Прощай, мой ангел

Тут были выставочные залы, музыкальные салоны, лавочки народных промыслов, кегельбаны, кинотеатры и многочисленные кафетерии — сплошь, разумеется, вегетарианские, но кормили в них действительно роскошно, на любой вкус.

— Сегодня я угощаю, — сказал Себастиан. — Только вот картину пристроим…

Мы пробивались сквозь толпу праздной, нарядно одетой публики…

Себастиан ни с того, ни с сего сказал:

— А в Нижнем Городе не так…

— Да ну?

— Я не понимаю… Это из-за того, что… словом, из-за репрессивной политики?

— Не знаю… Отчасти, разумеется, там не сливки общества селятся… А отчасти и здесь — показуха. Сам знаешь, как это бывает, вбухают кучу денег в какой-то проект идиотский, а потом носятся с ним… Пропаганда, да и… — недоговорил и замолк, всматриваясь в толпу.

— Ты что, Лесь?

Я покачал головой.

— Не знаю… так, показалось. Ну, где там твой худсалон?

Салон Доминика был на третьем уровне, его вывеску украшала эмблема — бледный фосфоресцирующий полумесяц.

Себастиан обрадовался.

— Вот кстати… На картине-то тоже луна… Ее надо будет на витрину выставить.

Мы вошли внутрь, и колокольчик над дверью отозвался мелодичным звоном. Доминик оказался немолодым, солидным грандом, одетым с артистически небрежным шиком.

— Милости прошу, сударь, — обратился он ко мне, видимо, приняв меня за потенциального покупателя. И тут же скис, увидев маячившего за моей спиной Себастиана.

— Добрый день, старший, — жизнерадостно сказал тот.

— Добрый день, — ответил Доминик, видимо, примирившись с неизбежным. — А это кто с тобой? Опять художник?

— Нет, — сказал Себастиан, — это мой друг, Лесь. Он биолог… Он в Технологическом Центре работает. Верно, Лесь?

Я кивнул.

— Он вам еще не очень надоел? — участливо спросил Доминик.

— Нет, — ответил я. — Отчего… Забавный малый…

— Вечно у него идеи какие-то завиральные… с живописью этой…

Для владельца салона Доминик относился к живописи несколько скептически.

— Ему картину подарили, — пояснил я. — Бучко, совладелец галереи «Човен», знаете такого?

— Что-то слышал, — неопределенно отозвался Доминик.

— Ну, парню лестно стало. Теперь он вроде как ее прославить решил…

— У меня повесить хочет, — проницательно заметил Доминик, — а выставочная площадь у меня, между прочим, не бесплатная… Тут, знаете, сколько один квадратный метр стоит? — Он вздохнул. — Как по-вашему, он хоть приличный художник, Бучко этот?

Я твердо сказал:

— Без сомнения. Я в живописи не разбираюсь, но даже я понимаю — тут что-то есть. Колорит…

— Колорит… — задумался Доминик. Он отошел на два шага и, по-птичьи склонив голову набок, стал рассматривать картину — на лице его было отстраненно-профессиональное выражение. — Да, пожалуй… В этом примитивизме и впрямь что-то есть, как по-вашему?

— Наитие, — сказал я самым своим академическим тоном, — озарение… инсайт… Бучко видит не форму вещей — он видит их суть… не физику, а метафизику… понимаете, о чем я?

— Кажется, да, — неуверенно отозвался хозяин.

Себастиан за моей спиной тихонько подпрыгивал на месте. Я, не оборачиваясь, пихнул его локтем. Он охнул и замер.

— Пожалуй, — сказал Доминик, задумчиво глядя на стену за стойкой, — если повесить его сюда…

— В витрину, — торопливо подсказал Себастиан.

— Там он сразу бросится в глаза, — согласился я, — нешаблонно, все такое.

— Пейзаж я поставил, — грустно произнес Доминик, — так на него никто и не смотрит. Даже гранды… А ведь хороший пейзаж — дерево выписано листик к листику… точь-в-точь как настоящее.

