На острове Буяне

Галактионова Вера Григорьевна
На острове Буяне

      Чужой продрогший человек бродил бесцельно на заднем дворе районной гостиницы - мимо заснеженных пустых ящиков, сложенных в углу, мимо гряды сколотого льда у заднего крыльца. Лом, прислонённый к перилам, привлекал его внимание, но, притопывая от холода, человек отворачивался вскоре. Он обходил сизую гору золы и шлака и заглядывал несколько раз в низкое окно кочегарки. Заиндевевшее, оно было слепым как бельмо. Низкая дверь не отворялась на стук. А над кирпичной трубой не вился дым.
      Гостиница и просторный хозяйственный двор располагались на самом высоком холме села. Человек, двигавшийся кругами, остановился наконец на его вершине и поднял шарф до ушей, пряча лицо от мороза. Золотые снега внизу, над рекой, уже начинали голубеть перед вечером. Широко раскинувшееся крылатое красное солнце садилось за дровяной сарай. Однако пустынная улица, не добежавшая до берега по склону, запнулась о полосу валежника, чернеющего сквозь снег, и заснула загодя: на ней не видно было ни души.
      Улицы, огибавшие холм с другой стороны, уходили затем к серой, скучной коробке элеватора, поднимались к кирпичному кубу электростанции у самого бора и прижимались к огороженному квадрату то ли кладбища, то ли парка: среди мощных заснеженных деревьев сияло там, вдали, скромное солнце церковного купола.
      Оглядев добротные дома с высоты и поразмышляв, человек всё же двинулся не к жилью, а к гостиничному сараю, стоящему в низине, за косогором, - к той укромной его стороне, где меньше дуло. Здесь, скрытый от людских глаз, он с треском разодрал несколько картонных коробок из-под чая, выложил ими дно сломанного шкафа, валявшегося плашмя, и влез внутрь. Сберегая тепло, человек натянул вязаную шапку до подбородка, потом вслепую накрылся приготовленным картоном с головой, словно негнущимся одеялом.
      - ...Нет! Если я нарисовался, меня не сотрёшь! - прозвучало вскоре под картоном мстительное, глухое ворчанье.
      Ещё через минуту рука в короткой перчатке потянулась за откинутой половинчатой створкой шкафа. Она держалась на одной разболтанной петле и захлопнулась над человеком не сразу.
      - Пр-р-роклятье... Я же двое суток не спал! - доносилось потом из шкафа с долгими перерывами. - Чтоб эту девицу икота на свадьбе одолела.
      - Жалко, истопник загулял. Запропастился куда-то, зараза. Жди его теперь на холодрыге... Лежи тут, как сломанная кукушка в часах.
      - Но если я нарисовался!..
      Ворочаясь под крышкой, шурша картоном и устраиваясь удобней, человек не слышал, как проскрипели на крыльце кочегарки скорые шаги, как звякнули ключи, как мягко хлопнула обитая войлоком дверь.
 
      Там всё пошло своим чередом. Бронислава разожгла дрова, засыпала уголь и потрогала трубы - они ещё не успели нагреться, но шероховатая их поверхность уже не была такой пронизывающе холодной, как раньше. За окном только начинало темнеть. Не включая света, Бронислава вынула из кармана зеркальце, присела на табурет у заиндевевшего окна. В поцарапанном четырёхугольнике отражалось её лицо, красноватое в слабом свете сумерек. Небольшие серые глаза смотрели на Брониславу выжидательно и недоверчиво. "Нос, гляди-ка, синеет, чтоб его..." - без особой досады подумала она. И, вспомнив, что на работе, в Заготзерно, весовщицы говорили, будто в крем, в "Снежинку", кладут ртуть, Бронислава сразу же и догадалась, что это - от ртути.
      Она длинно вздохнула, повернула голову вправо, влево, не сводя глаз с зеркальца. После смерти мужа - он замёрз прошлой зимой в лощине около села - Бронислава заметно поправилась шут знает от чего. Была она совсем не старая и тяжести своих сорока пяти лет никак не ощущала. Уже по ранней весне к ней в дом зачастили не по делу деревенские мужики. Бронислава, в радостном предвкушении долгой застольной беседы, выставляла на стол бражку, кислую капусту, а если выпивки не хватало - бежала к соседям за водкой. И часто какой-нибудь разомлевший в тепле гость уходил от Кочкиных лишь под самое утро.
      Женской мести Бронислава и не думала опасаться: в селе знали, что связываться с ней - себе дороже. Только соседка Зина в сентябре, ни с того-ни с сего, показала вдруг на короткое время чудеса храбрости, хотя её Иван заходил к Кочкиным всего раз, да и то давно: аж на девятое мая. К концу лета она перестала здороваться с Брониславой, с её дочерью Ниной и с зятем Антоном. А как-то поутру, когда Бронислава кормила во дворе кур, косматая Зина вытерла о грязный фартук руки и сошла со своего крыльца. Потом решительно облокотилась на изгородь.
      - Чего не видала, Коробейничиха? - мирно спросила её Бронислава.
      Зина будто только этого и ждала.
      - Ты, Бронька, туды тебя в прясло, зачем моих кур загнала да своей краской перекрасила? Я не косая! Вон моё жёлтенько-то под твоим зелёным видать!- заголосила она на всю улицу.
      - Заткнись! - по-хорошему посоветовала ей Бронислава. - У тебя мужик шалавый, а тебе куры виноваты.
      Зина пнула забор что было силы - и одно звено тут же повалилось на землю с треском и грохотом. Куры с зелёными метками закудахтали, кинулись врассыпную по углам двора.
      - Своего на тот свет спровадила? - яростно топча упавшую изгородь, орала Зина. - Так теперь чужих привечаешь, прорва?!
      - А ты - видала?!! Докажи!!! - гораздо громче Зины прокричала Бронислава и запустила миску с кормом к самой стайке. - Разоралась тут! Я тебе глотку-то быстро заткну!.. Лучше бы голову сидела-мыла, чем день-деньской с косматыми лохмами вдоль чужих дворов мотаться да заборы по всему Буяну ломать!
      - А-а! Тебе, значит, моя голова не нравится, - обрадовалась соседка и побелела. - Щас поглядим, какая твоя будет.
      Подобрав с земли влажный ком, Зинаида метнула его в лоб Брониславе:
      - Вот тебе. Сучка. Сама заткнись! ...Заткнёт она.
      Бронислава молча, в два прыжка, настигла Зину, развернувшуюся было к своему дому, рванула на себя вихор короткой её стрижки и сноровисто двинула соседку по рёбрам. Зина хотела пнуть Брониславу, однако промахнулась и тяжело шмякнулась на землю, успев задеть её кулаком по виску:
      - Лови с правой, гадина!
      Но Бронислава, схватив соседку за загривок, уже тыкала её лицом в землю, меж бессильно раскинутых толстых ног.
      - Бронька, хватит! - отплёвывалась Зина. - Хватит!.. Броньк, да ты что? Шуток что ль не понимаешь?.. Сдурела прям. Да я кого?... Я это - так: для разговора.
      - Вот и молчи, коли так, - выпрямилась довольная собою Бронислава.
      - Ты меня прости, - виновато кряхтела и поднималась Зина. - Не обижайся, Броньк, на меня. Он ведь, собака-то мой Иван, дома, почитай, и не ночует...
      Толстое перепачканное лицо её жалобно дрогнуло, а голос стал по-детски тонким:
      - Провалился бы он пропадом, в тартарары, такой муж... - всхлипывала она. - Ты думаешь, зря люди-то говорят? Что "горе - говорят, - муж Григорий, а у меня Иван - не дай Бог и вам"? Предупреждают - люди-то! По-ихому и выходит... Вот, удостоверилася теперь. Насчёт Ивана. Не один раз.
      Ещё не остывшая после драки, Бронислава быстро поправила сбившуюся косынку. И разрешила, подбоченясь:
      - Похныкай, похныкай. Лишний раз по-малому не сходишь.
      - Да-а-а... А ты думаешь, хорошо мне - в окошки-то выглядывать, его до звёздочков ждать? - плакала Зина и сплёвывала землю с губ. - Я ведь стёклы свои все до дыр проглядела, Броньк, из избы-то. Насквозь! Все стёклы, Броньк, у меня - в дырах!
      - Сама виноватая. Сидит, стёклы она теперь глазами сверлит, после время... Ты за свекровью-то, за матерью за его, как после свадьбы ухаживала? А? - припомнила ей Бронислава. - Кой-как ты её, хворенькую, обихаживала, и с печки ты её, тётку Марьюшку, в рукавицах снимала! Температурой заразиться ты от родной его матери боялася, все знают! И не отказывайся. Вот оно тебе и отливается... И ты, Зинка, за одни только эти рукавицы, хоть как - перед людями всю жизнь свою виноватая будешь ходить. А Иван, хоть как - нет!
      - Дык, дитё же, Броньк... Не Аришка бы если, разве бы я за него, за блуду, держалася? - причитала Зина, размазывая грязь по опухшему лицу.
      - Мне б твоего Ивана, я б его на шаг от себя не отпустила, - сердито пожалела соседку Бронислава, отряхивая пыль с толстой её спины. - Он бы у меня как по мосточку ходил. Ни влево тебе, ни вправо!
      - Как же! Загонишь его домой! Так он и послушал. Это, Броньк, разговоры разговаривать хорошо. Тебе-то что? Ты вон, подбористая, как кобыла. А я-то - видишь, как рано износилася?.. А ведь я, Броньк, помоложе тебя буду! Намного!.. Разлезлася вон вся... Чужую беду, Броньк, руками разведу. А если уж он повадился по чужим-то домам с ночёвками гостить, где ты его выправишь? Блуда - он блуда и есть. Блуда блудская.
      - А ты поглядывай! - гордо щуря затекающий глаз, учила Бронислава. - Навострился он куда, а ты к нему сразу поласковей. Вроде, не соображаешь. Вроде ты - дурочка. Прям дурочка с переулочка. "Давай, Вань, рубашку вот эту надень. На-ка вот тебе выходную, понарядней!" Надевай на него да поглаживай. Гладь его, Зинка, не переставай!.. "Ой, как тебе идёт, Вань!.. А ты бы горячего, что ль, на дорожку похлебал?" И - корми. Корми под завязку! Чтоб он дома, рядом с тобой, сомлел!.. А зверюгой-то не кидайся. От зверюги-то любой к другой наладится. Айда забор ставить... Ох, прохлаждаюсь я нынче, а у самой полы немытые.
      - Ты забегай, Броньк, если чего надо, - поднимая изгородь, натужно кряхтела Зина. - Не стесняйся, Броньк.
      - А-а... Куда я денуся! - помогала ей с другой стороны Бронислава. И смеялась, отворачиваясь от забора: - Ссадины-то зелёнкой не прижигай, смотри! Чаем лицо промой... А то разрисуешься. Будешь кикиморой болотной в окошки-то выглядывать, Ивана до судорги пугать. Как бы насовсем со двора-то не убёг... Вот и гоняйся тогда за ним по всему по Буяну. С зелёным лицом... Умора!
      - Правда что, индийской заваркой лучше умоюся, - щупала ссадины Зина - на лбу, на скулах и на подбородке. - А ты в любое время забегай, Броньк. Не забывай нас.
      - Не бойся. Не забуду!..
      Но забегала в основном Зинаида, и всё больше по вечерам, на ночь глядя. Зорко оглядывая сидящих за столом, спрашивала с порога медовым голосом:
      - Броньк! Соли не дашь случайно?
      - Опять сорок пять. Ты прям, Коробейничиха, интересная какая-то! Кто же соль-то занимать ходит? Поглядите-ка на неё, на чуду: без денег меня оставить хочет! Не обижайся, не дам. Я пока что не сдурела.
      Зина топталась и не уходила:
      - Ну тогда хоть муки с ведро отсыпь! В лавку схожу - отдам. Тесто на завтра, что ль, поставить...
      - В сенях, в мешке. Отсыпь сама. Некогда мне с мукой тебе возиться. Не видишь? С людями я сижу.
      Зинаида долго ворочалась за стеной, бренчала ведром и роняла то ковш с гвоздя, то жестяное корыто с лавки.
      - Опять, значит, Иван-то загулял... - переглядывались мужики. И опасались: - Ну, умоет она его нынче опарой.
      - Ладно, если только умоет, - рассуждали другие, прислушиваясь к возне. - Вон от неё прям током бьёт: как бы всю квашню ему на голову не надела.
      - А это - смотря когда Иван домой возвернётся. Дурак он что ль, к скандалу торопиться? Нет, раз уж Коробейников загулял!.. Пока к кумовьям заглянет, да пока всех дядьёв обойдёт... Хорошо, если к пирогам готовым заявится.
      - Оно и правильно, - одобряли Ивана остальные. - Семь бед, один ответ.
      Степенный застольный разговор шёл своим чередом.
      - ...Да он же у Любани, у кладовщицы, песни с утра в дому поёт! - припоминали вдруг мужики. - С переливами. Шторки везде зашторенные, а самого за оградой слыхать. "Когда б имел златые горы". Так что, пироги-то Зинкины ещё и зачерствеют.
      - Если у Любани... - призадумывались знатоки. - Тогда, конечно, зачерствеют. Там - не больно-то: там круть-верть - и мимо.
      - Именно что. У Любани хоть трое суток пой. А толку? Одни хи-хи да ха-ха... Бывало дело!
