Дети времени (Дети века)

– Я не боюсь; а только можно насмерть расшибиться, – говорит он.

Наконец он снова принимается за первый способ, то есть пятится и, проползши некоторое пространство, спрашивает:

– Еще далеко?

– Нет, – отвечает Виллац, – из этого опять ничего не выйдет; прыгай!

Долго сидел Юлий, свесив ноги, но не решался прыгнуть; он опять стал ползать по крыше; но, наконец, отказался от попытки; находя свое положение безнадежным, он разревелся и объявил, что не может дольше висеть.

– Да прыгай! – крикнул ему Виллац.

Юлий зажмурил глаза и прыгнул.

– Вот видишь, вовсе не так опасно! – сказал Виллац. Но Юлий немного ушибся. И теперь, чувствуя себя вне опасности, начал браниться.

– Да ты взгляни только, как я расшибся, – говорил он, показывая синяки и шишки. – Нет, скажу тебе, нелегко спрыгнуть с такой высоты!

Но что это такое? Мячик выпал из кармана Юлия и лежал у их ног.

– И у тебя такой мячик? – спросил Виллац.

– Мячик? Да, он, может, лежал здесь прежде, – ответил Юлий.

Но вдруг одумался и сознался, что взял мячик только для того, чтобы было чем поиграть.

Они бросают мяч, ловят его, резвятся, словно жеребята. Луг велик, и небо высоко; их смех и крики звучат, как крики чаек. Но вот мячик упал далеко в траву, среди камней, совсем далеко. Они ищут и ищут; мяча нет. Ничего не остается, как бросить его.

К ним приближается маленький Готфрид из одного соседнего дома на пригорке.

Он, должно быть, видел, в каком знатном обществе играет Юлий, и тихонько, робко подходит, чтобы принять участие в игре.

– Вот идет Готфрид, – кричит Юлий и бежит.– Удерем!

Они бегут; Готфрид же так растерялся, что начал рвать траву на лугу и не шел дальше, наконец, сел на землю и продолжает рвать.

– Чего нам удирать? – сказал Виллац.

– А вот я тебе скажу, – ответил Юлий.– Я не хочу вести знакомства с таким, как этот Готфрид. Больше ничего не прибавлю. Виллац не понял ничего; но Готфрид после того стал еще больше интересовать его.

– Его мать воровала яйца диких птиц на берегу.

Но это не уменьшило интереса, внушаемого Готфридом; товарищ, у которого была такая мать, представлялся ему чем-то загадочным. Чтобы отвлечь внимание от Готфрида, Юлий сказал:

– Что ты думаешь о ягнятах, которые не родятся живыми?

Вот это уж загадка для Виллаца. Он сидел, открыв рот.

Юлий сказал:

– Если у овцы ягненок не родится, он гниет в ней.

– Вот как? – переспросил Виллац.– Гниет?

– Да. У нас была овца, с которой это случилось. Нет, ты посмотри на Готфрида; он уселся посреди поля. Чего этот негодяй сидит там?

Но тут ему в глаза бросается нечто другое; на дороге показался всадник, – поручик.

– Вон там твой отец! – шепнул он и без дальнейших размышлений пустился наутек.

Виллац, оказывается в одиночестве, даже Готфрид, заметив поручика, старается заползти куда-нибудь, чтобы не быть таким заметным среди луга. Виллацу нет выбора, он должен идти навстречу отцу.

– Ты здесь? – спрашивает отец, придерживая лошадь.– Ты сегодня прогулял обед. С кем ты был?

– С Юлием.

– С каким Юлием?

– С Юлием. Право, не знаю; он из тех домов. И он указывает на гору.

– Ступай домой, проси прощения у матери, – говорит отец и едет дальше.

