Мой Дагестан

      - Дайте руку! - взмолились враги революции, называвшие себя друзьями Дагестана.
      - Ваши руки в крови.
      - Постой, не уходи, оглянись, Дагестан!
      - А на что оглядываться, что позади? Нищета, ложь, темнота и кровь.
      - Маленький Дагестан! Куда ты?
      - Искать большое.
      - Окажешься ты как маленький челнок в большом океане. Пропадешь. Исчезнут твой язык, твоя религия, твои адаты, твоя папаха, твоя голова! угрожали они.
      - Я привык ходить по тесным тропинкам. Теперь, на широкой дороге, неужели сломаю ногу? Слишком долго я искал этот путь. Ни один волос не упадет с моей головы.
      - Дагестан - вероотступник. Он погибает. Спасите Дагестан! - каркали вороны, выли волки. Кричали, угрожали, просили, убивали, обманывали. Кто только не кидал камня в зажженный фонарь! Кто только не пытался сжечь великий мост! Знамя сменялось знаменем, разбойник сменялся разбойником. Словно шубу в зимнюю холодную ночь, тянули друг у друга, рвали в клочья маленький Дагестан. А он метался, как тур, освобожденный от цепи. Каждый с жадностью хищника кинулся ловить его для себя. Какие только охотники не стреляли в него!
      "Я, имам Дагестана Нажмудин Гоцинский, выбран народом у Андийского озера. Моя сабля ищет папахи, увенчанные красным лоскутом материи!" "Братья по религии, мусульмане! Идите за мной. Это я поднял зеленое знамя ислама", - так говорил зычным голосом другой человек. Его звали Узун-Хаджи.
      "Пока я не вздерну на жердь голову последнего большевика и не выставлю ее на самой высокой горе Дагестана, я не повешу свое оружие на гвоздь!" шумел князь Нухбек Тарковский.
      Как раз в тот год в Хунзахе построил себе дворец полковник царской армии Кайтмаз Алиханов. Он позвал одного горца, чтобы показать ему новое жилище. Довольный собой и дворцом, Кайтмаз спросил:
      - Ну как, хорош мой дворец?
      - Для умирающего человека даже слишком хорош, - ответил горец.
      - Зачем мне умирать?
      -Революция...
      - Ее я в Хунзах не пущу! - сказал полковник Алиханов и вскочил на белого скакуна.
      "Я Саидбей - родной внук имама Шамиля. Пришел сюда от турецкого султана, чтобы с помощью его аскеров освободить Дагестан", - так заявил еще один пришелец, а с ним были всевозможные турецкие паши и беи.
      "Мы - друзья Дагестана", - кричали интервенты, и на земле Дагестана высадился британский десант.
      "Дагестан - это ворота Баку. И я на этих воротах повешу крепкий замок!" - хвалился полковник царской армии Бичерахов и разрушил Порт-Петровск.
      Много было непрошеных гостей. Чья только грязная лапа не рвала рубаху на груди Дагестана! Какие знамена здесь не промелькнули! Какие ветры не крутились! Какие волны не разбивались о камни!
      "Если ты не покоришься, Дагестан, мы столкнем тебя в море и утопим!" грозили пришельцы.
      В то время мой отец писал: "Дагестан похож на животное, которое со всех сторон клюют птицы".
      Была стрельба, был огонь, была кровь, дымились скалы, горел хлеб, разорялись аулы, болезни косили людей, крепости переходили из рук в руки. И длилось все это четыре года.
      "Продав поле, покупали коня, продав корову, покупали саблю", говорили тогда горцы.
      Ржали лошади, теряя всадников. Вороны клевали глаза убитых.
      Отец сравнивал Дагестан того времени с камнем, через который с шумом протекло множество разных рек. А мать сравнивала его с рыбой, плывущей против многих бурных потоков.
      Абуталиб вспоминает: "Каких только зурнистов не повидала наша страна!" Сам он был зурначом партизанского отряда.
      Сейчас перьями пишут ту повесть, ту историю, которая была уже написана саблями. Сейчас, изучая те дни, взвешивают на весах и славу и подвиги. Оценивая героев, ученые спорят между собой, можно даже сказать, воюют.