— В том-то и дело, — я многозначительно покачал головой, — в том-то и дело…

Доминик взял картину и направился к витрине, осторожно пробираясь между причудливыми напольными вазами. И тут в глаза ударил ослепительный свет.

Я не успел ничего понять — и все же изо всех сил дернул Себастиана за крыло. Тот пошатнулся и упал под массивный стенд из красного дерева, на котором были распялены куски разноцветного батика. Взрывная волна, распахнув массивную дверь, отбросила меня за прилавок, и, уже упав навзничь, увидел, как трескается крытый купол, и медленно, медленно, становясь на ребро, падают вниз осколки стекла.

Словно опускаются на дно.

На самом— то деле все случилось в одно мгновение. Стекло в витрине подалось внутрь, рассыпалось мелкими блестками и веером разлетелось по салону, втыкаясь в накренившийся стенд сотнями блестящих игл. Ажурный мостик напротив галереи лопнул, и над балконом повис, покачиваясь, искореженный скелет арматуры, а сверху, лупя по уцелевшим перекрытиям лопнувшими тросами, стремительно падал лифт, и там, в нем, металось, билось о прозрачные стены что-то пестрое.

И над всем этим заливался заходящийся женский плач.

Грохот все еще раздавался — но это уже было эхо взрыва. Сверху падали какие-то обломки, что-то взрывалось в магазинчиках и кафе, фонтан на первом этаже превратился в облачко пара.

Осторожно поднялся. Глаза запорошило осыпавшейся штукатуркой, и какое-то время я тер глаза, смаргивая слезы. Доминик лежал в витрине, неловко раскинув крылья. Из горла у него торчал обломок стекла, и лунный мажор на картине был залит кровью.

Себастиан медленно выбирался из-под покосившегося стенда.

— Что это было? — Он оглушенно покачал головой.

Я сквозь зубы сказал:

— Похоже на бомбу…

Тут он увидел тело.

— Старший! — Он потряс Доминика за плечо, потом в ужасе уставился на измазанные в крови растопыренные пальцы. — Лесь, он…

— Да…

— Но как же… — Он озирался, не в состоянии осмыслить случившееся. — Почему?

— Откуда я знаю — почему.

Он скорчился и застыл, прижав руки к животу. Господи, подумал я, он же сейчас вырубится.

— У тебя шок, — сказал я, — уходи. Нужно выбираться. Тут сейчас опасно — могут начаться пожары.

Тогда, подумал я, весь Пассаж превратится в гигантскую душегубку. Часть выходов и так наверняка завалило, остальные — забиты обезумевшими людьми и мажорами.

— А ты?

Я сдернул со стенда пестрые тряпки.

— Пойду вниз. Наверняка кто-то еще нуждается в помощи. А ты иди… и позвони родителю, пока он там с ума не сошел.

— Нет, — твердо сказал Себастиан, — я побуду тут. С Домиником… Одного нельзя. Не положено. Зачем это, Лесь? Зачем?

Я молча пожал плечами.

Если бы Себастиан не завел тот разговор про Нижний Город, я, пожалуй, не обратил бы внимания. И даже теперь не был уверен, действительно ли в нарядной толпе мелькнула та женщина, с которой я столкнулся в церкви? Сейчас-то она была одета и причесана как преуспевающая горожанка, но ошибиться трудно — она была очень красива. Невероятно красива.

* * *

Домой я добрался только заполночь. Вся одежда была перемазана задубевшей, высохшей кровью — я содрал ее, кинул в бак стиральной машины и в одних трусах уселся перед телевизором с банкой пива в руках — переодеваться сил уже не было. Тут же позвонила Валька, совершенно обезумевшая, — похоже, она пыталась дозвониться последние часа четыре, не меньше, с тех пор, как сообщения о взрыве впервые появились в сводках новостей. Я сказал ей — со мной все в порядке.

— Но где же ты был? — надрывалась она.

Чтобы не слишком пугать ее, я сказал, что был на призывном пункте — нас мобилизовали — всех, у кого начальная медицинская подготовка. Слишком много жертв, скорая не справлялась.

