 |
|
Популярные авторы:: БСЭ :: Чехов Антон Павлович :: Грин Александр :: Толстой Лев Николаевич :: Лондон Джек :: Joyce James :: Кларк Артур Чарльз :: Лем Станислав :: Маккефри Энн :: Раззаков Федор Популярные книги:: The Boarding House :: Как Эрг Самовозбудитель Бледнотика победил :: Один шаг до любви :: Бочка со зловещей меткой :: Рассказы :: Неподдельная любовь :: Бич Марсель :: Меня прислал Чарли :: В Италию :: Карьера Ругонов |
Когда я вернусь (Полное собрание стихов и песен)ModernLib.Net / Поэзия / Галич Александр Аркадьевич / Когда я вернусь (Полное собрание стихов и песен) - Чтение (стр. 9)
К своему чистилищу-вагону, К пахнущему хлоркою вагону С песнею подходит «Дом сирот»: «По улицам Лодзи, по улицам Лодзи, Шагают ужасно почтенные гости, Шагают мальчишки, шагают девчонки, И дуют в дуделки, и крутят трещотки… И крутят трещотки! Ведут нас дороги, и шляхи, и тракты, В снега Закопане, где синие Татры, На белой вершине – зеленое знамя, И вся наша медная Польша под нами, Вся Польша…» И тут кто-то, не выдержав, дал сигнал к отправлению – и эшелон Варшава-Треблинка задолго до назначенного часа, случай совершенно невероятный, тронулся в путь… Вот и кончена песня. Вот и смолкли трещотки, Вот и скорчено небо В переплете решетки. И державе своей Под вагонную тряску Сочиняет король Угомонную сказку… Итак, начнем, благословясь… Лет сто тому назад В своем дворце неряха-князь Развел везде такую грязь, Что был и сам не рад. И, как-то, очень рассердясь, Призвал он маляра. «А не пора ли, – молвил князь, – Закрасить краской эту грязь?» Маляр сказал: «Пора, Давно пора, вельможный князь, Давным давно пора». И стала грязно-белой грязь, И стала грязно-синей грязь, И стала грязно-желтой грязь Под кистью маляра. А потому что грязь есть грязь, В какой ты цвет ее не крась. Нет, некстати была эта сказка, некстати, И молчит моя милая чудо-держава, А потом неожиданно голосом Нати Невпопад говорит: «До свиданья, Варшава!» И тогда, как стучат колотушкой о шпалу, Застучали сердца колотушкой о шпалу, Загудели сердца: « Ма вернемся в Варшаву! Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!» По вагонам, подобно лесному пожару, Из вагона в вагон, от состава к составу, Как присяга гремит: «Мы вернемся в Варшаву! Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву! Пусть мы дымом растаем над адовым пеклом, Пусть тела превратятся в горючую лаву, Но водой, но травою, но ветром, но пеплом, Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!» А мне-то, а мне что делать? И так мое сердце – в клочьях! Я в том же трясусь вагоне, И в том же горю пожаре, Но из года семидесятого Я вам кричу: «Пан Корчак! Не возвращайтесь! Вам будет стыдно в этой Варшаве! Землю отмыли добела, Нету ни рвов, ни кочек, Гранитные обелиски Твердят о бессмертной славе, Но слезы и кровь забыты, Поймите это, пан Корчак, И не возвращайтесь, Вам страшно будет в этой Варшаве! Дали зрелищ и хлеба, Взяли Вислу и Татры, Землю, море и небо, Все, мол, наше, а так ли?! Дня осеннего пряжа С вещим зовом кукушки Ваша? Врете, не ваша! Это осень Костюшки! Небо в пепле и саже От фабричного дыма Ваше? Врете, не ваше! Это небо Тувима! Сосны – гордые стражи Там, над Балтикой пенной, Ваши? Врете, не ваши! Это сосны Шопена! Беды плодятся весело, Радость в слезах и корчах, И много ль мы видели радости На маленьком нашем шаре?! Не возвращайтесь в Варшаву, Я очень прошу Вас, пан Корчак, Не возвращайтесь, Вам нечего делать в этой Варшаве! Паясничают гомулкулусы, Геройские рожи корчат, Рвется к нечистой власти Орава речистой швали… Не возвращайтесь в Варшаву, Я очень прошу