      Но герои отвоевали. И мне, право, не важно, кто был первым, кто вторым, а кто третьим. Важно другое: революция вложила свой кинжал в ножны, полой черкески стерев кровь последнего убитого врага. И горец из этого кинжала уже выковал серп. Свой острый штык он воткнул между камней на откосе. Налегая на соху, начал пахать свою землю, понукая, погнал своих быков, нагрузил на арбу сено со своего поля.
      Водрузив красное знамя на вершине горы, Дагестан закрутил усы. Из чалмы лжеимама Гоцинского он сделал пугало, а самого имама покарала революция. Перед судом взмолился Гоцинский: "Белый царь в живых оставил Шамиля. Волос не упал с его головы. Почему же вы меня убиваете?"
      Дагестан и революция ему ответили: "Такому, как ты, Шамиль тоже отрубил бы голову, он говорил: "Предателю лучше находиться в земле, чем на земле". Да, кара свершилась, и ни одна гора не содрогнулась, никто не заплакал, никто не установил на его могиле каменного надгробья.
      Через Цунтинские леса бежал на своем белом коне Кайтмаз Алиханов. Бежали с ним и два его сына. Но их настигли красные партизанские пули. Белый конь полковника, понурившись, хромая на одну ногу, вернулся в крепость Хунзах.
      - По неверной дороге пустили они тебя, - сказал бедному животному Муслим Атаев. - И Дагестан хотели пустить по такой же дороге.
      Прогнали и Бичерахова. В волнах Каспия утонули его разрозненные отряды. "Аминь", - сказали волны, смыкаясь над ними. "Аминь, - сказали и горы, - пусть в ад попадут те, кто на земле творил ад".
      В Стамбуле я пошел на базар. Окружавшие меня бывшие аварцы показали мне там одного старика, шедшего сквозь толпу. Он был похож на мешок, из которого высыпали зерно.
      - Он - Казимбей.
      - Какой Казимбей?
      - Тот, который приходил в Дагестан с войсками султана.
      - Неужели он еще жив?
      - Тело, как видите, живо. Нас познакомили.
      - Дагестан... Знаю я эту страну, - сказал дряхлый старик.
      - Вас в Дагестане тоже знают, - сказал я.
      - Да, я там был.
      - Еще приедете? - спросил я нарочно.
      - Больше не приеду, - сказал он и поспешил за свой прилавок. Неужели этот мелкий торговец на стамбульском базаре забыл, как он в Касумкенте прямо в поле убил трех мирных землепашцев? Неужели он не вспомнил скалу в горах, с которой бросилась юная горянка, лишь бы не попасть в руки его янычар? Неужели не вспомнил этот торговец, как к нему из сада привели мальчонку, как он отобрал у него вишню и косточкой плюнул прямо ему в глаза? Но, во всяком случае, не забыл он, как бежал в нижнем белье и как горянка крикнула ему вслед: "Эй, вы забыли папаху!"
      Бежали из Дагестана грабители. Бежали британские десантники. Бежал Казимбей, бежал Саидбей, внук Шамиля.
      - Где сейчас Саидбей? - спросил я в Стамбуле.
      - Уехал в Саудовскую Аравию.
      - Зачем?
      - По торговым делам. Там у него есть немного земли.
      Торговцы! Не пришлось вам поторговать в Дагестане. Революция сказала: "Базар закрыт". Кровавой метлой вымела она из горской земли всю нечисть. Теперь лишь чахлые тела "защитников и спасителей Дагестана" бродят где-то в чужих краях.
      Несколько лет тому назад в Бейруте состоялась конференция писателей стран Азии и Африки. Меня тоже послали на эту конференцию. Приходилось иногда выступать не только на конференции, но и в других местах, куда нас приглашали. На одном таком вечере я рассказывал о своем Дагестане, о его людях, обычаях, читал стихи разных дагестанских поэтов и свои.
      После вечера на лестнице меня остановила молодая красивая женщина.
      - Господин Гамзатов, можно ли поговорить с вами, не уделите ли вы мне немножко времени?
