Юзер

–  Ага. Знаем мы это «умерли». Мать небось в роддоме оставила, в детдоме росла, вот теперь и «умерли». Шатается одна по белу свету неприкаянная, а ты и подобрал.

–  Ладно, забудем, – подытожил Итон. Что теперь Тошу выгораживать, какой смысл? Никогда он не сможет сказать матери правду, лишить ее гордости за сына и за саму себя, что выстояла, вырастила, вытерпела. И это значило, что с Тошей они не навсегда, не по-настоящему, понарошке.

А, пусть будет все как есть. Что он, в конце концов, может?

Только к отъезду Антонина успокоилась: всю неделю свистушка не объявлялась, Игорек о ней и не вспоминал, веселый был, значит, не так все серьезно, зря она только всполошилась. А и как не всполошиться, кто ж будет полошиться, как не мать?

На дачу к Тоше Итон так и не выбрался. Такси ей вызвал, как обещал. Проводил маму на поезд, вернулся.

Квартира сияла чистотой. Они с матерью навели такой порядок, какого тут, наверное, никогда не было. Кухню побелили, покрасили, обои в коридоре переклеили, смеситель в ванной заменили. Теперь неделю надо было жить одному, ждать ее возвращения.

Обычно она звонила с гастролей каждый день. Сейчас телефон молчал, как убитый. Обижается? А что обижаться? Он ведь ее не гнал, сама уехала, слова ему не дала сказать. Не устраивать же при маме разбор полетов. У мамы радостей было за всю жизнь – раз, два и обчелся, имела же она право хотя бы душой за сына успокоиться.

Ко дню Тошиного приезда Итон окончательно уверился, что материнское сердце увидело ту правду, которая от него, влюбленного, была до времени сокрыта. Видно, права была мать, увидев сразу злую в его любимой девушке.

Тошина неправота росла с каждым часом, его собственная уменьшалась до микроскопических размеров. Тем более, что потолок побелили и кран починили.

Она позвонила только из аэропорта, сказала, что приземлилась.

–  Жду, – посулил он на всякий случай нейтрально-сухо.

И напился за час ожидания по-скотски. Впервые в жизни. В деревне у них пили все. Однако матери удалось отговорить его от вечного зла рассказами о другой, предстоящей ему по праву жизни. Войти в нее полагалось с ясной головой и крепким физическим здоровьем, не тронутым алкоголем.

Сейчас инстинкт подсказывал, что быть в отключке – лучший выход. Разозлится на него пьяного, предыдущая обида, если и была, уйдет на второй план.

Разве бы он пил, если б знал, что ничем уже не поможешь!

Будь его голова ясной, он лучше бы понял, что означают ее слова – «нам надо жить отдельно», – окончательную ли разлуку или какое-то временное испытание. И что она могла понять из его обвинений, если он еле ворочал языком.

Ладно, чего уж теперь. У кое-кого жизнь – сплошной праздник. Не надо думать о крыше над головой, о куске хлеба. Рассуждай о высоких материях, совершенствуйся. А тут…

Ничего-ничего. Он вытерпит. Пробьется.

Свет клином не сошелся…

2

Просыпаться было страшно, словно возвращался из сна не в жизнь, а в могилу. Во сне все по-прежнему – любовь и покой. А здесь – только вопрос «почему». Похмельное пробуждение в чужой кровати, в незнакомой тишине. Почему она его выгнала? Почему не могла объяснить по-человечески, что он не так сделал? Неужели один-единственный раз напиться – такой грех, что перечеркивает все? Он вообще не помнил, как уходил, что, собственно, произошло. Помнил только первое ощущение своего нового бытия: один, бездомный, безработный. Именно безработный. Как будто прежде у него была работа. Как будто прежнее было работой. И свободный… В чем была его у Тоши несвобода? Хорошо, что похмелье отвлекает от трагических мыслей по существу. Оно заставляет думать о мелочах: бороться с приступами тошноты, гудением головы, ощущением собственной общей вонючести. Все, кажется, будет хорошо, только бы не выворачивало наизнанку, отмыться бы, отчиститься. И хоть чуть-чуть понять, что происходит и куда попал. Облеванное настоящее спасительно отодвигает даже самое трагическое прошедшее.