ГЛАВА VII

Через некоторое время приезжает Кольдевин с женой и сыном; это знатные хозяева, и их принимают хорошо в Сегельфоссе. Молодому Кольдевину в это время было под сорок; он был женат и жил в одном из городков Вестланда. Он был купцом и французским вице-консулом. О Фредерике Кольдевине шла хорошая слава; он был очень любезен и изящен. Волосы он носил с пробором, а на пальцах много колец. Последний год был особенно выгоден для него; в его город прибыл потерпевший аварию французский корабль, и он купил весь груз, заработав большие деньги, а, кроме того, нашумел своими праздниками в честь Франции. Он устроил маскарад, голубой грот и фейерверк. Прислуживавшие девушки были в коротких национальных костюмах, а местный оркестр играл под окнами. Он давал праздники не только в честь офицеров парохода, но и в честь экипажа.

Как консул, он желал быть внимательным ко всем одинаково. В числе экипажа был негр из Алжира; он пригласил и его.

Фредерик Кольдевин охотно рассказывал о прошлом году; то было золотое время, и иностранцы – веселый народ. Его содержание в Сен-Сире окупилось.

– Замечательно, что одна из девушек-прислужниц на празднике несколько дней спустя вышла замуж за столяра. Я вдруг вспомнил об этом.

– Что же в том особенно удивительного?

– И вот родила мужу ребенка совершенного мулата. Молчание.

– Это мне непонятно, – замечает фру Хольмсен.

– И никому непонятно, – отвечает Фредерик Кольдевин.– И доктор не понимает.

– Ах, и у нас был гость, – говорит поручик.– Вам может рассказать о нем фру Адельгейд. А меня извините, – на минуту.

Поручик уходит.

Он выходит на двор; девушка Давердана стоит у входа, и он говорит ей:

– Ты не пришла сегодня вечером; ты забыла?

– Нет. Хозяйка послала меня по делу, – отвечает Давердана.

– Где ты была?

– У башмачника.

– Да; я забыл. Я сам сказал, что тебя надо послать к башмачнику. Надо было починить башмаки.

– Нет. Хозяйка сказала, что надо только почистить.

– Да, да.

Поручик пошел дальше. У него, собственно говоря, нет дела на дворе, но он все же вышел из дому; ему надо обдумать столько вещей. На поручике сегодня новый мундир в честь гостей, и поэтому он не пошел ни в хлев, ни в конюшню, а направился в ригу, где нашел себе темный угол, и простоял тут целый час. Вид у него вовсе не удрученный, он даже кивает головой будто от удовольствия.

– Так почистить! – повторяет он несколько раз, потирая худые руки. Возвращаясь домой, он снова надевает кольцо на левую руку, как бы для того, чтобы не позабыть чего-то.

Служанка Давердана опять на дворе. Поручик взглядывает на нее мимоходом.

– Ты принесла обратно башмаки?

– Нет, – отвечает Давердана, – я только отдала их. Поручик кивает, и вид у него довольный.

Когда он возвращается, все общество сидит молча. Консул говорил последний и теперь снова начинает:

– Я слышал, ты принимал у себя короля Тобиаса, и он хочет купить участок. Великолепно – продать ему участок!

Поручик ничего не ответил на это и сказал только мимоходом:

– Мы думали, – я и фру Адельгейд, – что он больной человек. И вы слыхали о нем?

Старая г-жа Кольдевин качает неодобрительно головой и говорит:

– Ну, конечно.

– Мы разделились на два лагеря, – говорит консул: – отец и мать, с одной стороны, я и фру Адельгейд – с другой; маленький Виллац кажется тоже на нашей стороне. Так, Виллац? Ну, само собой разумеется. А вот теперь и замолчали.

Старик Кольдевин сидел, глубоко задумавшись; он был добродушный старичок и не любил никаких споров. Когда фру Адельгейд рассказывала о короле, об этом Тобиасе Хольменгро, во что бы то ни стало желающем приобрести здесь участок земли, он проворчал что-то про себя и, наконец, сказал:

– Не допускайте этого; ни за что не допускайте! Он теперь повторил свое предупреждение:

– Если продавать, да продавать, так что же останется от Сегельфосса?