      - Бывало, конечно. Знаем, знаем.
      - Зачерствеют!!! - дружно чокались все.
      - За ваше здоровьице... За ваше здоровьице.
      - И вам не хворать.
      Бронислава обмахивалась чистым полотенцем, слушала и качала головой:
      - Ну, умора.
      И смеялась:
      - Походил бы он от меня! Ох, поглядела бы я, кто б кого караулил!..
      И всё было хорошо в доме у Кочкиных, да только старшая дочь Нина и зять Антон, жившие при матери, на гостей Брониславы смотрели косо. А к зиме и вовсе - спрятали от неё сберкнижку.
      - Тебе уже зарплаты не хватает на гулянки твои! Привадила ораву! - выступала из своей комнаты дочь.
      Она кричала с порога, раздвинув цветастые занавески обеими руками, пропадала, а потом появлялась в занавесках снова, как артистка в клубе:
      - С книжки-то берёшь, а забыла, что деньги эти не ты одна наживала? Кочкин тебе их приносил!.. И Кочкин тебя в Заготзерно устроил, между прочим, когда бригадиром стал! А если б не Кочкин, много бы ты сама наработала? Кто бы тебя учётчицей с твоим образованьем взял?!. Как после семилетки в доярки пошла, так до сих пор на ферме бы ты ломалась! ...Вон, бабуля наша всю жизнь под коровьим брюхом просидела - и ты бы оттуда до пенсии не вылезла. Не знала бы ночью, куда рученьки уложить, чтоб не ныли. Небось, не до гостей тогда было бы!.. Забыла она. Что-то больно скоро забыла!
      Теперь, когда Нина злилась, то называла отца по фамилии - Кочкиным. Будто нарочно отгораживала его, умершего, от Брониславы. И тогда Бронислава становилась виноватой сразу перед всем миром. В том, что вот, осталась она на свете - живая, и не померла тоже, не замёрзла, как порядочная, вместе с мужем, а вместо этого одна, без него, сидит теперь барыней, и ходит везде, и дышит как ни в чём не бывало.
      "Да что же я тебе такого сделала, что глядишь ты на меня так? - думала Бронислава, не отвечая дочери. - Мы же тебя на технолога в городе с отцом выучили, как большого человека... Но - нет: не человек ты выросла, а прокурор".
      И Бронислава устроилась в кочегарку при гостинице - подрабатывать после пяти: оклада что-то и вправду не хватало.
      Зима в этом году выдалась крепкая. Но районная гостиница была небольшая - на двенадцать окон. И дежурные прибегали ругаться в кочегарку редко - только когда Бронислава засыпала от скуки и усталости на узком клеёнчатом топчане раньше времени.
      Чтобы сбить дрёму, Бронислава выходила по ночам на крыльцо. Обь рано сковало льдом - река давно замерла, ничем не отличимая под волнистым снежным заносом от дикого поля, мертвенно-бледного в свете сильной, дымящейся от мороза, луны. Дальний бор угрюмо темнел за прозябшим селом. И в то, что морозы когда-то кончатся, уже не верилось - так основательно было выстужено небо с разлетевшимися в вышине острыми ледышками звёзд, так угрожающе гудели вдоль спящих улиц бессонные столбы, так уверенно ходили и выли протяжно над окоченевшей землёй студёные ночные ветра.
      Бронислава стояла недолго и спешила поскорей назад - чтобы не застыть на холодной воле и не затосковать смертельной тёмной тоской. Иначе, чудилось ей, обомрёт она здесь, на крыльце, в полный свой рост, заледенеет - и уже не очнётся вовеки, потому что стужа охватила весь Божий мир навсегда.
      - Угля-то две машины, то ли хватит, то ли нет... - глядя в светящееся поддувало, прикинула про себя Бронислава. И всё не включала света, подробно думая про всё своё хозяйство, про запасы в стайке и про незаботливого зятя. С прошлой зимы она быстро зябла, если оставалась в просторном дому одна, и потому топила помногу. Замёрзший муж не снился ей по ночам и никогда не мерещился в одиночестве, в глухой комнатной тишине, только тепло из сердца начинало уходить куда-то. Вытягивало его, тепло, ощутимо до боли, как в тёмную пропасть какую - как в бездну сырую, ненасытную.
      - ...Прикупить, что ль, с полтонны, пока не поздно? - поёжилась Бронислава. - Батюшки-светы! Опять расход.
      Однако о расходе она сокрушалась больше по привычке. Уголь в этом году достался ей дёшево. За машиной в Сельхозтехнику Бронислава так и не ходила. Увидала на дороге машину Сашки Летунова, встала перед мчащимся навстречу самосвалом - и ни с места.
      Сашка затормозил, высунул из кабины перепуганное злое лицо.
      - Ты что это, бесстыжий, мне угля не везёшь? - не дала опомниться парню Бронислава. - Нет, вы поглядите на него! У меня сын в армии во Владивостоке, а он всё мимо проехать норовит!
      - ...Тёть Бронь, я Витька вашего уважаю, - зябко вытирая под носом, мямлил из кабины Сашка. - Я привезу, как порожний из города поеду. Вот зуб даю, привезу.
      - Ты мне брось, "как порожний"! - рассердилась Бронислава, забираясь в кабину с другой стороны. - Нужен кому твой зуб. Молочные, что ль, до сих пор падают?.. Давай езжай, у меня квитанции с собой.
      - Тёть Бронь, да не могу я! Правда, не могу. Меня в хозяйство заказали!
      - Подождут! Скажешь, поломался. Давай езжай. Платить не буду. Бутылки с тебя хватит.
      Сашка хоть и нервничал всю дорогу, но за углем съездил оба раза. И от бутылки отказался - затянул своё:
      - Тёть Бронь, да ты что? Меня же все засмеют. Скажут: Витьку без бутылки не помог... Не пью я. Честно, не пью... На кой мне бутылка? Я Витька вашего уважаю.
      И тем сильно насмешил Брониславу.
      - Ты и гостей, что ль, к студёному компоту приучил? - любопытничала она. - Гости-то у вас чем с мороза греются? Ну, чудной!.. Ладно, если что, должок за мной остаётся. Возьмёшь чистенькой, баушке своей. На компрессы. Муравьёв от ревматизма настаивать.
      - Да не надо! Она в сенной трухе от ломоты парится, - отнекивался Санька из кабины. - Каждую баню в дубовой бочке по шейку сидит. Без всяких муравьёв.
      - Ну, корень-борец пускай водкой зальёт. Натрётся к непогоде когда-никогда. Всю жизнь на ферме, под коровами, да разве же она рученьки свои не навихляла? Мосолки-то, небось, как на вьюгу ноют!
      - Не уговаривай, тёть Бронь, не возьму!.. Борца в чулане у ней на сто старух настоено: хворай - не хочу, - сердился парень, краснея. - Ладно, Витьку привет передавай, тёть Бронь. И выкинь ты эту бутылку из своей головы!
      Санька решительно хлопнул дверцей кабины, самосвал сорвался с места и выехал со двора, оставляя чёрный колёсный узор на снегу. А Бронислава расстроилась возле кучи задаром привезённого угля.
      - Ты погляди, парня безо всего отпустила. Пустой поехал! - сокрушалась она, подбирая в ведро отлетевшие в сторону, поблёскивающие на сколах, чёрные куски. - Оно и не больно-то хорошо, по-моему...
      Но успокоилась она быстро, как только принялась затворять большие тесовые ворота.
      - А я баушке Летуновой милостинкой отдам! Вон, бумазейкой. Что ж теперь... Пускай сромодит на себя чего ни на то, да и носит, - сводила она тяжёлые скрипящие створы, подпирая их плечом. - Нарядится к радованице старушоночка наша, носатенькая. В мягкое во всё... На солнышке с клюшечкой посидеть в бумазейке сядет. В свежей.
      Бронислава хорошо приладила брус - вогнала его в две чугунные, кованые скобки и крепко стукнула по торцу в последний раз, решив:
      - А заодно и помолится пускай за меня посильней: за Агафию!
 
      Гостиничный уголь был много хуже: и тусклый, и мелкий. Не намочи - огнём не схватится. Ну, пыль и пыль!
      Прихватив ручку старой варежкой, Бронислава приоткрыла раскалившуюся дверцу печи. Осторожно, из-под низу, двинула кочергой. Бледно-алое жаркое пламя полыхнуло голубым. Зашевелившийся сверху чёрный уголь смешался с огненным, разгоревшимся. Из печи пахнуло дымным смрадом. Бронислава, морщась, захлопнула дверцу, помяла в руках подпалившуюся варежку. Включать свет и снимать пальто было всё ещё лень. Она снова села к тёмному окну и едва устроилась поудобней, как тут-то, без всякого стука, отворилась и захлопнулась дверь. У порога стоял человек, неподвижный, чёрный и незнакомый.
      Бронислава сощурилась, вглядываясь в плохо видное горбоносое лицо. Человек молчал. Молчала и Бронислава. Розовый отсвет печного огня лежал на чистых половицах и подрагивал. Сонно гудело в трубе. Стало слышно, как с окна закапала стаявшая вода. Человек пошевелился и повёл узкими плечами, растирая руки.
      - Свет в-в-включается? - заикаясь от стужи, выговорил он и зашарил по стене.
      Щёлкнул выключатель. В выбеленной комнатёнке стало светло и хорошо. Мужчина насторожённо озирался, пряча крутой сизый подбородок в шарф.
      - Холодно в болоньке-то! - заметила Бронислава.
      - Ещё бы, - сердито отозвался человек, сдвигая со лба вязаную шапку - чёрную, с бурой полосой.
      Теперь он смотрел на Брониславу исподлобья, с досадой. И ей показалось, что когда-то давно она обидела его чем-то, невзначай и сильно, и забыла про то. И про него самого - тоже забыла нечаянно навсегда! А он вдруг здесь и всё помнит.
      - Холодно. Грейся... - сказала Бронислава.
      Он важно выпрямился - и шагнул к ней, вытянув руку с плотно сжатыми пальцами:
      - Кеша.
      Рука была ледяная и невзрослая. Бронислава пожала её осторожно, словно неживую:
      - Броня. Кочкина. Вот, топлю.
      Лицо его ещё не отошло с мороза, и улыбнулся он поэтому криво.
      - Поэт, широко известный в узком кругу. Частично - актёр. Художник из города. И тому подобное! - со значением сказал он, круговым движением дорисовывая над своей головой всё остальное.
      И Бронислава поняла: это он из скромности не договаривает про себя самое главное и самое хорошее.
      - А я вот - топлю, сижу... Грейся. Холодно в болоньке-то, - повторила Бронислава.
      Он, ёжась, подсел к печке. Его знобило.
      - Дер-р-р-евня! Никто ничему не верит. За гостиницу - и то платить нечем!
      - Не деревня. Село тут, - неспешно поправила Бронислава, разглядывая его с любопытством. И не поверила: - Разве ты про наш Буян не слыхал?.. Вот чудо-то. Чудо в перьях прям... Это про нас везде врут: лихие люди да лихие люди. В Буяне, врут, там птицы без голоса, цветы без запаха, а женщины - без сердца! Видишь, чего болтать наладились? С перепугу.
      Печь выстрелила алым угольком на пол. Бронислава живо подхватила его пальцами и закинула в поддувало, мимо Кеши.
      - А здесь не люди, а места такие. Строгие, - устраивалась она на прежнее место, вытирая пальцы тряпкой. - Боятся чужие сроду этих мест. Ну и завидуют, конечно: не без того... А как не завидовать? Мы ведь, сроду без никого, живём тут, в медвежьем-то углу, покрепче всех. Сами только по себе сроду живём... А ты как же попал, в глухомань-то нашу?
      - Как, как... По ходу жизни! - нахмурился он.
      И возмутился, передёрнув плечами:
      - Нет, на улице мне что ли теперь ночевать?!. Предложил дежурной девице по-хорошему: "Давайте я около вас бесплатно посплю". Так она меня, с ружьём наперевес, до самых ворот гнала. "Я - дева чистая, а вы - стрекулист!" Бандитка. Бандитка с белым воротничком... Х-х-холод же страшный!
      - Клавонька, она добрая, - успокоила его Бронислава. - Стреляет, конечно, без промашки. И ростом под потолок. А так - добрая... Она бы только прикладом стукнула.
      - Понимаю, - кивал ей Кеша, нервно соглашаясь. - Кто спорит: добрая. Девица. В кружевном воротничке... Но, гадство, с ружьём!!!
      Бронислава вздохнула. И согласилась:
      - Плохо без денег. Я вон уж скоро год одна, без мужа, так вот... подрабатываю.
      Брониславе стало грустно после этих слов и жалко себя. Она отвернулась к тёмному окну, оттаявшему поверху.
      - И ни одна сволочь не занимает! - вскинулся Кеша. - Журналисты называется...
      - Он из города на попутке добирался. В ночь уже, - качала головой Бронислава, не оборачиваясь. - Потом пешком шёл. От грейдера самого... Костры по дороге жёг, в сторожке ночевал. А перед Буяном видишь чего... Не надо было ему из уазика выходить. Ох, не надо!.. Зачем он от шофёра этого отстал, а?! У него бы в дому переночевал лучше. Небось место-то чужое до дыр не пролежал бы.
      Она задумалась. Провела пальцем дорожку по узкому подоконнику - чтобы скорей сбегала по ней талая вода.