–  Пить… никогда… больше, – зарекаешься, рыча в унитаз (если удалось еще до него доползти) остатками вчерашней беды, дурных предчувствий, плесенью обид.

Эх, если бы все смывала спасительница-вода, с готовностью извергающаяся из бачка!

Ничего они с матерью не умели делать по-настоящему! Они и хотеть-то по-настоящему ничего не умели – вот в чем суть! «Желаю вам всего того, что вы желаете себе!» – мать в его детстве часто слушала эту заезженную пластинку. Что она понимала в словах, вторя надрывно-приподнятому мотиву? Чего себе желала? У нее же все было! Захотела ребеночка – умудрилась заиметь тихой сапой, по-воровски. Украла себе счастье. Чтобы было для кого его желать. Будь на ее месте не малахольная, так запросто бы не только о сыне возмечтала, но и об отце ему, законном супруге. Чем невеста лейтенанта Ванечки была лучше ее самой? Не лелеяла бы трусливую свою гордыню, дождалась бы утра, чтоб все увидели их вместе, спящими в обнимку. Езжай тогда к своей Наталочке! А может, Тосечка-то не хуже, а? Невеста – не жена, это еще условное наклонение, может, будет, может, нет. Условия поменялись, и теперь я другой, с той, которой я сам приглянулся, и уговаривать ее не надо было. А лицом – не хуже тебя… И был бы у него отец и братики-сестрички. И рос бы он, зная про себя, кто он и откуда. Ведь могла хотя бы адрес его узнать, весточку послать: так и так, растет у тебя сыночек, помнишь ночку у брата в гостях? Пусть бы и он знал, и счастливица – законная жена. Пусть жил бы в реальности, поняв, что миг полупьяного удовольствия продолжается счастьем новой жизни. Неужели отшатнулся бы от нечаянной радости – сына? И если да, то Итон и про себя тогда больше бы понял. Боялась жизни. Боялась ошибиться. И что осудят. Получается – для других все делала. Чтоб им было спокойнее, все, мол, идет, как надо.

Сказала бы утром: Ваня, посмотри на меня – вот я вся перед тобой. Полюбился ты мне, мой единственный. Уедешь, но не забывай об этой ночи.

Он бы ее оттолкнул, обругал. Этого она и боялась. А если бы нет? Вдруг обнял бы еще крепче, чем прежде обнимал? Он бы, Итон, не оттолкнул, благодарен был бы за любовь к себе. Почему же отец должен думать иначе? А вдруг сейчас у него нет детей? Или есть неудачные, что-то с ними не то происходит? И отец не знает, за что ему такая мука, что он сделал не так, прогневав судьбу? И не вспомнит о безымянной девушке, отнявшей у него первенца, и не узнает сам про себя до конца своих дней самого главного.

Винить мать было легко. Самое расхожее дело – отыскивать грехи близких. У них все стыдные тайны напоказ. Вглядываясь в эти бедные тайны, облегчаешь собственную жизнь: ведь вот все почему, вот оно откуда!

Но пришел черед думать и о себе самом. Да! Это сочетание гордыни и трусости передалось ему от матери. Он и тусовался без дела не от лени, а из мелкого страшка вновь быть отвергнутым в своих притязаниях на более достойное место в жизни. Не поступил в институт – все, туда дорога закрыта. Отдался течению жизни, а попал в неподвижную зыбь. И был доволен. Больших целей перед собой не ставил, не умел. Бывало, спрашивал у себя: что делать-то? Не знаю. Что хотеть? Не знаю. Жить хотелось в покое и красоте и чтоб никто в душу не лез. Но что для этого надо сделать? Не знаю. Ему не хватало мужского совета или просто подзатыльника. Он не знал, что такое долг или тяжкая необходимость, руководствуясь до сих пор лишь понятиями «хочу – не хочу», как грудной младенец, с которого вовсе нет спроса. И матери какую-то художественную самодеятельность изображал, устраивая спектакль под названием «Достойная награда за материнский труд». Девушку любимую из-за этой дешевой игры не постыдился унизить.