– Конечно, от Сегельфосса останется еще много, очень много, – поправил он и добавил: – Но ведь последний Виллац Хольмсен еще не родился.

– Теперь времена новые, отец, – говорит консул.– Такие крупные имения не окупаются, они только поглощают средства. Их сохранить в состоянии только тот, кто в старину отложил капитал, из которого может тратить.

– У меня не было отложено большого капитала, – отвечает отец.– То, что надо было получить, исчезло в голодные годы и во время войны. И все же…

– Ну, отец, ты не гонишься за наживой… Старушка сделала знак сыну, останавливая его.

– Но зато я и не хочу делиться ни с кем своим скромным клочком земли, ни за что.

– Но, отец, он тебе ничего не приносит.

– Может быть и не приносит. Разве везде надо искать одного дохода? – спросил старик.– Если бы мы с матерью все продавали и копили деньги, так и остались бы одни деньги, а большой земли совсем не было бы. И что бы делал весь этот народ, если бы у него не было твоей матери и меня? Вот нынешней весной у Генрика пала корова, хорошая корова, стельная. Ты помнишь Генрика, твоего крестника?

– Помню. И что же?

– Да ничего, – сказал старый Кольдевин, – только пришел он к матери…

Молчание.

Никто не нарушал его и, наконец, фру Кольдевин сказала:

– А я пошла к отцу… Молчание.

– Но, – возразил консул, улыбаясь, – в конце концов, разве вышло бы не на одно и то же, если бы вы ему вместо новой коровы дали деньги?

– Вовсе нет, – отвечали оба старика, поднимая головы.– Деньги он бы истратил.

Поручик примирительно вставил:

– В этом случае дело идет о пустяках; мы желаем выстроить домик, хижину; а, может быть, все это еще ничем не кончится. Мы с фру Адельгейд говорили с господином Хольменгро об этом; он относится к вопросу очень благоразумно.

– Я вполне была на его стороне, – говорит фру Адельгейд. – Он болеет и хочет попытаться, поправить свое здоровье в здешних сосновых лесах.

Они замолчали, и каждый думал про себя. Маленький Виллац, не знавший лучшей забавы, как перемена, быстро очутился в зале и начал играть на старом фортепиано.

– Бом-бом-бом-бом! – вторил ему консул, и встал.– У этого самого Генрика отца не было, а мать была, и звали ее Лизбета; так вот сына я окрестил Генри л'Исбет.

Жизнь в Сегельфоссе текла однообразно.

Фредерик Кольдевин прекрасно знал это и не находил ее по своему вкусу, но он делал все, чтобы не скучать. Поручик был его товарищем детства, и фру Адельгейд с годами подружилась с ним. Он болтал, насвистывал и пел в комнатах, а по вечерам хорошо выпивал с поручиком. Даже простаивал иногда по целым часам с экономкой, иомфру Кристиной Сальвезен, у окна кладовой.

– Иомфру Сальвезен, я кланялся вам, когда приехал, но не успел перемолвиться с вами серьезным словечком.

– И в этом году опять серьезное словечко? – спрашивает иомфру Сальвезен смеясь.

Консул качает головой.

– В прошедшем году со мной было плохо. И теперь я приехал, чтобы положить конец.

– Вы и раньше приезжали с тем же. Ха-ха-ха!

– Я написал стихи о ваших бровях и глазах. «Ваши глаза – мое богатство», говорю я… Как бишь дальше? Ах, если бы вы знали, что я говорю о ваших глазах! Иомфру Сальвезен, так это правда, что вы дали слово после того как я был здесь в прошедшем году?

– Да что же мне было делать? – восклицает иомфру Сальвезен и перекашивает рот.– Ведь консул порвал со мной.

– Я? Ну, как у вас хватает сердца быть такой коварной? Поэтому я и говорю: «Ее глаза – ее деньги, она все купит на них».

– Фи, господин консул!