Жертв и впрямь было много.

Включил телевизор: обычно после двенадцати идет какой-нибудь симфонический концерт по первой да унылый сериал по второй, но сейчас — все каналы были забиты новостями, сводки следовали через каждые полчаса. Но толком так ничего нового и не узнал — то ли в действительности ничего не известно, то ли информацию засекретили. С них станется, подумал я, хотя шила в мешке не утаишь — Пассаж все-таки, центр Города, а число жертв перевалило за две сотни — из них, по меньшей мере, половина мажоров, а некоторые останки до сих пор не могут опознать.

После первых выпусков, в которых сквозила растерянность и факты подавались без всяких комментариев, последовали первые официальные заявления — даже на втором канале их читал мажор, а не человек, что само по себе подчеркивало их официальность. Пока никто не взял на себя ответственность за взрыв, сказал он, но устройство было слишком мощным, чтобы считать случившееся в Пассаже делом рук какого-нибудь одного маньяка. Взрывчатку, понятное дело, используют на строительных работах, но о фактах хищения за последнее время ничего не известно, да и речь шла не просто о взрывчатке, а о бомбе с часовым механизмом; взрыв произошел в конце дня, когда Пассаж переполнен, и это отнюдь неслучайно.

Я провалялся в постели дольше обычного, но торчать дома в одиночестве было совсем уж тошно. Позвонил Киму — его не было… Должно быть, ушел по вызовам.

К утру ничего не прояснилось. Разве что сказали, что все выходы из города перекрыты, на мостах и трассах стоят кордоны, а речной вокзал оцеплен. Насколько я понял, — Нижний Город оцепили тоже. Может, им все же что-то известно? Включил приемник: хотел послушать Америку, но ее глушили, как давно уж не глушили.

Дело шло к полудню, когда я все же собрался в институт. Но по пути к остановке меня перехватил Себастиан.

Выглядел он паршиво, даже хуже, чем вчера, хотя тогда казалось, хуже и невозможно.

— Можно тебя на минутку, Лесь?

— На минутку — можно, — устало согласился я. — Ты нормально добрался?

— Чего? — удивился он, потом сообразил. — Это ты про вчера? Нормально…

Он помолчал, потом уныло сказал:

— Ты знаешь, везде патрули.

— Это утешает.

— Мне пришлось… — Он вновь замолк. Да что же такое с парнем… — Мне нужно с тобой поговорить, Лесь. Очень. Очень.

— Мне тоже паршиво — не ты один такой нежный. И вообще — может, хватит с тебя приключений? Сидел бы дома…

Вооруженный постовой на перекрестке уже начал подозрительно поглядывать в нашу сторону. Я взял Себастиана под локоть — он даже не попытался отстраниться — и потащился с ним вниз по улице, по направлению к парку… Себастиан нервно хлопал крыльями, распугивая многочисленных голубей.

— Я слушаю.

Ну что ему надо от меня, в самом деле?

— Не злись так, Лесь, — попросил Себастиан, — пожалуйста…

Асфальт блестел, словно его долго и тщательно отмывали от крови, купы каштанов отражались в нем вниз головой.

— Пошли, а то мусор смотрит.

— Мусор? — удивился Себастиан. — Ах да…

— Сейчас все всех будут подозревать. Так что ты хотел сказать?

Себастиан поглядел на меня своими сплошь черными глазами, которые то и дело подергивались мутной пленкой третьего века.

— Лесь, — Себастиан неловко посмотрел на меня, — это не может быть Адам?

— Это может быть кто угодно… — Я остановился и в свою очередь уставился на него. — Погоди. Почему ты так думаешь?

— Он нас ненавидит.

Я вздохнул.

— Себастиан, вас ведь ненавидят очень многие… но далеко не все из-за этого пойдут на то, чтобы взорвать самый людный в Городе торговый центр. Ну, при чем тут Шевчук, скажи на милость?

— Он… занимается чем-то… нелицензионным… Я видел, как он прятал… какое-то оборудование…

— Какое?