      - Уазик, видишь, латаный-перелатаный был. Всю дорогу ломался, - со вздохом объяснила она, переставляя на полу банку под зачастившие капли. - И шофёр - чужой, по грейдеру дальше один уехал на соплях. Он, сломанный, в Буян заворачивать не стал: передумал... А холод был!!! Батюшки-светы! Х-х-холод - страшный... Ну, им, Кочкиным, сроду море по колено: вылез. Чуть не двести километров по Дикой дороге отмахал. А перед Буяном...
      - На работу, проклятье, ехал! Добрался, называется... - от тепла Кешу затрясло сильнее.
      Он сжимал и разжимал перед раскалившейся дверцей сведённые стужей, непослушные пальцы.
      - Устраиваться, что ль, будешь куда? - обернулась Бронислава.
      - Да я-то - хоть куда могу! - презрительно фыркнул он. - В газету, в клуб... Умею писать. Знаю законы жизни и сцены... Досконально изучил психологию людей и женщин. Это для меня так: семечки. Вот денег - нет!.. Редактор где-то в командировке торчит. Отдал им два стихотворения - деньги в редакции не начисляют. Рассказ целиком отдал! Нет, бухгалтер - баба, упёрлась, проклятье, без редактора копейки не даёт. Парадокс!.. А насколько и где этот редактор застрял, никто не знает.
      Сочувствуя, Бронислава покивала ему:
      - Что ж теперь. Труднодоступный район! Правильно про нас говорят. С трёх сторон - лёд, с четырёх - тайга. Всякое, конечно, в дороге может быть.
      - Тебе лом нужен? - неожиданно спросил он.
      - Нет... А ты с ломом что ль из города ехал?
      Ответа не последовало. Они помолчали, глядя на печную чугунную дверцу, уже раскалившуюся поверху до малинового нежного цвета.
      - Мне-то жить ещё можно! - вслух рассудила Бронислава, отряхивая угольную пыль с полы и запахиваясь потуже - не от холода, а просто так, для красоты. - У меня и дом, и корова, и огород. Баню только вот без Кочкина никак не дострою. А зять...
      Она обиженно поджала губы и махнула рукой:
      - Время у него на баню нету. У зятя. На рыбалку - есть, на охоту - есть, а на баню...
      - Такие стихи отдал! - поднял голову Кеша. - Что они в них понимают? И каждый о себе чего-то мнит... Р-р-районщики. Бездар-р-рность...
      - А я Антону-то, зятю, начну про баню говорить: "кругляка, говорю, доставать надо"! А ему не докажешь... Всё на "потом"! А этого "потома" никак потом не дождёшься.
      - Лирические стихи! - сокрушался Кеша. - Псу под хвост!
      - Всё лето ведь про кругляк ему талдычила! Антону... Нет: то сидит - блёсны наждачкой трёт, все кряду. Полирует прям. А то пыжи из валенка старого режет. Патроном наточенным. Вот режет и режет, режет и режет! И по всему полу пыжи валяются, как опятки, а он молотком ухобачивает - и не подбирает!.. Куда их столько-то?! Наколотил... В бочку солить что ль?!
      - ...Два юмористических рисунка предъявляю, как понимающим людям, а они? "Это же под копирку с "Крокодила" срисовано!" Кретины.
      - А брошка моя, думаешь, куда в позапрошлом году подевалася? - оживилась Бронислава и развернулась в сторону гостя поосновательней. - Нет, ну - куда? Куда?.. Просверленная в блёснах лежит! И тройной крючок уже к ней присобаченный. "Я думал, ты эту железку сама выкинула!" Думал он... А она ведь - с глазком! Железка-то. С синеньким.
      - Ты Заковырина знаешь? - подозрительно спросил её Кеша, отстраняясь.
      Бронислава растерялась:
      - Да у нас, вроде, таких и не было никогда... Заковырины, говоришь?
      - Тьфу ты, его же весь край знает! - повёл он бровями от возмущения. - Ну - художник из Повалихи!
      - ...Ну?
      - Мой друг! - со значением произнёс Кеша.
      Бронислава взглянула на него уважительно.
      - Ну, про Хрумкина ты не слыхала, он городской. Флейтист! У него троюродная тётка в Греции прозябает. Сам он, конечно, бездарность, но по вопросам политики советуется... А Панина - знаешь? Фотокора из Шерстобитова?.. Вот, дер-р-ревня... Тоже - друг! Он меня знает.
      - Ну и что ж теперь, - пожала плечами задетая Бронислава. - У моей племянницы муж тоже фотограф. В быткомбинате работает.
      Но добавила помягче:
      - Зарабатывают они, конечно. Ничего не скажешь, - и выплеснула талую воду из банки в ведро с углем.
      - Эх, лучше бы в Шерстобитово уехал! - хлопнул он себя по колену. - Ну, до Шерстобитова денег не хватило. Здесь, в Буяне вылез, пр-р-роклятье.
      - А что ж без денег-то поехал? - поразилась Бронислава.
      - А-а. Жена выгнала. В чём был. Без копейки... У друзей, по ходу жизни, перехватил. Бутылку красненькой с одним на вокзале выпили - у меня ж копейки остались! Думал, с шофёром договорюсь по-хорошему: чтоб до Шерстобитова довёз. Нет, тут высадил!.. Но я его вычислил: скрытый кержак, между прочим. Судя по генетическому упрямству и врождённой непреклонности.
      - Плохо без денег, - снова сказала Бронислава.
      И отмечала, разглядывая его обстоятельно:
      - Вон, как всего тебя колотун-то колотит. С пяток до макушки. Навроде припадошного ты прям... Промёрз до кишок. В чувяках в нарошинских. Ботинки, вон, на тебе холодные, как копыты. Ноги-то, поди, совсем околели.
      - Ничего, не сильно. Они же всё-таки в газете! В "Независимой".
      - А лицо-то наморозил, батюшки-светы, - сокрушалась Бронислава. - В пятнах прям лицо, как у лишаястого... Ты барсучьим салом смажь! Обязательно. А то лентами кожа сойдёт. Чего тебе линять-то? Не уж и не змей ты всё же: человек.
      - Я три дня н-н-не ел! - зло и тонко выговорил Кеша.
      Бронислава, неожиданно для себя, стала оправдываться:
      - Я дома ем. Нету у меня тут... У меня дома всё. Я с собой не беру... А так-то - не жалко бы, конечно.
      И ей стало неловко оттого, что она сытая и что пальто на ней - тёплое, хоть и не новое. А новое, синее, она берегла, чтоб не выцвело: надевала в каждую зиму раза по два, не больше.
      Он повернул к ней озабоченное тонкогубое лицо.
      - Слушай, забери меня к себе! - с раздражением потребовал он.
      Бронислава молчала.
      - Забери! - сердито повторил Кеша.
      - ...Ну пошли. Вот этот уголь только прогорит. Новый получше намочу, засыплю ведро - и пойдём, - согласилась она.
      И поудивлялась:
      - Никого знакомых у тебя тут, значит, нету... В гостинице-то у них - три с половиной гостя кукуют. А тебе, значит, и узенького местечка не нашлося. На половичке, у порожка... Ну и пускай кукуют. Ничего! Им до утра тепла хватит. А в девять сменщик затопит. Не замёрзнут!
      Задумавшись, она прикинула ещё раз: правильно она решила или нет? И вздохнула:
      - А-а, и ладно. Что ж теперь...
      Идти надо было через всё село. Кеша убегал вперёд в своей болоньке, крепко обнимая себя за плечи. Потом стремительный скрип его шагов резко обрывался. Кеша останавливался возле спящих бревенчатых домов и кричал Брониславе из темноты, сквозь собачий лай:
      - Туда? Или туда?
      - Прямо иди! - махала Бронислава.
      И звонко наказывала вдогон:
      - Да дорогу-то на обратно запоминай маленько!.. Ночью тебе, конечно, лучше одному не возвращаться. А то налево собьёшься - к старому руслу уйдёшь. Там - овраг на овраге, обрыв на обрыве. Ухнешь в снег-то с головкой, чего доброго, как глухарь. Выволакивай тебя потом оттудова утром, на вожжях... А правей возьмёшь - к берегу выскочишь. Ещё в прорубь в старую с концами угодишь. Под снегом-то лунки не больно видать! А там их полно пешнями пробито.
      Она доходила до очередных тесовых ворот и останавливала собачий лай спокойным окриком:
      - Трезорка! Не шуми. Свои идут. Не прыгай! Не акробатничай там зазря.
      Со двора доносилось недоверчивое рычанье. Потом звякала и бренчала цепь. И наконец всё стихало за высоким забором.
      Но волна разноголосого собачьего лая неслась дальше, за Кешей следом, уже из других дворов, и набирала силу.
      - Да ты что, Найда? С ума сошла на старости лет? Разголосилася на весь Буян, как дура молодая. Сбрендила прям, - сквозь ворота стыдила Бронислава следующую знакомую собаку. - Хозяев-то зря разбудишь. Они тебе что, спасибо утром скажут? Ну и Найда. Чудная.
      - ...Свои, Урван! Спи давай, иди... Свои, свои.
      И думала, глядя на стремительно удаляющегося чужого человека: с какого же он года - ровесник или маленько постарше?
 
      За столом Кеша съел сковородку только что нажаренной картошки. Нашёл на плите полкастрюли супа - он был вчерашний - и быстро выхлебал, бойко стуча ложкой. Доел борщовую заправку из трёхлитровой банки. А потом очистил валявшуюся на столе луковицу и молча сжевал с хлебом и солью. Он долго и сосредоточенно смотрел в угол и сказал наконец с сожаленьем:
      - Хороший был лук!
      - Хороший, - согласилась Бронислава, прилежно разглядывая его модный, узкий в талии, пиджачок в полоску, не застегивающийся на отвислом животе, и вылинявшие коричневые брюки, и жидкий галстук с грязным кривым узлом. "Глаза-то вон, неприкаянные какие, - сокрушалась она про-себя, потихоньку. - Тоски полно теперь в городах. И как собаки больные они стали, городские-то. Приползают такие, что - горе! Вон, хоть Козина возьми, который в ДК здесь устроился... Ой, горе горькое: и намыкался же там человек!"
      А Кеша косился на колючие, словно щупальца зелёного осьминога, стебли столетника, раскинувшегося в раме окна, и на половики, сотканные из разноцветных мягких тряпиц. Они уводили через горницу в спальню.
      - Что хороший, то хороший! - похвалила Бронислава лук. - Я у корейцев в городе никогда не беру. У них хоть и крупный, а сладкий. А этот - свой! С огорода. Душистый. А злю-щ-щий! Как режу, так плачу. Плачу и плачу! Ну заливаюсь прям!..
      - Выпить нет? - строго перебил её Кеша.
      Бронислава нацедила в ковш молодой молочно-розовой браги, отпила сама и протянула ему. Он выпил всё до дна. А потом зачерпнул из фляги сам.
      Ночь выдалась беспокойная. Кеша до самого рассвета то и дело выбегал во двор, накинув на майку болоньевую куртку, а возвращаясь, проворно шарил в кухонном столе и стучал дверцами поочерёдно: тук, тук. Потом говорил Брониславе, забираясь к ней под одеяло и дожёвывая то корку хлеба, то прошлогоднее завалявшееся печенье "Привет":
      - Ты - чудо, я лично таких не встречал,- он чмокал её в щёку. - Напротив тебя, Брошка, они все - калоши. Один писатель, француз, ты его не читала, сказал: "Яблоки в мире кинуты, каждое пополам. Знал свою половину только старик Адам!" Это, кстати, я сам написал. У француза немного по-другому было. Но у меня лучше... Да. И этот Адам, значит, половину свою - знал. В лицо. Перед ним женских лиц больше не было: он её, свою Еву - не помню отчества, ни с кем не путал, никогда. Даже другими женскими именами ни разу нечаянно не называл, представляешь?.. А остальные люди всю жизнь в поиске. Рыщут по свету, как борзые! Найти стремятся именно свою женьшень! Все с ног сбились. Но... без толку! Не везёт им, понимаешь? А мне одному - раз и повезло. Ты - моя половина. Точно-точно! Не смейся! Я тебя нашёл. Искал, искал... Долго искал! Вас ведь всё-таки тыщи... Это, выходит, я тебя искал... И - вот она! Только у Адама и теперь у меня. Исключительно у нас двоих. Представляешь?.. Ну, он - старик, Адам. А я - нет.
      Довольный собою, Кеша задумывался. Но вскоре хватался за голову:
      - И ведь сколько никчёмных, тягостных встреч я пережил! Со всевозможными пресловутыми женщинами... Сколько вынес жестоких любовных драм! Сколько чудовищных, душераздирающих романов преодолел! Жуть во мраке... А ведь я же - не бабник какой-нибудь оголтелый, правильно? Нет, серьёзно! Ты не смейся... И откуда я знал, что моя половина в такой глуши живёт? Моя - и в глуши? Парадокс!.. Я сразу, между прочим, понял, по глазам: она, думаю, топит... И ведь когда нашёл? Когда полностью отчаялся! Я, знающий законы жизни и сцены, презирающий людей и женщин, вхожу в кочегарку - темно. И вижу: сидит, в пальто! И - ореол, гадство! В триста ватт. На полкочегарки - вот такой ореол!..
      Он собирался сказать ещё что-то, особенно важное и хорошее, но неожиданно вскакивал, торопливо совал босые ноги в калоши и выбегал снова. За окном проносился стремительный скрип его шагов.