– Ну, можете ли после того удивляться, что я окончательно лишился рассудка? Три года мучаюсь, приезжаю – и узнаю, что вы помолвлены. Лучше бы мне никогда не видеть вас… или, как это говорит Шекспир… «Вы тяжело согрешили предо мной».

– Да, вы похудели и измучены!

– Вот они, женщины. Во время моего путешествия на север я встретился с одним человеком, кто его знает, не был ли он где-нибудь пастором. Он сидел возле смертного одра жены, со своими тремя сыновьями. Из них он всегда признавал двоих; они казались ему похожими на него самого, но младшего, маленького и слабенького, он не выносил. Вдруг жена говорит ему. «Это твой сын!» Человека словно пришибло к земле. Когда он, наконец, оправился, он спросил: «А другие?» Жена не ответила. «А другие? А другие… другие?» – кричал он. Но жена уже умерла.

Консул и иомфру Сальвезен смотрят друг на друга.

– Уф! – говорит она и передергивает плечами.

– Поставьте себя на место этого человека, иомфру Сальвезен: всю жизнь будет он спрашивать себя: «А другие?» И ответа не получит.

Молчание.

– Приведите человека сюда, так он получит ответ! – внезапно говорит иомфру Сальвезен.– Мать, конечно, сокрушалась о меньшом и потому сказала… она чувствовала приближение смерти и хотела помочь меньшому… Ведь он был младший и, кроме того, находился в подозрении… Никогда не слыхала я такого ужаса!.. И вот она сказала…

Консул ждет.

– Она сделала это только для того, чтобы помочь малышу. Неужели вы не понимаете? – кричит иомфру.

Консул кивает. Его трогает ее доверчивость.

– Совершенно то же самое и я сказал этому человеку и посоветовал молчать…

– Ха! ха! ха! Это хорошо. Он того заслуживает.– Иомфру даже несколько похорошела от своей горячей веры.

Консул смягчается; он, может быть, зашел слишком далеко и поправляется:

– Точь-в-точь, что я сказал этому человеку, ну, самыми вашими словами. Почти слово в слово. И это заставляет меня теперь убедиться, как, собственно, мы с вами сходимся, иомфру Сальвезен; если бы вы только были не так коварны. Теперь я стану скитаться один по свету, спрашивая: «Что это за жизнь? На кой черт такая жизнь?»

– Да вы с ума сошли! – кричит иомфру и покатывается со смеху.– Ух, как я хохочу; даже сетка сваливается с головы, – говорит она и поправляется немного.– Что, теперь лучше сидит?

– Да, да, – отвечает консул.– А когда вы поднимаете руки, мне приходит на мысль…

– Нет, дорогой консул, неужели вы не можете хоть раз говорить серьезно?

– Какая у вас талия! Право, зайду и обниму вас… И он действительно Сделал движение, чтобы войти, но иомфру воскликнула:

– Вот было бы прекрасно! А что, если хозяйка придет. Однако, он продолжал стоять и закончил свою болтовню несколькими ловкими фразами. Иомфру спросила о жене и детях. Неужели они больше не приедут в Сегельфосс? Но больше всего консул беседовал с фру Адельгейд. Он рассказывал ей смешные анекдоты и приключения, пережитые со времени его последнего пребывания в Сегельфоссе; был любезен и интересен; фру Адельгейд ожила и одевалась лучше обыкновенного; сам Фредерик Кольдевин был так изящен и весел. И он вел не одни бессодержательные разговоры и болтал не одни пустяки, – напротив, у него были свои мнения, и он излагал свое миросозерцание.

Его миросозерцание было таково, что надо следовать за своим временем.

Фру Адельгейд охотно слушала его. За последнее время она особенно чувствовала себя немкой, а консул Фредерик был француз, но тем не менее…

– Почему вы говорите постоянно франко-прусская война? – спросила она.– Ведь немцы победили; стало быть, это германо-французская война.

– Да, – ответил консул, – победили пруссаки.

