— Странно. Ну, еще раз.
Она вернулась к стене.
— Внимание!.. Два…
Невозмутимый Скрунт поднял пистолет.
— Три!
Выстрел.
Чисон снова помотал головой.
Лин Лякомб подобрала монету и выпрямилась с покрасневшим лицом.
— Вот… Хотя, нет. Опять ничего. Странно… Ну, неважно. Все равно это феноменальный результат. В общем, понятно, что здорово, да?… Теперь идемте в зал, уже пора. Сейчас самое главное — Бетховен будет играть «Лунную сонату». Лично он сам. А уж после Бетховена мы продемонстрируем, как Скрунт рисует.
Миновали лестничную клетку с копиями греческих скульптур, вышли на южную половину дома. Тут-то и стало понятно, как сильно перестраивается особняк. Перекрытия двух этажей были сняты, образовался огромный трехсветный зал. Установка заполняла его почти целиком, оставляя место только для небольшой площадки, размером пять метров на пять, огороженной со всех сторон канатами наподобие ринга для бокса. Тут и там на полу высились груды штукатурки и мусора. Всюду тянулись кабели и провода. Двое техников копошились внутри гигантского механизма.
На площадке за канатами были поставлены рояль и стул.
Лин Лякомб усадила Чисона с Лехом в кресла, уселась сама и вдруг вскочила:
— Черт! Совсем забыла — Жанена ведь должна прийти. Извините, я сейчас ей позвоню.
И умчалась, ловко лавируя между мусором.
Представитель фирмы тоже куда-то отлучился. Лех и Чисон остались наедине с хозяином дома.
Некоторое время царило молчание. Скрунт неуверенно пошевелился.
— Хорошая сегодня погода, да?
— Погода? — Чисон посмотрел в окно. — Да, ничего… Хотя, впрочем, собирается дождь.
Еще помолчали.
Лех вынул сигаретку, потом раздумал курить и сунул в портсигар.
Лин вернулась.
— Ерунда какая-то. Все помешались на этой материализации. У Бельтайнов сегодня материализуют Ньютона, и Жанена идет туда. Идиотизм!.. Представляешь себе, — это относилось к мужу, — Клер Бельтайн и Ньютон. О» чем они могут говорить — она же полная дура.
Подошел представитель фирмы:
— Можно начинать?
Хозяйка кивнула, успокаиваясь.
— Пожалуйста. Только сначала скажите несколько слов. Что мы сейчас увидим, и так далее. Ваш метод, короче говоря. — Она уселась в кресле поудобнее. — Дайте сигарету, Лех. У вас какие?
Пмоис откашлялся, посмотрел на установку.
— Смонтированный здесь квадровый материализатор представляет собой в известном смысле венец усилий фирмы, поставившей своей целью дать нашим клиентам возможность познакомиться с величайшими произведениями искусства в интерпретации их прославленных авторов. Мильтон, декламирующий отрывки из «Потерянного рая», Шекспир, разыгрывающий перед публикой сцены из «Гамлета», Шопен, исполняющий свои бессмертные фортепьянные баллады — таков был наш идеал. Предлагаемая вашему вниманию материализация Бетховена является плодом примерно двухлетней напряженной работы. Научные лаборатории фирмы, во-первых, переработали всю доступную информацию о композиторе, во-вторых, по особой договоренности с австрийским парламентом, извлекли частицы праха из могилы гения и, в-третьих, учли биопсихологические характеристики живущих в настоящее время отдаленных родственников материализуемого лица. На основе всего этого возникает живой биологический аналог Бетховена: возрожденный к новой, хотя и недолговечной, жизни человек прошлого века. Вместе с тем, оживший автор «Девятой симфонии» явится перед нами, господа, как материализованное представление о нем. В этом смысле он будет более правильным Бетховеном, чем даже тот, которого знало девятнадцатое столетие. Наш экземпляр… Простите, что вы сказали?
— Ничего, — ответила Лин Лякомб. — У меня погасла сигарета. Продолжайте.
