Двое в барабане

      Если Михайлов из деликатности пел вполсилы, просил его не скромничать перед рядовыми церковными певчими.
      "То академик, то герой..."
      Он был до конца уверен, что художник обязан работать своим воображением, но оставаться в пределах стиля. Дирижер Самосуд убрал из оперы "Иван Сусанин" известный хоровой гимн. Сталин не мог согласиться с этим и, побывав на репетициях, предложил исполнять "Славься", но в иной текстовой редакции. Вместо "Славься, царь-государь" исполнять "Славься, русский народ".
      Любая деталь, нарушающая целостную картину, не оставалась не замеченной Сталиным. Он посоветовал исполнителям ролей Антониды и Вани поменьше горевать, оплакивая отца, так как их горе, конечно, тяжкое, но оно личное. Внося коррективы в либретто оперы, не побоялся предложить ввести в финальную сцену колокольный звон. В Москве кремлевские колокола молчали, а в Большом театре радовали слух.
      Иногда на вечерних заседаниях правительства вдруг начинал посматривать на часы. Потом, поглаживая усы, предлагал: "А не прерваться ли нам, товарищи. Через пятнадцать минут в Большом театре товарищ Пирогов исполнит арию Сусанина".
      К первому аккорду знаменитой арии Сталин успевал занять свое кресло в боковой правительственной ложе. Сначала он усаживался у барьера, а потом, чтобы не лишать удовольствия зрителей, которые глазели на него и не слушали певца, перемещался в глубину. Музыка его волновала. Глаза увлажнялись. Он прикрывал их ладонью. Особенно трогал запев после оркестрового вступления: "Чую смертный час" и пианиссимо: "Ты взойди, моя заря, заря последняя..."
      Не было дел, в которые бы не вникал товарищ Сталин. Фадеева поражала его работоспособность. Он знал, что Иосиф Виссарионович до войны еже-дневно прочитывал до пятисот страниц литературы, включая специальную, не считая работы с документами.
      Герой Советского Союза летчик Г. Байдуков говорил Фадееву: "Откуда человек, занятый делами государственной важности, знает детали авиастроения и летного дела?.."
      У комбайнера Константина Борина Сталин интересовался возможностью убирать хлеба на третьей скорости. Спрашивал конкретно, как "механизаторы связывают у комбайна цепи".
      Как всегда, делал выводы: "Значение уборочной техники в том, что она помогает убирать урожай вовремя".
      После долгих обсуждений убрали храм Христа Спасителя, как не имеющий исторической ценности. Копировать во второй половине XIX века церковь тысячелетней давности во Владимире было неумно. По сравнению с Исаакиевским собором снесенный храм выглядел доисторическим мамонтом.
      "Что из того, что сооружали на деньги верующих? - рассуждал Сталин. Лучше бы улицы замостили или больницы для бедных построили".
      Фадеев понимал и принимал сталинские решения.
      В который раз, слушая и рассматривая этого спокойного человека в командирской шинели, он вспоминал строчки Пушкина, адресованные Петру Великому, которые не буквально, а по духу касались товарища Сталина:
      То академик, то герой,
      То мореплаватель, то плотник,
      Он всеобъемлющей душой
      На троне вечный был работник...
      И, разумеется, заключительные строчки: "Как он неутомим и тверд, и памятью как он незлобен".
      Романтические картины, дополняющие действительность, не раз рисовались воображению Фадеева...
      Ночью пожилой усталый человек в стареньком плаще с потертым воротником и в мягких кавказских сапогах выходит из Кремля и шагает по спящей Москве.
      Фадеев ясно видит его походку, слышит хриплое дыхание заядлого курильщика.
      Товарищ Сталин идет по затихшим улицам, заложив правую руку за борт плаща. Его добрый взгляд отца и хозяина скользит по домам, площадям, бульварам. Он доволен порядком и покоем. Его сердце бьется в унисон с сердцами москвичей, его мысли - об их судьбе...
