Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Дьявольский коктейль

ModernLib.Net / Детективы / Фрэнсис Дик / Дьявольский коктейль - Чтение (Весь текст)
Автор: Фрэнсис Дик
Жанр: Детективы

 

 


Дик Френсис

Дьявольский коктейль

Глава 1

Жара и жажда; я покрыт потом, перегрет и вымотан до предела.

Чтобы как-то убить время, я развлекался тем, что перебирал свои неприятности.

А их немало.

Я сидел за рулем обтекаемого спортивного автомобиля, выполненного, несомненно, по заказу какого-то сынка нефтяного шейха; не иначе ему надоела эта дорогостоящая игрушка. А мы называли ее Конфеткой. Так я провел без малого три дня. Передо мной — высушенное солнцем плоскогорье, заканчивающееся где-то там, на горизонте, цепочкой коричнево-фиолетовых холмов. Часы шли, а контур не менялся, не приближался и не отдалялся.

Конфетка, способная покрывать за час по меньшей мере полтораста миль, торчала на месте.

И я — тоже. Я безрадостно разглядывал массивные наручники. Одна рука пропущена сквозь баранку, другая лежала сверху. Таким образом я был прикован к рулю и, следовательно, к автомобилю.

И еще одно обстоятельство — ремни безопасности.

Конфетка запускалась лишь в том случае, если ремни были застегнуты. В замке зажигания не было ключа, тем не менее правила были соблюдены: один из ремней опоясывал живот, другой — охватывал грудную клетку.

Я находился в обычном для спортивных машин полулежачем положении, так что согнуть ноги в коленях было невозможно. Я не один раз пытался сделать это, рассчитывая сломать руль сильным ударом ног. Мешал мой рост и слишком длинные ноги. Да и руль, конечно же, слишком солидный. Фирмы, производящие такие дорогие автомобили, не делают баранки из пластмассы. На моей машине, что тут гадать, она была металлической — плюс натуральная кожа. Этот руль был прочен, как Монблан.

Я был сыт этим по горло. У меня болели все мышцы, ломило позвоночник и плечи. Тупая боль тугим обручем сдавливала череп.

Однако, как бы там ни было, следовало делать очередное усилие, несмотря на то, что все предыдущие не дали результата.

Я вновь напряг мышцы и мобилизовал силы, пытаясь порвать ремни или сломать наручники. Пот лил ручьями. И — ничего.

Я откинул голову на мягкое изголовье и повернулся лицом к открытому окну.

Солнечный луч, как лезвие бритвы, полоснул щеку, шею, плечо. Я на целую минуту забыл о том, что сейчас июль и что я нахожусь на тридцать седьмой параллели. Солнце жгло левое веко. Я знал, что на моем лице застыло страдание, что боль свела морщинами лоб, губы изломаны. Мышцы лица судорожно подергиваются; я с трудом глотал слюну. Безнадежность...

А потом я только сидел неподвижно и ждал.

Вокруг царила тишина пустыни.

Я ждал.

Эван Пентлоу крикнул «Стоп!» без всякого энтузиазма, и операторы оторвали глаза от видоискателей. Ничто не тревожило огромные цветные зонты, которые защищали людей и аппаратуру от убийственного солнца. Эван энергично обмахивался сценарием, пытаясь создать хотя бы подобие движения воздуха, а из-под зеленых полистироловых навесов нехотя появлялись другие члены нашей съемочной группы. Было видно, что все они на пределе, что их жизненная энергия расплавилась в этой безжалостной жаре. Звукооператор сорвал наушники, милосердные осветители выключили направленные на меня прожекторы.

Я изучал объектив «Аррифлекса», который старательно фиксировал каждую каплю моего пота. Камера находилась в двух шагах от моего левого плеча. Оператор Терри вытирал шею пыльным носовым платком, а Саймон писал указания для лаборатории и этикетки для негативов.

С большого расстояния и в другом ракурсе эта же сцена снималась митчелловской камерой, рассчитанной на сто футов пленки. Обслуживал ее Лаки. Еще утром я заметил, что он избегает меня, и попытался понять причину. Видимо, он полагает, что я зол на него за то, что все сделанное вчера пришлось выбросить из-за дефекта пленки. Я высказал ему только — пожалуй, даже слишком мягко — свою надежду, что сегодня все пройдет гладко, потому что не представлял себе, что могу повторить сцену 623 еще раз.

Тем не менее мы повторили ее шесть раз. Только что с перерывом на ленч.

Эван Пентлоу многословно и громогласно приносил свои извинения съемочной группе, заверяя всех в том, что мы будем повторять эту сцену до тех пор, пока я не сыграю ее как надо. Он менял свои указания после каждого дубля, я учитывал все его замечания.

Все, кто приехал с нами в Южную Испанию, понимали, что за дымовой завесой вежливости, с которой Пентлоу обращался ко мне, скрывается недоброжелательность, и в то же время они оценили мое хладнокровие. Я слышал, что заключаются солидные пари относительно того, когда же я, наконец, потеряю терпение.