— Наш экземпляр освобождается от мелочей быта и от не учитываемых наукой случайностей. При этом, строго говоря, Бетховен будет Бетховеном только первые полчаса. Далее начинается неизбежный процесс приспособления к нашему веку и нашему окружению, что повлечет за собой выработку у личности некоторых новых качеств при утере некоторых старых. Принимая во внимание, что действие квадрового по… Извините, что вы хотели?
— Я схожу позвоню Виксам. Может быть, они придут.
— Да, конечно.
Лин Лякомб вышла.
Несколько секунд было тихо, потом Лех и Скрунт одновременно издали какой-то горловой звук. И тотчас повернулись друг к другу.
— Простите, вы, кажется, что-то хотели сказать.
— Я ничего. Это вы хотели что-то сказать.
— Я тоже ничего.
Еще помолчали.
Хозяйка вернулась.
— Альфред говорит, что они у Иды Элвич. Но Иде я звонить не буду. — Она уселась. — Давайте приступать.
Пмоис кивнул.
— Сейчас.
— А разговаривать с ним можно будет?
— Естественно. Только не входите в границы квадрового поля. — Он задрал голову. — Эй, у вас все готово?
— Ага! — донеслось сверху.
— А у вас?
— Да.
— Включайте.
Прозвенел длинный тревожащий звонок. Что-то загудело. Томление нависало в зале, запахло электричеством. За канатами на площадке возникло светящееся пятно с темной областью в центре. Оно уплотнялось.
— Бетховен, — прошептала Лин и облизала губы.
Серое пятно еще уплотнилось, образуя формы сидящего на стуле человека в темном камзоле с темным галстуком поверх кружевного жабо. Голова и руки сначала были почти прозрачными, потом загустели. Лицо покраснело. Черные растрепанные волосы над выпуклым лбом вихрами торчали в разные стороны.
Кто-то из сидящих громко сглотнул.
Человек у рояля глубоко вздохнул, выпрямился, поднял голову, невидящим взглядом скользнул по физиономиям хозяйки и ее гостей. На лице его выразилось страдание. Он повел рукой возле уха, как бы отгоняя что-то.
— Какой маленький, — прошептала Лин Лякомб.
— Бетховен и был небольшого роста, — сказал Чисон.
— Тише, — попросил представитель фирмы. — Материализация совершилась. Вы хотели послушать «Лунную»?
— Да-да, «Лунную». — Лин заложила ногу на ногу и откинулась на спинку кресла.
Пмоис сделал знак механикам.
— Выключите.
— Угу.
Гудение смолкло.
— Сосредоточьте его на «Лунной». Опус двадцать седьмой. Притормозите все остальное.
— Сосредоточили.
— Ну, давайте, — сказала Лин Лякомб. Она склонила голову набок и полуприкрыла глаза. — Давайте.
Человек у рояля закусил губу и помотал головой. Он задумался. Потом положил руки на клавиши и стал играть.
С минуту все слушали. Затем Лин недоуменно посмотрела на представителя фирмы.
— Что-то не то.
Плечистый пожал плечами.
— Да, почему-то сразу вторая часть. Аллегретто.
— Зато он освобожден от мелочей быта, — сказал Чисон. Какое-то смутное раздражение нарастало в нем. Он не мог его подавить.
— Что? — Лин повернулась к нему.
— Я говорю, он освобожден от мелочей быта. От случайностей.
Пмоис мельком взглянул на Чисона. Потом он встал и задрал голову.
— Эй! Остановите его и дайте сильное торможение. Пусть начнет сначала.
Наверху завозились. Щелкнул какой-то переключатель.
Человек в камзоле опять помахал рукой возле уха. Что-то боролось в нем. Он положил руки на клавиши, затем снял их. Потом придвинулся ближе к роялю и сыграл «Лунную сонату» от начала и до конца.
Умолкли последние аккорды.
— Блеск! — воскликнула Лин. Глаза у нее сияли. Она схватила руку Леха и приложила к своей щеке. — Чувствуете? Я вся горю. — Она повернулась к Пмоису. — Теперь можно с ним поговорить, да?