      Вдруг он замечает непорядок. Какой-то разгильдяй выбросил на тротуар пустую пачку от папирос "Беломорканал".
      Сталин укоризненно качает головой: "Сознание всегда отстает. Поздно приходит сознание".
      Поднимает мусор, кидает в ближайшую урну и продолжает обход.
      Глава IV
      СВОЙ
      "...Прост, как правда"
      Разбирая литературные произведения, Сталин не уставал повторять: без деталей нет характера. По существу, он развивал мысль Ивана Сергеевича Тургенева: талант - это подробность.
      Для Фадеева облик вождя складывался не только из крупных, масштабных фактов, но и из повседневных поступков, которые нередко значили не меньше, чем крупные.
      Кому не известно горьковское высказывание о Ленине: "Прост, как правда".
      Если такое возможно, то товарищ Сталин был еще проще...
      Когда Сталин брал со стола бутылку и прежде, чем разлить волшебный нектар, показывал гостям, его лицо напоминало доброго грузинского крестьянина из Анаури - родины предков.
      Недруги, конечно, поговаривали, что Сталин спаивает гостей, чтоб они "развязали языки". Но какой же настоящий мужчина не умеет выпить.
      Недаром Сталину нравилась присказка: "Большевикам негоже напиваться и упиваться".
      Он никогда не усаживался на торце или по центру стола. Где садился, там и был центр.
      Рисоваться и красоваться не любил и не умел. Скульптурных поз не выносил. Никогда никого из себя не изображал: ни вождя, ни, тем более, гения всех времен. Это многих удивляло: такая скромность при такой славе. Даже на банкете по случаю Дня Победы сбивал спесь с маршалов и генералов. Расстегнув верхние пуговицы кителя, сев спиной к праздничному столу, ел любимых с детства раков, бросая шелуху на паркет. Кто бы так смог.
      Лишь раз в жизни собрался пустить пыль в глаза, въехав в историю на белом коне. Решил принять парад Победы на Красной площади вместо маршала Жукова. Но бог истории не допустил такой глупости: уронил его с лошади на репетиции.
      Прочитав фадеевский "Разгром", он отметил редкое совпадение его позиции с точкой зрения партизана Морозки и остался доволен этим. Он не терпел ни в ком барства, ячества и отсутствия чувства дистанции. Конечно, господ и сиятельств заменило "гордое слово "товарищ"", но одни товарищи при этом стояли на мавзолее, а другие проходили внизу под ним.
      Когда вернувшемуся из республиканской Испании журналисту Кольцову оказали честь, пригласив в Кремль, он раздулся от важности и принялся давать ценные указания, а не скромно докладывать обстановку...
      Режиссер Мейерхольд возомнил себя реформатором театра и вознесся выше небес.
      Бог весть что изображали из себя конструкторы самолетов Туполев, Петляков, Стечкин, ученые Ландау, Королев, Шмидт - кулацкие прихвостни и бундовцы.
      Пришлось их одернуть и поставить на место.
      Сталину было спокойно и легко с детьми, стахановцами, колхозниками, обслугой, а трудно и неудобно с некоторыми представителями "прослойки", которые сидели на шее у народа, а изображали "пуп земли".
      Нобелевский лауреат, но окончательный сумасброд академик Иван Павлов не где-нибудь, а на публичной лекции тыкал пальцем в портреты Ленина и Сталина, называя их виновниками всех бед России.
      Уважаемый артист Николай Черкасов, не подозревая, что от товарища Сталина невозможно скрыть малейшую иронию, решил спросить в личной беседе, можно ли играть роль Ивана Грозного, сохраняя царскую бородку.
      За кого надо было принимать товарища Сталина, чтобы испрашивать на это разрешение. Почему, если у царя действительно имелась собственная бородка, надо было изображать его без нее? Конечно, бородка, как у Калинина, не чета боярской, но к чему нарушать историческую правду.