— Не знаю, Лесь. Оно было завернуто — упаковано. Он его у Бучко держал… наверху… потом унес. Он меня… — Себастиан вновь уставился на меня своими глазищами и с трудом произнес: — Я и сам принес ему… он просил… Горелку бунзеновскую… охладитель… Тогда получается, если это он, я тоже виноват. Ты понимаешь?

— Погоди… Он сказал, для чего ему все это?

— Сказал. Что с лекарствами плохо. Поставки урезают. В роддомах сепсис. Что он сам. Пытается.

— Может, оно и так. — Я покачал головой. — Послушай, Себастиан… Ты вообще где учишься?

— На философском, — машинально ответил он, — на первом курсе… только какое…

— Для того, чтобы сделать бомбу, вовсе не нужен охладитель. Нужна взрывчатка. Ты же не доставал ему взрывчатку.

— Нет… но… А он сам — не мог?

Все мы в институте проходили фармакологию. Неорганическую химию, впрочем, тоже проходили.

— Кому теперь верить, Лесь? — безнадежно произнес Себастиан. — Я ведь хотел, как лучше. Хотел помочь — чтобы люди… без ограничений… чтобы их способности раскрылись! Это же несправедливо — только потому, что мы первые…

Да, подумал я, несправедливо… Сначала вытеснили нас с Дальнего Востока, пастбища все перепахали под плантации корнеплодов, рисовые поля осушили, а потом, когда целые племена, оголодавшие, обездоленные, стронулись с места и хлынули в Европу, явились такими спасителями… Спустились с неба на своих аэростатах… Понятно, как их тогда приняли! И помогли отбить нашествие, помогли построить панцирные машины, и зеркала, и катапульты… Неудивительно, что мы им покорились — сами просили, чтобы взяли наши земли под крыло… Тогда, согласно официальной истории, и началась эра воссоединения. К обоюдному процветанию…

— Если я скажу об этом… даже родителю… Он ведь арестует Адама — сразу же арестует. Знаешь, что сейчас в высших сферах творится? А как я Бучко в глаза смотреть буду? Особенно если окажется, что он не виноват — Адам!

— Ты что же, предлагаешь мне выяснить, виноват он или нет? Так я прямо подойду к нему и спрошу: «Адам, скажи мне по старой дружбе — не ты Пассаж взорвал?» А он мне так прямо и ответит…

— Но мне-то уж наверняка не ответит, — возразил Себастиан.

Он порылся в кармане и вытащил пластиковый квадратик.

— Это еще что?

— Это пропуск. В Нижний Город теперь нужен пропуск. Я его на твое имя выписал.

Бланк наверняка спер у родителя, подумал я. Ох, наплачется с ним его родитель, как пить дать, наплачется.

— Ты меня намерен впутать в какую-то очень неприятную историю, Себастиан.

— Пожалуйста, Лесь! Пожалуйста! Иначе — что мне остается?

Да он меня шантажирует, дошло до меня. Не пойду, он донесет на Адама — и на всех остальных тоже.

— Только руки на себя наложить…

— Хорошо, — устало сказал я, — хорошо. И откуда ты только взялся на мою голову!

* * *

Подол и впрямь был оцеплен — ничего серьезного, но взъезд перекрыт шлагбаумом, и у шлагбаума стоят патрульные. Не мажоры, люди — видно, власти все же боялись обострять обстановку, — но все вооружены, все в касках и бронежилетах, при полном параде.

Я предъявил свой пропуск и удостоверение личности. Сказал, что представлял наверху картину из галереи «Човен» и теперь хочу известить владельца, что она пострадала при взрыве.

Меня пропустили. Правда, предварительно обыскали — на предмет оружия, я полагаю.

Бучко, пригорюнившись, сидел за застеленным газетами столом.

— Тебе самогону? — сходу спросил он.

— Лучше вина, если осталось.

— Зачем — осталось? Целая канистра есть. Недавно заправил.

Я отхлебнул теплого вина, оно показалось мне чересчур кислым.