      Прикрыв глаза ладонью, Бронислава изумлённо и недоверчиво перебирала в уме только что услышанное, и душа её там, под ложечкой, тревожно томилась и будто летела. В свои сорок пять она и не знала, что есть на свете такие удивительные слова, и все - только про неё. Все - про одну...
      Её Кочкин по ночам сроду не разговаривал. Даже не храпел. Разве только кричал, когда снилось страшное. Да и то неразборчиво...
      Утром она наскоро погладила Кешину грязную рубаху и пожалела, что не догадалась постирать её ночью. Он проснулся сам, взъерошенный, помятый и отчего-то злой.
      - Щи сварила, - улыбнулась ему уже припудренная Бронислава. - У нас, в селе, кого сваришь? У нас по-простому: щи да каша.
      - Где? - требовательно спросил он.
      - Да в селе, - нараспев повторила она.
      Кеша сморщился:
      - Тьфу ты... Щи - где?
      - А на плите! Где же ещё? Налью сейчас, - засуетилась она.
      - С мясом?
      - Ну!
      Он успокоился и стал одеваться, не глядя на неё.
      Из комнаты вышла Нина. Поднявшись на приступок, она сняла с печи валенки, молча обулась, надела пальто. Кеша прокашлялся.
      - Дочь? - спросил он, приосаниваясь и приглаживая жидкие волосы ладонью.
      - Нинок, это... Викентий, - неуверенно сказала Бронислава ей в спину.
      - Кто-о-о? - обернулась Нина, нехорошо усмехаясь.
      Бронислава и обиделась, и рассердилась:
      - "Кто"! - вспылила она. - Молодая ещё, матери-то "ктокать"! ...Муж! Вот кто!
      Нина накинула пуховую шаль, осмотрела Кешу молча, безо всякого выражения. Прежде, чем уйти, она постояла перед портретом, висящим на стене. Портрет был цветной и выпуклый. На нём рыжий пожилой амбал с закрученными усами хитро улыбался в сторону, скосив глаза по-кошачьи, и одна его щека была заметно румянее, чем другая.
      Нина сняла отцовский портрет, медленно протёрла его рукавом пальто, нарочно нагляделась подольше ещё раз - и понесла к себе в комнату, двумя пальцами: за верёвочку. Потом прошагала в валенках к выходу, не проронив ни слова. Дверь захлопнула прилежно, без злости - словно тех людей, на которых ей надо было злиться, не осталось больше на свете и словно была она теперь, при живой-то своей матери, уже полная горькая сирота.
      - И не поела, - расстроилась Бронислава. - Щи-то разве виноваты? Поела бы да и пошла. А там, сытая, сердись, сколько хочешь... Щи-то - они ведь ни в чём не виноватые! Ни перед кем.
      - Завтра же подадим заявление! - с запоздалой угрозой прокричал Кеша вслед Нине, торопливо вскидывая палец. - Заявление в Загс!.. Документы им вечно предъявляй. Не верят они без печати ни во что светлое - и всё тут! На каждом шагу сталкиваюсь с этим чудовищным предрассудком каменного века. А сами - кто? Подумаешь, бездарность... Завтра же!
      - А чего? - с угрозой в голосе подхватила Бронислава, подтягивая на ноге чулок. - У меня ведь в Загсе все знакомые. Вон, Нюронька-то Зайцева. Да ей только шепни! Разве она не распишет?
      - Вот и распишемся, - успокаивался понемногу Кеша. - Я же здесь уже: нарисовался - хрен сотрёшь... Наливай. Где тарелки? Погоди, я сам подам.
      И, уже торопливо глотая горячие щи, рассудил:
      - А что? Паспорт у меня, между прочим, новый. Без штампов. Представляешь, вышел весной из ресторана - удар по голове. Очнулся летом - парадокс! Денег нет, документов тоже. Снова всё выписывал. И трудовую, и паспорт... Да если бы и штамп был! Подумаешь, делов-то! Всё равно бы расписался... Я их хлоркой свожу.
      - Живёшь ты... как попало, - пожалела его Бронислава. - Так же, Кеш, не живут.
      - А я хоть как могу, - с удовольствием ел Кеша. - Ну, давай жить, как живут! Кто спорит? Вот, с тобой и начнём.
      - Так я... Я что... Я колхозница. Мы же тут, в Буяне, сроду все по-колхозному живём. По-старинному. По-отсталому, - поскромничала Бронислава, и ей было интересно, что Кеша на это ответит.
      - Дай на бутылку. Заму надо поставить.
      - Заму - это обязательно! - одобрила она. - Чего ж с пустыми-то руками соваться? Оно и не хорошо. Правда, Кеш?
      - А хочешь, вместе пойдём? Ты, небось, и в редакции ни разу не была, - засобирался он, надевая через голову свой жёлто-зелёный галстук и поправляя его с важностью. - Заодно и к этой твоей заглянем. Как её? К штамповщице. Если мне не изменяет память, к Зайцевой... Можно и вправду заявление подать. Это же солидней: приду устраиваться на работу - почти семейный человек! Приехал с серьёзным намереньем. А что? Перед вами - не кент с улицы! Я же всё-таки не хмырь какой-нибудь пресловутый, правильно?.. Одно дело, когда тебя из автобуса выпнули. По ходу жизни. А другое дело, когда ты из него сам, с намереньем вывалился. С твёрдым.
      - Как ты точно всё, Кеш, говоришь! - поразилась Бронислава, всплёскивая руками от восхищенья. - Ну пошли... Ох, прогуляю день! Голова, скажу, болела... Что ж теперь.
      Она нахмурилась, обдумывая всё ещё раз. И решила снова:
      - Ладно, зимой можно... Ничего! Не уборочная, поди-ка.
 
      За воротами Кеша стал озираться по сторонам.
      - Вот, дер-р-ревня, - ворчал он. - Вся вразброс! Порядок здесь, точно, не ночевал. В отличие от меня... Дома - и там, и сям. То поле, то буераки. Кошмар... Разве тут можно жить образованному человеку?
      От всего увиденного он долго морщился, а потом вскричал с тоскою, жалея себя:
      - Викентий! И куда ты попал?!. Улицы - и те кривые.
      - Да как же они прямые-то будут? - удивилась Бронислава. - Овраг, он ведь глубоченный. Его в половодье подмывает. Рядом с ним не выстроишься... А от оврага, вон там, луга заливные начинаются, на сколько вёрст тянутся! До самых озёр... Нет, уж кто в этих лугах по весне заплутал, тот не скоро из комаров-то вылезет. Там ведь не в каждом июле - лывы-то просыхают. Зато трава - ой, буйная! По макушку... Вот, подальше от лугов и строилися. А тут - подальше от балок.
      - ...И мост, вон, узкий. Вообще без перил! - вышагивая по накатанной дороге, указывал Кеша вперёд. - А если машина попадётся? Там же не разойдёшься! В овраг, что ли, прыгать? Заведомый парадокс! Костей потом не соберёшь... Вот, бездар-р-рность. Есть же, в самом деле, хорошие инженерные проекты! Надо будет подсказать.
      Вдруг Кеша озаботился:
      - Кстати, начальство какое-нибудь здесь поблизости живёт? В соседях?
      И строго наказал Брониславе:
      - Познакомь. Обязательно. Влиятельные люди, солидные родственники - мне важно о них знать всё. Обо всех. Подробно. Поняла? Особенно - детали!.. Мельчайшие детали мне вообще о многом говорят. В смысле психоанализа.
      Бронислава сильно задумалась. Однако тут же махнула рукой:
      - А! Щас познакомлю. Раз надо, Кеш... Я что? Разве я про детали не понимаю? И познакомлю, и расскажу. Всё-всё, как есть! Вот только по дороге кто попадётся - сразу.
      Бронислава и сама посматривала по сторонам: не видит ли кто, как она идёт: не одна, а с Кешей. В новом, в синем, пальто. Не в валенках, а в кожаных сапогах. С опушкой. Тесные они, конечно, и скользят. Зато - нарядные.
      И тут улица ожила. Сначала от Макаровых выскочил рыжий озабоченный кот. А за ним Лёха - мальчишка лет восьми. Кот прыгал в сторону, Лёха - в треухе, в коротких валенках и в толстом чёрном свитере, подпоясанном бельевой верёвкой, - ловил его красными от мороза руками, однако не успевал схватить и кидался на кота снова. И со стороны казалось, будто мальчишка пляшет вдоль улицы вприсядку.
      - Вот! Лёха наш! - обрадовалась Бронислава, дёрнув Кешу за рукав. - Гляди, гляди.
      Наконец мальчишка ухватил кота за хвост и, пригнувшись, поволок, как за верёвку, к дому. Кот сдался. Он покорно скользил на двух вытянутых лапах задом наперёд, прижав уши и не выпуская когтей. Но вдруг вывернулся, перемахнул через сугроб и взлетел рыжей молнией на высокий забор. Потом Лёха вкрадчиво звал кота снизу - "кис-кис-кис!" - и лез к забору, проваливаясь в снег по пояс. А кот не боялся и фыркал на него с высоты.
      - Лёх! Иди, с дяденькой познакомься! С городским! Он тут всеми интересуется... Соседями!.. Да что ты к коту пристал, как репей? - строго спросила Бронислава.
      - А, ну его! - отвечал мальчишка про кота, не переставая лезть. - Шатущий! Мотался неделю по лесу. Пускай дома сидит. А то ищи его потом, ходи на лыжах целый день. В капкан ещё попадёт...
      - Дурак он что ль, в капкан лезть? - не поверила Бронислава.
      - ...У, с-с-собака! - обозвал мальчишка кота, запуская в него снежком, но не точно, а нарочно - мимо. - Расселся! Шатущий.
      Кот слабо дёрнул ухом, стряхивая снежную пыль, и отвернулся, не собираясь покидать забора.
      - А кто капканы-то ставил? Отец ли - кто ли? - продолжала Бронислава. - Кеш! Постой, не беги.
      - Ну! - согласно мотнул головой Лёха. - Коробейников да он. Там лисы около птичника ночью ходили. Следов полно. А они капканы-то - волчьи поставили!.. Большие да тугие. Додумались.
      - А тебе что? - удивилась Бронислава. - Не на тебя же капканы большие ставили: на лис!
      Лёха от удивленья сел в сугроб, упёрся в снег голыми руками и онемел, не понимая, отчего Бронислава так поглупела.
      - ...Да отрубит же лисе ногу! Она на трёх ускачет! - ругался и хмурился мальчишка из сугроба. - Только лис уродовать наставили, а не ловить.
      - Ладно. Может, старая, двужильная, лиса-то попадётся. Как я. Тогда ей, точно, никого не перешибёт! - успокоила мальчишку Бронислава. - Зажмёт только.
      - Говорил им! Не слушают. Талдычут оба: "капканы старые, там пружины ослабли". А я палку вот такую всунул - перешибло, аж перекусило! Напополам.
      Озадаченный Лёха поморгал с досады, развязал, а потом затянул бельевую верёвку на животе гораздо туже прежнего, большим двойным узлом.
      - ...Уж и не знаю: пойти что ль да все их разрядить? Капканы? - раздумывал и вздыхал он, сидя в сугробе.
      Кот слушал мальчишку сверху, сощурившись и слегка поводя хвостом.
      - Не разряжай. Наплюй на них! - велела Лёхе Бронислава. - Пускай лисы своими головами думают. У них ведь не только ноги есть. Правильно? Голова-то у них тоже для чего-то выросла! Вот и наплюй... Что ж теперь.
      Довольная разговором, она нагнала скучающего Кешу и поскорее уцепилась за его локоть, чтоб не скользить.
      - Дикость нравов! - отмечал он, между тем, часто оглядываясь на забор и поднимая ворот болоньки повыше. - Отсталость общего развития. И первобытное мышление.
      Кот казался ему вылитым рыжим Кочкиным с выпуклого портрета и тем был неприятен. А мальчишка был неприятен своей привязанностью к такому коту.
      - Допотопная жизнь в вашем Буяне. Дикость, дикость. Непролазная дикость.
      И Бронислава не поняла, про кого это он: кот дикий - или Лёха у Макаровых?
      - Да чего там? Оба неслухи, - махнула она рукой на всякий случай, ступая в тесных сапогах мелкими шажками. - Этот Лёха-то лучше бы и в школу не поступал! Химичить там сразу научился... Вон, гляди, гляди, Кеш: ящики почтовые у нас по всей улице раскуроченые висят. Лёха в прошлом году повзрывал, как только грамотный сделался!.. А Иван-то Корбейников сварщик. Разозлился - страх: "Ну, в мастерской сварю ящик!.. Из восьмимиллиметровки. Тогда и поглядим, как он его взорвёт". Сварил. Не ящик, прям танк на забор-то повесил. Уж Лёха этот мимо него ходил! Кругами, кругами. Мимо ящика. Всю голову свою искрутил. Потом пропал, гляди-ка, аж дня на три. Опилки в сарае напиливал. День-деньской на всю улицу напильником скрежетал. Во все лопатки прям. Пока ни одной алюминиевой ложки у матери не осталося. Кеш, слышишь? Про соседей-то ты спрашивал?
      - Слышу... - буркнул он на ходу.