      Какая, в принципе, разница - с бородкой царь или без нее. Не за такие мелочи товарищ Сталин критиковал режиссера Эйзенштейна. А Николай Константинович очень тонко решил свести разговор к пустячку.
      Такие попытки огорчали Сталина. Он их не заслужил.
      Жизнь научила Сталина, общаясь с интеллигенцией, держать ухо востро.
      Вся страна восхищалась Сталиным. В книге "Встречи со Сталиным" редактор Фадеев придавал литературный блеск коллективному восторгу. Для каждого находил слова от сердца и новый поворот темы.
      Знаменитые летчики В. Чкалов, М. Водопьянов, Г. Байдуков, В. Гризодубова, академики А. Байков и восьмидесятилетний химик А. Бах, металлург И. Бардин, литераторы Самед Вургун и Лев Никулин, певицы В. Барсова, М. Литвиненко-Вольгемут, герой-полярник И. Папанин, рабочий А. Стаханов, колхозница М. Демченко величали Сталина "нашим отцом", "великим гением", "гордостью народа", "источником силы", "великим человеком" и, наконец, "Лениным сегодня...".
      Не отмолчался и Максим Горький: "Мы выступаем в стране, освещенной гением Ленина, в стране, где неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина".
      От своих не отставали зарубежные знаменитости. Анри Барбюс, французский революционер и писатель, утверждал: "Человек с головой ученого, лицом рабочего, в одежде простого солдата живет в небольшом домике. Кто бы вы ни были, лучшее в вашей судьбе находится в руках этого человека. Он подлинный вождь. Сталин - это Ленин сегодня!"
      Гость Ленина, известный английский фантаст Герберт Уэллс, назвавший Ильича великим, но только мечтателем, нашел для Сталина более высокую оценку: "Я не встречал человека более порядочного, искреннего и честного, в нем нет ничего зловещего, темного, никто его не боится и все верят в него".
      Судя по тексту, Уэллс возражал очернителям товарища Сталина и делал это, не сомневаясь в своей правоте.
      Восхищались вождем и другие литераторы мировой величины: англий-ский драматург и мудрец Бернард Шоу, немецкий писатель-антифашист Лион Фейхтвангер, нобелевский лауреат Андре Жид...
      В их ряду Фадеев выглядел безусым юнцом.
      Находясь на гостевой трибуне, Фадеев всегда наблюдал за Сталиным, поднимающимся на мавзолей. Это никого не оставляло равнодушным. Не человек шел, а властелин времени.
      Замерли на площади батальоны, притихли гости, приготовилась к последнему прыжку минутная стрелка курантов Спасской башни. Невысокий человек в шинели и фуражке останавливается на левом крыле мавзолея, беседуя с кем-то. Он знает, что тысячи глаз впились в его фигуру, косясь одновременно на башенные часы.
      Фадееву казалось, что стрелки, сдерживая время, подрагивают от напряжения.
      Сталин, с домашним выражением лица, заканчивает беседу и, не торопясь, направляется на свое обычное место над буквой "Н" ленинского клише. И в тот момент, когда он поворачивается лицом к площади, ни на мгновение ни раньше, ни позже, минутная стрелка срывается с места, давая прозвонить курантам, двигая время вперед!
      Сначала он посмеивался и подшучивал над всенародной любовью. Историческое прошлое знало подобные примеры. Но одно, когда это касается Ивана IV или Наполеона, другое - тебя самого.
      Сталин не уставал повторять: "Заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет". Уважение уважением, но к чему его большой бюст, например, на выставке картин Рембрандта?
      Он искренне возмущался, беседуя с Лионом Фейхтвангером: "Подхалимствующий дурак приносит больше вреда, чем сотня врагов".
      Однажды на первомайской демонстрации он не любопытства ради, а для статистики попытался определить количество собственных портретов, оказавшихся одновременно в пределах Красной площади. Насчитал двести семьдесят три и бросил. Их несли в руках, везли на украшенных грузовиках, поднимали на воздушных шарах, удерживая за веревки.