Он вдруг представил себя ее глазами и взвыл от ужаса. Как он кичился своей честностью с ней. Своими крестьянскими корнями. Непониманием грязи городской жизни. Ромашковой своей душой. Только на это его и хватило. Выдумывал свою значимость, временное невезение, скрывая апатию и страх перед теми, от кого хоть что-то могло в его жизни зависеть. Убеждал сам себя, что вот-вот все изменится, он все перевернет в своей судьбе. Но лишь протухал день ото дня, пока вонь наружу не прорвалась.

И, как последний удар, трезвое осознание обрушило на него все детали прощальной встречи с Тошей: его пьяную деревенскую брань, обвинения ее в измене, пока он тут корячился. И все ручонками тыкал в новые обои, слезы и сопли по щекам растирал. Да и не гнала она его. Он же сам ушел. Дверью хлопнул. Потом стал ногами стучать, чтоб открыла. Она открыла. И он ключи швырнул ей в лицо и снова хлопнул. Ушел окончательно. Расквитался. Свободный навек.

Надо вернуться и все ей объяснить. Прощения попросить. А не простит – хоть вещи свои забрать. Паспорт у нее остался. Он теперь как бомж без паспорта. Даже домой не уедешь – билет не продадут.

Никуда «домой» он, конечно, не собирался. Надо было вымаливать прощение. Потом становиться самому на ноги. Стыд перед ней изживется со временем. Повторяться вчерашнее шоу не будет – раньше не пил и впредь ни к чему. Главное, чтоб сейчас поверила.

За окном темнело. Сколько времени прошло? Сутки? Двое? Надо бы телефон отыскать, позвонить. Она наверняка волнуется, найти его не может. Хорошо бы самому понять, куда попал. Тут – полный провал памяти, невосстановимый. Судя по решеткам за стеклами, делившим вечернее беззвездное небо на квадратики, этаж невысокий, хозяева защищаются от ворья. Чего ж тогда его приютили, незнакомого? Он точно никогда не бывал в этом доме, стопудово. Такую квартиру не забудешь: белизна, тусклый металл – уйма денег всажена. Он подошел к широкому подоконнику и обомлел: какое там – первый этаж! Как минимум, двадцатый. Асфальт блестел под дождиком, столичные рекламы переливались, машины выстраивались в светящуюся цепочку. Полная иллюзия праздничного довольства. Он отогнал нелепую мысль о вытрезвителе и тюрьме, как абсолютно несоответствующую интерьеру помещения. Тишина и ощутимая мертвенность жилища пугали – не хотелось почему-то находиться здесь в полном одиночестве. Для начала побрел освоенным уже путем – в сортир. Удивился его величине и заморской красе. Прополоскал рот мятным раствором.

Побрызгался туалетной водой. Отвернулся от своего жалкого отражения в сияющем во всю стену зеркале, отправился дальше на поиски живых. Не обнаружив никого на кухне, хотя свет там вовсю горел, постучался в закрытую дверь комнаты и распахнул ее.

–  Есть тут кто живой? – бодро спросил у тишины.

И тут же зажегся мягкий свет.

В углу огромного дивана крючилось маленькое короткостриженое существо с круглыми безжизненными глазами экзотического зверька – лемура, что ли.

Паренек-девчоночка никакой инициативы не проявлял. Молча таращился.

–  Ты кто? – шарахнулся Итон.

–  Тебя Стас привел, – не в кассу выдало ничего не прояснившую информацию существо.

Голос, похоже, женский. Никакого Стаса он не знал. Зато умел играть по чужим правилам. А здесь, как видно, правилом было полное отсутствие здравого смысла. Поэтому выдал первое, что пришло в голову:

–  Как отсюда в супермаркет пройти?

Обидевшись на перехлест абсурда, существо вдруг вполне здравомысляще объявило:

–  Я – Ника.

–  Тогда должна быть без головы, – возразил Итон, вспомнивший про статую богини-победительницы.

–  Я – без, – поддержала ход беседы Ника и после продолжительной паузы сообщила: – Супермаркет по коридору налево.

С юмором, значит, Ника. Кухня у нее супермаркет. Все, выходит, слышит и понимает. Тормозит только маленько.

–  А телефон где? – продолжил краеведческую разведку Итон.

–  Скоро Он придет, – бесцветно сказала безголовая, глядя сквозь собеседника пустыми глазами.

На фоне монотонных ее интонаций местоимение Он наделено было неким особым значением.

