Алмазная гора

Джон смотрел и видел, что владелец дворца погружен в непроницаемое раздумье; потом он сделал знак неграм, скорчившимся у его ног, поднять с земли носилки. Они распрямились навстречу первому солнечному лучу, заигравшему в бесчисленных гранях огромного, изумительно отшлифованного бриллианта, – и возжегшееся белое сияние было как отблеск утренней звезды. Тяжесть поколебала носильщиков, их мышцы перекатились под влажным глянцем кожи и затвердели – и небесам, как бессильный вызов, предстали теперь три неподвижные фигурки.

И белый человек поднял голову и медленно воздел руки, призывая ко вниманию, словно смиряя несметную толпу, но толпы не было, а гора и небо оглушительно молчали, и только птицы едва чирикали в ветвях. Фигурка в скалистой седловине возвысила голос, надменный, как прежде.

– Эй, там! – прерывисто выкрикнул он. – Эй, там! – Он помедлил с воздетыми руками, словно ожидая ответа. Джон силился разглядеть, кто спускается сверху, но сверху никто не спускался. Над ними было только небо и пересвист ветра в кронах деревьев. «Может, Вашингтон молится? – подумалось Джону. – Нет, конечно – так не молятся, так нельзя молиться!»

– Эй, там, наверху!

Голос обрел силу и уверенность. Ни мольбы, ни отчаяния в нем не было. Уж скорее какое-то невероятное снисхождение.

– Эй, там...

Слова торопились, набегали друг на друга... Джон изо всех сил вслушивался, улавливая отрывочные фразы, а голос срывался, гремел, снова срывался – то мощный и убедительный, то озабоченно-нетерпеливый. И вдруг его единственный слушатель начал понимать – и понял, и кровь бросилась ему в голову. Брэддок Вашингтон торговался с Богом!

Да, да, конечно. А бриллиант на носилках был образец, предлагался в задаток.

И выкрики становились все понятнее и связнее. Прометей Озлащенный свидетельствовал о забытых жертвоприношениях, древних ритуалах, молитвах, устарелых до Рождества Христова. Он напомнил Богу о дарах, на которые призревали небеса, – о храмах, воздвигнутых ради спасения городов от моровой язвы, о приношениях миром и золотом, о человеческих жертвах – о прекрасных женщинах, плененных армиях, о детях и царицах, о зверях лесных и полевых, об овцах и козах, о градах и жатвах, о тех покоренных землях, которые предавались огню и мечу, дабы умилостивить его, умягчить и отвратить гнев Господень – и вот теперь он, Брэддок Вашингтон, Владыка Бриллиантов, царь и жрец нового золотого века, законодатель великолепия и роскоши, предлагает ему сокровище, о каком и не грезили былые властители, и предлагает не смиренно, а горделиво.

Богу причитается от него, продолжал он, переходя к деталям, несравненный бриллиант. Граней на нем будет в тысячу раз больше, чем листьев на дереве, а обточен он будет так же тщательно, как алмаз с горошину. Обтачивать его будут многие годы, и оправой его будет огромный храм чеканного золота с дивной резьбой и вратами, изукрашенными опалами и сапфирами. И в середине бриллианта будет выдолблена молельня с алтарем из переливчатого, распадающегося, изменчивого радия, который выжжет глаза всякому, кто оторвется от молитвы, – и на этом алтаре в угоду Всевышнему благодетелю будет принесен в жертву всякий – пусть величайший и могущественнейший человек на земле.

А взамен требуются сущие пустяки, для Бога ничуть не затруднительные, – чтобы все стало так, как было вчера в тот же час, и чтобы все так и оставалось. Совершеннейшие пустяки. Надо всего-навсего, чтобы небеса разверзлись, поглотили этих людей с их аэропланами и снова сомкнулись. И рабы его пусть будут снова живы и здоровы.

Ему еще никогда и ни с кем не приходилось ни торговаться, ни договариваться.

Он только сомневался, сходную ли цену он предложил. У Бога, конечно, на все своя цена. Он был создан по образу и подобию человеческому, и недаром сказано в Писании: в какую цену оценили Меня. Сейчас цена предлагается нешуточная – ни один храм, строившийся много лет, ни одна пирамида, воздвигавшаяся десятками тысяч рук, не сравнится с этим храмом, с этой пирамидой.