      Народные шествия с портретами здравствующих вождей не он придумал, а лишь развил, придав государственный размах. Уже Древний Рим видел портреты своих цезарей.
      Глядя на бесконечные собственные изображения, Сталин извинял своих рабочих и крестьян за то, что, занятые борьбой и трудом, они не успели развить в себе хороший вкус, исключающий обожествление вождей.
      Но он терпел всю эту шумиху, потому что знал, какую радость доставляет праздничная суматоха устроителям, участникам, - особенно детям, восседающим на плечах родителей, и был уверен, что все это относится к нему не как к отдельному лицу, а как к представителю трудового народа.
      Он долго раздумывал, на каких кадрах подсказать режиссеру окончить фильм...
      Глава V
      УПРАЖНЕНИЯ В ВЫСОКОМ СТИЛЕ
      Маяковский не написал поэмы о Сталине. Но его известные строчки стоят поэмы: "Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо. С чугуном чтоб и выплавкой стали о работе стихов от Политбюро чтобы делал доклады Сталин!" "Талантливейший поэт эпохи" всецело доверял вкусу и эрудиции вождя.
      Выступая на Первом съезде писателей СССР автор "Конармии" и "Заката" И. Бабель призвал соратников по перу учиться писать у Сталина: "Я не говорю, что всем надо писать, как Сталин. Но работать над словом, как Сталин, надо". Сам Бабель, по утверждению К. Паустовского, над двух-трехстраничным рассказом работал месяцами. Но даже его покорял стиль Сталина.
      Известно, что все свои основные работы он, как Ленин, писал сам. Но, в отличие от Ленина, русский язык не был для него родным. Тем удивительней его успехи в русском языкознании. Он учился литературному языку у Пушкина, Тургенева, Чехова... Сталин вырабатывал собственный стиль письма, изучая древних греков. Академик Е. Тарле видел у него на рабочем столе томик Плутарха.
      Сталин читал Архилоха: "В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй. Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт". Ему нравился Феогнид из Мегар: "Сладко баюкай врага, а когда попадет к тебе в руки, мсти ему и не ищи поводов к мести тогда".
      Высокий стиль греков Сталин видел в лаконизме: "чтобы словам было тесно, а мыслям просторно". Почти каждая фраза Сталина становилась цитатой.
      "Диктатура партии - это диктатура вождей".
      "Самый последний подлец, если к нему присмотреться, имеет хорошие черты".
      Сталин писал свои книги и выступления, проговаривая написанное вслух, проверяя и уточняя интонацию.
      Иногда, держа исписанные листки перед собой, двигался бесшумно по кабинету, приостанавливаясь после очередного абзаца. Слух у него был абсолютный, музыкальный. Недаром он назначался регентом семинарийского хора, исполнявшего песнопения Рахманинова, Аренского, Бортнянского. Это очень помогало работе над текстом. Фразы ложились, как ноты - гармонично.
      "Чтобы строить, надо знать, надо владеть наукой. А чтобы знать, надо учиться. Учиться у всех - и у врагов, и у друзей, особенно у врагов... Перед нами стоит крепость. Называется она, эта крепость, - наукой с ее многочисленными отраслями знаний. Эту крепость мы должны взять, во что бы то ни стало".
      Отвергал слог Шекспира, Гоголя, Грибоедова, Льва Толстого. Говорил: "Я предпочел бы другую манеру письма. Манеру Чехова, у которого нет выдающихся героев, а есть серые люди, отражающие основной поток жизни".
      Фадеев был очарован манерой письма товарища Сталина. Редактируя в 1939 году сборник "Встречи со Сталиным", вкладывал в отклики знаменитых людей страны собственные слова восхищения и признания. Мыслям летчика Валерия Чкалова он придал поэтическое звучание: "Я часто думаю о том, что вот сидит сейчас товарищ Сталин в своем скромном кабинете и, несмотря на усталость, несмотря на позднюю ночь, с карандашом в руке, дымящейся трубкой во рту, пишет о новой жизни человека, за которую он бесстрашно борется, не щадя своих сил, своей жизни. Он пишет о том, что придет время, когда народы всего мира соединятся под знаменами коммунизма и все заживут счастливо и радостно..."