Девица с драгоценными ключами появилась из-под зеленого тента, где на разостланных на песке полотенцах сидели ее подружки, занятые костюмами, гримом, обеспечением съемок, и не спеша направилась ко мне. Она открыла дверцу машины и вставила ключик в замок. На ее затылке завивались пряди влажных волос. Наручники были английские — обычные, полицейские, с довольно туго проворачивающимся замком. На последних, самых важных оборотах ключа у нее всегда возникали затруднения.

Она с беспокойством взглянула на меня, понимая, что я готов взорваться. Я выжал из себя улыбку, похожую скорее на судорогу челюстей и мимических мышц, и она, обрадованная тем, что я не ругаюсь, довольно быстро и ловко освободила мои руки.

Я расстегнул ремни и выпал из машины. Снаружи было на десяток градусов прохладнее.

— Вернись! — крикнул Эван. — Сделаем еще один дубль.

Я набрал в легкие хорошую порцию воздуха и сосчитал до пяти.

— Только схожу к прицепу попить чего-нибудь. Сейчас вернусь.

Наверное, те, кто спорил, решили, что это будет последней каплей — подумал я и улыбнулся. Вулкан действительно начинал ворчать, но до извержения было еще далеко.

Никто не догадался прикрыть «минимок» от солнца, так что, сев за руль, я зашипел от боли. Кожаное сиденье так нагрелось, что обожгло бедра сквозь тонкие хлопчатобумажные брюки. На руле можно было жарить яичницу. Штанины у меня были подвернуты до колен, а на ногах — шлепанцы. С белой рубашкой и темным галстуком это не смотрелось, но «Аррифлекс» брал меня выше колен, а «Митчелл» выше пояса.

Не слишком торопясь, я приехал к базе, состоящей из нескольких прицепов, составленных полукругом в небольшой низине, отстоящей на какие-нибудь двести ярдов от Конфетки.

Я поставил джип в чахлой тени маленького деревца и вошел в фургон, который служил мне уборной.

Кондиционированный воздух подействовал, как холодный душ, и мне сразу стало легче. Я ослабил галстук, расстегнул воротник рубашки, достал из холодильника банку пива и рухнул на диван.

Эван Пентлоу сводил со мной старые счеты, а у меня, к сожалению, не было никакой возможности ему ответить. До этого я работал с ним всего один раз. У него это был первый, а у меня — седьмой. К концу съемок мы стали врагами. С того раза я отказывался от любых контрактов на работу в фильмах, где он был режиссером; в результате ему не удалось снять, как минимум, два боевика.

Эван был богом для тех кретинов, которые считают, что актер может играть, лишь когда режиссер ведет его за ручку. Эван никогда не давал общих указаний. Он хотел, чтобы о его фильмах писали: «Новая работа Пентлоу», — и добивался этого, создавая у наивной публики впечатление, что все, что они видят на экране, — плоды его, и только его, таланта. Каким бы старым и опытным ни был актер, Эван гонял его безжалостно.

Он не обсуждал с актерами сцены, а диктовал им, что они должны делать. Он был виновником неудач многих известных актеров, вплоть до заметок типа: «Пентлоу удалось выжать из такого-то неплохую роль». Он ненавидел актеров вроде меня.

Это был, бесспорно, талантливый режиссер с богатым воображением. Многим актерам нравилось с ним работать в основном потому, что ему удавались кассовые фильмы, и критика внимательно следила за каждой его новой лентой. Только такие упрямцы, как я, пытались доказать, что актер хотя бы на девять десятых сам отвечает за свое дело.

Я вздохнул, допил пиво, сделал то, что нужно сделать, и побрел назад к «минимоку». В небесах безумствовал Аполлон, как сказал бы любитель таких метафор.

Сначала режиссером боевика, который мы снимали, был скучный интеллигент с тихим голосом, выпивающий свою первую рюмку еще до завтрака. И в одно прекрасное утро, в десять часов, сыграл в ящик, выпив больше обычного. Это случилось в выходные, я тогда бродил по холмам Йоркшира, а когда во вторник вернулся на съемку, увидел Эвона, который принимал дела и уже дал всем почувствовать что почем.

Мне оставалось отсняться примерно в одной восьмой фильма. Когда Эван увидел меня, на его лице появилась довольная улыбка, за которой скрывалось чистое, неподдельное злорадство.

Дирекция приняла мой протест, в общем, сочувственно, но результатов он не дал.

У нас сейчас нет свободного режиссера такого класса... мы не можем рисковать деньгами тех, кто нас финансирует, сам знаешь, что сейчас творится... Линк, мы знаем, что ты с ним принципиально не работаешь, но ведь это особый случай, старина, ты же понимаешь... и потом в контракте нет такого пункта, мы смотрели... так что мы рассчитываем на тебя и твой золотой характер, договорились?