–  Вот чума! – восхитился про себя Итон. – Сидит в миллионерской квартирище, все ей по фигу, мысли одна об другую спотыкаются. Кого только в Москве не увидишь! В деревне бы у них считалась последним человеком – дурочкой, такую в свинарник не пустят за свиньями убирать, чтоб не случилось чего с животными. А тут – человек. И вполне возможно – хозяйка всего этого. «Он» – наверное, любовник ее богатый… Хотя кто с такой страшилой захочет, непонятно.

В общем, надо было срочно звонить и рвать когти из этого отстойного местечка. Он заглянул еще в одну комнату, где пока не был, телефона не нашел, хотя розетка имелась.

Ника что-то лепетала со своего дивана. Он понял, что про телефон, и спешно вернулся.

–  Унес. Он унес, – на последнем издыхании вымолвила добрая собеседница. Слова давались ей с трудом. Но она очень старалась.

–  Ладно, – согласился Итон, – и без телефона порядок. Я пойду, пора мне.

Зверек смотрел лемурьими очами, переваривая новую информацию. Вспомнился тут Итону анекдот про алкаша, хотевшего отлить и перепутавшего по пьяни надлежащий орган с воблой. Трясет он сушеной рыбиной и укоризненно вопрошает: «Ну что, ссать будем или глазки строить?!»

Итон расхохотался и пошел прочь от воблы этой безмозглой. Пусть сидит в темноте, как раньше, и пустоте строит глазки, а не нормальному человеку.

Но открыть стальную дверь ему не удалось. Нужны были ключи. Значит, снова придется объясняться с этой дурой. Вот будет о чем вспомнить! Вот попался-то! Кто ж это над ним такую шутку сыграл?

–  Эй, слушай, где ключи, а? – взмолился он, страстно желая, чтобы она по-нормальному, как человек человеку, объяснила, как выйти отсюда.

Чуда не произошло.

–  Тебя Стас привел, – повторила она самую первую свою фразу. Батарейки у нее явно садились, голос звучал тусклее и безжизненнее, чем прежде. Казалось, скоро она замолкнет навсегда.

–  Это что, тюрьма? – запаниковал Итон.

–  Это тюрьма, – эхом прозвучал ответ. Он даже ушам своим не поверил: слишком быстро она откликнулась.

–  У Стаса были запасные ключи. Я у Него украла.

Она правда была молодец. Из последних сил старалась. Итону бы только терпением запастись – и все разъяснится.

–  Стас тебя привел, – послышался приводящий в исступление рефрен. Но это явно была ключевая мысль, раз она за нее так уцепилась. – Не знал, куда тебя девать…

Спасибо благородному незнакомцу Стасу. Не бросил пьяного человека. Привел в дурдом, из которого нет выхода. Лучше бы на улице оставил.

–  Ты долго спал.

И за констатацию этого факта спасибо. Не менее познавательная фраза, чем «Стас тебя привел».

Ладно, спешить, похоже, некуда. Глядишь, через час она из себя еще пару ключевых фраз выдавит.

Чудо-юдо по имени Ника задумалось действительно не на шутку. Итон чувствовал себя полностью опустошенным.

–  Он пришел проверить. Увидел тебя. Теперь другая дверь.

Похоже, на большее она уже не способна. Но кое-что он стал понимать. Некая картина сложилась. Его, пьяного, подобрал где-то добрый Стас, имевший нелегальные ключи от этого дворца. Руководствуясь благородными побуждениями, притащил сюда отоспаться. Однако ни Стас, ни обитательница здешних заповедных мест Ника не думали, что поддатый человек способен спать сутки подряд. Из-за того, что он затянул со сном, случился страшный прокол: пришел «Он», увидел незаконно проникшего на его территорию чужака и в целях дальнейшей безопасности поменял дверь. Не замок, надо заметить, а целую стальную дверюгу, как по мановению волшебной палочки. Не хило. И еще она толковала, что этот «Он» скоро придет. Так что вполне вероятно, что предстоит серьезный разговор. Может быть, даже мордобой.

В хорошем местечке его приютили!

Он пошел с горя в ванную, стал жадно пить из-под крана. Подставил голову под холодную струю. Вода била по башке со страшной силой. Ни одной умной мысли в результате суровой процедуры не выявилось.