Он помолчал. Да, так вот его предложение. Все детали можно уточнить по желанию свыше, а что он сказал, что за такую цену просит пустяк, то и тут нет ничего зазорного. Он имел в виду, что Провидению это ничего не стоит, а уж там пусть решает само.

К концу речи фразы его начали крошиться, стали короткими и неуверенными, и весь он напрягся, судорожно прислушиваясь, не донесется ли отзыв, ответное содрогание или дуновение из необъятной выси. Рассвет убелил его волосы, и он обратил лицо к небесам, как библейский пророк – в приступе величественного безумия.

Джон глядел, не отрывая завороженных глаз, – и ему показалось, будто вдруг произошло что-то странное. Словно бы небо на миг померкло, и порыв ветра отозвался в ушах смутным рокотом, трубным завыванием, шелковым присвистом гигантского покрова – и сумерки разлились вокруг: птицы замолкли, деревья застыли, из-за горы донеслось недоброе ворчание грома.

И ничего больше. Ветер заглох в густых травах долины. Рассвет вспыхнул ярче прежнего, наступал день, и взошедшее солнце проникало повсюду оранжевым маревом. Солнечная листва пересмеивалась, сотрясая деревья, и каждая ветка звонко гомонила, как женская школа на экскурсии. Бог отказался от сделки.

С минуту Джон смотрел, как торжествует день. Потом он глянул вниз, и в глазах у него зарябило: у берега озера мелькали бурые крылья, крылья, крылья, словно золотой хоровод ангелов спустился с облаков. Аэропланы приземлились.

Джон соскользнул с камня и помчался вниз по склону к перелеску, где обе девушки уже проснулись и поджидали его. Кисмина вскочила на ноги, в ее карманах бренчали алмазы, на кончике языка был вопрос, но Джон кожей чувствовал, что сейчас не до разговоров. Надо было как можно скорее покинуть гору. Он схватил обеих за руки, и они молча побежали меж стволов, омытых солнцем, окутанных ранней дымкой. Долина за спиной у них безмолвствовала: только слышались далекие павлиньи жалобы да легкий утренний шумок.

Они прошли низиной около полумили и, оставив в стороне парк, снова побрели в гору узкой тропкой. Одолев подъем, они остановились и обернулись к склону напротив, на котором недавно были, – их сдавило сумрачное и жуткое предчувствие.

На фоне неба был ясно виден согбенный седовласый человек, медленно сходивший по крутому склону; за ним шли два невозмутимых черных гиганта, все с той же ношей, которая переливчато сверкала в солнечных лучах. На полпути вниз к ним присоединились еще двое: Джон узнал миссис Вашингтон с сыном, на чью руку она опиралась. Авиаторы успели за это время выбраться из своих аппаратов на широкий луг перед дворцом и цепью подвигались к алмазной горе, винтовки наперевес.

А пятеро наверху, за которыми напряженно следили с горы напротив, задержались на каменном уступе. Негры нагнулись и отчинили что-то вроде люка: вход внутрь горы. Он поглотил всех: первым – седовласого мужчину, за ним – его жену и сына, наконец – двух негров, чьи островерхие шапки вспыхнули последним солнечным переливом перед тем, как люк затворился.

Кисмина вцепилась Джону в руку.

– Ой! – закричала она. – Куда они? Что они делают?

– Они, наверно, подземным ходом...

Его прервал слабый девичий взвизг.

– Ты что, не понимаешь? – отчаянно прорыдала Кисмина. – Проводка по всей горе!

В тот же миг Джон заслонился ладонями. На его глазах вся поверхность горы вдруг раскалилась дожелта, и огонь пронизал земляную оболочку, как свет человеческую руку. Еще мгновение сияла гора; потом она словно стряхнула истлевшую паутину и предстала черной пустошью, курящейся синеватым дымком, в котором была гарь растений и человеческой плоти. От авиаторов не осталось ничего – они исчезли так же бесследно, как пятеро, углубившиеся в гору.