      Часть вторая
      ТОВАРИЩ СТАЛИН ПРИСМАТРИВАЕТСЯ К ПИСАТЕЛЮ ФАДЕЕВУ
      "Почему вы скрывали от меня товарища Фадеева?.."
      Из выступления тов. Сталина
      Глава VII
      ВЫБОР
      Чудесный сплав
      На своем юбилейном вечере по случаю пятидесятилетия, который состоялся в Центральном доме работников искусств, Фадеев, отвечая на поздравления, говорил: "Вся моя писательская жизнь прошла в рядах партии... Все лучшее, что я сделал, - на это вдохновила меня наша партия".
      Каждую фразу писатель произносил с обычным для себя воодушевлением, придавал сказанному особую убедительность и значение. Стоя на трибуне, он напоминал седого боевого капитана на мостике флагманского корабля.
      "...И я горжусь тем, - продолжал Фадеев, - что состою в нашей великой Коммунистической партии, и считаю это великой честью для себя. Я думаю, что за всю историю человечества не существовало более величественного коллектива, чем наша партия, которая ведет народы всех национальностей к справедливой жизни, к коммунизму. И я горжусь тем, что принадлежу к этой великой партии и иду за ней преданно и беззаветно".
      Переждав вспыхнувшие овации, вскинув "крутой посадки голову", закончил: "Я могу обещать вам, что до конца дней своей жизни буду верен ее знаменам".
      Сталин на торжестве не присутствовал. Но его портрет в полный рост возвышался за спиной юбиляра. Знакомясь с выступлением писателя, опубликованным в ближайшем номере "Литературки", одобрительно кивал головой.
      Юбилейная речь Фадеева возвращала Сталина к тем изначальным истокам, которые для него частично замутило время и повседневные государственные заботы. Старые революционные лозунги, затертые до дыр функционерами, подхалимами и просто "попками", у Александра Александровича звучали будто "на заре туманной юности", подзаряжая вождя прежней верой и надеждой. Читая речь писателя, он забывал собственный политический цинизм, тройные стандарты, дешевую демагогию.
      Любивший иронизировать над многими близкими соратниками, не позволял себе даже в мыслях посмеиваться над донкихотством писательского Секретаря, скажем, слушая его выступление на панихиде актера Михоэлса.
      В глубине души он по-отцовски сочувствовал нелегкой писательской доле Фадеева, но однозначно понимал, что долг коммуниста превыше литературного таланта. В белых перчатках литературная политика не делается.
      Начиная с 1939 года, Сталин никого из писательской братии не уравнивал с Фадеевым, считая его единственным достойным вожаком этой беспокойной массы.
      От имени партии он поставил коммуниста Фадеева на караул по всей форме на чрезвычайно идеологический пост, уверенный в надежности такого бойца.
      К тому у него имелись веские резоны.
      Анкеты никогда не заслоняли Сталину живого человека. Прежние заслуги не служили векселем на будущее. Он цитировал классика: "В карете прошлого далеко не уедешь".
      Старые партийцы раздражали его высокомерием, панибратством, упреками в отступлении от ленинских заветов. Он мысленно повторял строки любимого Руставели: "Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны". Попробовали бы управлять государством без вождей и аппаратчиков.
      Поэтому Сталин с некоторых пор отдавал предпочтение молодой коммунистической поросли.
      Анкета Фадеева отвечала духу времени.
      Хотя Сталин не вполне разделял восхищение Ленина дворянскими революционерами, которые разбудили Герцена, но косвенное отношение к ним писателя Фадеева не вредило его анкете. Дело в том, что муж тетки писателя, Михаил Сибирцев, был внуком декабриста и сам участвовал в народовольческом движении, куда его привела агитация, развернутая Герценом.