— Пожалуйста. Только имейте в виду, что скоро начнется приспособление и надо будет все прекратить.
Хозяйка подалась вперед.
— Алло! Как вы себя чувствуете?
Молчание.
— Он же не понимает, — сказал представитель фирмы. — С ним нужно говорить по-немецки.
— Ах, верно! Действительно, по-немецки. Я как-то упустила из виду… Кто-нибудь знает немецкий?… Вы, случайно, не знаете?
Чисон пожал плечами.
— Как-то глупо получилось, — сказала Лин. — Нельзя тогда быстро переделать его в Байрона, например?… Нет, нельзя?… Тогда для чего мы все это предприняли?… — Затем ее лицо вдруг просияло. — Постойте, я сама вспомнила.
Она вскочила, подошла к самым канатам и, вытянув шею, прокричала:
— Sprechen Sie deutsch?
И с торжеством оглянулась на гостей.
Человек в камзоле что-то брезгливо пробормотал. Разобрать можно было только «…onnerwetter».
— Время истекает, — сказал Пмоис. — Надо начинать дематериализацию.
Он поднялся, сделал несколько распоряжений. Все пошло обратным порядком. Раздалось гуденье. Сильнее запахло электричеством. Человек на стенде делался прозрачным. Через несколько секунд все было кончено, установку выключили.
— Я сейчас приду. — Лин Лякомб сорвалась с места, стуча каблуками.
Мужчины закурили.
Скрунт откашлялся.
— Как будто бы собирается дождь…
— Что вы говорите? — Лех посмотрел в окно. — Да нет, вроде рассеивается.
Хозяйка явилась разгневанная.
— Слушайте, я все-таки позвонила Иде Элвич, и, оказывается, они тоже воссоздавали Бетховена. Разве так можно? (Представитель фирмы развел руками.) Хотя с другой стороны, это даже интересно. — Лин задумалась на миг, глаза ее зажглись. — Действительно, получилось бы очень здорово. Сделать двух Бетховенов, а между ними поставить эту, как ее, которой он посвятил «Лунную».
— Джульетту Гвиччарди, — сказал Пмоис.
— Да-да. Или даже составить целый оркестр из одних Бетховенов. Вот была бы штука! А рядом более современный оркестр — например, из Равелей. И послушать, что лучше. — Она резко повернулась к Чисону. — Что же, идемте обедать. У нас сегодня рябчики «по-русски». А после мы покажем, как Скрунт рисует, — его тоже научили под гипнозом… Пошли!
Чисон посмотрел на Леха.
— Обедать. Я сегодня… — Он замялся. — Пожалуй, у меня сегодня не выйдет. В другой раз. Большое спасибо.
Хозяйка согласилась с птичьей легкостью.
— Ну, как хотите. Давайте тогда еще раз взглянем на Рембрандта.
Никто не возражал, и они поднялись снова в светелку на третьем этаже.
Постояли перед «Отречением».
— Удивительно! — с фальшивым восторгом сказал Чисон. Он протянул руку и дотронулся до картины. — Совершенно подлинная трещинка.
Хозяйка смотрела на «Отречение святого Петра» каким-то странным взглядом. Губы ее были плотно сжаты.
— Черт возьми, я была абсолютно убеждена, что эта служанка — Саския. — В ее голосе звучало разочарование. — Или, на худой конец, Хендрикье. — Она злобно взглянула на Пмоиса. — Почему вы меня раньше не предупредили?
В вестибюле она сказала Чисону с Лехом:
— Так вы приходите еще через неделю, у нас приемные дни по вторникам. Меня как раз осенила блестящая мысль. Знаете, что мне пришло в голову — мы воссоздадим Фидия, и он сделает мой скульптурный портрет. При нас же, на место. И, кроме того, Скрунт прочтет лекцию о направлениях в современной физике. Он у нас скоро будет выдающимся теоретиком. Фирма «Доступная наука». Они из любого берутся сделать Эйнштейна.
Лех и Чисон молча пошли.