— Слыхал, чего творится? — вздохнул Бучко. — Говорят, постоянные кордоны поставят — теперь так просто не пройдешь… Хотел бы я знать, какие гады…

— Я там был, — сказал я. — Этот твой… ученичок… потащил твой подарок в салон в Пассаже, хотел выставить…

Бучко слегка оживился.

— И что?

— Нет больше того салона…

Он вновь протяжно вздохнул.

— Еще бы немного, и у меня начали их брать, — грустно сказал он, — а, впрочем, хрен с ними… разве они чего понимают. Ладно, будь здоров.

— Тебе того же. — Я поднял стакан.

— Малый хоть цел?

— В шоке…

— Нежные они, — он осуждающе покачал головой, — кишки слабые.

— Брось, не такие уж они нежные. Вон, как нас в свое время скрутили — и по сю пору оправиться не можем… А что до малого — так он там сидел с убитым родственником посреди этой кровищи… Я чего пришел? Худо дело, Игорь… Шум поднялся… Малый сказал, Шевчук у тебя держал что-то… Оборудование какое-то…

— Донести хочет, — спокойно проговорил Бучко.

— Хотел бы — уже донес. Неспокойно ему, понимаешь? Сам-то ты хоть знаешь, что это?

— Так, мелочи это, — буркнул Бучко. — Он лабораторию хотел организовать… фармацевтическую… пока у мажоров допросишься… А я заодно попросил его фильтры мне на змеевик поставить. Он и поставил. А остальное забрал.

— Все равно… Подсудное же дело…

— А мне-то что? Да и потом, Лесь, хотели бы, так давно бы взяли Адама… А ты что, думал, он взрывчатку делает? Нет, он не стал бы. Он же врач, Адась, понимаешь? Он людей жалеет.

— Мажоров-то он не жалеет.

— А чего их жалеть, соколиков? Но Адась никогда не стал бы своих на клочки разносить. Не такой он человек…

Я встал.

— Спасибо, Игорь. Пойду я… Погляжу на эту его… лабораторию…

— Он что, дурак, по-твоему? — удивился Бучко. — А впрочем, может, и дурак. Иди, взгляни. Он на Петра-реформатора десять живет, Адась-то.

С Днепра дул сырой ветер, небо было серым, с розовыми переливами, точно распахнутая створка раковины-жемчужницы. Начал накрапывать мелкий дождик — теплый, совсем летний.

Домики по улице Петра-реформатора были низенькие, большей частью одноэтажные, окна начинались чуть не от земли, но за занавесками вполне можно было различить приличную модную мебель, а порою — и хрустальные люстры, которых не постыдился бы концертный зал среднего размера. Зарабатывали в Нижнем Городе не так уж плохо.

Но к дому номер десять это не относилось. Дверь обшарпана, звонок вырван с мясом. На стене надпись углем «бей мажоров!», поспешно затертая, но все равно различимая. Откуда-то сверху доносилось приглушенное воркование — я задрал голову: на крыше громоздилась шаткая, покосившаяся голубятня.

Шевчука я застал дома.

Он даже не удивился, увидев меня.

— Проходи, — сказал он торопливо, — в кухню проходи. Я сейчас.

Он нырнул в полутемную комнату, потом вновь появился. Рукава у него были закатаны по локоть, рубашка в мокрых пятнах.

— У жены токсикоз, — пояснил он, — второй раз за сегодня откачиваю… А эти сволочи кордоны поставили.

— В скорую звонил?

— Не едут. Не до того им. Больницы там забиты. До хрена раненых, слыхал?

Я сказал:

— Слыхал. Кто это мог сделать, как ты думаешь?

— Есть у меня одна идея, — сказал он равнодушно.

— Какая?

— А поглядим…

— Не так уж сложно такую бомбу собрать, верно, Адам? И ты бы мог…

Он внимательно посмотрел на меня.

— Кто угодно мог бы. При чем тут я?

— Себастиан рассказывал, он тебе что-то притащил по твоей просьбе.