      Правда, у Фадеева не имелось пролетарских корней, но Сталин сам был сыном ремесленника и поденщицы, не говоря уже о социальном происхождении Маркса, Энгельса, Ленина...
      Тетка Фадеева, Мария Владимировна, пришла в партию большевиков в возрасте пятидесяти шести лет, а ее сыновья, двоюродные братья Александра Александровича, Всеволод и Игорь, геройски отдали жизнь за рабочее дело.
      Сталину нравились воспоминания писателя о революционной юности. Он нигде себя не выпячивал, даже над собой посмеивался, а выглядел молодцом. Умел рассказать о недавнем прошлом ярко и с правильных позиций.
      Юношеская горячность автора напоминала ему собственные дореволюционные годы. Разве он не был таким же бунтарем и идеалистом?
      Александр Булыга (так называл себя тогда Фадеев), попав к партизанам, говорил почти его словами! "Здравствуйте, герои, отцы наши, братья наши и воины пролетарской революции. Здравствуй, непокоренная, прославленная подвигами, мятежная Сучанская долина. Мы пришли к вам с нашей юношеской мечтой - отдать наши скромные силы вашему восстанию, вместе с вами до последнего дыхания драться с оружием в руках, с пламенем в сердце за власть Советов и победить врага!... Пройдут года, десятилетия, и о ваших подвигах народ сложит красивые песни, писатели отобразят ваши образы в литературе, которую будут читать поколения человечества. Ваши деяния легендарны".
      Строчки, касающиеся писателей, Сталин перечитал вслух с собственной убедительной интонацией. Хорошо звучали - как надо!
      Толковый паренек их произнес: честный, нехитрый. Таким и остался.
      Публикации Фадеева задевали душу Сталина. Сказанное Фадеевым о прошлом притягивало: "Мы так беззаветно любили друг друга, готовы были отдать свою жизнь за всех и за каждого! Мы заботились о сохранении чести друг друга..."
      Сталин закуривал, не затягиваясь, выпускал дым, отмахивался от него. Легкой походкой горца пробегал кабинет. Он учился твердости у Ленина, не раз упрекая себя в мягкотелости.
      Прошлое всегда притягивало, как ушедшая молодость. Так жизнь устроена. Находил у Фадеева нужные строчки, укрепляющие твердость: "Мы испытали много тяжелого, жестокого: видели трупы замученных карателями крестьян, потеряли в боях много людей, которых успели полюбить, знали об арестах в городе лучших наших друзей по подполью, знали о чудовищных зверствах в контрразведках белых..."
      Неформально просматривал послужной список писателя. Все ступеньки были на месте, начиная с первой. Поднимался быстро, как многие, но не перепрыгивал. Оказались нюансы: стал сразу членом партии большевиков, не проходя ни кандидатского стажа, ни группы сочувствующих, не подвергаясь важному экзамену по политграмоте. Сомнительных так не принимали.
      Политрук пулеметной команды; редактор полковой газеты "Шум тайги"; комиссар 22-го Амурского полка; по рекомендации Сергея Лазо помощник комиссара Спасско-Иманского военного района.
      По общественно-партийной линии продвигался без сбоев: от секретаря съезда Ольгинского уезда до секретаря первого райкома партии Краснодара. В 1921 году избирался делегатом X съезда ВКП(б) и принимал участие в подавлении кронштадтского мятежа... Был тяжело ранен в лодыжку.
      Талантливый писатель, да еще с таким опытом партийно-административной работы, кадровый аппаратчик многого стоил. Это редкий сплав партийности с литературой, о котором писал Ленин. Пройти мимо такого человека мог лишь слепец!
      Огонь на себя
      Фадеев во всем соответствовал его, сталинскому, принципу подбора руководящих кадров. Этот принцип предусматривал, естественно кроме анкетных данных, десятилетний срок подготовки. Именно столько, по убеждению товарища Сталина, требовалось для обкатки крепкого работника.