      Мы пошли по вечерним улицам Бейрута.
      - Расскажите о Дагестане. Пожалуйста, все, - просила моя неожиданная спутница.
      - Но я только что рассказывал целый час.
      - Еще, еще!
      - А что вас интересует больше?
      - О, все! Все, что касается Дагестана!
      Я начал рассказывать. Мы брели наугад. Не давая мне еще закончить, она просила:
      - Еще, еще.
      Я рассказывал.
      - Прочтите свои стихи на аварском языке.
      - Но вы же ничего не поймете!
      - Все равно.
      Я читал стихи. Чего не сделаешь, когда просит молодая красивая женщина. К тому же в ее голосе чувствовался такой искренний интерес к Дагестану, что отказать было нельзя.
      - А не споете ли вы аварскую песню?
      - О нет. Петь я не умею.
      "Сейчас заставит меня танцевать", - подумалось мне.
      - Хотите, я вам спою?
      - Сделайте милость.
      В это время мы вышли к морю, зеленовато освещенному яркой луной.
      И вот в далеком Бейруте неизвестная мне красавица на непонятном языке запела для меня дагестанскую песню "Далалай". Но когда она запела вторую песню, я понял, что поет она на кумыкском языке.
      - Откуда вы знаете кумыкский язык? - удивился я.
      - К сожалению, я его не знаю.
      - Но песня...
      - Этой песне меня научил мой дедушка.
      - Он что, был в Дагестане?
      - Да, в некотором роде он бывал.
      - Давно?
      - Видите ли, мой дед - Нухбек Тарковский.
      - Полковник?! Где он сейчас?
      - Жил в Тегеране. В этом году умер. Умирая, он все время просил меня петь ему эту песню.
      - О чем она?
      - О перелетных птицах... Он меня научил и одному дагестанскому танцу. Смотрите!
      Женщина вся засветилась, как молодая луна, она легко вскинула руки и поплыла по кругу, словно лебедь по озеру.
      Потом я попросил ее еще раз спеть песню о перелетных птицах. Она и перевела мне слова. Придя в гостиницу, я по памяти записал песню, но уже переводя на аварский язык.
      Да, в Дагестан пришла весна. Но я все думаю: какое отношение имеет князь Нухбек Тарковский к этой песне о перелетных птицах? Зачем ему, живущему в шахском Тегеране, вспоминать солнце красных гор, ему, полковнику, который бежал от революционного края и от мести Дагестана? Как он мог испытать чувство тоски по родине?
      Сначала, живя в Иране, Тарковский говорил: "То, что произошло со мною и с Дагестаном, - ошибка судьбы, и я вернусь туда, чтобы исправить эту ошибку". Он и вместе с ним другие эмигранты каждый день ходили на берег Каспия, чтобы узнавать новости из Дагестана. Но они видели каждый раз, что на мачтах кораблей, плывущих по Каспию, полощутся красные флаги. Осенью, глядя на летящих с севера птиц, тоскующая его жена пела песни. Пела она и эту песню о перелетных птицах. И сначала князю Тарковскому эта песня очень не нравилась.
      Шли годы. Выросли дети. Состарился полковник. Он понял, что навеки лишен Дагестана. Он понял, что Дагестану предназначена другая судьба, что страна эта сама выбрала для себя единственный и правильный путь. И тогда престарелый князь тоже запел песню о перелетных птицах.
      Отец говорил:
      - Дагестан не пойдет с теми, кто не пошел с Дагестаном.
      Абуталиб добавлял:
      - Кто сел на чужого коня, тот быстро свалится. Наш кинжал не идет к чужому покрою одежды.
      Сулейман Стальский писал:
      "Я был подобен клинку, зарытому в землю. Советская власть вытащила меня, отчистила от ржавчины, и я заблистал".
      Отец еще говорил:
      - Хоть мы и всегда были горцами, но только сейчас поднялись на вершину горы.
      Абуталиб добавил:
      - Дагестан, выходи из подвала!
      Моя мать пела, качая люльку:
      Спи спокойно, мир в горах настал,
      Выстрелов не слышно среди скал.