Ничего! Все когда-то кончается. И его ожидание не вечно. А вот у жалкой этой девчонки заключение, похоже, пожизненное. Может, она заложница, родные ее обыскались, а она тут, за решетками, с ума съехала. Хотя у друга Стаса были ключи, тысячу раз мог бы ее отсюда уволочь. Если его, Итона, притащил спокойно. Скорее всего, любовник у нее – садюга ревнивый. Вот тогда будет номер! Впрочем, стоп! Таинственный этот «Он» уже был здесь и видел его спящего. «Он» мог бы запросто измордовать пьяного и вышвырнуть его прочь, не оставлять трезветь наедине с дамой своего сердца. Короче, станция «Горелый тупик», приехали…

Дверь открылась почти неслышно. Просто возникло дуновение настоящей жизни извне. Тревога почему-то пропала. Крупный мужик в дорогом костюме не тянул на садюгу-мучителя. Общему ощущению многолетней привычной холености не соответствовали воспаленные глаза. Такие глаза бывают у законченных алкашей или у тех, кто придавлен безысходным горем. Итон метнулся к «Нему»:

–  Здравствуйте! Можно мне уйти отсюда? Я здесь случайно…

–  Пока задержишься, – приказал мужик, остро вглядываясь в лицо своего пленника. – Раздевайся!

–  То есть как?

–  Свитер сними!

–  С какой стати?

И тут Итон ощутил, что значит «мужская рука». Эта самая рука сгребла его за шкирку вместе со свитером и вытряхнула из шерстяной оболочки. Еще никогда так властно и безоговорочно не был он подчинен чужой воле. Он оторопело, будто со стороны, наблюдал, как хватает незнакомец его руки, проводит пальцем по венам, выискивает…

«Следы уколов выискивает!» – пришла спасительная мысль.

–  Я не колюсь.

–  Разуйся! Штаны закатай!

Приказ был выполнен немедленно и без пререканий.

Опытный дядька даже между пальцами посмотрел, не брезгуя немытыми ногами случайного гостя.

–  Куришь? Нюхаешь?

–  Да нет же! Вообще ничего! Я и напился так вчера впервые в жизни. Развезло. Не помню, как сюда попал и почему.

–  Откуда же ты такой взялся, чистый-непорочный?

Итон терпеливо объяснил, откуда приехал, как долго в Москве. Врать и выставляться не имело смысла.

–  Женат?

–  Нет. У меня девушка есть… была…

–  Расстался?

–  Сам не пойму. Напился, поскандалил. Ушел. Я у нее жил. Полное дерьмо.

–  Работаешь?

–  Нет. В медицинский поступал, провалился. Потом так… случайные заработки… Мама присылала. Я брал, чтоб жить в городе. Дерьмо.

Почему-то хотелось быть полностью откровенным. Впервые за его жизнь такой человек (весомая его значимость ощущалась во всем) неподдельно интересовался перипетиями его судьбы. Рассказ был кратким.

«Он» подвел итог:

–  Жил в бедности. Мать одна растила. Не баловала.

–  Баловала, – возразил Итон.

–  Нет, – отрезал собеседник. – Не с чего ей тебя было баловать. И вот ты один, в этом сраном городе – и не скололся? Как же так?

–  Не знаю… Не тянуло… Да мне никто и не предлагал попробовать. Что с меня взять? Это богатых интересно втягивать. А я… Вид делал, что из себя что-то представляю, но они ж видели по мне, что нищий. Поэтому, наверно.

–  Бог уберег, – задумчиво резюмировал собеседник. – Зовут как?

–  Игорь, – впервые за эти годы назвался он настоящим именем – смысла не было понтоваться.

–  Что ж, пойдем, Игорь, – поманил дядька в сторону Никиной комнаты, бросив ему в руки свитер и глазами показав: «Оденься».

Лемурчик безучастно таращил глаза в их сторону.