— И на то, что у меня четыре процента от прибыли, так? — перебил я.

Дирекция откашлялась.

— Было бы бестактно об этом напоминать, но раз ты сам об этом заговорил... в общем, да.

Немного успокоившись, я согласился закончить фильм, правда, с некоторыми опасениями, так как помнил, что впереди натурные съемки в автомобиле. Я предполагал, что Эван покажет себя, но не думал, что он окажется таким садистом.

Стиснув зубы, я затормозил, отогнал джип в тень, накрыл чехлом. Меня не было минут двадцать, но, входя в трейлер, я услышал, как Эван извиняется перед операторами за то, что из-за меня всем приходится торчать на этой чертовой жаре. Терри пожал плечами. Он как раз успел зарядить «Аррифлекс» свежим роликом пленки, вынутым из холодильника. Никто не возразил Эвану. Было сорок градусов в тени, и единственным, у кого оставались силы, был Эван.

— Ну, ладно, — сказал он резко, — возвращайся в машину, Линк. Сцена 623, дубль десятый. И ради Бога, постарайся, чтобы сейчас получилось.

Я промолчал. Из девяти сегодняшних дублей три были неважными, но из шести оставшихся, по-моему, любой годился на копирование.

Я снова сел в автомобиль и проделал все манипуляции еще два раза.

Даже после второго дубля Эван с сомнением качал головой, но операторы заявили, что уже поздно, свет желтеет, и не имеет смысла снимать дальше, потому что кадры будут слишком сильно контрастировать с предыдущими. Эван сдался только потому, что не смог придумать никакого предлога; за это я в душе вознес благодарность Аполлону.

Начали собирать снаряжение. Девица притащилась к машине и сняла с меня наручники. Две ассистентки готовились накрыть Конфетку брезентом. Терри и Лаки разбирали камеры и укладывали их части в футляры.

Потом вся съемочная группа, по двое, по трое, потянулась к трейлерам. Я посадил Эвана в свой «минимок», но за всю дорогу мы не обменялись ни словом. Из близлежащего городка с громким названием Мадроледо прибыл автобус, который привез двух ночных сторожей. Разболтанный, давно списанный автобус авиалинии, в котором хватало места для снаряжения, но места для пассажиров были неудобные. В Лондоне фирма обещала, что у нас будет роскошный автобус с кондиционером, но обещаниями все и кончилось.

Отель, в котором нас поселили, был примерно того же класса, что и автобус. Сам городок Мадроледо был настолько убог, что страшил даже организаторов групповых турпоездок; фирма разместила нас здесь якобы потому, что все приличные отели в районе курорта Альмерия были заняты полчищами американцев, снимающих какую-то эпопею из жизни Дикого Запада на соседнем с нашим участке пустыни.

Откровенно говоря, даже самые тяжкие сцены этого фильма были детской забавой по сравнению с эпизодами моей предыдущей картины, где я целыми днями карабкался по туманным скалам, цепляясь за острые выступы камней, в то время как меня поливали из ведра, создавая впечатление тропического ливня. Жаловаться было бесполезно. Все знали, что я начинал как каскадер и поэтому считали, что я не чувствую ни жары, ни холода.

Ползи к обрыву, командуют тебе, и прыгай в машину. И, по возможности, прикинь, что ты за это получишь. Монета пригодится, когда будешь лечить артрит. И не волнуйся, говорят тебе, мы не допустим, чтобы с тобой что-нибудь случилось, ну, а в крайнем случае, ты застрахован на кругленькую сумму, а каждый твой фильм окупается за первый месяц проката. Милые люди эти кинобоссы! Вместо глаз у них монеты, а вместо сердец — несгораемые сейфы.

Помывшись перед ужином, вся наша команда собралась немного выпить в гостиничном баре, устроенном на якобы американский манер.

Освещенная прожекторами и укрытая брезентом Конфетка отдыхала в тропической ночи на нашем участке пустыни. Завтра к вечеру, ну, в крайнем случае, послезавтра, думал я, мы закончим снимать сцены, где я прикован к этой проклятой баранке. Разве что Эван придумает еще что-нибудь, чтобы неизвестно в какой раз повторить 623-ю сцену. Если нет, то остаются только сцены 624 и 625, в которых меня спасает кавалерия. Мы уже отсняли 622 и 621, где герой приходит в себя после наркоза и осознает ситуацию. Съемки с вертолета — общий план пустыни и Конфетки со свернувшимся человеком внутри. С этого начинался фильм. Потом, в ретроспективе, зритель узнавал, как автомобиль и человек оказались в этой невеселой ситуации.

Терри и ведущий оператор довольно сбивчиво беседовали о достоинствах объективов с разными фокусными расстояниями, подкрепляя каждое свое слово веским глотком сангрии. Ведущий оператор — Конрад, известный среди профессионалов как «шустрый Билли» — сочувственно похлопал меня по плечу и сунул почти прохладный стакан.