Дождь действительно так и не собрался. Развеялось.
Отовсюду неслась музыка. Хозяева особняков пели почти как Карузо. Играли на рояле почти как Рахманинов. Наверное, они еще писали картины почти как Ренуар и Репин. Благодаря новым методам можно было стать чуть ли не гением в какой угодно области искусства и в любой отрасли науки — и без всякого труда.
Лех и Чисон вступили на мостик через канал, когда позади раздался скрип тормозов.
— Эй!
Они обернулись.
Из-за руля желтого лимузина Скрунтов выглядывал лакей Ульрих. Он поспешно выбрался из машины, держи в руках здоровенный пакет.
— Мистер Лех…
— Ну?
— Лин Лякомб дарит вам картину «Отречение святого Петра». Подлинник.
Лех неуверенно взял картину. Лакей Ульрих влез в лимузин. Автомобиль дал задний ход, съехал с моста, развернулся и укатил.
Лех смотрел на пакет, затем он глянул на Чисона. Внезапно его прорвало:
— Никакой это не Рембрандт. Все собачья ерунда. Ту картину действительно Рембрандт писал. И мучился, переживал с ней. А это…
Он размахнулся и швырнул второй подлинник в черную тяжелую воду капала. Отряхнул руки и повернулся к приятелю.
— И Бетховен — это тоже не Бетховен.
Они пошли дальше и, не сговариваясь, остановились у большого дома. У подвального окна.
Все так же доносились звуки разбитого рояля.
Женский голос сказал:
— Подожди. Вот опять неправильно. Как ты берешь педаль?… Педаль должна быть, как лунный свет… И потом — вот тут у тебя легато… Ну, начни еще раз.
И голос девочки ответил:
— Сейчас, мама.
Друзья слушали, потом Чисон поднял руку.
— Вот это настоящий Бетховен.
И они зашагали дальше.
ТРИ ШАГА К ОПАСНОСТИ
Радиосеть с легким щелчком включилась, там внутри чуть слышно загудело. Вдалеке в этом гуде возник, а потом быстро приблизился по мере того, как нагревался приемник, равнодушно бодрый голос:
«…Таким образом, это уже вторая крупная группа, покидающая в течение недели сферу производства. Один из выходящих в отставку, Грудер Пом тридцати двух лет, сказал, что отнюдь не чувствует себя расположенным к переходу на государственное обеспечение. Остальные на совещании поддержали его красноречивым молчанием. Тем не менее выступивший тут же президент ассоциации поздравил присутствующих с новым статутом, официально заявил, что не следует ожидать обесценения инвестированного в класс услуг „С“ капитала и что наметившееся падение курсов акций будет тотчас приостановлено…»
Мужской голос умолк, сразу его место заступил такой же бесстрастно уверенный женский. Как будто они соревновались наперегонки, и теперь женщине удалось выйти вперед.
«Продолжаются поиски Сокрушителя № 9. Согласно утверждению начальника полиции городского сектора В., ни один из переведенных в прошлом месяце из актива, в пассив дождевальщиков не связан с преступлением. Свидетели единодушно описывают Сокрушителя как мужчину высокого роста и…»
Лех окончательно проснулся и лежал теперь, глядя в белый потолок. Радио продолжало бубнить, он не прислушивался, чувствуя себя совсем разбитым. Мозг был как вата. Неопределенно вспомнилась внесенная ему когда-то в голову теория, будто днем, в процессе активной жизнедеятельности, мышечная ткань организма накапливает вредные вещества, которые должны затем во время сна выноситься прочь. Так или не так, но у него ничего не вынеслось. Сон не помог, яды притаились в пояснице и в шее, все кругом заволокло каким-то молочным туманом.
Он вздохнул, скосил глаза к столику с «усилителями».
Зазвонил телефон. Как в бреду, подумалось: наверное, Ви Лурд.
С усилием подняв руку, он нашарил первую коробочку и нажал несколько кнопок.
В голове зашумело, потом шум оборвался, в мозгу начало проясняться. Стало как-то понятнее, кто он и где находится.