      - Ну и вот. Про них, значит. Ни одной ложки алюминиевой у Макаровых-то теперь - нету! Из-за Лёхи этого. Нержавейками одними они теперь едят. И под вечер гляжу из своего окошка: чтой-то мальчишки на той стороне под черёмухой больно смирно стоят? Напротив иванова дома. Прям подозрительно. Думаю, Зинаиде, что ль, в окошко стукнуть, пока не поздно? А уж там Иван Корбейников, сам, за шторкой своей не дышит прям, в щёлку их караулит. Ну и я тоже - смотреть потихоньку стала. Ага: побёг Лёха к мальчишкам, под черёмуху, от иванова забора. И взрыв как бабахнет! Мы и выскочили: Иван из своего дома - я из своего. Батюшки-светы! А мальчишки и не разбегаются: все с разинутыми ртами на ящик глядят: столбняк на них нашёл... Дымится, значит, этот ящик, а сам - целёхонький. Только был он раньше четырёхугольный, а стал - круглый как бочонок!.. И Иван Лёхе говорит: "Видишь? Раздуло. А - не разорвало!" Лёха-то и смирился: "Вижу, - говорит, - дядька Иван. Твоя горка вышла". Ну, почтарь приходит наутро газету совать - что такое, ящик за ночь покруглел? Пузатый уж висит. Прям ведро какое-то стал. Вроде - закоптелое, с рыбалки...
      - Хочешь сказать, перевоспитался? Этот юный бандит? - недоверчиво перебил её Кеша.
      И дёрнул плечом:
      - Не понимаю, о чём можно было с ним говорить, когда у него на лице написано: потомственный разбойник.
      - Да у меня и Витёк такой же рос... - растерялась Бронислава. - А Лёха - он перевоспитался, Кеш! Он ящики-то больше пальцем не трогал... Поджиги только делать стал. И из большой рогатки завучу в форточку наладился стрелять. Бутыльками взрывными... Иван рогатку сам смотрел. Сильно хвалил: царь-рогатку, говорит, Лёха-то придумал. На пружине она, и, говорит, коктейль Молотова хоть куда запустит!.. Ой, да это ведь не Лёха, а семь рублей убытку.
      Кеша молчал. И Бронислава сначала посмеялась немного в одиночку, а потом застеснялась и помолчала тоже.
      - ...Завуч-то у них был приезжий. К нашей жизни тоже, как ты, непривычный, - пояснила всё же она. - Галстук с заколкой с бабьей на себе носил. И он Лёху, как дурак, из школы исключил. На свою же голову. Так, веришь-нет - два раза пожар у себя в дому тушил!.. А третьего раза дожидаться не стал. Галстук покрепче заколкой застегнул да в город бегом сбёг. Вот тебе и детали все... Оно, правда что, съедешь: или Лёху в школе сам же восстанавливай - или сгоришь на корню.
      Бронислава решила было, что рассказала всё подчистую:
      - Ох, прохлаждаюся...
      Однако спохватилась:
      - А теперь мортирку, что ль, какую-то поджигательную Лёха-то придумал? За пазухой носит... А вот какую, даже не знаю, Кеш. Я что-то и поглядеть не догадалася... Да он к Ивану Коробейникову в мастерскую бегает, ты у Ивана лучше спроси! Спроси-спроси. Иван тебе ещё больше наскажет. Деталей разных. Про Лёху-то нашего...
      Кеша хмурился, с неудовольствием глядя на дальний притихший бор, на сонный, долгий полёт галки над заснеженным полем, на крепкие избы, срубленные из толстых дубов. Торцы старых брёвен на углах темнели, будто чёрные многие солнца наступившего белого дня - друг над другом, в ряд. И чёрным отсвечивали стёкла маленьких редких окон, не впускающих с улицы ни ветра, ни холода, ни лишнего взора...
      Тишина вокруг была такой строгой, что Бронислава вслушалась в неё поневоле - и оробела. И поняла: зря она всё рассказывала. И смеялась нарочно нараспашку - тоже зря. Нехорошо так... Будто выскочила она на улицу, как невзрослая, как полудура какая, и наскоморошничала, не помня себя, в угоду какому-то прохожему, а теперь не знала, как же и зачем это вышло.
      И всё вокруг было теперь ей в укор: в укор качался и трепетал уцелевший сухой лист на заснеженной берёзе, в укор молчали собаки за серыми тесовыми заборами, в укор желтел и тоскливо светился вдали голый глинистый обрыв балки, занесённой снегом чуть не до верху. И пасмурный край неба тяжело приник к тихому бору - тоже в укор... Недовольная собой - "...а зачем же я из кожи-то лезла?" - она поскучнела тоже.
      - Ты говори, говори, - вдруг очнулся Кеша на ходу. - Я, между прочим, всё это время пытаюсь выяснить, что у тебя в подсознании. По Фрейду. Это псих такой один был - Фрейд. Иностранный. Ты его не знаешь. Он всех психов научил, как подсознание у нормальных людей контролировать. Меня, между прочим, тоже. Так что, продолжай. В том же духе.
      Он важно прокашлялся.
      - ...Да Макаровы - они сроду такие! - отмахнулась Бронислава, ничего не поняв про иностранца. - Порода ихняя такая... В гражданскую-то как только чужие на подводе въедут, в Буяне как остановятся, так под ними солома и задымится. А это уже Макаров дедушка молодой сверху, с сосны какой-нибудь, линзу большую навёл. Они и скачут назад, портки свои тушат: "Колдовское место, колдовское место!" Да небылицы потом про Буян везде плетут, на людей страх нагоняют...
      И возмутилась:
      - А какое оно колдовское?! У нас и церковь не закрывалась. Мы, помню, после каждого пионерского собрания всем звеном туда молиться ходили. Нам никогда не запрещалося!.. Везде церкви рушили, а нашу-то небось - пальцем тронуть побоялися! Оно самое чистое место поэтому и осталось - Буян... Тут раньше линзы из песка плавили, в Зыкиной балке, вот такие - по колесу прям... Гляди: вон там, в Шерстобитове да в Ключах, кержаки сами себя в молельных домах как дураки жгли. А мы, Кеш, - чужих. Завсегда - чужих только! ...По-моему, так оно и лучше. Правда, Кеш?
      Он замедлял шаги, что-то соображая. Потом свирепо оглядел Брониславу. И ничего ей не ответил.
      - Чужих, чужих... А я тут при чём?!. - озлился он через минуту. - Хм, скрытая пугачёвщина. И поголовная разинщина. Впрочем, ты не поймёшь.
      Бронислава растерялась, не зная, в чём же она виновата.
      - Так это - ранешные люди жгли! - догадалась она, как его успокоить. - А при Советах-то уж такого не было! К нам и не лез никто - при Советах... Один, правда, председатель был присланый. Давно. Аж полгода у нас, гляди-ка, проработал... Пока его Нечай графином не убил.
      Кеша сплюнул в сторону. Он не спрашивал больше ни о чём. Лицо его потемнело до чугунного цвета. И смотрел он теперь прямо перед собою, вышагивая особняком.
      На всякий случай Бронислава вытянула руку из-под его локтя:
      - Ох, прохлаждаюся...
      Теперь она шла рядом тоже как посторонняя. А он не замечал этого вовсе. "Вот тебе и детали все, - удручённо вспомнила она разверстый часовой механизм, который чинил когда-то Кочкин на кухонном столе. - Детали-то - все, а шестерёнки - разные. Зубцы друг дружку не цепляют. Не совпадают зубцы, хоть тресни!.. Я ему про Ерёму, а он мне всё - про Фому. И ходу от этого нет никакого разговору нашему. И у всех кругом - ходики да ходики, а у нас с ним что-то одни неходики только получаются: вот чего!"
      Вдруг перед мостом Кеша остановился, будто вкопанный.
      - Кеш! - обеспокоилась Бронислава. - Чтой-то ты как рыбьей костью прям подавился? Как парализованный статуй ты сделался... Кеш! Да что такое-то?
      Но тень мрачного изумления не сходила с напряжённого его лица.
      - ...Там, - только и вымолвил он, не шевелясь.
      На краю оврага, в заснеженном бурьяне, стоял заржавевший остов грузовой машины без колёс - с разобранным кузовом, но с целой кабиной без стёкол. Однако мотор её надсадно гудел, словно машина поднималась в гору. Было слышно, как переключаются скорости. Машина без колёс загазовала с воем! И Бронислава рассмеялась.
      - Айда, - сказала она. - В ней Миня дурачок каждый день сидит. Играет он так! С детства мало говорит, а зато урчит точь-в-точь как машина, и не отличишь. Катается он! В машине в этой в своей. Здоровенный мужик, а, видишь... Ну, умора.
      - Слушай! Тут нет другой дороги? - пришёл в себя Кеша.
      - А это - аж по той улице обходить!
      - Пойдём по той, - резко повернул Кеша.
      - И на кой ляд?.. Миня-то - он же добрый! - догоняла его Бронислава.
      - Откуда я знаю, что у него на уме? У вашего доброго? Меня уже одна ваша добрая чуть прикладом в гостинице не долбанула, - сердился и отмахивался Кеша, убыстряя шаги. - У них же интуиция как у зверей, у всяких неполноценных. Это с вами он - ничего, а чужого... Шандарахнет, по своей доброте, монтировкой. Или запчастью какой ржавой. Устроит парадокс, с последующей реанимацией. По ходу жизни... У меня один кореш был. Добрый тоже, кстати. А в психбольнице отлежал - и стал людей наказывать. За неправильный ход мыслей!.. Мысли там научился читать, представляешь? Его гипнозом перелечили. И он от гипнотизёра приёмов нечаянно нахватался: передозировка в него перешла. Прочитал одну мою мысль - до сих пор на башке шрам, - почесал Кеша под шапкой.
      - А что за мысль у тебя там раньше была? - показала Бронислава пальцем на его шапку. - В подсознании?
      - Да так. Обыкновенная. Подумал, как его с диагнозом выписали: и к чему теперь этому шизофренику - нормальная жена?.. Ну, она учительница была. У неё специальность такая: учить. И вот она его учила - день и ночь: круглосуточно. Не останавливалась. Его уже в психушку везут, а она за скорой помощью по дороге бежит и вдогонку ещё его учит, сквозь железную дверь, с вытаращенными глазами. Не успевает изложить всё как следует, до конца. Специальность у неё такая - воспитывать. Призвание.
      Он прошёл ещё несколько шагов, перебирая прошлое.
      - И как это люди на училках женятся? - строго спросил он Брониславу. - Можешь ты мне объяснить?
      Она засмеялась и пожала плечами.
      - Всю жизнь потом в учениках живут! - поражался Кеша. - Или - на медичках?!. Медичка - ещё хуже: она же в любое время тебя нужным препаратом отравит безошибочно, как специалист! По науке. Один неверный шаг с твоей стороны - и ты на том свете... Нет, никогда не подвергал себя такому возмездию. В вопросах женитьбы я вообще очень разборчив. По ходу жизни... А училка мне потом вот эту шапку шизофреникову насовсем подарила. На память. "На! - говорит. - И сгинь! С меня одного дурака достаточно". Я же, совершенно неотразимый, к ним жить пришёл, потому что у меня в ту зиму шапки не было. Нарисовался - хрен сотрёшь!.. Она глаз на меня, между прочим, сразу положила. Только разозлилась, что я её надежды на кухне не оправдал. Думала, я настойку левзеи выпить не догадаюсь. Из домашней аптечки. Рассвирепела до безобразия... А сама, между прочим, кокетничала после уроков как бешеная! Вращала передо мной своими глазными яблоками - просто напропалую. Причём обоими. Особенно за ужином... Но ты же меня знаешь!
      - Пришли, - дёрнула его за рукав Бронислава. - Стой.
      Кеша с недоумением принялся читать вывеску на бревенчатом доме, длинном, будто казарма.
      - Как у вас, в Буяне, загсы... - близко! - поразился он, мрачнея. Однако на крыльцо шагнул уверенно.
 
      Они попали сначала в тёмный длинный коридор с певучими прогибающимися половицами и долго шли, как слепые: держась друг за друга. И поворачивали в кромешной тьме дважды или трижды. Наконец Бронислава и Кеша нащупали дверь, обитую дерматином.
      В Загсе никого не было. Только заведующая стояла на столе и прилаживала над окошком гардины с новыми негнущимися шторами. Бронислава заглянула сначала, а потом шепнула Кеше через плечо, в темноту коридора:
      - Ч-ш-ш, тут постой. Я одна пока... Уйди только с этой половицы - скрипит.
      Зайцева обернулась, не опуская рук:
      - Бронь? Ты что ль? С кем ты там толчёшься?
      - Да вот, говорю: ну и Анна Павловна, красоту наводит. Весёленький матерьяльчик, это почём такой? У нас выкидывали? Прям весёленький.
      - Слышь, ты убери-ка мне с окошка "Ваньку мокрого", а то ведь точно занавеской поломаю...
      Бронислава перетащила тяжёлый горшок с цветком на стол.
      Полюбовавшись шторами, Зайцева сказала:
      - Всё! - и тяжело спрыгнула со стола.
      - Гляди, как он у тебя хорошо растёт, - кивнула Бронислава на разросшийся огромный куст, усыпанный сплошь алыми мелкими цветками.
      - Не скажи! - посуровела Зайцева. - Совсем доходил. Думала: не жилец. Домой брала да водой, которой мясо мыла, поливала. Дух от земли, правда, тяжёлый шёл. Зато смотри, как окреп: пальцем ткни - брызнет. А бутончиков-то видишь сколько набил? Цветёт всю зиму без роздыху.