– Германцы. Разве мы все не германцы?

– За исключением французов, да. Но об этом, милая фру Адельгейд, мы теперь не станем разговаривать. Вчера я слышал, как лебеди долго пели; их было несколько, и образовался хор. Впечатление получалось такое странное и жуткое, что я невольно подумал о вас.

– Да? – сказала фру Адельгейд.

Она вовсе не была холодной натурой; это становилось очевидным, когда она играла и пела вещи, которые ей нравились: она закидывала голову и давала волю своему увлечению. Консул Фредерик прекрасно заметил это, и ее пение открыло ему многое; он просил ее спеть еще:

– Хорошо, потом, – ответила она, – вечером, если пожелаете.

– Конечно, пожелаю!

– Но вы не должны благодарить меня, как имеете обыкновение. Мне следует благодарить вас.

Фру Адельгейд после того сидела некоторое время тихо, не стараясь скрыть свои чувства, и лицо ее медленно покрылось румянцем.

Тишина. Будто в воздухе прозвучало «Ave Maria». Консул Фредерик молчал. Этот шутник сидел, опустив глаза в землю. Он смотрел серьезно, не улыбаясь, лицо выражало глубокое сострадание.

Фру Адельгейд встала и направилась к двери.

У каждого была своя судьба, и у фру Адельгейд была своя. Поэтому у нее был ключ от двери ее комнаты, поэтому она выгнала из дому нахала-доктора, поэтому она писала дневник.

ГЛАВА VIII

Во время ночных заседаний консула и поручика за бутылкой, когда они сидели, разговаривая о том и сем, бывали и споры.

Разве консул не имел своих взглядов? Но когда он сидел в старинной, роскошной комнате, убранной драгоценностями из времен предков, за сигарой и вином в венецианском бокале, с добрым товарищем детства, в задушевной беседе, которой он годами бывал лишен в своем рыбачьем городке, – он чувствовал, что переносился в другую жизнь, чем та, которой он жил. И нелегко ему бывало отстаивать свое мировоззрение. Но что делать? Оставалось только превзойти себя, оправдаться перед самим собой во всем, чем он проникался в течение годов, говорить отчаянные пошлости, повторять те же мещанские суждения, которые день и ночь он слышит вокруг себя, – что же еще больше. Его родители намеревались было сделать из него дипломата, поэтому и отправили прямо во Францию; из его сына Антона Бернгарда Кольдевина тоже не выйдет дипломата, – в этом он мог поручиться! Наследственность, голубоватый оттенок в крови, – что это значит?.. Болтовня, пустые мечты, – черт побери все это.

Подарили корову Генри л'Исбету? Нет, monsieur, пожалуйста, вот деньги наличными; но ты должен отработать их у меня на пристани, а в залог дать свой дом. Да помещика мало что касается: война не лишает его земли, его зеркала и обстановки, даже печи нетронуты; на некоторых серебряные украшения, на других широкие гирлянды червонного золота. Стадо из 200 баранов осталось неприкосновенным, не тронула война его амбаров, лодок и заводов… многое сохраняется в больших имениях и после войны, и в худшем случае еще можно пережить. Подождать немного, – земля капитал, дремлющая сила, – через несколько лет можно опять стать на ноги, оправиться. Тут умирает тесть – пошли ему Господи царствие небесное, – он был из того же сословия, седой и напыщенный своей знатностью, и он потерпел, но снова стал на ноги. Что же теперь? Землевладелец получает наследство за наследством. Бедняге повезло, – да удостоит Господь эти души царствия небесного. Помещик удерживается. А другие, – рабочие, деловые люди, поденщики, – те показывают друг другу зубы и дерутся. Вот какова жизнь. И дерутся они из-за старых помещиков; они дерутся из-за тех, у кого что-нибудь есть за душой.

Старые помещики, это – кости; другие – собаки. Что же делать кости? Когда несколько собак дерутся из-за кости, ей остается только лежать, ей нечего вмешиваться и впутываться. Ей мало дела до них. Но всем другим следует идти за своим временем.