«Усилители» были на краю столика. Лех нажал кнопку, ту, что имела отношение к мышцам спины. Снова нажал, ощутил, что может наконец сесть. Сел. Но руки пока еще висели, как плети, и шея едва удерживала голову. Он включил «усилитель» сначала для шеи, потом для правой руки и принялся составлять комбинации из «усилителей». Через минуту сил значительно прибавилось. Во всяком случае, физических.
Радиоголос — там где-то далеко к микрофону опять стал мужчина — рассказывал:
«…Затем профессор сказал, что в ближайшее время ожидается окончательный уход людей из Подземного Города и что этот новый шаг в сторону полной автоматизации, несомненно вызовет изменения в финансовой структуре, а также дополнительно привлечет внимание общества к кино, телевизору и „усилителям“… С докладом „Поведение среднего человека в эпоху отсутствия стимулов“ выступил доктор Едигера Фовн…»
За окном уже полностью рассвело, голубел кусок неба, очерченный черным квадратом рамы. Напротив через улицу на крыше здания светились буквы неоновой рекламы:
«Р-КРЕМ ДЕЛАЕТ ЩЕКИ СВЕЖИМИ»
В тот момент, когда Лех взглянул на надпись, она погасла.
Он прошелся по комнате, проверяя, одинаково ли работают обе ноги, и вдруг почувствовал такое нежелание жить, что застонал и едва не улегся тут же на ковре. «Поведение среднего человека в эпоху отсутствия стимулов». Тьфу, дьявольщина — снова забыл энергин. С трудом удерживаясь, чтоб не закричать от отчаяния, он подошел к шкафу, взял плоскую коробочку, трясущейся рукой нажал кнопку пять раз подряд. Тотчас сердце забилось с невероятной громкостью, стало весело. Все в комнате — и неприбранная постель, и пластиковый надломленный стул, и зеленая штора — сделалось победным, сияющим, бьющим в глаза. Кожу на спине закололо тысячами приятных точечек. Радость жизни хлестала через край, хотелось схватить что-нибудь, сжать, сломать…
Слишком много!
С той же поспешностью он разыскал на полке «успокоитель», включил, закрыл глаза… Стук сердца утишился, мышцы несколько обмякли. Жизнь перестала быть вызовом, и все вроде бы вошло в норму. Впрочем, вошло ли?… Лех уже сам не понимал, где его собственные сила и настроение, где купленные. Порой ему казалось, что его самого уже вообще нет.
Опять зазвонил телефон.
У Ви был виноватый голос:
— Я тебя разбудила?
Он промолчал.
— Но ведь мы же договорились на восемь? Ведь верно же, Лех, да?
Внезапно его охватила жалость. О господи, разве можно ее обижать! Одинаково они с ней воспитывались, одинаковыми получились.
Он крепче взял трубку.
— Ничего. Все в порядке. Я через десять минут выйду.
Ткнул кнопку электропечки. Там зашипело, стрелки давления дрогнули, и через полминуты крышка отбросилась на шарнирах. Готово.
Лех с тарелочкой присел к столу.
Радиосеть молчала. Шел фон — потрескивание, мягкий меховой шумок. Затем резко щелкнуло там, и, еще не понимая, в чем дело, Лех почувствовал, что у него жарко-жарко делается в спине и огнем горят щеки.
Голос был по радио. Но не тот обычный, бодро равнодушный, а совсем другой, искренний. Пугающий полушепот, который сначала не содержанием того, что говорилось, а еще только тональностью заставил смутиться и задрожать.
«Внимание… Слушайте все… Так нельзя, так нельзя.
Протестуйте, иначе мы все пропадем…»
Лех застыл с ложкой в руке. Комната вдруг сделалась враждебной, предающей. Все предметы, мебель, потолок, стены и пол уже знали, видели, могли подтвердить, что он слушает, присутствует и не предпринимает ничего.
«Это гибель цивилизации. Это гибель. Надо бороться…»
Что-то резко, как выстрел, ударило на звуковой сцене. Послышался шум борьбы, стон. Бодрый голос сказал совсем рядом:
«Перерыв на десять минут».