Вас, пан Корчак! Вы будете чужеземцем В Вашей родной Варшаве! А по вечерам все так же играет музыка. Музыка, музыка, как ни в чем не бывало: Сэн-Луи блюз – ты во мне как боль, как ожог, Сэн-Луи блюз – захлебывающийся рожок! На пластинках моно и стерео, Горячей признанья в любви, Поет мой рожок про дерево Там, на родине, в Сэн-Луи. Над землей моей отчей выстрелы Пыльной ночью, все бах да бах! Но гоните монету, мистеры, И за выпивку, и за баб! А еще, ну прямо комедия, А еще за вами должок – Выкладывайте последнее За то, что поет рожок!* А вы сидите и слушаете, И с меня не сводите глаз, Вы платите деньги и слушаете И с меня не сводите глаз. Вы жрете, пьете и слушаете, И с меня не сводите глаз, И поет мой рожок про дерево, На котором я вздерну вас! Да-с! Да-с! Да-с! «Я никому не желаю зла, не умею, просто не знаю, как это делается». Как я устал повторять бесконечно все то же и то же, Падать, и вновь на своя возвращаться круги. Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже, Я не умею молиться, прости меня и помоги!… // * Вариант: О земле моих дедов и прадедов Подпевай моему рожку И плевать мне на сумму катетов, Что вбивается нам в башку, Плевать мне на белое знамя, На проклятый ваш белый свет И на ваши белые здания, Коли черного выхода нет. КОГДА Я ВЕРНУСЬ …Когда я уезжал из России, я не взял с собой никаких бумаг. Ни черновиков, ни записных книжек, ничего решительно. Я не был уверен, что бумаги мои пропустят, и понадеялся на свою память. Память меня не подвела! Но, тем не менее, сегодня, сейчас, три года спустя, я с великим трудом заставляю себя закончить работу над составлением этого сборника. Многие стихи-песни, помещенные здесь, были сочинены еще в России, это последние стихи, которые подписаны словами – Москва, Жуковка, Серебряный бор, Переделкино. И мне очень трудно расстаться с этими стихами! Мне все время кажется, что было что-то еще, и еще, и еще, что я, все-таки, многое растерял, забыл… Может быть, я и вправду что-то забыл! …Когда умирают травы – сохнут, Когда умирают звезды – гаснут, Когда умирают кони – они дышат, А когда умирают люди – поют песни! Когда я вернусь Когда я вернусь… Ты не смейся, когда я вернусь, Когда пробегу, не касаясь земли по февральскому снегу, По еле заметному следу – к теплу и ночлегу – И вздогнув от счастья, на птичий твой зов оглянусь – Когда я вернусь. О, когда я вернусь!.. Послушай, послушай, не смейся, Когда я вернусь И прямо с вокзала, разделавшись круто с таможней, И прямо с вокзала – в кромешный, ничтожный, раешный – Ворвусь в этот город, которым казнюсь и клянусь, Когда я вернусь. О, когда я вернусь!.. Когда я вернусь, Я пойду в тот единственный дом, Где с куполом синим не властно соперничать небо, И ладана запах, как запах приютского хлеба, Ударит в меня и заплещется в сердце моем – Когда я вернусь. О, когда я вернусь! Когда я вернусь, Засвистят в феврале соловьи – Тот старый мотив – тот давнишний, забытый, запетый. И я упаду, Побежденный своею победой, И ткнусь головою, как в пристань, в колени твои! Когда я вернусь. А когда я вернусь?!.. СЕРЕБРЯНЫЙ БОР Собирались вечерами зимними, Говорили то же, что вчера… И порой почти невыносимыми Мне казались эти вечера. Обсуждали все приметы искуса, Превращали – в сложность – простоту, И моя Беда смотрела искоса На меня – и мимо, в пустоту. Этим странным взглядом озадаченный, Темным взглядом, как хмельной водой, Столько раз обманутый удачами, Обручился я с моей Бедой! А зима все длилась, все не таяла, И пытаясь одолеть тоску – Я домой, в Москву, спешил из Таллина, Из Москвы – куда-то под Москву. Было