В душе консула Фредерика, вероятно, пробуждались мучительные воспоминания, внушенные наследственностью; но черт побери эти мечты; он устоит! Иногда он горячился больше, чем следовало. Почему? Разве ему трудно сдержать мечты? Его друг, поручик, правда, нечасто, раздражал его; он говорил мало, но так твердо придерживался своих убеждений, что ничто не могло сдвинуть его. Почему же Фредерик спорил с ним из года в год и так горячился? Как знать: может быть, Фредерик Кольдевин попал в жизни не на ту полочку и теперь старался не остаться на ней один, а пытался поднять за собой и других. Кто знает?

– Я зашел так далеко, что позволю своим двум дочерям выйти замуж, за кого хотят. Teбe восемнадцать лет, и она наполовину помолвлена со штурманом. Что ты скажешь на это? Я ей сказал, что это дело еще подождет. Да она и сама понимает. «Только Виллац Хольмсен и фру Адельгейд из Сегельфосса твои крестные родители, и этого нельзя оставить без внимания», – добавил я. Она поняла и это. «Что же касается меня, то со мной не считайся, и выбирай, кого хочешь!» У Герды еще много времени впереди, ей всего пятнадцатый год. Господи, ведь мы вращаемся в лучшем обществе нашего города и не доставало бы только этого! Например, весь чиновничий мир.– Семья окружного судьи, очень образованная, а у жены племянник прокуратор. Таковы же пастор и таковы же мои коллеги-коммерсанты. Обжившись среди них, испытываешь необыкновенное удовлетворение; я не желаю ничего лучшего, – ничего.

Поручик слушал своего друга, опустив голову, но теперь он поднял глаза и сказал:

– Лучше штурмана!

– Что ты хочешь сказать?

– Скажи Маргарите, – которую ты называешь Теей, – скажи ей от меня: лучше штурмана!

Консул улыбнулся несколько тревожно:

– Тебе желательно, чтобы род Кольдевинов скорее прекратился?

– Дорогой Фредерик, вовсе нет. Мне, быть может, хочется воспрепятствовать этому. Моряк немало переживает на своем веку, он путешествует и видит многое; в конце концов, делается чужим. Подобно военному, в случае войны, он может повыситься. Моряк и солдат не так подчинены повседневности, как чиновники.

Тут консулу пришлось защищать свое мировоззрение.

– Извини, ты сидишь в своем Сегельфоссе и ошибаешься, – сказал он.– Если бы ты шел за своим временем, то знал бы, что многие взгляды изменились с тех пор, как мы были детьми. У нас чиновники стали дворянами. У нас так.

– Гражданские чиновники – это, правда, особый класс. Сын за отцом, поколение за поколением – писцы. Крестьяне по происхождению – они «выбились». А в сущности, они только опускаются, превращаясь из хороших земледельцев и рыбаков в судей и пасторов. Ну, пусть!

По-видимому, есть закон, что чиновник должен родить чиновника. Почему? Посмотри вокруг себя – и при незначительных доходах и медленном движении вперед – чиновничество процветает, приобретает почет, положение, это верно! Но значения, богатства? Сын после отца, поколение за поколением – все одно и то же. Это мировой закон. Сыновья должны становиться чиновниками; дочери должны выходить замуж за чиновника, за доктора или пастора – это все одно. Этот закон не допускает уклонений – это неумолимый закон и называется законом чиновничества. Бывают случаи небольших повышений, иногда ударит гром. Отец начал писцом, сын должен стать тем же; это они называют повышением культуры. Что меня касается, то я с гораздо большим удовольствием разговариваю со своими рабочими, чем с нашими чиновниками. Но вообще я мало с кем разговариваю, – заключил поручик.

– Ты слишком горд, – заметил консул обиженно.– Нам же приходится и продавать, и покупать, и разговаривать, и торговать.