— Держи, дорогуша, — сказал он. — Пей, это лучшее средство против обезвоживания организма. — А затем продолжил тем же тоном и на том же дыхании, обращаясь к Терри. — Так вот, взял он широкоугольник на восемнадцать миллиметров, ну и, конечно, весь кадр получился плоским, без всякого напряжения.

Конрад был лауреатом Оскара, это придавало ему особый вес, так что ко всем, кроме главы фирмы, он обращался «дорогуша». У него был чудесный бас и холеные усы. В съемочной группе у него была репутация оригинала, с которым все стараются быть оригинальными, но, кроме внешнего блеска, у него был настоящий профессионализм и быстрый аналитический ум специалиста: мыслил он в категориях двадцати четырех кадров в секунду.

— "Бил-Филм" никогда уже его не возьмет, — ответил Терри. — Знаешь, что он отмочил? На скачках в Аскоте отснял семьсот пятьдесят метров без фильтра, разумеется, впустую, а вдобавок целый месяц там не было других состязаний.

Терри был толстым и лысым; ему перевалило за сорок, он уже не надеялся, что его пригласят оператором-постановщиком и дадут в титрах крупным шрифтом. Однако он был солидным, работящим, надежным и не сидящим без работы оператором. Конрад всегда с удовольствием брал его в свою группу.

Потом к нам подсел Саймон. Конрад и ему протянул стакан. Саймон был разнорабочим, в свои двадцать три года он отличался редкой беспомощностью, а иногда проявлял такую наивность, что окружающие начинали сомневаться, нормальный ли он. Работа его состояла в том, что он щелкал хлопушкой перед каждой съемкой, отмечал количество и тип пленки, заряжал камеры.

Заряжать его учил Терри. Для этого необходимо намотать пленку в абсолютно темной комнате, действуя исключительно на ощупь. Тренировался он на свету с испорченной пленкой, и, когда научился делать это вслепую, Терри доверил ему камеру и после съемочного дня обнаружил, что пленка засвечена.

Позже установили, что Саймон сделал все, как учили: вошел в комнату, зажмурился, намотал пленку и закрыл камеру. Правда, не выключил при этом свет.

— Эван сказал печатать все дубли. — Он обвел нас взглядом, наверное, ожидал увидеть глубокое изумление. — Но если уже первый дубль годился для печати, — продолжал он, — зачем надо было его повторять?

Конрад сочувственно посмотрел на него и сказал:

— А ты подумай, дорогуша! Пораскинь мозгами!

В этом Саймон был не силен.

Бар — большой и прохладный, с толстыми стенами и коричневым кафельным полом. Днем здесь очень хорошо, но днем мы заняты. Вечером о настроении говорить не приходилось, потому что какой-то осел установил на потолке несколько мощных ламп. Барышни потягивали смесь лимонного сока, джина и содовой. По мере того, как за окном садилось солнце, их лица над круглым столом приобретали все более заметный зеленоватый оттенок. Под глазами Конрада выступали черные круги, а подбородок Саймона казался еще больше.

Впереди маячил скучный вечер, такой же, как все на прошедшей неделе: долгие разговоры о работе вперемежку со сплетнями, коньяком, сигарами и ужином из якобы испанских блюд. Мне даже не нужно было учить текст на завтра, потому что в сценах 624 и 625 я издавал только нечленораздельные звуки и немного стонал.

Господи, думал я, скорей бы все это кончилось. Мы перешли в такой же неуютный зал. Ужинал я между Саймоном и девицей, которая снимала с меня наручники. Всего за столом было двадцать пять человек — технический персонал, я и актер, игравший мексиканского крестьянина, спасающего меня в конце фильма. Съемочную группу дирекция сократила до предела, а сроки съемок в Испании ужала, насколько было возможно.

Вопрос денег. Сначала хотели снимать где-то в Пайнвуде, но покойный режиссер твердил, что ему нужны атмосфера настоящего зноя и дрожащее марево над раскаленным песком. Царство ему небесное.

Место Эвана во главе стола пустовало.

— Он разговаривает по телефону, — сообщила девушка, приставленная к наручникам. — Как вернулся, так и звонит.

Я кивнул. Эван почти каждый вечер звонил в дирекцию, хотя обычно разговоры были короткими.

— Как я хочу домой, — вздохнула девушка. Это был ее первый выезд на натуру. Наверное, она радовалась предстоящей поездке, а сейчас была разочарована. Она не ожидала этой страшной жары и скуки. Джилл — ее звали Джилл, хотя Эван окрестил ее На Ручки, от слова «наручники», и это было немедленно принято группой, — смотрела на меня. — А вы?

— Я тоже, — ответил я сдержанно.

— На Ручки, деточка, так нечестно. Не подзуживай его.

— А я и не подзуживаю.