небо вымазано суриком, Белую поземку гнал апрель… Только вдруг, – прислушиваясь к сумеркам, Услыхал я первую капель. И весна, священного священнее, Вырвалась внезапно из оков! И простую тайну причащения Угадал я в таяньи снегов. А когда в тумане, будто в мантии, Поднялась над берегом вода, – Образок Казанской Божьей Матери Подарила мне моя Беда! …Было тихо в доме. Пахло солодом. Чуть скрипела за окном сосна. И почти осенним звонким золотом Та была пронизана весна! Та весна – Прощенья и Прощания, Та, моя осенняя весна, Что дразнила мукой обещания И томила. И лишила сна. Словно перед дальнею дорогою, Словно – в темень – угадав зарю, Дар священный твой ладонью трогаю И почти неслышно говорю: – В лихолетье нового рассеянья, Ныне и вовеки, навсегда, Принимаю с гордостью Спасение Я – из рук Твоих – моя Беда! …По вечерам, написав свои обязательные десять страниц (я писал в Серебряном боре «Генеральную репетицию»), я отправлялся гулять. Со мною неизменно увязывался дворовый беспородный пес, по кличке Герцог. С берега Москвы-реки мы сворачивали в лесную аллейку, доходили до троллейбусной остановки, огибали круглую площадь и тем же путем возвращались к реке. Я садился на скамейку, закуривал, «Герцог» устраивался у моих ног. Мы смотрели на бегущую воду, на противоположный берег. Справа стояла церковь – Лыковская Троица, – превращенная в дровяной склад, а слева расстилались угодия государственной дачи номер пять. Там жил, еще член Политбюро в ту пору, Д. Полянский. Именно его вельможному гневу я был обязан, как выразились бы старые канцеляристы, «лишением всех прав состояния». Вертеть головой, то направо, то налево – было чрезвычайно интересно. Уж так ли безумно намеренье – Увидеться в жизни земной?! Читает красотка с картины Вермейера Письмо, что написано мной. Она – словно сыграна скрипкою – Прелестна, нежна и тонка, Следит, с удивленной улыбкою, Как в рифму впадает строка. А впрочем, мучение адово Читать эти строчки вразброд! Как долго из века двадцатого В семнадцатый почта идет! Я к ней написал погалантнее, Чем в наши пишу времена… Смеркается рано в Голландии, Не падает снег из окна. Госпожа моя! Триста лет, Триста лет вас все нет, как нет. На чепце расплелась тесьма, Почтальон не несет письма, Триста долгих-предолгих лет Вы все пишете мне ответ. Г оспожа моя, госпожа, Просто – режете без ножа! До кого-то доходят вести, До меня – только сизый дым. Мы с дворовой собакой вместе Над бегучей водой сидим. Пес не чистой породы, помесь, Но премудрый и славный пес… Как он тащится, этот поезд, Т риста лет на один откос! И такой он ужасно гордый, Что ему и гудеть-то лень… Пес мне ткнулся в колени мордой, По воде пробежала тень. Мы задремлем. Но нас разбудит За рекой громыхнувший джаз… Скоро, скоро в Москву прибудет Из Голландии дилижанс! Вы устали, моя судьба, От столба пылить до столба? А у нас теперь на Руси И троллейбусы, и такси. Я с надеждой смотрю – а вдруг Дилижанс ваш придет на круг? Дилижанс стоит на кругу… Дилижанс стоит на кругу… Дилижанс стоит на кругу – Я найти его не могу! Он скоро, скоро, скоро тронется! Я над водой сижу опять. Направо – Лыковская Троица, Налево – дача номер пять. На этой даче государственной Живет светило из светил, Кому молебен благодарственный Я б так охотно посвятил! За все его вниманье крайнее, За тот отеческий звонок, За то, что муками раскаянья Его потешить я не мог! Что славен кличкой подзаборною,[23] Что наглых не отвел очей, Когда он шествовал в уборную В сопровожденьи стукачей! А поезд все никак не тронется! Какой-то вздор, какой-то бред… В вечерний дым уходит Троица, На