И все. Даже фон прекратился.
У Леха дрожали руки, он положил ложку. Что это?… Какие совсем другие сферы ему открылись?…
От страха мутилось в голове. На ослабевших ногах подошел к шкафу, включил «успокоитель». Выпил. Сделалось чуть легче.
В чем, собственно, состоит его вина? Ну действительно, он находился в комнате. Однако ведь ему не было известно, что должно произойти… Даже допустим, что он совершил нечто ужасное. Но не один. Трансляция шла на весь город, на всю страну… Он еще раз включил «успокоитель». Похлопал себя по груди. Ладно, пустяки. Чего он испугался? Его ведь никогда ни за что не преследовали. Просто уж характер такой, что боится. Воспитание, среда, атмосфера такие, что страшишься неожиданного. От неприспособленности.
Усмехнулся, сунул тарелку в моечную машину, щелкнул дверным замком, спустился на лифте. На улице повернул к метро и нырнул на эскалатор. Загрохотало в подземных туннелях, цепочка вагонов услужливо подошла, раздвинулись двери. Кроме него, на линии не было и живой души — даже странным казалось, что вся могучая техника, всякие там автоблокировки и прочее обслуживают одного-единственного человека. Лех вспомнил о тех, что ушли сегодня из сферы производства. Уйти-то они ушли, а вот куда прибыли?… Дома, наверное, сидят.
Текли километры. Он входил, садился, вставал, выходил, ехал и, наконец, поднялся на площади у фонтана.
На лотках продавали георгины и астры — головка к головке они лежали свежими ворошистыми разноцветными массами. Только они и были здесь на площади живыми. А все остальное — квадратное, прямоугольное, плоское с обрубленными краями, с отчетливыми гранями… Цветы, впрочем, никто не покупал. Дорого. Естественный все же продукт, не искусственный.
Человек в синем, отутюженном, как налитом на него костюме медлительно проводил Леха взглядом. Глаза у него были кошачьи или тигриные — со странным маленьким зрачком. Зябко становилось от равнодушия и остроты, с которыми он смотрел.
На углу возле табачного автомата Лех обернулся.
Синий продолжал остро смотреть ему вслед. Зачем это ему?…
Ви стояла на перекрестке.
— Хорошо, что мы будем первые, да? Правда, как ты считаешь? Не видишь тогда всех этих физиономии, верно? — Она заглядывала ему в лицо. — Мне, например, гораздо больше нравится, когда мы приходим и еще никого нет… А что Чисон? Не звонил тебе?
Он подумал, не рассказать ли ей про радио, и решил, что не надо. То есть наверняка не надо.
— Что ты сказала?… Чисон. Нет, не звонил. Дома, пожалуй. Он ведь теперь не ходит на Вокзал.
— Я слышала, он с Пмоисом подружился… А про Лин Лякомб рассказывают, что она уже все промотала. И еще, знаешь, я интересное слышала. Про этого старика, Толера. Он, оказывается, все время спит.
Такой она и была — Ви. Начинала говорить и уже не останавливалась, лихорадочно стараясь заполнить, закидать словами ту бездонную пустоту, в которую сколько ни сыпь, все мало. Правда, только по утрам ей и удавалось подолгу не умолкать. Вечерами, когда они возвращались, говорить было совсем но о чем.
Лех искоса глянул на нее. Тоже не умеет правильно определить дозу энергина. Глаза блестят, словно у девчонки, спешащей на первую в жизни вечеринку. И походка излишне пружинистая. Как у лошадки в цирке — при каждом шаге остается неизрасходованный запас энергии. На самом-то деле, если б не «усилители»…
— Знаешь, — у нее тон вдруг стал более искренним, — у меня стиральная испортилась, и я сама кофточку постирала. Руками. Приятно, когда самой можно что-нибудь сделать, да?