–  Вот смотри, Игорь, – повелел мужской голос, обретший жестоко-злобные интонации. – Смотри: эта гадина – моя дочь. Вот у кого все было, смотри. Мать добрая, отец, который такую им жизнь построил, какая у единиц на планете Земля имеется. Этой гадине мало было ее возможностей – любой университет мира выбирай, любой город на любом континенте. Ей всего было мало. Грязи нажраться захотела. Тебя к наркотикам не тянуло, а ее потянуло. За свободу свою боролась, за независимость. «Я взрослый человек, – талдычила, – я вправе сама принимать решения». Вырвалась на волю. В отхожую яму. Я несколько лет за нее боролся. Любил, как никого больше на свете. Подлечится, отойдет, «не буду больше» обещает и снова в бега. Врач говорит: «Только любовью спасете». Но любовь из пластилина не вылепишь и за деньги не купишь! Где мне купить хоть немного любви к тебе, гадина?! Кончилась моя любовь. Потому что нет любви без доверия. Как любить того, кто в душу тебе гадит, и гадит, и гадит? «Папочка, мамочка, я вас люблю, помогите, я не хочу так больше жить…» А только отвернешься – шасть за дверь, и ищи ее по помойкам. Им верить нельзя совсем, специалисты так и предупреждали. Как жить с врагом под одной крышей? С коварным, подлым существом, для которого ничего, кроме тяги к собственному удовольствию, нет. Мое терпение лопнуло. Я выгнал эту паскуду на улицу подыхать. Все, сказал, дорогу сюда забудь, у тебя нет отца с матерью, ты их, считай, убила своими руками. И тут жена моя заболела. Сломала ее эта гадина. Рак у нее нашли. Слышишь, гадина? РАК! Тебе сейчас все по хрену, мозги свои в дерьмо превратила. И жизнь матери с собой забрала. Операция за операцией. Но как только в себя придет, молит: «Верни Никочку, что с Никочкой?» Ты, тварь, о матери не думаешь, а у нее каждый вздох – о тебе!

Я ее уже не искал. Мне бы силы для ее матери собрать. И дела не запустить. Сама приползла. Опять, ради жены, по врачам повез анализы делать – СПИД, гепатит, сифилис – какую награду эта мразь с собой притащила? И вот мне подарок: беременность. Она, конечно, не знает, от кого, когда и как. В шлюху тупую превратилась – бери, кто хочет. Врачи говорят: радуйтесь, что ни одну заразу не подцепила пока, а аборт – дело десяти минут. И гуляй дальше. Нет, – говорю, – ребенок так ребенок. Будет рожать. Пусть родится у меня внук, внучка – все равно. Вполне возможно – дебил. До настоящего времени идиотов в роду не наблюдалось, но стараниями дочери улучшим породу. Пусть даже будет даун, кто угодно, даже лучше – у таких души чище, за грязью не побегут. Рожать будешь, гадина!

Поселил ее сюда. Для нее квартира куплена. Когда я еще о ней как о человеке думал. Мне главное было – удержать ее до родов, а там – пусть катится на все четыре стороны. Пусть подыхает. Сделаю красивую могилку, умирающего лебедя из мрамора посажу. Успокоюсь. Главное, чтоб сейчас никакой отравы. Ты думаешь, она тихая-покорная, глаза таращит в неземную жизнь и ничего путного не соображает? Не-е-ет! Она хитрее всех хитрых на свете. Она даже отсюда умудрилась несколько раз сбежать. Без ключей от двух стальных дверей, с восемнадцатого этажа.

Первый раз свалила на подоконник газеты, подушки, подожгла, высунулась в другое окно, орать стала: «Пожар! Горю! Помогите!» Конечно, увидели огонь, крики услышали, вызвали пожарных. Причем мудро все устроила: подоконник мраморный, рамы металлические, пол кафельный – знала, что огню не на что перекинуться, сама не сгорит. Вот голова, а? Пожарные приехали, двери по-быстрому взломать не сумели, из окна ее спускали чуть ли не с помощью вертолета. Это ее, так сказать, и погубило. Времени потеряла много. Я как раз подъехал медсестре двери открыть – капельницу ей каждый день ставит, кровь гнилую прочищает… К подъезду пробиться не могу: пожарные, любопытных толпа. И зверя этого в одеяло укутывают, сочувствуют. Повел я пожарных в квартиру, посмотрели мы на грамотный источник возгорания, все их напрасные хлопоты оплатил, объяснил, кто она такая. Так они мне до последней минуты не верили, ее жалели. Хорошо, медсестра подошла, подтвердила, какая тут узница обитает.