— А я думаю, что подзуживаешь.

— Сколько народу участвует? — спросил я.

— Все, кроме Эвана. Собралась уже круглая сумма.

— Кто-нибудь уже проспорил?

— Почти все, дорогуша. Сегодня после обеда.

— А ты?

Он прищурился и покачал головой.

— Я знаю, что ты вспыльчив, но обычно скандалишь из-за других.

— Это против правил, Конрад, — сказала Джилл.

Я работал с ним на трех картинах, и он, конечно, рассказал мне, кого обставил.

Эван энергично прошел к своему месту и принялся за черепаховый суп. Он уставился в стол и явно не слушал Терри.

Я присмотрелся к нему повнимательней. Ему было сорок, он был худ, среднего роста, полон энергии и размаха. Темные вьющиеся волосы, костистое лицо, темные горящие глаза. Он был погружен в свои мысли, в его голове рождались какие-то картины, видения. Он был напряжен, пальцы крепко сжимали ложку, шея и спина неподвижны.

Я очень не люблю это его настроение. Оно вызывало у меня дурацкую реакцию. Мне все время хотелось поступать ему назло, игнорировать его указания, даже если он был прав. Я чувствовал, что в эту минуту в нем зреет, и ненавидел его все больше и больше.

Эван доел паэлью по-английски, отодвинул тарелку и сказал:

— Значит, так...

Немедленно наступила тишина. Голос его был напряжен. Его состояние передалось всем присутствующим. Находиться в одной комнате с этим типом и не замечать его было невозможно.

— Как вам известно, фильм называется «Человек в автомобиле».

Нам это было известно.

— Вам известно также, что, по крайней мере, половина отснятых сцен включает автомобиль.

Это мы знали даже лучше, чем он, потому что работали над картиной с самого начала.

— Так вот, — сказал он и обвел глазами съемочную группу. — Только что я разговаривал с нашим продюсером... и убедил его... я хочу изменить весь сценарий... всю идею фильма. В нем была одна ретроспективная пиния, а будет несколько. Сцену в пустыне решаем таким образом, что каждый эпизод с человеком в автомобиле завершает прошедший день... силы его убывают... сцену спасения убираем... то есть герой умирает... боюсь, что твою роль, Стив, — он посмотрел на актера, который должен был играть крестьянина, — мы тоже выбрасываем, но твой договор остается, конечно, в силе. — Он вновь обращался ко всем: — Мы выбрасываем все эти элегантные легкие сцены с девушкой, снятые в Пайнвуде. Фильм завершается точным повтором первого кадра. Общий план с вертолета, наезд на автомобиль, потом камера отдаляется, так что остается только точка в пустыне. Потом камера перемещается на край ближнего холма, и мы видим крестьянина с ослом на веревке, а зритель уже сам решает, заметит крестьянин нашего героя, спасет ли его или пройдет мимо.

В столовой стояло напряженное молчание.

— Конечно, это означает, что мы пробудем здесь гораздо дольше и отснять должны намного больше. Думаю, понадобится самое меньшее, недели две. Мне нужна основная линия, показывающая Линка в машине.

Кто-то охнул. Эван зыркнул на него так, что всем стало ясно, что спорить бесполезно.

— Можно порадоваться, что я за камерой, а не перед ней, — сказал Конрад задумчиво. — Линк уже вымотан до предела, а что же дальше?

Я водил вилкой по тарелке, передвигая два оставшихся кусочка курицы, но почти их не видел. Конрад смотрел на меня, я чувствовал его взгляд. А также взгляды всех остальных. Но я же актер, в конце концов, и я проглотил последний кусок, отпил вина и спокойно посмотрел на Эвана.

— Отлично, — сказал я.

По группе прошел общий трепет. Я понимал, что они, затаив дыхание, ожидают скандала. Однако, отбросив собственные интересы, я должен был признать, что Эван прав. То, что он предлагал, было здорово. Не хотелось говорить ему комплименты, но чутье киношника у него было. А для хорошего дела я готов на жертвы.

Моя позиция явно сбила Эвана с толку, и это подстегнуло его воображение. Было видно, что образы роятся в его воображении быстрее, чем он успевает описывать их.

— Слезы крупным планом... ожоги... пузыри от ожогов... судорожно напряженные, дрожащие мышцы, скрюченные пальцы... боль и отчаяние... и безмолвие, страшное, раскаленное, безжалостное безмолвие... а под конец медленный распад психики... так, чтобы было понятно, что если его и спасут, из него уже ничего не выйдет... так, чтобы каждый вышел после фильма выжатый, эмоционально опустошенный... чтобы он забыть не мог этих сцен.

Операторы слушали его совершенно спокойно, показывая, что их этим не удивишь, а гримерша приняла довольно озабоченный вид. Один я представлял все это с позиции сидящего внутри, а не снаружи. У меня все сжалось от страха, как от настоящей, а не воображаемой опасности. Ерунда. Я тряхнул головой, отгоняя ощущение угрозы. Если хочешь быть хорошим актером, никогда не вживайся целиком в то, что играешь.