— Мажор этот? — Он покачал головой. — Так, значит, наш борец за равноправие наложил в штаны и тут же побежал каяться? Так я и думал.

— Никуда он не побежал. Это я тебя спрашиваю, Адам. Чем ты занимаешься, скажи на милость?

Он внимательно посмотрел мне в глаза.

— Что бы я тут ни делал, к взрыву в Пассаже это не имеет никакого отношения. Никакого. Мамой клянусь. Да за кого ты меня принимаешь?

— Сам знаешь, как оно бывает. Когда кого-то так сильно ненавидишь, остальное начинает казаться… неважным. А ты же их ненавидишь, разве нет?

— Ненавижу… — Он устало потер лицо. — Что с того? Да я в жизни не стал бы… Там ведь женщины были… дети…

— Они ж не ваши были. Из Верхнего Города. Ты же и их тоже ненавидишь… нас…

— Господь с тобой, Лесь! Ради чего же я все… Нет, это не я. Здоровьем жены клянусь.

— Кто же? Я-то думал, они группу Ляшенко тогда всю взяли…

— Диссиденты? Подпольщики? Нет. Не верю. Такое мощное устройство — я бы знал… до меня дошли бы хоть какие-то слухи… Нет, Лесь, — он покачал головой, — нет. Говорю тебе, тут совсем другое дело. Ты еще вспомнишь… Лесь, это они. Они сами все устроили. Этот взрыв в Пассаже.

— Брось, это на них не похоже. Зачем это им — весь аппарат подавления у них в руках, полиция, армия. Да и кровь они не любят — сам знаешь, они предпочитают тихой сапой… Решиться на такое?

— Тому, кто это сделал, вовсе не надо было смотреть на кровь. Ему надо было только подложить эту бомбу, часовой механизм подгадать к часу пик и удалиться.

— Но зачем? Своих же!

— Чтобы свалить вину на нас. На людей. Чтобы показать, как мы опасны. Мы вырвались из-под контроля, понимаешь? Когда начался технологический бум, мы оказались способнее их — за нами уже трудно уследить. А если мы наберем силу… Вот они и хотят — как в Китае… Они боятся нас. Ненавидят. И боятся. Причина им нужна, чтобы нас прижать. Повод.

— Но Америка…

— А фиг ли нашим та Америка! Пока они там будут расчухиваться, Евразийский союз подпишет договор с Китаем — и что им тогда Америка? Мы числом возьмем!

Столько лет, столько веков гранды держали верх — именно из-за технического превосходства. Но нынешний рывок, похоже, и для них самих оказался неожиданностью. Вот они и испугались — гранды. А человечество, которое традиционно считалось неспособным к технике, освоилось гораздо быстрее. Может быть, даже… До меня вдруг дошло, что все последние достижения техники могли быть вовсе не плодами светлого ума родных наших Попечителей… А вся система лицензирования введена вовсе не для того, чтобы окорачивать особенно бесталанных обезьянок, которые вилку от штепселя втыкают известно куда, а… Чтобы отлавливать все новейшие разработки, которые, точно искры гигантского пожара, вспыхивают то тут, то там… по лицензированным Центрам и полузаконным домашним мастерским…

— Так чем ты тут занимаешься, Адась?

Шевчук потер лицо.

— Лаборатория это. Опытная. Ну, не совсем лаборатория, так… Не хочу я ее лицензировать, понятное дело, — да и не дали бы они мне лицензии, сроду не дали бы. Сам знаешь, как оно… Антибиотики уже полтора десятка лет как известны, а широкого производства так и не наладили — боятся. И чего — мол, дурь мажорская налево будет уплывать? Нет, милый мой… Смертность понизится — в том числе и детская… Больше нас будет, вот чего они боятся. Так что хватит от них зависеть, Лесь. Мы и сами не хуже. Сколько мажор в институте занимается? Восемь лет? А нам до четырех урезали. Так наши за эти четыре… Спохватятся они, так поздно будет — мы уже такое…

— Убрал бы ты ее… лабораторию эту свою… свернул… от греха подальше…

— Уже, — рассеянно отозвался он.