      - Самый короткий месяц февраль, а какой важный, - говорил также Абуталиб, - в феврале свергли царя, в феврале образовалась Красная Армия, в феврале Ленин принял делегацию горцев.
      В то время в далеком ауле Ругуджа женщины сложили песню о Ленине:
      Ты первым пришел и людьми нас назвал,
      Оружье победное в руки нам дал,
      Как гуси, услышав орла, разлетаются прочь,
      От Ленина-солнца развеялась темная ночь.
      У маленького народа большая судьба. Поют дагестанские птицы. Звучат слова сынов революции. О них говорят дети. Имена их высечены на могильных камнях. Но у иных героев не известны могилы.
      Я люблю тихой ночью бродить по улицам столицы Дагестана. Когда читаю названия улиц, мне кажется, снова заседают ревкомы республики. Махач Дахадаев! Слышу я его голос: "Мы - борцы революции. Языки наши, имена наши, характеры наши - разные. Но у всех нас есть одно общее: верность революции и Дагестану. Никто из нас не пожалеет ни крови, ни жизни ради революции и Дагестана".
      Махача убили разбойники из отряда князя Тарковского.
      Уллубий Буйнакский. Слышу его голос: "Враги меня убьют. Убьют они и моих друзей. Но сжатые в единый кулак наши пальцы никакому врагу не удастся разжать. Этот кулак тяжел и верен, потому что его сжали беды Дагестана и идеи революции. Он схватит за горло угнетателей. Знайте об этом".
      Молодого дагестанского коммуниста, двадцативосьми-летнего Уллубия убили деникинцы. Они убили его в пустыне. Теперь там растут маки.
      Слышу я голос Оскара Лещинского, Кази-Магомеда Агасиева, Гаруна Саидова, Алибека Багатырова, Сафара Дударова, Солтан-Саида Казбекова, отца и сына Батырмурзаевых, Омарова-Чохского... Их много, убитых. Но каждое имя - это огонь, звезда, песня. Все они герои, оставшиеся вечно молодыми. Они наши дагестанские Чапаевы, Щорсы, Шаумяны. Они погибли в Ахтах, в ущелье Ая-Кака, у Касумкентского потока, за стеной Хунзахской крепости, в сожженном Хасавюрте, в древнем Дербенте. В Араканском ущелье нет камня, который не обагрен кровью дагестанских комиссаров. В Мочохских кряжах была расставлена западня для отряда Багатырова. Видели кровь Темир-Хан-Шура, Порт-Петровск и все четыре Койсу, куда теперь бросают цветы в память о погибших. Погибли сто тысяч дагестанцев - коммунистов и партизан. Но другие народы узнали о Дагестане. Миллионы друзей протянули руки красному Дагестану. Познав тепло этих дружеских рук, дагестанцы сказали: "Теперь нас немало".
      Война не рождает людей. Но в огне революционных боев родился новый Дагестан.
      13 ноября 1920 года был созван Первый чрезвычайный съезд дагестанских народов. На съезде от имени правительства РСФСР выступил Сталин. Он объявил автономию стране гор - Дагестану. Новое имя, новый путь, новая судьба.
      Вскоре дагестанский народ получил подарок. Ленин прислал свою фотографию с надписью: "Красному Дагестану". Кубачинские златокузнецы и унцукульские краснодеревщики создали невиданную рамку для этого портрета. В этом же году из махачкалинского порта вышел новый пароход - "Красный Дагестан". Но и сам Дагестан походил теперь на могучий корабль, вышедший в большое новое плавание.
      "Утренняя звезда". Так назвали первый дагестанский журнал. Пришло в Дагестан утро. Открылись окна в широкий мир.
      В трудные дни гражданской войны, когда в горах хозяйничали отряды Гоцинского, мой отец получил письмо от однокашника по медресе.
      В письме бывший соученик рассказывал о Нажмудине Гоцинском и о его войсках. В конце письма отец прочитал: "Нажмудин недоволен тобой. Мне показалось, что он очень хотел бы, чтобы ты обратился к горской бедноте со стихами, где рассказал бы правду об имаме. Я взял на себя обязанность связаться с тобой и обещал ему, что ты это сделаешь. Прошу тебя, исполни мою просьбу и желание имама. Нажмудин ждет твоего слова".