Он кивнул. Конечно, приятно. Только обычно из этого ничего не выходит. Сам недавно хотел починить стул. Но их как-то «выпекают» целиком, что ли, — ни склеить, ни прибить. Или эти шнурки от штор… Попробовал укоротить, обрезать, а превратилось в слизь — длинные молекулы. Вообще жизнь такая, что своими руками ничего не сделаешь.
Они вошли в сад, который им нужно было миновать по дороге к Вокзалу. Несмотря на ранний час, на прямоугольных скамьях было полно. Люди сидели вплотную, но каждый, безнадежно и тупо уставившись перед собой, пребывал в одиночестве. По мере того как Лех и Ви продвигались к южному выходу, все глаза с мольбой поднимались им навстречу: «Кто эти двое? Может быть, они собираются подойти ко мне и хотя бы заговорить? А может быть, они совсем переменят мою жизнь, дадут мне какую-нибудь цель?» Но Лех и Ви шагали дальше, люди на скамейках возвращались к вялому угрюмому безразличию.
Ви вдруг прижалась к Леху.
— Не могу! Ну просто не могу! — Она вся дрожала, и в голосе у нее была злоба. — Зачем эти взгляды, это нищенство?
На скамейках люди насторожились. Что-то происходит, что-то случилось!.. Как это понимать, неужели есть еще на свете такое, из-за чего волнуются.
— Клянусь тебе, придет минута, я не выдержу и плюну кому-нибудь в физиономию. Ну что они выпрашивают, что? У нас ведь тоже не боже мой какое положение. Но мы не сидим вот так, с собачьим взглядом. Если б я… — Она увидела, что глаза у Леха вдруг стали тревожно, удивленно шириться, и осеклась, схватившись за щеку. — У меня что-то с лицом, да?
Он молчал.
Ви выхватила из сумочки зеркальце.
— Отвернись!.. Ну, скорее!
Лех поспешно стал к ней спиной. Звякал металл. Ви искала то ли интенсификатор для мышц лица, то ли косметику. Молча боролась.
— Можно.
Он повернулся к ней — Ви снова была молодой и красивой.
У входа в здание Вокзала служащий проникновенно поздоровался с ними.
— Сегодня так рано, да?
Это прозвучало очень участливо, но в то же время во фразе не содержалось ни одобрения, ни порицания. Дело было в том, что недавно специальная комиссия магистрата едва не признала деятельность Вокзала антиморальной. Во всяком случае, его запретили рекламировать, и поэтому служащие натренировались говорить с клиентами необыкновенно выразительно, ровно ничего при этом но выражая.
Лех подал талон. Служитель нажал кнопку на щите картотеки, справился с цифрами на экранчике, компостером пробил в листке очередную дырку.
— Пожалуйста.
Ви заторопилась. Она что-то искала в сумке.
— Сейчас-сейчас… Иди, Лех, я догоню.
Он прошел вперед, потом сзади отчетливо, с отсечкой, как у той лошадки, простучали по бетонным плитам ее каблучки. В зал они вступили вдвоем.
Помещение было похоже на театр, за тем только исключением, что строители не были заинтересованы в хорошей акустике. Поэтому звук здесь не распространялся, а гас на месте. Уже на расстоянии трех шагов невозможно было переговариваться. Слова, хотя и громко, отчетливо произнесенные, сливались для слушателя в свистящий шорох.
— Пойдем в пятнадцатый, — сказала Ви.
Сели и осмотрелись. Все-таки они не первыми сюда пришли. Впереди у глухой стены, где длинной шеренгой громоздились на высоких треногах связанные кабелем, похожие на птиц черные аппараты, уже сидело несколько человек. Левее Лех заметил Эдлая Макгиннеса, бывшего бухгалтера в «Ринкфармакопее», а через три ряда поправляла голубые волосы дама, с которой Лех дважды виделся на приемах у Скрунтов.
Ощутив, что на нее смотрят, дама безотчетно обернулась, и Лех опустил глаза. Здесь было неприятно узнавать.