Из комнаты донесся неразборчивый женский возглас. Шевчук насторожился.

— Извини… мне не до того сейчас, ладно?

Он развернулся и поспешно направился обратно в комнату. Я остался в кухне. Здесь было не то, что грязно, — скудно. Обшарпанные стены осыпаются лоскутами какой-то гнусной зеленой краски, на полке, застеленной газетой, громоздится стопка фаянсовых тарелок с отбитыми краями, из крана ржавой струйкой льется вода. Человечество он облагодетельствовать хочет, подумал я в раздражении, хоть бы раковину дома починил… и сам устыдился своих мыслей — какие-то они были снисходительные, мажорские мысли. Из комнаты доносился острый запах корвалола.

— Может, помощь какая нужна? — крикнул я.

— Нет, — приглушенно отозвался Шевчук, — не надо. Ты это… иди, ладно? А что до террористов всяких — ты их в другом месте ищи.

Я вздохнул и направился к двери.

— Захлопни ее и дело с концом, — сказал Шевчук за моей спиной.

…По крайней мере, Себастиан может успокоиться, подумал я — почему-то я поверил Шевчуку. Чем бы он там ни занимался, никакого отношения к взрыву в Пассаже это не имело. Я брел по горбатому Андреевскому спуску, где, несмотря на мелкий дождь, было довольно много прохожих — лица чуть более возбужденные, чем обычно, голоса чуть более громкие — словно вчерашние события открыли какие-то скрытые клапаны. Последний раз крупные беспорядки на Подоле случились лет пятнадцать назад — я тогда был еще подростком, а телевизоров не было вовсе. Только три канала радиовещания и слухи… самые разнообразные, страшные слухи… Слухов-то и сейчас хватает, подумалось мне…

Ляшенко, по официальной версии, готовил серию таких взрывов — чтобы дестабилизировать обстановку… спровоцировать прогнивший режим на непопулярные меры… и, под шумок, прибрать власть к рукам, разумеется. Но Ляшенко арестован… Организация разгромлена — у них с самого начала не было никаких шансов…

Резкая трель милицейского свистка резанула мне уши, и я машинально обернулся, ища Себастиана…

Это, разумеется, чистое наваждение — просто что-то там творилось, у пропускного пункта… Здесь толпа была еще гуще, у кордона скопилось достаточно возбужденных людей; кого-то — из тех, кто возвращался на Подол с ночной смены в Верхнем Городе или просто шел к родственникам, — не пускали внутрь, кого-то, напротив, не выпускали… Люди в униформе прочесывали толпу, их толкали, мешали продвигаться… О, Господи, сообразил я, да они кого-то ищут!

Она буквально врезалась в меня — иначе бы я ее не узнал; сейчас она походила на любую жительницу окраин — белый платок надвинут на лоб, молодое тело скрыто бесформенной кофтой. Кофта была темная — я, скорее, почувствовал, чем увидел, что на плече у нее расплывается горячее пятно.

Ее пальцы вцепились мне в локоть, белое лицо — белее платка — оказалось совсем рядом.

Через руку у нее было перекинуто грубое шерстяное пальто — что-то уперлось мне в бок, металлическое, холодное.

— Идите рядом, — выдохнула она.

— Хорошо, — я понимал, что она на грани, и старался говорить как можно ровнее, — уберите пушку. Я вас не выдам…

Она поколебалась секунду, но ощущение холодного ствола под ребрами исчезло. Лишь теперь я понял, что она цеплялась за меня из последних сил — по той тяжести, с которой она навалилась мне на плечо.

Мы неторопливо двинулись вниз, по склону — обычная супружеская пара, застигнутая врасплох непонятными событиями этого недоступного пониманию мира.

Тропинка круто сворачивала к докам, растрепанные плакучие вербы заслоняли нас от пристальных взглядов патрульных.

Она начала вырываться — очень слабо, видимо, из последних сил. Я придержал ее за локоть.