      Отец ответил: "Если ты взял на себя такое обязательство, то ты и пиши стихотворение о Нажмудине. Что касается меня, то я не намерен проводить воду к его мельнице. Вассалам, вакалам..."
      В то же время большевик Магомед-Мирза Хизроев вызвал отца в Темир-Хан-Шуру и предложил сотрудничать в газете "Красные горы". В этой газете и было опубликовано стихотворение отца "Обращение к горской бедноте".
      Отец писал о новом Дагестане, он сотрудничал в газете "Красные горы". Шло время. У Магомеда-Мирзы Хизроева родилась дочка. Позвали отца, чтобы он выбрал ей имя. Высоко подняв девочку, отец провозгласил:
      - Загьра!
      Загьра - это значит звезда.
      Родились новые звезды. Росли дети, носящие имена погибших героев. Весь Дагестан стал похож на большую колыбель.
      Каспийские волны пели ему колыбельные песни. Огромная страна склонилась над Дагестаном, как над ребенком.
      А мама пела тогда песни о ласточках, о травах, прорастающих из-под камней, о цветах, расцветающих осенью. Под эти колыбельные напевы выросли в нашем доме три сына и одна дочь.
      И вновь выросли в Дагестане сто тысяч сыновей и дочерей. Выросли землепашцы, скотоводы, садоводы, рыбаки, каменотесы, чеканщики, агрономы, врачи, учителя, инженеры, поэты, артисты. Поплыли корабли, полетели самолеты, загорелись невиданные доселе лампы.
      - Теперь я стал хозяином большого богатства, - сказал Сулейман Стальский.
      - Теперь я в ответе не только за аул, но и за всю страну, -сказал мой отец.
      - Мои песни, летите в Кремль! - воскликнул Абуталиб.
      Новые поколения создавали новые черты народа.
      Великая Страна Советов - могучее дерево. Дагестан - ветка на нем.
      И вот, чтобы это дерево выкорчевать, чтобы сжечь его ствол и его ветки, напали на нас фашисты.
      В тот день жизнь должна была идти своим чередом. В Хунзахе воскресный базар. В крепости - выставка достижений сельского хозяйства района. Отряд молодежи пошел штурмовать вершину Седло-горы. Аварский театр готовил к постановке пьесу моего отца "Сундук бедствий". Вечером должна была состояться премьера.
      Но утром открылся такой сундук бедствий, что все остальные бедствия пришлось забыть. Утром началась война.
      Тотчас потянулись из разных аулов цепочки мужчин и молодых людей, вчера еще мирных пастухов и земледельцев, а сегодня защитников Родины. Старушки, дети и женщины стояли на крышах всех дагестанских аулов и долго глядели вслед уходящим. И уходили надолго, многие навсегда. Только и слышалось:
      - Прощай, мама.
      - Будь здоров, отец.
      - До свидания, Дагестан.
      - Счастливой дороги вам, дети, возвращайтесь с победой. Из Махачкалы, как бы отделяя горы от моря, идут и идут поезда. Они увозят молодость, силу, красоту Дагестана. Эта сила понадобилась всей стране. Слышалось то и дело:
      - До свидания, невеста.
      - Прощай, жена.
      - Не оставляй меня, я хочу с тобой.
      - Вернемся с победой!
      Идут поезда. Идут беспрерывные поезда.
      Вспоминаю родное педучилище. У братской могилы жертв революции выстроен конный дагестанский полк. Им командует красный партизан, прославленный Кара Караев. Суровые, сосредоточенные лица. Полк принимает присягу.
      Девяностолетний горец перед уходящим полком произносит речь:
      - Жалко, что мне сегодня не тридцать лет. Но и я могу отправиться вместе с тремя сыновьями.
      Потом появились: эскадрилья истребителей "Дагестан", танковая колонна "Шамиль", бронепоезд "Комсомол Дагестана". Отцы и дети воюют в одном ряду. Воинская доблесть снова засветилась над горами. Браслеты, серьги, пояса, кольца, подарки женихов, мужей и отцов, серебро и золото, драгоценные камни, старинное искусство Дагестана наши женщины отдали большой стране, чтобы она ковала победу.