даче кушают обед. Меню государственного обеда: Бламанже. Суп гороховый с грудинкой и гренками. Бламанже! Котлеты свиные отбивные с зеленым горошком. Бламанже!! Мусс клубничный со взбитыми сливками. Бламанже!!! – Вы хотите Бля-ман-же? – Извините, Я уже! У них бламанже сторожат сторожа, Ключами звеня. Простите меня, о – моя госпожа, Простите меня! Я снова стучусь в ваш семнадцатый век Из этого дня. Простите меня, дорогой человек, Простите меня! Я славлю упавшее в землю зерно И мудрость огня. За все, что мне скрыть от людей не дано – Простите меня! Ах, только бы шаг – за черту рубежа[24] По зыбкому льду… Но вы подождите меня, госпожа, Теперь я решился, моя госпожа, Теперь уже скоро моя госпожа, Теперь я приду!.. Я к Вам написал погалантнее, Чем в наши пишу времена. Смеркается рано в Голландии, Но падает снег из окна. И. Б. Вьюга листья на крыльцо намела, Глупый ворон прилетел под окно И выкаркивает мне номера Телефонов, что умолкли давно. Словно сдвинулись во мгле полюса, Словно сшиблись над огнем топоры – Оживают в тишине голоса Телефонов довоенной поры. И внезапно обретая черты, Шепелявит озорной шепоток: – Пять-тринадцать-сорок три, это ты? Ровно в восемь приходи на каток! Пляшут галочьи следы на снегу, Ветер ставнею стучит на бегу, Ровно в восемь я прийти не могу… Да и в девять я прийти не могу! Ты напрасно в телефон не дыши, На заброшенном катке ни души, И давно уже свои «бегаши» Я старьевщику отдал за гроши. И совсем я говорю не с тобой, А с надменной телефонной судьбой. Я приказываю: – Дайте отбой! Умоляю: – Поскорее отбой! Но печально из ночной темноты, Как надежда, И упрек, И итог: – Пять-тринадцать-сорок три, это ты? Ровно в восемь приходи на каток! «Люди, я любил вас – будьте бдительны!» Я люблю вас – глаза ваши, губы и волосы, Вас, усталых, что стали, до времени, старыми, Вас, убогих, которых газетные полосы Что ни день – то бесстыдными славят фанфарами! Сколько раз вас морочили, мяли, ворочали, Сколько раз соблазняли соблазнами тщетными… И как черти вы злы, и как ветер отходчивы, И – скупцы! – до чего ж вы бываете щедрыми! Она стоит – печальница Всех сущих на земле, Стоит, висит, качается В автобусной петле. А может, это поручни… Да, впрочем, все равно! И спать ложилась к полночи, И поднялась – темно. Всю жизнь жила – не охала, Не крыла белый свет. Два сына было – сокола, Обоих, нет, как нет! Один убит под Вислою, Другого хворь взяла! Она лишь зубы стиснула – И снова за дела. А мужа в Потьме льдиною Распутица смела. Она лишь брови сдвинула – И снова за дела. А дочь в больнице с язвою, А сдуру запил зять… И, думая про разное, – Билет забыла взять. И тут один с авоською И в шляпе, паразит! – С ухмылкою со свойскою Геройски ей грозит! Он палец указательный Ей чуть не в нос сует: – Какой, мол, несознательный, Еще, мол, есть народ! Она хотела высказать: – Задумалась, прости! А он, как глянул искоса, Как сумку сжал в горсти И – на одном дыхании Сто тысяч слов подряд! («Чем в шляпе – тем нахальнее!» Недаром говорят!) Он с рожею канальскою Гремит на весь вагон: – Что с кликой, мол, китайскою Стакнулся Пентагон! Мы во главе истории, Нам лупят в лоб шторма, А есть еще, которые Все хочут задарма! Без нас – конец истории, Без нас бы мир ослаб! А есть еще, которые Все хочут цап-царап! Ты, мать, пойми: неважно нам, Что дурость – твой обман. Но – фигурально – кажному Залезла ты в карман! Пятак – монетка малая, Ей вся цена – пятак. Но с неба каша манная Не падает за так! Она любому лакома, На кашу кажный лих!.. И тут она заплакала И весь вагон затих. Стоит она – печальница Всех сущих на