Земля содрогнулась, и дворец поднялся в воздух, разламываясь на огненные глыбы и осыпаясь дымным холмом, сползающим в озеро. Пламени не было – а дым смешался с солнечным светом, и на месте драгоценного дворца расползалась бесформенная груда, а над нею стояла туча мраморной пыли. Потом она осела, и в долине остались только трое.

XI

К закату Джон и его спутницы достигли высокой скалы, пограничного столба владений Вашингтонов. Внизу лежала сумеречная долина, тихая и прелестная. Они уселись доедать остатки из корзинки Жасмины.

– Вот! – сказала она, расстелив скатерть и сложив бутерброды аккуратной горкой. – Правда, как аппетитно? Я и всегда думала, что есть вкуснее на воздухе.

– Ай-ай-ай, – сказала Кисмина. – Жасмина у нас теперь совсем буржуазна.

– Ты вот что, – радостно припомнил Джон, – ты выверни карманы и покажи, что у нас есть. Если ты не сплоховала, то нам хватит до конца жизни.

Кисмина послушно запустила руку в карман и вытряхнула две пригоршни искристых камней.

– Ух ты, неплохо, – восхитился Джон. – Некрупные, правда, но... Погоди-ка! – Он поглядел камешек на солнце, склонявшееся к западу, и улыбка сползла с его лица. – Да это же не алмазы! Что такое?

– Вот тебе раз! – удивленно воскликнула Кисмина. – Какая я глупая!

– Это же стекляшки!

– Знаю, знаю. – Она рассмеялась. – Перепутала ящик. Они с платья одной девушки, Жасмининой гостьи. Я у нее их выменяла на алмазы. А то все время драгоценные камни, никаких других.

– И все, больше ничего не захватила?

– Да вот все. – Она грустно перебирала стекляшки. – Они даже лучше. Как-то мне алмазы уж очень надоели.

– Ну что ж, – мрачно сказал Джон. – Будем жить в Геенне. И ты до самой старости будешь попусту уверять соседок, что ошиблась ящиком. Чековые книжки твоего отца, к сожалению, тоже сгинули вместе с ним.

– Ну и что, ну и в Геенне!

– А то, что если я сейчас, в моем возрасте, вернусь с женой, то мой отец и золы-то мне не подбросит, как у нас говорят.

Вмешалась Жасмина.

– Я люблю стирать, – сообщила она. – Я свои платки всегда сама стирала. Открою прачечную и вас прокормлю.

– А в Геенне прачки есть? – простодушно спросила Кисмина.

– Конечно, – отвечал Джон. – Как и везде.

– Я подумала – там у вас так жарко и одеваться не нужно.

Джон засмеялся.

– Попробуй-ка! – сказал он. – Живо тебя упекут, не успеешь раздеться.

– А отец тоже там будет? – спросила она.

Джон изумленно обернулся к ней.

– Отца твоего нет в живых, – хмуро отрезал он. – С чего бы ему быть в Геенне? Ты спутала ее с другим местом – а его давно уже упразднили.

Они поужинали, свернули скатерть и расстелили одеяла.

– Такой был сон, – вздохнула Кисмина, глядя на звезды. – Как странно: одно платье и жених без гроша!.. И звезды, звезды, – сказала она. – Я раньше звезд никогда не замечала. Я думала, это чьи-то чужие бриллианты. Страшные они какие-то. И кажется, будто все приснилось, все, что было, вся юность.

– Приснилось, да, – спокойно заверил Джон. – Юность всем снится, это просто помешательство от неправильной работы организма.

– Как хорошо быть помешанной!

– Так мне и объясняли, – мрачно сказал Джон. – А теперь я не знаю, хорошо или нет. Все равно, давай будем любить друг друга, на год нас хватит. Тоже дурман и одержимость, и тоже всякий может попробовать. Все на свете алмазы, одни алмазы, и в них нам позволено разочароваться. Что ж, начну разочаровываться – вряд ли и в этом есть толк. – Его пробрала дрожь. – Запахнись-ка, девочка, а то ночь холодная, чего доброго, схватишь воспаление легких. Вот кто был великий грешник – тот, кто первый начал думать. Давай не думать – час, другой, третий.

И он завернулся в одеяло и уснул.

1922

Примечания

1

За бога, отечество и св. Мидаса (лат.).

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.