      - Тебе смородины кручёной, Нюр, надо? Я много накрутила. А вчера банку достала да про тебя вспомнила. Думаю, Анна Павловна сегодня совсем без смородины сидит.
      - Ох, не говори. У кого огороды в низине, смородина прям совсем не уродила. Вода-то в этом году когда сошла... Ну, оно ведь с трёх сторон - Обь. Считай, полуостров. А раньше, говорят, вовсе остров был, - завздыхала Зайцева. - Как же тут низины не зальёт? При половодье-то при большом?
      - Поздно, ой - поздно, Нюр, вода спала! А меня, прям с весны самой, мужик один всё сватал...
      Зайцева непонимающе заморгала светлыми ресницами.
      - Я на базаре ведро чёрной брала, - сказала она наконец. - Вареньем переварила... А кручёной - нету.
      - Ну я тебе пару банок дам. Заходи.
      - И что за мужик?
      - Да ты не знаешь. Он в каждом письме сватал, а я не соглашалася. Думаю, кто их, городских, знает, - отщипнула Бронислава с "Ваньки мокрого" пожелтевший листок, заботливо отыскав его у самых корней. - У нас и моды-то здесь такой нету, не за здешних выходить. За озёркинских ещё - так-сяк, а уж за шерстобитовских - нет. Не говоря про городских... Ну вот он щас ко мне приехал.
      - Батюшки! - взмахнула руками Зайцева.
      - Он уж на работу устраивается. В редакцию. У нас работать будет, - похвалилась Бронислава со скромностью. - Обещали ему.
      - Ну?!! - не поверила Зайцева.
      - Ага. Говорит: айда распишемся, на этой работе нельзя не по закону жить.
      - А ты что?
      - А что я? Думаю, вот: с Анной Павловной посоветоваться надо. Она законы знает... Прям не знаю, расписываться что ль? Или погодить? Всю голову себе изломала. И вдоль - и поперёк.
      Зайцева подпёрла веснушчатую щёку рукой, строго сдвинула густо накрашенные брови:
      - Ну он тебе-то как? Самой-то?
      Бронислава вздохнула, потупила глаза. Потом выискала привядший крохотный цветок. И сорвала прилежно, неторопливо:
      - ...Нравится, Нюр. Что нравится - то нравится.
      - Ну а кого же тогда советоваться? Город из-за тебя, гляди-ка, бросил!
      - Он тут, в коридоре ждёт.
      - А-а-а! - в изумлении открыв рот, Зайцева тут же зажала его ладонью и стала опасливо поглядывать на дверь сквозь цветущий куст.
      - А я ему говорю: как щас Анна Павловна скажет. Я что думаю? - зашептала Бронислава, пригибаясь к столу. - В один день, думаю, расписаться-то лучше - без шума. Правильно? Потихоньку.
      Зайцева отряхнула извёстку с кофты, поправила жёлтые кудри над чёрными бровями и немного подумала.
      - Зови! - хлопнула она ладонью по столу.
      Но дверь распахнулась тут же, до всякого приглашенья.
      - Что, лампочку ввернуть нельзя, в преддверии семейной жизни?! -- сердито сощурился Кеша на свету. - Загс называется... Тоже мне, ботаники. Держат людей как в погребе! Без всякого фотосинтеза, проклятье... Тут, в вашем коридоре, самый цветущий жених поблекнет. По ходу жизни... Вот, дер-р-ревня. Пока не подскажешь...
      Зайцева сначала широко раскрыла глаза - а потом отрезала:
      - Там у нас - женихи временные. А постоянный - вот он, раскудрявый наш: "Ванька мокрый". Весь на свету. Нам этот - главней. А всякие залётные перебьются. За пять минут не облезут... Облезлые тем более, - прибавила она с вызовом.
      - Какие пять минут?! - взвился Кеша. - Я, образованный человек, поэт, художник, должен битый час торчать в темноте чиновничьих лабиринтов!.. Проклятье. Другой бы художник, между прочим, давно сбежал. Из вашей тьмы веков. Если бы дверь, конечно, нашёл... Особенно, если бы магазин рядом был.
      Зайцева между тем придвинула к нему бумаги.
      - Ну, шутник, - неодобрительно сказала она про Кешу. И задумчиво заметила, разглядывая его с ног до макушки. - Ладно. Пускай пошутит. Напоследок. Минут пятнадцать ему осталось. Ты шути, шути.
      - Какие тут шутки? - обиделся Кеша. - Западня у вас, а не коридор. Без окошек, без дверей. Загс сконструирован по принципу мышеловки! Выскочить невозможно... Впрочем, вам не понять.
      Бумаги он решил заполнять сам. И долго с оторопью смотрел в паспорт Брониславы.
      - Старая, что ж теперь! - весело сказала Бронислава, стоя за его спиной. - Ничего. Не намного... Ты, вообще-то, старей выглядишь.
      - Уж это точно: не больно-то раскрасавец. А она у нас - ягодка опять, между прочим! - со смехом поддержала Брониславу Зайцева.
      Но Кеша от "ягодки" не развеселился. Он писал всё медленней, хмуро выводя полупечатные буквы. В кабинет, между тем, вошёл, пригибаясь, огромный старик - в новых негнущихся валенках и в новой чёрной спецовке. Фёдор Фёдорыч, бывший конюх, был теперь здесь истопник и сторож, и четыре дня назад получил со склада всё ненадёванное.
      - Доброго здоровьица, - степенно поклонился он Брониславе, коротко глянув из-под всклокоченного чуба. Пегие с сединой, волосы его дыбились своевольно и жёстко, высокие скулы были обветренными и шершавыми, а узкие глаза - насторожёнными, как у лесного чуткого зверя: они горели уверенным, беспощадным светом.
      - И вам не хворать, - поклонилась ему Бронислава.
      - Витёк чего пишет? - сдержанно спросил старик из-под потолка, оглаживая бороду, торчащую во все стороны подобием сухого терновника.
      - Пишет, служит.
      - Поклон ему от меня черкни. Мол, Фёдор Фёдорыч стараться наказывал, - распорядился старик со своей высоты. - Отпиши: буянские завсегда веселей всех команды исполняют - и завсегда в живых остаются! Запоминай, дочка. Помереть, отпиши, никогда не торопись! Потому: помереть - дело не хитрое, и мы к нему - не способные. А ты всех победи, да без царапины сам останься - вот где ты молодец умный выйдешь! Молодец-удалец. Да... Буянские - мы все с пелёнков так приученые. Вот то-то и оно. У нас больно пьющих-то нету и сроду не было. И мы из-за этого всегда в силе! И в силе, и при ружьях, и в полном весёлом уме... Отпиши, дочка, в точности: не забудь.
      От диктовки старика Кеша морщился, резко вздыхал, и ручка его то и дело зависала над казёнными бумагами в воздухе, будто в недоумении.
      - Отпиши! - вдохновлялся старик всё больше. - Пускай враг помирает, тудыт его растудыт! Потому: вражье это дело - помирать, а - не наше! Епонец ли, китаец - нам разницы нету: любой пускай наскочит! И мы его тут грамотно упокоим. Немца кто от Курска поворотил? Отпиши: буянские. Пока цельный полк наших не пригнали!.. А без нас бы - кого?..
      Фёдор Фёдорыч махнул рукой и стал сидеть без дела на стуле, под картиной, оглаживая свою жёсткую, разветвлённую бороду с важностью.
      - Видала ты нашу картинку? - заскучав, спросила Зайцева Брониславу.
      И указала пальцем:
      - Вон она висит. Художник, который все колдобины здесь срисовал, лет десять назад приезжал, - помнишь что ль? Тоже - художником работал, как твой... Ему дядя Федя про молодость рассказывал. И вон, гляди-ка, как он его молодого раскрасил, дядю Федю нашего. Протянул.
      Зайцева, Бронислава и полуобернувшийся старик полюбовались на картину вместе. Там исполинский дядя Федя, устремившийся с Буянной горы вниз, рвал на себе белую рубаху. А две дюжины мелких румяных бабёнок в цветных полушалках сдерживали неистовый его порыв - висли на руках гроздьями, болтая в синем небе ногами, и не доставали щегольскими красными сапожками оттаявшей земли.
      - "Буйство Фёдора по весне"! - с гордостью огласила Зайцева название картины. - Говорят, такая же в музее где-то прибитая есть. Только там вместо баб у дяди Феди на руках хомуты висят. "Фёдор с хомутами" называется. Не помнишь, в каком музее-то, дядь Федь, ты на стенку прибитый висишь?
      - В Сквык-твык-каре, вроде? Забыл я... Это что! Если б он про Халхин-Гол нарисовал! Я ведь ему про Халхин-Гол толковал, а он... Про это у нас и Миня дурачок наваракает... Чугунок-то с картошкой ставить на плиту, иль погодить? - спросил старик у Зайцевой. - А то у нас, на Халхин-Голе, разведёшь, бывало, в ямке костерок, а большой - нельзя: степища!..
      - Погоди, дядь Федь, - отмахнулась от него Зайцева, потому что Кеша кончил писать и сидел теперь, заносчиво отвернувшись от Фёдор Фёдорыча и нервно качая ногой.
      - ...Твой что ль? - спросил старик Брониславу, глянув на Кешу мимолётно и хмуро, из-под низких лохматых бровей. - Ишь. Барбос.
      - Нет ещё! - улыбнулась она Фёдор Фёдорычу. - Ничей пока что. Не занятый.
      Кеша по-прежнему не обращал на старика своего внимания. Только ещё выше вздёрнул подбородок и поправил кривой узел галстука.
      Покашляв для солидности, Зайцева сверила написанное с паспортами. Потом в мгновение ока достала из ящика стола четырёхугольную печать, дохнула на неё - и вдавила в Кешин паспорт с недюжинной силой.
      - Как?!. - вскричал потрясённый Кеша. Он пристал со стула. - А месяц думать?!!
      Но строгое покашливание Зайцевой заставило его сесть снова.
      - Вы сюда думать ехали - или жениться? - постучала она по столу кулаком. - Тут вам - учреждение, между прочим! До сорока лет он в городе не надумался, видите ли. Во всех удобствах в своих.
      Зайцева прицелилась - и хладнокровно шлёпнула печать в паспорт Брониславы.
      - Ну, жениться!.. Приехал! Жениться! По ходу жизни! - взбеленился вдруг Кеша. - Как вы могли предположить... И возмутительно! Просто возмутительно... Я что, не понимаю? Это же солидней: женатый человек и всё такое! Есть жена, дом... Это вам - не кент какой-нибудь с улицы!.. Но у меня же чистый документ был! Без штампов!.. Всего месяц. Был. Чистый...
      Фёдор Фёдорыч слушал, почёсывал то одну, то другую ногу, натёртую жёстким краем неразносившегося валенка, и бормотал что-то себе под нос, неодобрительно косясь на Кешу. Впрочем, долетало временами и нечто внятное:
      - Хох ты, какой! Барбос... Фу ты, ну ты... Женишок!.. Женишок. С вершок. Выбил хреном потолок.
      Кеша схватил свой паспорт со стола и принялся изучать печать как следует.
      - ...Жирная какая-то! - сказал он с отвращением.
      - Что-о? Не нравится?! - грозно удивилась Зайцева.
      - Да нет, нравится, конечно. Нравится... Только печати у вас тут... слишком жирные! - упорствовал он. - Разве можно порядочным людям такие штампы всобачивать?! Был новый паспорт, а теперь - печать, чуть не насквозь. Зарегистрировали, называется. Прямо навылет.
      И Фёдор Фёдорыч рассудительно заметил, сидя под картиной и расправляя усы:
      - То-то. У нас места строгие, тудыт-растудыт. У нас не забалуешь.
      А потом повторил гораздо громче, нарочно для Брониславы:
      - Ничего, дочка. У нас - не забалует! Мы ведь там, на Халхин-Голе... Воткнул, я помню, в него штык! А он - верещит, как заяц! Как заяц, верещит.
      Фёдор Фёдорыч, воодушевившись снова, тут же встал во весь свой исполинский рост, мотнул под потолком косматой головой. И сначала показал, как он воткнул штык в поверженного наземь врага, с полного большого и аккуратного замаха. А потом поверещал тоненько, - "и-и-и!" - изображая японца и щурясь для сходства.
      - Ой, дядь Федь, иди картошку вари, - отправила старика Зайцева, затыкая уши.
      И пожаловалась Брониславе:
      - Я этого японца слышать не могу! Мне от него прям каждый день в груди тошнёхонько.
      Старик неохотно двинулся к двери в негнущихся своих валенках.
      - Какая ты старшина выросла, Нютка, - ворчал он на ходу и косился на Зайцеву. - Хох! Тебя на передовую - ты всех супостатов, Нютка, щас построишь по ранжиру и веником угонишь до самой границы. Дай тебе волю - две возьмёшь... Ты бы лучше теперешних генералов, Нютка, поучила! А то они нынче: не рыба, не мясо - во рту мухи пасутся, тудыт-растудыт.
      - Всё. Поздравляю. Особенно вас. Супруг! - сказала Зайцева Кеше, не пожав его протянутой руки.
      Помедлив, он сунул паспорт в карман и вышел вслед за стариком, независимо приподняв правое плечо.
      - ...Не Сквык-твык-кар - Хантыйск-Мансийск! - раскатисто доносилось в приоткрывшуюся дверь из дальних глубин тёмного коридора. - А кто поворот войне сделал? Вот то-то и оно: богатыри - не вы! Тудыт-растудыт...