— Звуки.

— Что?

— Звуки. Герой должен издавать какие-то звуки. Сначала звать на помощь, потом кричать: от злости, голода, страха. И еще дрожать всем телом, как сумасшедший.

Эван раскрыл глаза еще шире. Наверное, пытался все это представить.

— Да, — наконец сказал он и вдохнул побольше воздуха. — Именно так.

Пламя его вдохновения несколько поутихло.

Ну, и как все это будет выглядеть? — спросил он. Я понимал, что он имеет в виду. Он спрашивал, выдержу ли я физически, смогу ли я выложиться. После всего, что он со мной уже сделал, это был дельный вопрос. Но я не собирался открывать все карты. Я решил, что это будет роль моей жизни. И сказал ему почти равнодушно:

Я выдам такое, что на просмотре все зарыдают.

И понял, что дожал его. Напряжение за столом спало, постепенно вновь начались разговоры, но возбуждение Эвана уже передалось всем, и в результате получился первый довольно неплохой вечер.

А на следующий день мы вернулись в пустыню и вкалывали от зари до зари. Все эти две недели. Это была та еще работа, но она сделала заурядный боевичок действительно стоящим фильмом, который отметила критика.

И за эти две недели я так и не сорвался, так что Конрад, единственный, кто на меня еще ставил, заграбастал весь выигрыш.

Глава 2

Когда в августе я вернулся в Англию, наш остров показался мне необычайно холодным и зеленым. В аэропорту Хитроу я взял со стоянки темно-синий «БМВ», совершенно непохожий на мою экзотическую Конфетку, и поехал на запад, в Беркшир. Я чувствовал себя человеком, у которого камень с души свалился.

Четыре часа дня.

Я еду домой.

Я поймал себя на том, что без всякого повода улыбаюсь, как ненормальный. Как мальчишка, сбежавший с уроков.

Дом наш стоит на окраине, на пологом склоне над Темзой. Он старинный, наполовину перестроенный, окнами на закат над рекой. Дорожка к дому от шоссе почти незаметна.

Детский велосипед валялся наполовину на газоне, наполовину на дорожке, посыпанной щебнем, а возле клумбы лежали грабли и лопата. Я бросил машину у гаража и вошел в сад.

Все мое семейство было в сборе. Они не заметили меня; я постоял немного, глядя на них. Оба сына плескались в бассейне, играя черно-белым мячом. Малышка лежала на надувном матрасе под зонтом. А на залитом солнцем одеяле сидела коротко остриженная молодая женщина.

Один из пацанов поднял голову и увидел меня.

— Ура! — закричал он. — Папа приехал! — И окунул брата с головой.

Я, улыбаясь, пошел к ним. Кейт, не торопясь, шла навстречу.

— Привет, — сказала она, — учти, что я вся в масле.

Она легко коснулась моей щеки кончиками пальцев и подставила губы для поцелуя.

— Господи, что это с тобой случилось? — воскликнула она. — От тебя остались кожа да кости.

В Испании довольно жарко, — ответил я; мы подошли к бассейну, я снял рубашку и галстук.

— А ты совсем не загорел.

— Да, я провел все время в машине.

— Ну и как, получилось?

Я пожал плечами.

— Откуда я знаю? Там видно будет... Как дети?

— Отлично.

Я отсутствовал месяц. Но мне казалось, что я уехал только вчера. Я чувствовал себя так же, как и любой отец, вернувшийся домой с работы.

Пит выбрался из воды и, рассыпая брызги, побежал по траве.

— Что ты нам привез? — спросил он.

— Пит, если будешь таким любопытным, то ничего не получишь, — остановила его Кейт.

— Я мало что привез. Мы были далеко от приличных магазинов. Но сначала убери, сынок, свой велосипед с дорожки.

— Ну вот! — сказал Пит. — Как только ты приезжаешь, так сразу надо что-то делать. — Он послушался, но его спина выражала явный протест.

Кейт рассмеялась.

— Я рада, что ты вернулся.

— Я тоже.

— Пап, посмотри! Посмотри, что я умею!

Крис кувыркался в воде, подбрасывая мяч. Отряхиваясь, как щенок, он ждал, что его похвалят.

— Здорово получается, — сказал я.

— Давай еще раз!

— Подожди минутку.

Мы с Кейт подошли к зонту, под которым лежала малышка. Ей было пять лет, она была хорошенькая, темноволосая. Я стал на колени и потрепал ее по животику. Она смеялась.

— Ну, как она? — спросил я Кейт.

— По-прежнему.

— Взять ее в воду?

— Она уже купалась, но все равно возьми. Ей очень нравится.

Кейт опустилась рядом.