Второй, внутренний служитель, маленький, щуплый, в черной, обтягивающей голову фуражке, которая делала его похожим на работягу-механика из стародавних комических лент, прошел мимо Леха и Ви, задержался на них значительным, но ничего не означающим взглядом и скрылся за железной дверцей в правом углу зала.
Через минуту один из аппаратов-птиц заискрил, по залу легкой, как дыхание, волной прокатилась вибрация. Кресла между тем заполнялись народом.
Ви вдруг подвинулась теснее к Леху, положила ему на руку горячую ладонь. Глаза у нее блестели, и это было уже не только от энергина.
— Может быть, будет что-нибудь очень-очень хорошее? Верно, Лех? Как ты думаешь?
Его тоже охватил неожиданный подъем, он благодарно улыбнулся в ответ. Чем черт не шутит — может, в самом деле есть доля правды в тех слухах, что ходят о Вокзале.
Железная дверца приотворилась, служитель-механик высунул голову и снова задержался взглядом на них двоих. Лех откинулся на спинку сиденья, и сердце у него заныло от внезапно вспыхнувшей безумной надежды. Но ведь было же такое, было!.. Именно здесь, через Вокзал, полгода назад удалось бежать Гвину Сойеру, дальнему родственнику Ви. Потом вырвались, тоже бежав, второй муж Лин Лякомб и еще кто-то. Возможно, в этом и крылась причина озлобленности магистрата к Вокзалу… Лех вспомнил, что вчера в телефонном разговоре Чисон произнес странную фразу о «совсем другом мире». Но ведь что-то он должен был иметь в виду.
Он заметил, что у него немеют пальцы — с такой силой руки вцепились в подлокотники.
Опять появился служитель, неторопливо повел взглядом по залу, как бы отыскивая кого-то.
В рядах многие спали, уставившись перед собой остекленевшими глазами. Полный господин через кресло от Ви, почти лысый, с несколькими начесанными от уха рыжими прядями, сквозь которые просвечивала белая молочная кожа головы, разинул рот, дыша тяжело и со свистом.
Лех, закусив губу, следил за служителем. Подумал, что тогда, шесть месяцев назад, Гвин Сойер тоже говорил ему, что собирается…
Что это? Или ему показалось?
Служитель прямо посмотрел на Леха, едва заметно качнул головой и тотчас скрылся за дверцей.
Не веря себе, не позволяя верить, Лех повернулся к Ви.
Она, разом побледневшая, кивнула.
Тогда, глянув на полного мужчину, Лех поднялся, подошел к двери, повернул холодную никелированную ручку и сделал шаг в темноту. Тотчас его схватили за плечо. Дверь захлопнулась.
— Скорее!
Чья-то рука взяла его собственную, потом он побежал через плохо освещенные помещения, похожие на кулисы театра. Служитель отворил новую дверь.
— Подождите здесь.
Задыхаясь от непривычки к быстрому движению, Лех сел на скамью. Комната была без окон, почти пустой. Прошла минута, другая… Стало нервно и неуверенно. Унылая обстановка навевала мрачные мысли. Выйдет ли?… Из коридора, куда ушел служитель, доносился слитный говор. Лех тихонько встал, вытянул шею. Казалось, будто он слышит свое имя.
Увидев раскрытую дверь, он подошел к пей.
Помещение было полно мужчин. Некоторых Лех узнал со спины. Уинфред Оппер, молодой Руди из директората «Бернхейм». Все стояли, сгрудившись вокруг стола, за которым сидел сам Пмоис, руководитель «Доступного искусства».
— Как вы его позвали? — спрашивал кто-то у щуплого служителя.
Тот пожал плечами. Черную фуражку он мял в руке.
— Мне же сказали, в пятнадцатом ряду.
— Вам сказали, слева в пятнадцатом. Надо было вызвать Макгиннеса, а не этого.
— Лех конченный человек, — сказал вдруг Оппер, и это прозвучало неожиданно громко. — Целиком живет на «усилителях». Ему их никогда не бросить.
У Леха разом вспотели ладони. «О господи! — с отчаянием подумал он. — А ты-то на чем живешь? А другие, за исключением, пожалуй, Пмоиса».