– Я горд! – воскликнул поручик вдруг, и былая горячность проснулась в нем. – Конечно, я горд. Но это отвращение, понимаешь ты, – отвращение. Меня тошнит от всех этих судей, докторов и епископов. Я здесь жил в своем одиночестве и опередил то, что осталось позади меня. Они наслаждаются собственным ничтожеством, как солнечным светом, они суются вперед и воображают, что имеют право выражать свое мнение, – я им не препятствую. Они отваживаются ходить, задрав голову, я же хожу нагнувшись, я всегда смотрю на землю, на камни, да на границы. Вот являются эти сыновья писцов и знают, что после дождя следует солнце, смотрят наверх и рассказывают мне. Тебе, вероятно, не приходилось испытать этого. Они умеют читать и вообще знают только самое необходимое для жизни, без чего нельзя обойтись. Но нельзя жить без образования, умея только читать и писать, не идя дальше школьной премудрости, – этим могут жить лишь немногие. Но для того, чтобы уметь наслаждаться культурой, – первое условие родиться многим поколениям в богатстве и роскоши; для этого недостаточно попасть из обыкновенных условий и бедности в чиновничий дом. Это богатство и роскошь во многих поколениях устанавливают характер, придают ему самостоятельность. Вот тогда можно жить культурной жизнью. А чиновничество? – да просветит тебя Господь – разве ты не видишь своими глазами, до чего оно глупо, неустойчиво в мнениях, несамостоятельно. Заметь, к каким целям оно стремится, – к повышению или каким-нибудь нарушениям справедливости. Случалось ли тебе видеть, чтобы целью их было богатство? Откуда же это все? Все это выработалось продолжительной привычкой служить и есть следствие школьной премудрости. Они даже друг друга не могут двинуть вперед, и, по-моему, это оттого, что им пришлось бы выдираться из целого мира пошлости и пошлых обычаев. Так везде, так и у нас. Поэтому я и говорю: «Лучше штурмана».

– Извини, – ответил консул, – я не говорю: «Лучше штурман».

– Да, потому что…

– Я не говорю: «штурмана» потому, что не хочу для Теи неравного брака.

Как он был великолепен и банален в эту минуту!

Молчание.

Поручик сидит, открыв рот.

– Разве так непонятно то, что я говорю! Я сказал: «Лучше штурман» потому, что – как уже объяснил тебе – другие хуже.

Он, собственно, не из какой-либо семьи: отец его лодочник. Собственно, попросту, матрос.

– Можно жить и по природе. Между тем, как чиновник не может жить культурой, которой у него никогда не было и которую он никогда не может изобрести, так как культура не входит в школьную премудрость, штурман может вполне жить по природе. Ты возразишь, что штурман теперь уже не одна природа, но из них двоих он все же ближе к природе, и поэтому более выносливый. Передай это Маргарите.

– Извини, только я этого не сделаю. Да это убило бы мать ее. Семья моей жены из тех, которые «выбились».

– Вышли в чиновники? Стало быть, опустились! У жены твоей племянник прокуратор, тебе ежедневно докладывают, что он из себя представляет нечто. А ты прекрасно сознаешь, что это ложь. Сегодня вечером ты сказал несколько очень милых вещей! Он даже не из какой-либо семьи! Вот, если бы отец был прокуратором, так он был бы из семьи! Ну, не сошли ли вы с ума? Где та молния, где тот блеск, – отражение далеких предков, – который в настоящее время сделал бы его чем-нибудь? Чиновники знают одно только отступление от правил; это – «неравный брак». Это для них молния. У них даже нет представления о чем-нибудь другом, они рождены в ничтожестве для ничтожества. Вот тут был доктор; ему приходилось лечить у нас в доме: у нас были больные, а сведения по медицине у него имелись. Он бывал здесь, в этой самой комнате; он ничего не смыслил, но сделал вид, что его ничто не удивляет. Он увидал тот стул, подумал, что стул сделан для того, чтобы сидеть на нем и развалился. Следовало бы ему сесть на пол и взять стул на колени. Он смотрел на стены: его товарищ-доктор рассказывал ему о здешних картинах; он смотрел на ту Афродиту, на те группы, на «Времена года», на люстру с орлами, – смотрел на все и не опустил глаз, не всплеснул руками. Зовут его Оле Рийс.