— Это папа вернулся, доченька, — сказала она, но Либби не понимала этих слов. Она развивалась нормально до десяти месяцев, но после травмы — перелома основания черепа — развитие почти полностью прекратилось. Питу тогда было пять лет. Он решил помочь матери, вынул сестренку из коляски и понес в дом. Но споткнулся, упал, и Либби ударилась о порог. Мы тогда снимали дом. Кейт не успела ее подхватить, а врачи заявили, что это совершенно не опасное сотрясение мозга.

Но через две-три недели у малышки началась жестокая горячка. Она была на грани смерти, врачи сделали вывод, что удар вызвал перелом основания черепа, а он, в свою очередь — проникновение инфекции и воспаление мозга. Мы были так счастливы, когда опасность для ее жизни миновала, что и не поняли сразу, что означают слова: малышка будет отставать в развитии. Ясно, ведь она только что перенесла почти смертельную болезнь. Но ведь это скоро пройдет, не так ли? Мы не замечали сочувственных взглядов, мы еще не понимали, что такое задержка в развитии.

В течение следующего года мы полностью осознали смысл этих слов. Это была трагедия. Наше супружество, удачное и благополучное, понемногу расшатывалось. Но несчастье укрепило его, мы научились пренебрегать мелочами и ценить действительно главное.

Из столицы мы переехали в сельскую местность, мы оба были отсюда родом. Так будет лучше для ребят, говорили мы, понимая, что так будет лучше для нас.

Болезнь Либби перестала причинять боль. Мы привыкли к ней и смирились, она стала частью нашей жизни. Мальчишки нянчились с Либби, Кейт относилась к ней с любовью и заботой, я тоже был с ней заботлив, и мы утешали себя тем, что все не так уж и плохо, ведь малышка не хворает и выглядит счастливой.

Мы скоро поняли, что самое трудное — перестать замечать реакцию посторонних, и теперь, через несколько лет, мы не обращали никакого внимания на досужую болтовню. Пусть Либби не умела говорить, разбрасывала еду и иногда мочилась под себя, но это была наша дочь, и нам было все равно, что о ней говорят другие.

Я сходил в дом, надел плавки и понес Либби к бассейну. Она уже немного держалась на воде и совсем ее не боялась. Она плескалась, гладила меня по щекам, говорила «Дада» и прижималась ко мне, как обезьянка.

Потом я передал ее Кейт, чтобы она ее вытерла, и стал играть с мальчишками в водное поло (точнее в то, что у них так называлось). Минут через двадцать этой кутерьмы я понял, что Эван Пентлоу, в сущности, не требовательней их.

— Давай еще, пап! — визжали они. — Ну, еще чуточку!

— На сегодня хватит! — объявил я, рухнув рядом с женой на одеяло, и завернулся в махровое полотенце.

Пока Кейт укладывала детей, я распаковал вещи.

Почитал им немного на сон грядущий, а потом мы с Кейт сели ужинать. После ужина сложили тарелки в раковину и пошли спать.

Женщина из ближней деревушки прибиралась у нас четыре раза в неделю, а когда мы с женой решали выбраться куда-нибудь вечером, мы приглашали пенсионерку из городка посидеть с детьми. Такой образ жизни выбрала Кейт: я женился на умной, спокойной девушке, которая со временем превратилась в практичную, трезвую женщину и, что удивительно, в отличную хозяйку. После отъезда из Лондона в ней появилась еще одна черта характера. Я бы назвал ее душевным спокойствием. Хотя Кейт могла вспылить, и вообще была не холоднее меня, уже на следующий день она была вновь уравновешенной и надежной, как скала.

Многие знакомые киношники считали мою семейную жизнь пресной и ждали, что вот-вот я закручу роман с какой-нибудь блондинкой или рыженькой. Но на самом деле я вовсе не похож на тех героев, которых играю в кино. Эти великолепные мужчины были моей работой, я перевоплощался в рабочее время, но на дом работы не брал.

Когда мы легли, Кейт прижалась ко мне и положила голову на мое плечо. Я провел ладонью по ее гладкой коже, погладил ее плоский живот, упругие бедра. Она дрожала от возбуждения.

— Ну, как? — спросил я, целуя ее волосы.

— Очень...

А потом мы занимались любовью, как всегда, просто и обычно, но, потому что мы не были вместе месяц, это было очень хорошо, я бы даже сказал, необычайно хорошо. Мы пережили чудесные минуты, те, которые крепче всего связывают людей. Вот на этом и держится чувство уверенности и спокойствия, подумал я. Что еще нужно человеку?

— Волшебно, — вздохнула Кейт. — Это было волшебно.

— Ну что же, давай будем заниматься этим еще реже.

Она засмеялась.

— Ты думаешь, все зависит от выдержки?

— М-м... — зевнул я.