      Как обычно, он подобрал для своего тезиса образное выражение: "Поток несет камни большие и малые. Он стирает углы камней, обкатывает их. Для того, чтобы управлять государством, надо уметь обкатывать людей. Надо уметь притирать людей друг к другу.
      А потом обкатанный работник сам становится потоком, сам обкатывает других людей".
      Сталин не представлял себя вне этого потока. Он тоже был камнем, только более крупным и крепким, обдирающим углы у других в потоке. Но он верил в прочность собственных граней.
      Писатель Фадеев являл собой материал нестандартной складки.
      Поначалу Сталин воспринимал его как любого энергичного, крепкого партийца с литературным уклоном. Десятки литераторов, как и Фадеев, пришли в РАПП, сменив винтовки на перо. Молодой писатель не любил оставаться в тени, тушеваться на вторых ролях. Сталин не считал стремление выдвинуться минусом, порочащим коммуниста. Без таких пружинок было бы невозможно управлять аппаратом. Честолюбие Фадеева Сталину нравилось. Хотя иногда Александр Александрович перебарщивал. Скромность для партийца значит не меньше, чем идейность и трудолюбие, а писатель позволял себе высказывания, привлекающие внимание догматиков и завистников. Для чего надо было во всеуслышание примерять на себя мысли толстовского князя Андрея: "Я хотел бы умереть в бою под развернутым знаменем. Если смерть, то под знаменем... Меня мое честолюбие тянет к Аустерлицу".
      Ни к чему сыну фельдшерицы такие барские выкрутасы, думал Сталин. Простодушие писателя временами ставило его в тупик. Какой зрелый политик громогласно заявит о планах на власть? А Александр Александрович, не думая о недругах и завистниках, раскрывал карты: "Да, я хочу заменить Горького и не вижу в этом ничего такого, что порочило бы меня".
      Но если наивный, бесхитростный человек утверждает, что "писатели разведчики партии в неизведанной еще области искусства, и то, что нам удастся сделать, - принадлежит партии. А если мы в чем-либо ошибемся партия, ЦК поправит нас", то это свой человек!
      Коренной перелом в отношении к Фадееву у товарища Сталина произошел не совсем обычным образом. Увидеть писателя в ином, новом свете Сталину помог вышедший в 1925 году роман "Разгром".
      Сначала, при первом чтении, у него возник резонный вопрос: почему в книжке о гражданской войне так бегло и мелко обрисованы белые? Вместо конкретных живых персонажей практически эпизодические фигуры, представленные выпукло лишь в одной-двух сценах.
      Насколько товарищ Сталин разбирался в литературе, а он, скажем так, неплохо знал этот предмет, сшибку враждебных классов полагалось выразить через живые образы конкретных людей, раскрыв в развитии их характеры.
      Вместо такой очевидности на многих страницах автор уделил внимание личной вражде двух партизан: некоего пьянчужки Морозки и вечного путаника максималиста Мечика.
      Неоправданным выглядел разгром отряда. Конечно, все знали, чем, в конечном счете, завершилась гражданская война, но лучше было поставить точку в другом месте.
      Кроме одного эпизода, партизаны или скрываются в тайге, или бегают от японцев, как зайцы.
      Но не напрасно товарищ Сталин считал себя проницательным, искушенным читателем, умеющим всегда разглядеть основное звено в цепи замысла.
      Впоследствии он строго корил себя за первоначальное поверхностное знакомство с романом. Он не прощал себе таких промахов и извлекал соответствующие уроки.
      Если отбросить отдельные идеологические моменты, роман Сталину понравился. Он хорошо знал сибирскую тайгу, и ее художественное описание о многом напомнило. Как ни странно, но ему понравились не только сознательные партизаны: Бакланов, Дубов, Метелица, но и плохой боец Чиж, и шлюшка Варька, и баламут Морозка. Храбрый оказался на поверку партизан, надежный.