      Да, ушел на фронт Дагестан. Он воевал вместе со всей страной. В каждой воинской части, у моряков, у пехотинцев, у танкистов, у летчиков, у артиллеристов - всюду можно было встретить дагестанца: стрелка, пилота, командира, партизана. Со всех обширных фронтов стекались в маленький Дагестан скорбные письма.
      В нашем ауле Цада семьдесят саклей. Почти столько же юношей ушло на войну. Мама говорила во время войны: "Я часто вижу во сне, будто все наши цадинские ребята собираются на Нижней поляне". Иногда, увидев звезду в небе, она говорила: "Наверно, эту звезду видят сейчас и наши аульские парни где-нибудь около Ленинграда". Когда с севера прилетали к нам перелетные птицы, моя мама спрашивала: "Не видали ли вы наших цадинских ребят?"
      Горянки, читая письма, слушая радио, заучивали наизусть непонятные и трудные для них слова: Керчь, Брест, Корсунь-Шевченковский, Плоешти, Констанца, Франкфурт-на-Майне, Бранденбург. Особенно путались горянки в двух названиях - Бухарест и Будапешт, - удивляясь, что это два разных города.
      Да, где только не побывали юноши из аула Цада!
      В сорок третьем году мы с отцом поехали в город Балашов. Там в госпитале умер мой старший брат. На берегу маленькой речки мы нашли могилу и прочитали надпись: "Магомед Гамзатов".
      Отец посадил на могиле деревце, русскую березу. Он сказал:
      "Расширилось теперь наше цадинское кладбище. Большим теперь стал наш аул".
      родной язык
      Цадинское кладбище...
      В саванах белых,
      Соседи, лежите вы, скрытые тьмой.
      Вернулся домой я из дальних пределов,
      Вы близко, но вам не вернуться домой.
      В ауле осталось друзей маловато,
      В ауле моем поредела родня...
      Племянница - девочка старшего брата,
      Сегодня и ты не встречала меня.
      Что стало с тобой - беззаботной, веселой?
      Года над тобою текут как вода.
      Вчера твои сверстницы кончили школу,
      А ты пятиклассницей будешь всегда.
      И мне показалось нелепым и странным,
      Что в этом краю, где вокруг никого,
      Зурна моего земляка Бияслана
      Послышалась вдруг у могилы его.
      И бубен дружка его Абусамата
      Послышался вновь, как в далекие дни,
      И мне показалось опять: как когда-то,
      На свадьбе соседа гуляют они.
      Нет... здесь обитатели не из шумливых,
      Кого ни зови, не ответят на зов...
      Цадинское кладбище - край молчаливых,
      Последняя сакля моих земляков.
      Растешь ты, свои расширяешь границы,
      Теснее надгробьям твоим что ни год.
      Я знаю, в пределах твоих поселиться
      Мне тоже когда-нибудь время придет.
      Сходиться, куда б ни вели нас дороги,
      В конечном итоге нам здесь суждено,
      Но здесь из цадинцев не вижу я многих,
      Хоть знаю, что нет их на свете давно.
      Солдат молодых и седых ветеранов
      Не дома настигла кромешная тьма.
      Где ты похоронен, Исхак Биясланов,
      Где ты, мой товарищ Гаджи-Магома?
      Где вы, дорогие погибшие братья?
      Я знаю, не встретиться нам никогда.
      Но ваших могил не могу отыскать я
      На кладбище в нашем ауле Цада.
      На поле далеком сердца вам пробило,
      На поле далеком вам руки свело...
      Цадинское кладбище, как ты могилы,
      Могилы свои далеко занесло!
      И нынче в краях, в холодных и жарких,
      Где солнце печет и метели метут,
      С любовью к могилам твоим не аварки
      Приносят цветы и на землю кладут.