      И оглушительный грохот уроненной стариком печной заслонки сошёл сначала на пляшущее дребезжанье, а потом - на долгий звон, который затих, наконец, под грозный стариковский окрик:
      - Куда из рук скачешь? Распрыгалась, дурында. Стоять! Смирно!..
      Зайцева всё это время с жалостью смотрела на притихшую Брониславу, сидящую по ту сторону куста. Но едва Нюронька открыла рот для прямого и беспощадного разговора, как Бронислава встрепенулась:
      - У Фёдор Фёдорыча бок-то у коровы - хорошо зажил что ль? - озабоченно спросила она.
      - ...У Вислы? Давно уж зажил, - не сразу откликнулась Зайцева и принялась убирать бумаги в шкаф. - Этот, бык-то у них, Одер, ещё в августе её рогом пропорол. Вислу... Ну, его, видишь, Хасан напугал. Кинулся, как дурак, залаял. Не на цепи был. Одер и понёс. С места да в карьер. А Висла как раз в стойле сено жевала. Ну и шарахнулась. На одеров рог прям... Я так от дяди Феди слыхала. А другие говорят: Одер, вроде, Хасана лягнул, а Хасан и не виноватый на солнышке лежал. Потом уж залаял. Не знаю... Дяди Федина сношонка всё креолином мазала, рану вислину. Чтоб мухи не наплевали.
      - А я когда узнала, так я за Вислу переживала! Прям страх, - торопливо засокрушалась Бронислава. - Ой, Нюр. Жалко её было, никаких слов нету. Корова-то - ведерница!.. Креолином, говоришь? Не марганцовкой? Вот, помогло, значит.
      - Быстро, Бронь, помогло. Только молоко с месяц креолином пахло. Хасану его выливали... Она уж стеленая ходит, Висла! Доить бросили.
      Зайцева запирала теперь ящики и створки шкафа, часто пощёлкивая жёлтым ключом.
      - Ну? - удивилась Бронислава, неотрывно следя за её веснушчатыми проворными руками. - Рано как... А Одер что ль Вислу покрыл? Или в стаде она огулялась?
      - Он.
      - Гляди-ка, подпустила она его, - удивилась Бронислава. - После этого... Простила, значит. Одера-то. Висла.
      - А куда ей деваться, в одном дворе? - снова уселась за стол Зайцева. - На развод, что ль, с Одером подавать?
      - Ой, точно, Нюр! - поспешно согласилась Бронислава и покивала сочувственно. - Им, коровам, так! Им нелюбо - да смейся.
      Зайцева сосредоточилась и сдвинула брови, во второй раз настроившись высказать Брониславе всю свою правду - про такое замужество. Но Бронислава и тут опередила её с ловкостью:
      - Он как, Фёдор Фёдорыч, вислиного телёнка-то назовёт? Придумал что ль?
      - Ну... - кивнула Зайцева и сбилась с основной мысли. - Придумал. Если тёлку - Эльбой.
      - А бычка? - ещё больше оживилась Бронислава.
      - Бычка? ...Прут, вроде, - нахмурилась Зайцева.
      Они помолчали.
      - ...А я гляжу: чтой-то Хасан у них всё на цепи да на цепи? А это значит, после того случая, - поняла Бронислава.
      - После того. Не спускают они теперь Хасана. Разве только на ночь. Доверие он у Фёдор Фёдорыча потерял.
      - А-а-а... А свинья-то пятнистая, здоровая у них ходит?..
      - Свинья - Шпрея.
      Они помолчали снова.
      - Ну ты, Броньк, и нашла, - не выдержала и посочувствовала всё же Зайцева. - В мужья-то себе. Одет как стрекулист. А уж купоросный!.. У нас хоть мужики как мужики. И спокойные - и при силе. А этот... Судорга и судорга. Нет, на лицо он, конечно, ничего. На артиста какого-то похожий. А так... уж больно городской. Ручки-то - слабенькие, коротенькие. Брюшко-то - вислое... Прям кенгуру.
      - Хватит вам! - вдруг решительно остановила её Бронислава. И, промахнувшись, вместо отжившего цветка оборвала хороший. - То барбос, то кенгуру. Заладили!.. Пускай кенгуру, зато моё!!!
      - Ну ты приходи, Нюр. За смородиной, - тут же сменила она тон на самый скучный. - Сумку только большую возьми. Чтоб две банки встало.
      - Да ладно! - вздохнула Зайцева, перетаскивая "Ваньку мокрого" на подоконник, подальше от Брониславы. - Чего уж - две. Если б ты за нашего, за путёвого выходила. А за такого-то... и одной банки много: некуда девать.
      - А вот это мы поглядим! - Бронислава с фасоном понюхала сорванный непахнущий цветочек. - Охх, продешевишь, Нюрк! Чую - точно продешевишь!!!
      И растёрла его накрепко, а потом похлопала, стряхивая ладони:
      - Ну, побегла я, Нюр. Всё!.. А то задубел там, поди. На холоде. Викентий-то. Нам ещё к нему на работу заскочить надо. В редакцию. Ох, прохлаждаюсь я нынче, а у самой - с позавчера с самого половики не трясённые.
      - Перетрясёшь дотемна, - неприветливо заметила Зайцева. - Лежат они и лежат. И никуда они из дома не убегут! Половики. Не как дурные мужья... Ладно. С новым счастьицем, Бронь.
      - А что? - приосанилась Бронислава и широко развела руками. - А я от своих счасток и не отказываюся!
 
      Из загса Кеша повёл Брониславу в редакцию. Бледное солнце, похожее на луну, забывшую уйти в ночь и заблудившуюся в дневном тяжёлом небе, слепо глядело сквозь серую недвижную пелену. И заснеженная земля была теперь ярче и светлее небес. Она освещала снизу пасмурные, нависшие над селом, облака-сугробы.
      Брониславе было странно ступать по светящемуся снежному пространству и немного неловко, как если бы она шла по нечаянно упавшему под ноги небу. Но низовой ветер уже начинал полегоньку сметать снег на дорогу, расчищенную бульдозером. И мелкие языки белого пламени стлались по ней, рвались куда-то и угасали. И быстрые призрачные тени сновали за ними, исчезая.
      "Расписаная иду", - думала Бронислава с осторожностью, чтоб не сглазить. И вздыхала: "Уж не знаю: к худу ли, к добру ли, а всё ж - расписаная! Не так себе".
      Кеша держал её под руку, будто полусонную. Ему давно хотелось идти быстрее, а она с непривычки двигалась теперь в тесных сапогах совсем короткими, частыми шажками.
      - Хм... - нетерпеливо поглядывал на неё Кеша. - С китайской императрицей я бы добрался до районной газеты гораздо быстрей, чем с тобой.
      - Да сапоги... Прям сами ездиют, Кеш, во все стороны. Даром что на заказ шитые, - оправдывалась Бронислава, не прерывая своего тщательного, прерывистого движения по ускользающей из-под ног земле, похожей на небо: туп-туп-туп... - И надела утром, они капли не тёрли. А теперь усохли что ль? Даже не знаю.
      - Не надо было надевать. Если тебе их скроили из шагреневой кожи, - заметил Кеша весьма неодобрительно.
      - Нет, Кеш. Они из телячьей. У нас Корней Платоныч-то из дерьма не шьёт. Даже не берётся.
      Чтобы двигаться побыстрее, она сама уцепилась за кешин локоть. И всё рассуждала:
      - Была бы я в валенках, за мной бы никакая императрица не угналася. А если ты, Кеш, по-другому считаешь, ну тогда и женился бы на ней. А не на мне.
      - Как-нибудь в другой раз. Непременно! - пообещал он.
      И завздыхал:
      - Эх, знал бы Хрумкин, как быстро я погружаюсь в тину бессмысленного супружества, в очередной раз... Снова потянула меня женщина за собой, на дно семейной жизни! Он мне предрёк, между прочим, что как художник я состоюсь в той самой мере, в какой отброшу от себя всё, кроме своего творчества. Флейту изо рта вынул и предрёк... Кстати о погружении: что ты про своего сына говорила? - вдруг озаботился он.
      - Когда? Я и не успела... А кого говорить-то? Ты его на карточке видал. Над календарём она висит. С автоматом которая.
      - И что с того?
      - С которого? - не поняла Бронислава.
      Она поправила шаль под подбородком, перевела дух и заулыбалась в ожидании ответа.
      - ...Ну и что ты молчишь, как бешеная?! - не выдержал он. - Должен я иметь представление, в конце концов, кто у меня в родственниках обнаружился? По ходу жизни?
      - А-а, - махнула рукой Бронислава, двинувшись снова. - Витёк-то? И учился, вроде на четвёрки, а по поведению... Я, Кеш, за один карбид пять раз в школу вызывалася. Не говоря про калоши. Про директорские. К полу гвоздями прибитые... Ну, он, директор, по лыжным гонкам классы неправильно судил. Домой уж было собрался, чосонки свои белые надел, в калоши ноги-то сунул. Да и упал в них, в прибитых, в своём кабинете, вниз лицом. Плакал. Даром что буянский... Вот горе-то было! Витёк потом его даже пожалел. Сам прощенья просить пошёл. А директор-то заплаканный как упёрся - так и не простил. На педсовет его вынес, Витька. Ну, пока они голосовали там, за двойку по поведению, Витёк тогда всю одёжу учительскую через петельки на один замок, на навесной, нанизал да на ключ и запер. На вешалке прям. Пола к поле... Учителя эти толкутся после педсовета, а ни одно пальто от другого не отцепишь. И ключа нигде нету. Им - хоть каруселью, спина к спине, домой нараспашку иди: вот как наголосовалися... Сторожиху ведь к нам домой присылали. Передали с ней: двойку на тройку Витьку исправили, чтоб он ключ щас же отдал. Вот, в одиннадцатом часу ночи польты-то свои и разомкнули... Ну, разве они, учителя, не понимают? Дети, шалят помаленьку... А зато, когда Нина училась!..
      Но Кеша, не дослушав, побежал вперёд, натянув вязаную шапку до глаз. Он похлопывал себя по плечам, и Бронислава едва поспевала за ним следом. Тогда она отстала нарочно: "И что мне теперь торопиться?" Потом отряхнула полу пальто просто так, для красоты. И сощурилась ему вслед: "А-а, пускай, расписаный, хоть в какую сторону бегёт! Никуда не денется. Пошарашится разве только, а уж - всё: на кукане, считай, как судак... Может, Нюроньке ещё мешочек земляники сушёной дать? Попозжее? Они ведь в этом году на просеку, вместе со всеми, не ездили. Не собирали. Зайцевы".
      И решила окончательно, пошевеливая в сапогах пережатыми пальцами ног: "Радёхоньки будут небось - отдам! Правильно. Пускай пирогов с земляникой напекут. Да и едят пускай с медком. За наше здоровьице!"
      Сама с собою, Бронислава стала вспоминать на тихом ходу, как летом к ним в Заготзерно заглядывала одна из редакции этой, свиристелка. Дяди Паши Струкова племянница. Сама - плоскодонка, а вся в обтяжку. Говорила только с начальством, да бойко так... Иван Иван Павлыч и рта не успевал открыть, а она уже всё за него скажет и в блокнотик это самое всё запишет. "Они там вон какие! В редакции-то. Модней городских. Незамужние все, небось, - с тоской думала Бронислава и чувствовала, что волнуется. - Хоть бы уж не устроился, что ль..."
      Редактор из командировки ещё не вернулся. Кеша усадил Брониславу в комнате с табличкой "Секретариат", а сам побежал в гараж искать зама. Брониславе было жарко. Она расстегнула полы нового пальто и сидела, неудобно сдвинув для приличия колени. В комнате пахло лежалой бумагой. Забегали люди, не румяные, курящие без остановки, и стояли вокруг женщины тесно, как маринованные огурцы в банке. Говорили непонятное - про квадраты, про шапки, про собак - и выбегали пулей.
      На Брониславу никто почему-то не смотрел, хотя Бронислава всякий раз выпрямлялась. Глянула только плоскодонка, но мельком. "Ещё сильней, гляди-ка, обтянулась, - неодобрительно поджала губы Бронислава, проводив её долгим пристальным взглядом. - ...Бедняжка. Совсем её, значит, никто не берёт, если уж так-то вся выщелкнулась".
      Полная солидная женщина с гладким лицом сидела за столом и чертила по железной линейке цветными карандашами косые кресты на плохой большой бумаге. И Бронислава не поняла, то ли это Сашки Летунова тётка - тех Летуновых, что на курмыше живут, то ли сватья Макаровых.
      Женщина швырнула карандаш на стол. Ей было скучно, и людей, которые всё время забегали и тревожили её, она за это не любила. Бронислава видела, что ей хотелось думать про что-то своё, не очень весёлое. Огромная песцовая шапка была нахлобучена у женщины по самые глаза. "В шапке сидит, причесаться не успела, - поняла Бронислава. - А муж - пьёт или больной". И ей стало немного спокойней.
      "Надо будет Зинаиду спросить, кто муж-то у этой бабы, - наказала она себе, чтоб не забыть. - И если только он её бьёт, пускай мыло ему в баню даст. Которым покойника обмывали. Один разок он руки этим мылом, покойницким, намылит - они у него и не поднимутся. Замахиваться, конечно, будет, да прыгать, как петушишка, а уж ударить - нет... Прям щас её про мыло научить? Иль погодить маленько?"