      Хорошо, что Фадеев показывал революцию через простых, незаметных людей, как уважаемый Сталиным Чехов, но в другую эпоху.
      Перечитывая роман с красным карандашом, подчеркивал нужные абзацы.
      Когда Сталин до конца осознал смысл, заложенный автором в заголовок романа, воскликнул с редким для него воодушевлением: "Почему вы скрывали от меня товарища Фадеева!"
      Выразительное название "Разгром" не имело ни малейшего касательства к отряду Левинсона. Разгромлен был невидимый, крайне опасный враг, находящийся не по ту сторону баррикад, а затаившийся внутри многих, очень многих партийцев, попутчиков, сочувствующих.
      Нет, не прав был Ильич, утверждавший, что для коммуниста достаточно овладеть знаниями, которые выработало человечество. К сожалению, это составляло только часть проблемы. Настоящим большевиком мог называться лишь тот, кому удалось выдавить из себя по капле корни мещанства, индивидуализма, стяжательства.
      Только поверхностному читателю могло представиться, что мягкие стрелы критики нацелены автором против Мечика.
      Мишенью для критических стрел Фадеев выбрал не хлюпика Мечика, а себя самого.
      Глава VIII
      ИССЛЕДОВАТЕЛЬ
      Алкаш - да наш
      Сталин, как и Лев Толстой, искал в художественном произведении, прежде всего, личность автора.
      Ему пришлось немало поработать с текстом "Разгрома", чтобы окончательно убедиться в сходстве Мечика и юного партизана Булыги. Дело в том, что Александр Александрович ни в печати, ни в публичных выступлениях, ни в частной переписке на это прямо не указывал. Хотя кое-какие намеки имели место. Но Сталин со времен подполья научился читать и между строк и всегда умел видеть, что стоит за словами.
      На мысль о сходстве автора с литературным персонажем Сталина натолкнула публикация писателя Юрия Либединского, друга и дальнего родственника со стороны первой жены Фадеева. Правда, по личным или политиче-ским причинам тот указал, что в авторе "Разгрома" живут только положительные герои книги: Левинсон, Бакланов, не упомянув Мечика. Может быть, действительно, не разглядел или поосторожничал, не захотел бросать тень.
      Именно Либединский утверждал, что товарищ Фадеев не был, по выражению Ленина, стопроцентно готовеньким к революции. Вероятно, он лучше других знал, о чем говорил.
      Да и откуда могла взяться у Фадеева большевистская складка?
      Как известно, он не происходил из рабочей среды, во-вторых, не получил закалки в борьбе с царизмом.
      Школьная скамья и медики-родители не могли выковать крепкого партийца.
      Удалось ознакомиться с собственным признанием Фадеева в прошлой дряблости и мягкотелости. Такая информация была важным звеном сталин-ской версии.
      В письме от 13 июля 1925 года писатель сообщал старой "искровке" политкаторжанке Розалии Землячке: "Многие внутренние процессы и во мне и в целом ряде товарищей, которых мне приходилось наблюдать, совершались незаметно для Вас, и это было - буквально - рождение и воспитание большевика, освобождение его от пут прежнего воспитания - остатков мещанства, интеллигентства и пр.".
      Перечитывая разговор Левинсона с Мечиком, Сталин отчетливо представлял, из какого болота сумел выбраться партизан Булыга на твердую почву коммунистического фундамента, если разложившийся Мечик оперировал фактами и впечатлениями самого Булыги. "Я ко всем подходил с открытой душой, но всегда натыкался на грубость, насмешки, издевательства, хотя был в боях вместе со всеми и был тяжело ранен".
      Писатель Фадеев суммировал эти противоречия:
      "Окружающие люди, нисколько не походили на созданных его (Мечика) пылким воображением. Эти были грязнее, вшивее, жестче и непосредственней... Они издевались над Мечиком, над его городским пиджаком, над правильной речью, даже над тем, что он съедает меньше фунта хлеба за обедом".