Что я после этого сделал? Окна теперь не откроешь. Стекла пуленепробиваемые. Решетки видел? Потом: ни одного источника огня – ни спичек, ни зажигалок, плита на кухне отключена, нет электроприборов. Теперь если только трением огонь добывать будет, как пещерные люди.

Дубль два. Вообще проще некуда, но надо ж сообразить! Звонит по телефону спасателям: помогите, родители ушли, дверь заперли, я куда-то ключи потеряла, а мне срочно к врачу, угроза выкидыша. На раз-два-три приезжают спасатели, кричат из-за двери: «Паспорт со здешней пропиской показать сможешь?» «Конечно!» Они за работу. Бригада «Умелые руки». Пожарные не смогли, а эти и пяти минут не трудились. Путь открыт. Паспорт с пропиской посмотрели. Теперь, говорят, плати за вызов. У нас такие вызовы – по дверям – платные, мы предупреждали! А денег-то и нету! Она за живот: выкидыш, мол, выкидыш. Но тут стальные орлы попались: плати, и все тут. Пока слово за слово, соседка по этажу из магазина вернулась. Дала им мой телефон, я примчался… Дальше все как с пожарными. Телефонов больше в квартире нет, обратил внимание?

Замки пришлось менять. И вот когда меняли, она то ли слепки с новых ключей сделала, то ли что. Рабочему не до того, и я не углядел. Психолог мне объясняет: «Ей нужно общение, участие человеческое. Она не столько к наркотикам сейчас сбегает, сколько из-за тюрьмы». Но из тюрьмы я ее выпустить не могу, потому что любое человеческое участие к ней кончится одним – очередной дозой. Все же дал ей со своего сотового кое-кому из друзей позвонить. Пусть приходят, когда я здесь. У нее в школе нормальные вроде были ребята. Училась легко, отличница. В кино в двенадцать лет сняли в главной роли. Три языка знала. Китайскую спецшколу окончила – есть такая в Москве – не знал? Это я все думал: пусть из девочки получится человек мира. Пусть понимает и Запад, и Восток. Теперь много она понимает! По-русски двух слов связать не может! Так вот стали к ней друзья иногда забегать. Я их, конечно, шмонал. Кому это понравится! У меня другого выхода нет, а им-то что за дело. У них униженное самолюбие. Сошли визиты на нет. Я и не догадывался, что ключики запасные у кого-то уже заимелись. Только сегодня утром, когда тебя обнаружил, сообразил. Двери опять поменял целиком. Ее в запертой комнате держал во избежание новых изобретений. Матери говорю, что доченька поправляется, беременность протекает отлично. Та верит, оживает.

…Зачирикал мобильник.

–  Медсестра подъехала. Сейчас процедуры начнутся, а мы с тобой договорим, – пояснил Никин отец, направляясь к дверям.

Игорь кивнул девушке, казавшейся абсолютно безучастной за все время отцовского монолога. Однако до прихода отца они почти нормально общались, в меру ее возможностей.

–  Ты как? – спросил из интереса, чтобы проверить, не спит ли она с открытыми глазами.

–  Уколы сейчас, – выговорила она. Как пожаловалась.

Надо же! Уколов боится! Столько сама кололась, а тут трусит! Не убитая до конца, значит. Отец ее от затравленности семейными делами уже ничего не видит. А зря. Надо ему сказать. Может, обрадуется. Хороший мужик. Несчастный. Везет же людям с отцами… Ему бы такого…

–  Такие дела, брат. Ну, пошли пожуем что-нибудь. Мы вам не нужны?

–  Справимся, Никита Андреевич. – Медсестра привычно готовила капельницу.

–  Может быть, я пойду уже? – попросился Игорь.

–  Нет. Главное впереди.

Они сидели на кухне за огромным стеклянным столом. Из-за медицинского запаха, привнесенного медсестрой, все казалось похожим на жутковатую больницу в отсеке космического корабля. Холодная пища. Наружу не выйдешь. Внешняя среда смертельна.

–  Хочу предложить тебе работу. После небольшой проверки, конечно.

Ух ты! Сейчас телохранителем назначит. Неплохо бы. Только что ж это «Он» до сих пор до этого не додумался?… Будет с чем к Тоше вернуться, все к лучшему оборачивается, даже скандал этот позорный.