      Перевел Н Гребнев
      У нас в ауле в сельсовете на стене висела во время войны большая карта. Тогда по всей стране много висело таких карт. Обычно на них отмечали красными флажками линию фронта. На нашей карте тоже были флажки, но обозначали они другое. Они были воткнуты в тех местах, где погибли наши цадинцы. Много было флажков на карте. Столько же, сколько и материнских сердец, раненных этими острыми булавками.
      Да, не маленьким оказалось цадинское кладбище, не маленьким оказался наш аул.
      Тоскующие матери ходили к гадалкам, гадалки успокаивали горянок: "Вот дорога. Вот огонь. Вот победа. Вернется к тебе твой сын. Наступит мир и покой".
      Хитрили гадальщицы. Но насчет победы они не ошиблись. На стене рейхстага среди прочих есть и такая надпись, вырезанная штыком: "Мы из Дагестана".
      Снова старики, женщины и дети стояли на крышах саклей и глядели вдаль. Но теперь они не провожали, а встречали своих орлов. На горных дорогах не было верениц людей. Уходили все сразу, а возвращались поодиночке. У некоторых женщин на головах яркие, а у некоторых черные платки. Спрашивают чужие матери у тех, кто вернулся:
      - А где мой Омар?
      - Не видал ли моего Али?
      - Скоро ли вернется мой Магомед?
      И моя мать повязалась черным платком. Не вернулись Магомед и Ахильчи, два ее сына, два моих брата. Не вернулись многие из тех, кого видела мать в своих окнах играющими на Нижней поляне. Не вернулись те, кому гадальщицы предсказывали скорое возвращение. Сто человек не вернулись в наш небольшой аул. Сто тысяч человек не вернулись домой по всему Дагестану...
      Смотрю на флажки на карте, читаю названия мест, вспоминаю имена моих земляков. В Баренцевом море остался Магомед Гаджиев. В Симферополе танкист Магомед-Загид Абдулманапов. В Сталинграде погиб пулеметчик Ханпаша Нурадилов, чеченец, но сын Дагестана. В Италии командовал партизанами и погиб храбрец Камалов...
      В каждом горном ауле стоят пирамидные памятники, а на них имена, имена, имена. Горец сходит с коня, подъезжая к ним, пеший снимает папаху.
      Журчат в горах родники, носящие имена погибших. Старики сидят около родников, потому что они понимают язык воды. В каждом доме на почетном месте висят портреты тех, кто навсегда останется молодым и красивым.
      Когда я возвращаюсь из какой-нибудь далекой поездки, некоторые матери спрашивают меня с затаенной надеждой: "Не встретился ли тебе случайно мой сын?" С надеждой и болью глядят они и на журавлей, пролетающих длинными стаями. Я тоже, когда они пролетают, не могу оторвать от них глаз.
      ЖУРАВЛИ
      Мне кажется порою, что солдаты,
      С кровавых не пришедшие полей,
      Не в землю эту полегли когда-то,
      А превратились в белых журавлей.
      Они до сей поры с времен тех дальних
      Летят и подают нам голоса.
      Не потому ль так часто и печально
      Мы замолкаем, глядя в небеса?
      Сегодня, предвечернею порою,
      Я вижу, как в тумане журавли
      Летят своим определенным строем,
      Как по земле людьми они брели.
      Они летят, свершают путь свой длинный
      И выкликают чьи-то имена.
      Не потому ли с кличем журавлиным
      От века речь аварская сходна?
      Летит, летит по небу клин усталый
      Летит в тумане на закате дня,
      И в том строю есть промежуток малый
      Быть может, это место для меня!
      Настанет день, и с журавлиной стаей
      Я поплыву в такой же сизой мгле,
      Из-под небес по-птичьи окликая
      Всех вас, кого оставил на земле.
      Перевел Н. Гребнев
      Летят журавли, вырастают травы, качаются колыбели. Троих вынянчила люлька и в моем доме, три девочки родились у меня. А у другого - четыре, а у других - десять, а то и пятнадцать. Сто люлек качаются в ауле Цада, сто тысяч люлек качаются в Дагестане. По рождаемости Дагестан занимает первое место в Российской Федерации. Стало нас полтора миллиона. А чем больше народу, тем чаще свадьбы, а чем чаще свадьбы, тем больше людей.