      Но тут дверь распахнулась во всю ширь. В секретариат по-хозяйски влетел Кеша.
      - Нет зама в гараже! - сказал он, и в комнате запахло водкой.
      Волна запаха дошла до женщины, она сморщилась, помахала перед носом рукой, но промолчала.
      - Рассказ правили? - враждебно спросил женщину Кеша.
      Та протянула ему соединённые скрепкой листы, потёртые на сгибах. Кеша подозрительно осмотрел первый лист, второй, третий, швырнул их на стол и сказал женщине, подбоченясь:
      - Не смейте править мои вещи! Этот рассказ без правки передавала радиостанция "Юность"!.. Вы зачем вот тут начеркали? Вот тут? Тут?.. Вы что, того? - он покрутил пальцем у виска.
      - Ах, скажите пожалуйста! Писатель к нам заявился! Свет в массы принёс! - пронзительно закричала женщина. И скука сошла с её лица. - Как мы вас тут ждали! Все глаза, считай, проглядели.
      Бронислава увидела, что ругаться ей нравится гораздо больше, чем чертить. И передумала говорить про мыло. "Зевластая, - косилась она на женщину. - Эта и без мыла с кем хочешь справится. Лучше, чем с мылом... Там и мужа-то, поди, уж никакого нету, у такой зевластой. Убёг он бегом! И дом у неё, поди, давно - бессобашный. Безмужний дом стоит: вот что!"
      - Мы вообще не притрагивались к вашему материалу! - с удовольствием кричала женщина. - Это не наша правка - вы его уже с правкой принесли! А мы ваш рассказ ни в каком виде не берём! Везите весь свой бред обратно в город! Печатайте его у себя. Забирайте его отсюда сейчас же!
      Она с силой двинула листы по столу от себя - к Кеше. Тогда, пряча их за пазуху, Кеша пообещал с угрозой:
      - Ну, вы за это ответите! Я, между прочим, не одного начальника сместил! По ходу жизни. За всяческое исполнение своих низменных обязанностей... Если мне не изменяет память, вы ушли вчера с работы раньше на пятнадцать минут, между прочим! Хотя я с вами ещё пытался разговаривать насильственным путём, вы махали на меня шапкой, как бешеная, и ещё непочтительно кричали мне в спину всякую дребедень: про птиц без запаха, про цветы без голоса!
      Договорить ему не удалось. Потому что женщина спросила напевно:
      - Чего-о? - и встала из-за стола неожиданно легко.
      Схватив оторопевшего Кешу за галстук, она вывела его, как овцу на верёвке, в коридор, а потом оглушительно захлопнула за ним дверь.
      - Мне с утра нынче нервы мотают, - пожаловалась женщина, утирая лоб батистовым платочком, вытащенным из-за рукава. - У нас и так нервы шпагатные нужны, на всех планёрках. А тут ещё этот свалился. Незапланированный.
      - Что ж теперь! - поднялась со стула ни капли не расстроенная Бронислава. - Небось и в других местах работа есть. Получше вашей. Доброго здоровьичка вам.
      - И вам не хворать! - охотно попрощалась с ней женщина.
 
      Через минуту Кеша спускался вместе с Брониславой по высокой, как на корабле, занесённой снегом лестнице.
      - ...Бездар-р-рность! - возмущался он, приостанавливаясь на ступеньках то и дело. - Дремучая женщина - этот ваш ответсек: жуть во мраке. Как только приехал, говорю девицам в редакции с самой обольстительной улыбкой. С неотразимой, между прочим: "Кто из вас готов накормить меня по высшему разряду?" А ответсек эта, эта Махно пресловутая, шапкой замахала как ненормальная: "Ха-ха-ха! Тут у нас птицы без... голоса! Женщины без сердца!" Нашла, чем гордиться.
      - А цветы? - деловито подсказала Бронислава. - Ещё - цветы без запаха.
      - ...И потом, разве я у них сердце просил? Хоть у одной?! - жаловался он Брониславе, не слыша её и держась за перила. - Я даже своё предложить не успел! Если мне не изменяет память, речь шла исключительно о вкусной и здоровой пище, не более того. Ты же меня знаешь... Нет, так отстать от жизни! Представь себе: они тираж до сих пор хлопают на двух плоскопечатных машинах!.. Ты представляешь? Представляешь?
      Бронислава охотно кивнула ему два раза подряд.
      - Каменный век! Сидит, понимаешь, всякое убожество, - не унимался он. - Кретины пресловутые. Их просвещать и просвещать ещё - тысячелетиями!.. А если меня сюда по направлению прислали?! Для борьбы с поголовным невежеством? Что тогда?
      Он поскользнулся, но удержался на ногах:
      - Пр-р-роклятье... А если бы меня сам Коновалов из края к вам направил?!! На укрепление? В связи с новыми веяниями? Под государственным секретом?
      - А что же ты ей сразу не сказал? - поразилась Бронислава. - Что под секретом ты?
      - Им я докладывать - не обязан! - заносчиво вздёрнул подбородок Кеша. - Обойдутся. Разве она - редактор? Она не мой уровень.
      На улице вьюжило. Разгулявшийся низовой ветер усиливался всё больше. Он уже обдавал лицо сухим колючим снегом, взлетая над дорогой, и припадал опять к млечному и сплошному течению быстрой позёмки. Бронислава с тревогой подумала, как бы нос её на ледяном ветру не начал синеть. Кеша взял её под руку.
      - Бездар-р-рность! - громко ругался он. - Нет, какие у них причины для такого самомнения? Ты мне можешь объяснить? Можешь?
      - Кеш, - ласково сказала Бронислава, решив сегодня же выбросить крем "Снежинку", хотя там оставалась ещё половина. - Кеш! Ты погоди, погоди. Может, тебе в Сельхозуправление сходить? К Ильшину? А?.. Глядишь, там скорей устроишься. И зачем тебе в этой редакции работать? Ну на кой ляд она тебе сдалась? Я у них пять минут только посидела, мне прям дышать плохо с сердцем стало: и бумага у них преет, и машины - плоские. Плоские, как эта - бегает там одна... И чего только я там не наслушалась!
      - Чего наслушалась? Про меня? - сразу насторожился Кеша.
      - Ну... Разное.
      - Говори! - приказал он.
      Бронислава, досадуя на себя, стала объяснять нехотя:
      - Да работают - все в дыму, как при заморозках. И сами бледные, вроде уж морозом убитые. Одно слово: табашники. С виду только культурные, а на самом деле... Молотят, чего попало, даже не поймёшь. Ой, голова кругом до сих пор идёт, от разговора ихого дымного... Тьфу. Ничего хорошего в этой редакции нету: я сразу поняла. Кеш, ну зачем ты туда, к ним, стремишься?
      "Не выкину, - вдруг попутно решила она про "Снежинку". - На пятки лучше измажу. Небось не посинеют".
      - Ну, разве можно на человека так орать, Кеш, как в этой редакции орут? - рассудительно продолжала Бронислава. - ...А как она тебя за галстук волокла? Батюшки-светы! У тебя же глаза, Кеш, прям все наружу вылезли. И я за тебя так испугалась! Думаю: "Всё: удушила, зараза. Ты погляди: чужого, моего молодожёна личного, схватила и галстуком насмерть в минуту удушила! Халда зевластая". А ещё образованная считается.
      Она глянула на Кешу, чтобы проверить: говорить ей дальше или уже хватит. Он, отворачиваясь от ветра, шевелил бровями одобрительно и гневно. Тогда Бронислава охотно кивнула сама себе:
      - ...Ну, вот! Только, думаю, из загса пришла, в редакции на минутку, замужняя, присела - и что? - всплеснула она руками. - Тут же вскакивать, к Нюроньке Зайцевой этими же ногами, что ль, назад бежать? Свидетельство о смерти тебе оформлять? Тем же числом?...
      Кеша поперхнулся. Она крепко стукнула его кулаком между лопаток. И попугала ещё:
      - А если бы удушила? Вот смехуто было бы! Ведь стыда, Кеш, потом не оберёшься. Стали бы мне в глаза всю жизнь тыкать: "Вон! Это она - которая на полчаса замуж выходила!" А про тебя знаешь, чего скажут? Скажут: "Пожалели его! Удушили сразу, чтоб с Бронькой не мучился". Народ, он ведь у нас такой: ох, насмешник - весь народ у нас!..
      - Не задушила бы. Я поэтому удавки не ношу, - поразмыслив, сказал он. - У меня галстук на резинке. Мне его Хрумкин подарил. Со своей шеи. На мою.
      - Не-е-ет, Кеш: галстук, конечно, галстуком, а лучше в Сельхозуправлении тебе работать. Чем в редакции... В Сельхозуправлении люди все - серьёзные. Солидные. В возрасте. Там ведь свиристелок-то всяких близко не держут! Плоскодонок-то разных. С бедными-то грудями.
      Кеша остолбенел и шумно задышал. Глаза его запылали от гнева.
      - Ты что, Кеш? - растерялась Бронислава.
      - Какое такое Сельхозуправление!? Какой ещё Сельхознавоз?!. Я же - художник! - потряс он её за плечи. - Я в Топчихе два месяца художником работал. По ходу жизни.
      Они снова пошли вдоль улицы.
      - Я тогда ещё с Сонькой-керосинкой жил, - нервно уточнил Кеша.
      - А в Повалихе? - вдруг вспомнил он, останавливаясь ещё раз. - Я же плакаты в клубе целый месяц рисовал! Даже забор частично покрасил. Розовой краской... С Ленкой-козявочкой жил, помню. В подсобном помещении.
      - Ну вот, может, они тебе, в управлении, чего по художеству и подыщут! Подсобное чего-нибудь, - с готовностью подсказала Бронислава.
      Кеша неприязненно стал рассматривать тёмное бревенчатое здание Сельхозуправления, круглую заснеженную клумбу перед ним, похожую на огромную ватрушку, и казённый яблоневый сад - деревья за забором стояли, будто в деревянных подстаканниках, защищённые дранкой от ночных зайцев.
      - Ну! Будь что будет. Чего хочет женщина... - громко заявил Кеша.
      И тронулся было с места. Однако тут же озаботился:
      - А чего она хочет, она и сама никогда не знает, - попятился он. - Парадокс!
      - Иди давай! - Бронислава толкнула его в спину кулаком.
      - Эй, слушай! Ты потише. Рука у тебя... Нет, это не женщина, а метательница какая-то. Я что тебе - ядро, чтобы запускать меня в трудовую жизнь таким насильственным образом? Безобразие.
      - Давай-давай, - рассмеялась польщённая Бронислава. - Я вон на лавочке подожду. Только сядь от него подальше там, от Ильшина. А то он не любит. Они там весь день трезвые бегают. Бумажки наперегонки таскают. Я сама видала, не один раз! Ильшин - он пьяного духа капли не терпит. Они, Ильшины, такому, как ты, из своей посуды дома-то, у себя, напиться не дадут. Из гостевой только. Хоть и из нарядной, а всё ж - не из своей. Чтоб чужой дух бы ни во что в жизни не проникал... Ты уж не дыши там на него, Кеш. На Ильшина.
      - А что? Пахнет? - обеспокоился Кеша.
      - Ничего, не сильно... Сядь, в общем, подальше.
 
      Бронислава смела варежкой снег с лавки - с той, которая стояла за клумбой. И устроилась, чтоб не мело в лицо. С длинной доски почёта передовики, в лёгких рубашках и летних нарядных платьях, счастливо глядели на Брониславу сквозь летящий снег, щурясь от жаркого солнца. А с такой же длинной доски, "Вы служите, мы вас подождём", улыбались остриженные наголо парни, одетые потеплее - в фуфайки. Лобастый и весёлый, Витёк победно махал ей с фотографии рукой, в которой была зажата полосатая косынка самой красивой и самой тонкой девушки Буяна - Ксенечки Макаровой. И Бронислава помахала ему варежкой из метели тоже.
      - Ничего, - успокоила она сфотографированного Витька насчёт Ксенечки. - Родит - раздастся: никуда не денется. Выправится!.. Зато без тебя она на танцы не ходит. Дома всё кого-то вяжет, Вить. Вязельным крючочком. Да заочно на сырного инженера учится, не перестаёт. Вот.
      Она сунула руки в рукава пальто и ссутулилась, пока никто не видит: так сидеть было и теплей, и уютней.
      - Бронь! - прокричал кто-то из метели.
      Макарушка Макаров, начальник гражданской обороны, стоял по ту сторону клумбы. Он махал красной папкой над волчьей своей шапкой:
      - Ты чего не в Заготзерне?
      И Бронислава выпрямилась так, что помолодела:
      - Вот, Макарушка, прохлаждаюся!.. - засмеялась она от радости. - Около сада нашего сижу. Помнишь, яблоньки-то мы в пионерах как сажали? Я яму копала, а ты мне в капюшон воды из банки налил. Я и не заметила: полил ты меня, как яблоньку... А я думаю, чтой-то за офицерик такой молоденький, в унтах да в военной фуфайке, мне издалёка кричит? А это ровесник оказывается - ты! Распуржилось как, не сразу видать.
      - Витьку написала? Насчёт народной дружины? - прокричал Макарушка.
      - Ну, - сияла Бронислава, запахивая полы синего пальто потуже - для красоты. - Как только, так сразу!

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.