земле, Стоит, висит, качается В автобусной петле. Бегут слезинки скорые, Стирает их кулак… И вот вам – вся история, И ей цена – пятак! Я люблю вас – глаза ваши, губы и волосы, Вас, усталых, что стали, до времени, старыми, Вас, убогих, которых газетные полосы Что ни день – то бесстыдными славят фанфарами! И пускай это время в нас ввинчено штопором, Пусть мы сами почти до предела заверчены, Но оставьте, пожалуйста, бдительность «операм»! Я люблю вас, люди! Будьте доверчивы! В Серебряном боре, у въезда в Дом отдыха артистов Большого театра, стоит, врытый в землю, неуклюже-отесанный, деревянный столб. Малярной кистью, небрежно и грубо, на столбе нанесены деления с цифрами – от единицы до семерки. К верху столба, прилажено колесико, через которое пропущена довольно толстая проволока. С одной стороны столба проволока уходит в землю, а с другой – к ней подвешена тяжелая гиря. Сторож дома отдыха объяснил мне: – А это, Александр Аркадьевич, говномер… Проволока, она, стало быть, подведена к яме ассенизационной! Уровень, значит, повышается – гиря понижается… Пока она на двойке-тройке качается – ничего… А как до пятерки-шестерки дойдет – тогда беда, тогда, значит, надо из города золотариков вызывать… Мне показалось это творение русского умельца не только полезным, но и весьма поучительным. И я посвятил ему философский этюд, который назвал эпически скромно: Все было пасмурно и серо, И лес стоял, как неживой, И только гиря говномера Слегка качала головой. Не все напрасно в этом мире, (Хотя и грош ему цена), Покуда существуют гири И виден уровень говна! За высокими соснами виден забор И калитка в заборе. Вот и время прощаться, Серебряный бор, Нам – в Серебряном боре! Выходила калитка в бескрайний простор, Словно в звездное море. Я грущу по тебе, мой Серебряный бор, Здесь – в Серебряном боре. Мы с тобою вели нескончаемый спор, Только дело не в споре. Я прощаюсь с тобой, мой Серебряный бор, Здесь – в Серебряном боре. Понимаешь ли – боль подошла под упор, Словно пуля в затворе. Я с тобой расстаюсь, мой Серебряный бор, Здесь – в Серебряном боре. Ну не станет меня – для тебя это вздор, Невеликое горе! Что ж, спасибо тебе, мой Серебряный бор, Я прощаюсь с тобой, мой Серебряный бор, И грущу по тебе, мой Серебряный бор, Здесь – в Серебряном боре! ОТЧИЙ ДОМ …Еще позволь желание одно Мне произнесть: Молюся я судьбине. Чтоб для тебя я стал хотя б отныне Чем для меня ты стал уже давно! 1. ДЛЯ ПРАВОЙ РУКИ Allegro moderato Весь год – ни валко и не шатко, И все, как прежде, в январе. Но каждый день горела шапка, Горела шапка на воре. А вор белье тащил с забора, Снимал с прохожего пальто, И так вопил: – Держите вора! Что даже верил кое-кто! 2. ДЛЯ ЛЕВОЙ РУКИ Maastozo Ты прокашляйся, февраль, прометелься, Грянь морозом на ходу, с поворотца! Промотали мы свое прометейство, Проворонили свое первородство! Что ж, утешимся больничной палатой, Тем, что можно ни на что не решаться… Как объелись чечевичной баландой – Так не в силах до сих пор отдышаться! 3. ДЛЯ ОБЕИХ РУК Vivache Кто безгласных разводит рыбок, Кто – скупец – бережет копейку, А я поеду на птичий рынок И куплю себе канарейку. Все полста отвалю, не гривну, Привезу ее, кроху, на дом, Обучу канарейку гимну, Благо слов ей учить не надо! Соловей, соловей, пташечка, Канареечка жалобно свистит: – Союз нерушимый республик свободных… Ты не часто мне снишься, мой Отчий Дом, Золотой мой, недолгий век. Но все то, что случится со мной потом, – Все отсюда берет разбег! Здесь однажды очнулся я, сын земной, И в глазах моих свет возник. Здесь мой первый гром говорил со мной И я понял его язык. Как