      В трех случаях нельзя медлить, говорят горцы: когда надо похоронить умершего, накормить гостя и выдать взрослую дочь замуж.
      Во всех этих трех делах в Дагестане не опаздывают. Вот зарокотал барабан, запела зурна, начались свадьбы. Поднимая первую чашу, провозгласят: "Пусть невеста рожает сына!"
      И еще три вещи, которые горец должен неукоснительно выполнять: выпивать рог до конца, беречь имя и не терять мужества в час испытаний.
      А испытаний немало выпало на долю горцев. Немало бил молот судьбы по саклям Дагестана, чтобы раздробить их, но они устояли.
      А между тем по-прежнему нет покоя в мире. То тут, то там на земном шаре раздается стрельба, рвутся бомбы, и, как всегда, матери прижимают к груди своих детей.
      Когда появляются на небе дождевые тучи, земледелец спешит в поле, чтобы убрать скорее то, что скошено. Когда сгущается небо над миром, народы стремятся защитить мир, спасти его от военной грозы.
      В Дагестане так говорят: драчливому быку отпиливают рога, кусачую собаку держат на цепи. Если бы и в мире существовал такой обычай, легко бы жилось. С думами о большом мире живет теперь маленький Дагестан.
      Раньше, если горцы уходили в набег, не брали с собой слишком уж молодых джигитов. Но Шамиль сказал - надо брать. Невелик палец мизинец, но без него нет крепости кулака.
      Пусть Дагестан будет мизинцем в большом и тяжелом кулаке целой страны. Тогда враги, при всем их старании, не разожмут этот кулак.
      Кулак этот только для врагов, а на плече друга лежит просто широкая ладонь. Ну и у ладони все равно есть мизинец.
      Когда бываю в других странах, прежде всего знакомлюсь с поэтами. Песня песню хорошо понимает. А еще я стараюсь познакомиться с земляками, если такие есть. Конечно, земляки за границей разные. Но не терплю высокомерия к землякам именно потому, что они разные. Я встречал их в Турции, в Сирии, в ФРГ, да и где только не встречал!
      Иные дагестанцы оказались вдалеке от родины еще во времена Шамиля. Ушли от своих очагов на поиски счастья, которое не далось дома.
      Другие уехали, не поняв революции или поняв, но испугавшись, а третьих революция выдворила сама. Есть и четвертые, самые негодные, самые жалкие и потерянные. Эти изменили родине уже во время последней войны.
      Разных дагестанцев повидал я. В Турции побывал даже в дагестанском ауле.
      - У нас здесь тоже маленький Дагестан, - сказали мне жители этого аула.
      - Нет, вы не правы, Дагестан только один. Двух Дагестанов быть не может.
      - А кто же, по-твоему, мы, откуда?
      - Да, кто и откуда вы?
      - Из Карата, из Батлуха, из Хунзаха, из Акуша, из Кумуха, из Чоха, из Согратля. Мы из разных аулов Дагестана, так же как и те, кто уже лежит в этих могилах на аульском кладбище. Мы тоже маленький Дагестан!
      - Вы - были. Некоторые хотят еще быть. Может, и это дагестанцы? спросил я, показывая на портреты Гоцинского, Алихана и Узун-Хаджи.
      - А кто же они? Они из нашего народа, одного с нами языка.
      - Дагестан их языка не понял, а они не поняли язык Дагестана.
      - Каждый по-своему понимает Дагестан. У каждого в сердце свой Дагестан.
      - Но не каждого Дагестан считает своим сыном.
      - Кого же считает?
      - Приезжайте туда, где качаются колыбели наших детей.
      - А что говорят там про нас?
      - Камни, которые не подошли к стене и остались лишними, когда воздвигался Дагестан. Листья, унесенные осенним ветром, струны, несозвучные главным струнам пандура.
      Так я разговаривал с земляками, живущими на чужбине. Среди них есть богатые и бедные, добрые и злые, честные и потерявшие честь, обманутые и обманщики. Они танцевали при мне лезгинку, но бубен был чужой.
      Мы не считаем этих людей, когда говорим, что нас, дагестанцев, полтора миллиона.