–  Очень высокооплачиваемая работа. Очень. Суть вот в чем. Я давно мог нанять ей охранника. Но знаю ее хитрость. Она на другой же день сбежит. Или ключи у сонного сопрет, или его охмурит, и сбегут вместе. Я ни на кого положиться не могу, кроме как на себя самого. А я сейчас нужен жене, в больнице. Раз там есть шанс, я должен его на тысячу процентов использовать. Эту, здесь, спасет не сторожевой пес, ее муж спасти может. Законный супруг, со всеми юридическими и церковными правами. Ты верующий?

–  Не знаю, – оторопел Игорь.

–  Крещеный?

–  Да.

–  Хорошо. Тогда вот что: ты на ней женишься. Повенчают вас. Ты будешь отцом ребенка. Если после родов сбежит – ты не в ответе. Только за ребенка – как отец. Это и будет твоя работа. Стоп! Сейчас ничего пока не говори. Изложу условия, потом здесь и теперь обдумаешь, примешь мое предложение – закрутится дело; нет – свободен, прощай. Работа тяжелая, измотаешься. Что будешь иметь? Однокомнатная в Москве – это в любом случае останется при тебе. Пойдешь учиться, глава семьи себя уважать должен. В мед не раздумал?

–  Не поступлю. Забыл все, – ошеломленно вовлекся в фантастические планы Игорь.

–  Поступишь. Поможем. Диплом при любом раскладе – твой. И регулярный заработок: на эти деньги будешь содержать семью. Деньгами не обижу, не в них проблема. Рай обещаю, а? Но это не рай. Ты лишаешься свободы. Как она. Твое время – в институте. Туда и обратно отвозит мой шофер. Здесь встречаю я, потом ты с ней. Без связи с внешним миром. Пока не появится ребенок. А там – по ходу дела. Сиди, думай. Если да, сестра проведет все анализы. Моя на сегодняшний день абсолютно чиста.

3

Таким несчастным Игорь еще никогда не был. Что он мог решить? В голове трепыхались заветные слова – «не знаю… не знаю…». Все! Хватит! Все ты знаешь. Помнишь, как в один бездомный московский вечер, еще до Тоши, бродил по бульварам, мечтая найти чемоданчик с миллионом? Или хотя бы туго набитый кошелек? Сколько раз в кино видел эти чемоданчики! Дуракам они всегда в руки попадают по воле слепого случая. Открывает лениво, думает, там пара грязных носков и яблоко подгнившее, стыренное где-то по бедности, а там – уя! – пачечки, пачечки, пачечки зелененькие. И эти козлы-киногерои, как водится, их еще и теряют, чтобы зрителю нервы пощекотать. Что ты тогда думал? Вот бы мне! Я бы! Я бы! Я бы – сразу – хвать! И спрятался бы от всех. Год бы тихо сидел, не рыпался. Хлеб сухой жрал бы, водой запивал. Последний нищий. Неприметный. А по-о-отом, по-о-о-отихонечку, в незаметненьком мешочке все миллиончики в другое место перевез, перепрятал и тут уж зажил по-человечески…

…Как ходил, судьбу молил послать хоть что-нибудь. И вот сейчас такой шанс. А что с Тошей – разве не был шанс? И учиться пойти она не раз предлагала. Нет, это было не то.

Встретились они на равных. На основе взаимного уважения. Ее действительно было за что уважать, а он представление тянул, пока не сорвался. Эх, почему они с Тошей не поженились! Не было бы сейчас этого жуткого разговора, искушения. Ему и в голову не приходило ей предложить. Если бы он мог разговаривать, как этот мужик! Вот так: «Тоша! Я тебя люблю. Но все мое время в Москве я был абсолютным ничем. Ни влиятельных знакомых, ни денег, ни понимания здешней жизни. Я устал и боялся. Думал только, как на плаву удержаться. Сейчас, с тобой, я хочу попытаться. Давай поженимся. Я все сделаю, чтобы ты была счастлива». Не предлагал. Боялся. Что он мог ей дать? К чему ей это? О ребенке и речи идти не могло: она панически боялась беременности, карьере бы помешало. А так – зачем? Все шло как-то само собой.