же страшно мне было, мой Отчий Дом, Когда Некто с пустым лицом Мне сказал, усмехнувшись, что в доме том Я не сыном был, а жильцом. Угловым жильцом, что копит деньгу – Расплатиться за хлеб и кров. Он копит деньгу, и всегда в долгу, И не вырвется из долгов! – А в сыновней верности в мире сем Клялись многие – и не раз! – Так сказал мне Некто с пустым лицом И прищурил свинцовый глаз. И добавил: – А впрочем, слукавь, солги – Может, вымолишь тишь да гладь!.. Но уж если я должен платить долги, То зачем же при этом лгать?! И пускай я гроши наскребу с трудом, И пускай велика цена – Кредитор мой суровый, мой Отчий Дом, Я с тобой расплачусь сполна! Но когда под грохот чужих подков Грянет свет роковой зари – Я уйду, свободный от всех долгов, И назад меня не зови. Не зови вызволять тебя из огня, Не зови разделить беду. Не зови меня! Не зови меня… Не зови – Я и так приду! На лесные урочища, На степные берлоги Шли Олеговы полчища По дремучей дороге. И на марш этот глядючи, В окаянном бессильи, В голос плакали вятичи, Что не стало России! Ах, Россия, Рассея – Ни конца, ни спасенья! И живые, и мертвые, Все молчат, как немые, Мы, Иваны Четвертые – Место лобное в мыле! Лишь босой да уродливый, Рот беззубый разиня, Плакал в церкви юродивый, Что пропала Россия! Ах, Россия, Рассея – Все пророки босые! Горькой горестью мечены Наши тихие плачи – От Петровской неметчины До нагайки казачьей! Птица вещая – троечка, Тряска вечная, чертова! Не смущаясь ни столечка, Объявилась ты, троечка, Чрезвычайной в Лефортово! Ах, Россия, Рассея – Чем набат не веселье!? Что ни год – лихолетье, Что ни враль, то Мессия! Плачет тысячелетие По России – Россия! Выкликает проклятия… А попробуй, спроси – Да была ль она, братие, Эта Русь на Руси? Эта – с щедрыми нивами, Где родятся счастливыми И отходят в смиреньи. Где как лебеди – девицы, Где под ласковым небом Каждый с каждым поделится Божьим словом и хлебом. …Листья капают с деревца В безмятежные воды, И звенят, как метелица, Над землей хороводы, А за прялкой беседы, На крыльце полосатом, Старики-домоседы, Знай, дымят самосадом. Осень в золото набрана, Как икона в оклад… Значит все это наврано, Лишь бы в рифму да в лад?! Чтоб, как птицы на дереве, Затихали в грозу, Чтоб не знали, но верили И роняли слезу, Чтоб начальничкам кланялись, За дареную пядь, Чтоб грешили и каялись, И грешили опять?.. То ли сын, то ли пасынок, То ли вор, то ли князь – Разомлев от побасенок, Тычешь каждого в грязь! Переполнена скверною От покрышки до дна… Но ведь где-то, наверное, Существует – Она?! Та – с привольными нивами, Та – в кипеньи сирени, Где родятся счастливыми И отходят в смиреньи… Птица вещая, троечка, Буйный свист под крылом! Птица, искорка, точечка В бездорожьи глухом. Я молю тебя: – Выдюжи! Будь и в тленьи живой, Что б хоть в сердце, как в Китеже, Слышать благовест твой!… Ну, давай, убежим в мелколесье Подмосковной условной глуши, Где в колодце воды – хоть залейся И порою, весь день, ни души! Там отлипнет язык от гортани, И не страшно, а просто смешно, Что калитка, по-птичьи картавя, Дребезжать заставляет окно. Там не страшно, что хрустнула ветка По утру под чужим каблуком. Что с того?! Это ж просто соседка Принесла вам кувшин с молоком. Но, увы – но и здесь – над платформой, Над антеннами сгорбленных дач, Над березовой рощей покорной Торжествует все тот же кумач! Он таращит метровые буквы, Он вопит и качает права… Только буквы, расчертовы куклы, Не хотят сочетаться в слова. – Миру – мир! – Мыру – мыр! – Муре – мура! – Мира – миг, 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12 |
|||||||