— Спокойнее…

— Это дорога в доки, — она отчаянно мотнула головой так, что уголки платка взметнулись, точно белые крылья, — мне туда нельзя… Патрули…

За спиной раздался пронзительный свист. Она вновь отчаянно рванулась, пытаясь освободиться.

— Спокойнее, — повторил я, — я тут рос… Здесь где-то должен быть старый водосток… если его не замуровали…

Кирпичный зев водостока зарос бурьяном так, что я его чуть не пропустил. На полу скопилась грязная застоявшаяся вода.

— Сюда, — сказал я.

— Шевчук, — пробормотала она почти отстранение, — мне нужен Шевчук. Я видела — вы от него выходили…

— Вам нужен врач, — согласился я.

— Шевчук… он не выдаст…

— Я приведу Шевчука. Попробую.

Водосток резко забирал вверх, еще двести метров — и разлом, из которого бил мутный дневной свет. Мы когда-то играли здесь в защитников Новоградской Крепости — последнего вольного города, человеческого города, осмелившегося противостоять Объединенной Империи. Была такая легенда, что их не истребили совсем, а они ушли в подполье, в катакомбы, и выйдут, когда в них появится нужда.

Я осторожно высунулся в разлом — поблизости было пусто. Худая черная кошка шарахнулась в сторону. Помог выбраться своей спутнице — она еле шла, слепо цепляясь за мою руку… Какое-то время мы шли, пригнувшись, прячась за давно нестрижеными куртинами, потом пересекли сквер, и я вновь оказался в начале своего пути. Расписанная причудливыми узорами стенка, карниз… Еще полчаса назад Бучко был дома.

Я позвонил в колокольчик.

* * *

— Хорошенькое дело, — грустно сказал Бучко.

Дверь в кладовку была открыта, на полу валялись окровавленные тряпки.

Ей не поможет никакой Шевчук, подумал я. Она потеряла слишком много крови.

— Скорее, — пробормотала она сквозь зубы.

— Сейчас, — я подставил окровавленные ладони под хлипкую струйку из рукомойника. Рану я ей перетянул, вот, собственно, и все, что я мог сделать. Шевчук вряд ли сделает больше.

Бучко печально покачал головой.

— Она ж убийца, Лесь. Что ты с ней возишься?

— Потому что я хочу знать, что происходит на самом деле. А разве ты не хочешь?

— Еще чего, — отрезал Бучко.

Я выглянул в окно. Переулок был пуст — должно быть, все столпились около кордона.

Женщина сидела — скорее, лежала — на полу у стены. Я подсунул ей под голову свернутую куртку. Движение худых смуглых пальцев было слабым, почти незаметным, но я понял и наклонился над ней.

— Аскольд… — сказала она еле слышно.

— Что — Аскольд?

— Это он… Роману побег… если я…

— Что это она несет? — удивился Бучко.

— Похоже, она из группы Ляшенко. Видно, ей сказали, что Роману устроят побег, если акция удастся.

— Роман сам должен был… — Глаза у нее заволокло мутью, и они до странности напоминали глаза Себастиана. — Все уже было… Но он остановил операцию… в последнюю минуту… тогда они пришли и…

Я еле удержался, чтобы не встряхнуть ее.

— Дальше…

— Взяли группу… Только мне удалось бежать… Так я думала…

— Он дал вам уйти?

— Получается, так, — подтвердила она. — А потом нашел меня… Я сделала все, как он сказал. Все. А он…

— Расправился с вами.

— Попытался. — Она на миг вздернула голову, в глазах блеснул огонь. — С тем его человеком я сама расправилась…

Огонь погас, она откинулась к стене и недоуменно произнесла:

— Он же был на нашей стороне…

А Шевчук— то прав, подумал я, он-то сразу понял. Ненависть делает человека зорким.

Бучко растерянно поглядел на меня.

— Что-то я не просек…

— Все очень просто, Игорь, — пояснил я. — Аскольд исподволь готовил себе рычаги для захвата власти. Это он прикармливал группу Ляшенко. На какой-то момент их интересы совпали. Ляшенко, должно быть, готовил серию таких терактов…