– Сестра его венгерская графиня. Ты как думаешь?

– То, о чем ты напоминаешь, может иметь известное значение, – для ее потомства со временем. А брат, благодаря тому, стал только нахалом.

Консул пьет и хочет возразить другу; раз навсегда покончить вопрос. О, как бы он мог поразить его всей этой банальностью, царящей в его семье и в городе!

– В продолжение вечера ты сказал несколько нехороших вещей. Ты ходишь здесь по Сегельфоссу, царишь над самим собой и над другими; противоречат тебе только раз в году, – когда я приезжаю к вам. Но теперь ты мне ответишь. Я стану говорить строго логически и прежде всего спрошу тебя: «Знаешь ли ты мой замечательный город? Нет. В таком случае ты не знаешь и Боммена. Боммен домохозяин. У него есть сын-студент; стало быть, Боммен желает, чтобы его дети вышли в люди. Я хочу воспользоваться здоровыми и справедливыми рассуждениями этого человека. Боммен сказал бы что-нибудь в таком роде: «Потвоему мнению, в членах одного рода не допускается отступлений от одного типа?» Боммен говорит и смотрит на тебя.

Поручик улыбается.

– Боммен этого не думает. Искусственно созданные отступления? Господин Боммен говорит, что таким образом, индивид остается таким же, каким был прежде. Он, может быть, достиг богатства и продвинулся вперед по общественной лестнице, чтобы сын-студент мог быть чем-либо иным, чем чиновником. Это первое предположение. Для этого он, может быть, стремился к богатству; может быть, для того приобретал собственность, чтобы он мог легче выбраться из писцов…

Вошла экономка и доложила, подав визитную карточку:

– Он желает переговорить с хозяином.

– В такое время!

Поручик читает карточку, нахмуривает брови и говорит, подумав минуту:

– Извини ни минуту, Фредерик; мне хотелось бы еще кое-что сказать, но…

– Смотри, не забудь. Я тоже еще кое-что скажу, когда ты вернешься, будь уверен.

Поручик уходит и возвращается через несколько минут, как будто отказал пришедшему человеку.

– Удивительная манера! – сказал он, смотря на часы.– Как тебе показалось, фру Адельгейд ничего не имеет против продажи участка?

– Мне? – с изумлением спросил консул.

– Этот человек явился сюда; стоит внизу и, вероятно, хочет торговаться сегодня.

– Как мне показалось, фру Адельгейд не имеет ничего против. Так он хочет торговаться еще сегодня?

Поручик говорит с некоторым смущением:

– Я не имею обыкновения беспокоить фру Адельгейд так поздно, то есть без причины. Она, вероятно, только что легла, но ее окно отворено; и если бы ты постучался и спросил…

– Ты хочешь, чтобы я переговорил с фру Адельгейд?

– Если можешь оказать мне эту услугу? Ты человек веселый, а она вокруг себя видит не много веселья. Я человек угрюмый. Послушай прежде, чем пойдешь к ней: не старайся отговорить ее, если и она, подобно мне, не имеет ничего против продажи участка.

Консул ушел.

Поручик стоял на том месте, где остановился; лицо у него было недовольное.

Должно быть, это недовольство вызвано господином Хольменгро. И выбрал же он время для посещения Сегельфосса! Или он воображает, что владелец Сегельфосса так нуждается в деньгах? Он сильно ошибается.

Консул возвращается и приносит ответ, что фру Адельгейд не только не имеет ничего против продажи земли, но даже желает этого.

– Не окажешь ли ты мне также великую услугу, переговорив с этим человеком? Извини, что я беспокою тебя.