— Знаешь, я водила Криса к зубному и, ожидая в приемной, прочитала в журнале письмо одной женщины; у нее толстый и лысый муж гораздо старше ее, и ее давно от него тошнит. Она спрашивает, как ей сделать привлекательной их сексуальную жизнь. И знаешь, что ей ответили?

По голосу я понял, что она улыбается. Представьте себе, что вы спите с Эдвардом Линкольном.

— Ерунда, — я зевнул еще раз. — Думай о толстом и лысом мужике средних лет, который тебе надоел.

— Лет через двадцать, возможно, — засмеялась она.

— Покорнейше благодарю.

— Не стоит.

Мы уснули, обнимая друг друга.

* * *

У меня была отличная лошадь, которую тренировали в восьми километрах от нашего дома. Ее готовили для скачек с препятствиями. Когда я был дома, я ежедневно ездил на утреннюю выездку. Хозяин конюшни, Билл Треккер, человек чрезвычайно энергичный, не любил, когда хозяева совались в процесс, но ко мне отношение было особое. Во-первых, потому что еще пацанами мой отец и Билл подрабатывали на конюшне в Лэмбурне, а во-вторых, когда-то я сам принимал участие в скачках.

Состязаний в августе не было, поэтому через пару дней после возвращения я выбрался на тренировку. Билл позволил мне сесть на одну из хорошо выезженных лошадей. Это всегда возвращало мне уверенность, позволяя освежить навыки, полученные чуть ли не с колыбели.

Верховой езде меня научили раньше, чем я стал ходить. Я хотел быть жокеем, но мне не повезло: в семнадцать лет у меня был рост метр восемьдесят, а кроме того, мне явно не хватало того главного, что заставляет человека выбирать дело на всю жизнь. Я был разочарован. Тогда-то я и решил попробовать себя в кино, правда, без особой надежды.

Смешно, правда?

Мы выехали на пастбище, где гулял свежий прохладный ветер; девственный пейзаж портила электростанция на горизонте и шум машин на отдаленном шоссе. Мы ехали шагом, потом рысью, перешли в галоп и вернулись к шагу, чтобы дать лошадям остыть. Это была чудесная прогулка.

Потом Треккер угостил меня завтраком, потом я еще проехал на своей лошадке по ближайшим дорогам, при этом мы с конюхом на все лады склоняли автомобили, которые не считали нужным сбросить газ, проезжая мимо. Я крепко сидел в седле и вспоминал, как отец, натаскивая меня в этом, кричал: «Сиди прямо, остолоп! И прижми локти!»

Эван Пентлоу и Мадроледо были невероятно далеко, где-то в другом мире.

* * *

Когда я вернулся домой, жена готовила пудинг, а мальчишки спорили, кому первому кататься на роликовых коньках.

Привет! — улыбнулась мне Кейт. — Как съездил?

— Отлично.

— Вот и хорошо... Тут Нерисса... А ну, тише, мальчишки, а то я сама себя не слышу...

— Сейчас моя очередь! — доказывал Пит.

— Если не замолчите, пообрываю уши, — объявил я.

Крис схватил ролики и выскочил из кухни, Пит ринулся в погоню.

— Мальчики! — ахнула Кейт.

Я ковырнул пудинг пальцем и получил по руке.

— Так что Нерисса?

— Она пригласила нас на ленч... — Кейт помолчала, помешивая глазурь. — Она была... чем-то обеспокоена... во всяком случае... И очень просила, чтобы мы пришли...

— Сегодня? — Я посмотрел на часы.

— Я сказала, что сегодня не получится, ты вряд ли вернешься раньше двенадцати. Тогда она сказала, чтобы мы пришли завтра.

— У нее что, пожар?

— Я не знаю, но она хочет увидеться с нами как можно быстрее, до того, как ты начнешь сниматься в новом фильме. Так она сказала.

— До ноября еще далеко.

— Ты не представляешь, как она настаивала. В конце концов я поклялась, что завтра мы будем, ну, а если ты все-таки не сможешь, я должна позвонить до двенадцати.

— Что же все-таки стряслось? — недоумевал я. — Хотя мы не виделись Бог знает сколько времени. Как ни крути, придется поехать.

— Надо, так надо...

Мы выбрались к Нериссе.

Нам не дано предугадать...

* * *

Нерисса была мне теткой, крестной матерью и опекуншей в одном лице. Она была мне тем, чего, к сожалению, у меня никогда не было. А была у меня мачеха, которая любила только двух своих детей от предыдущего мужа, и еще отец, замороченный до смерти ею да вечной работой.

Нерисса держала своих лошадей в конюшне моего отца. Когда я был мальчишкой, она давала мне конфеты, потом — фунтовые бумажки, потом хорошие советы и, наконец, одарила дружбой. Мы не были особенно близки, но по-настоящему любили друг друга.

Она ждала в летней гостиной своей великолепной резиденции, сидя в кресле у столика, на котором стоял серебряный поднос с графинчиком шерри и несколькими рюмками. Услышав голос лакея, приветствовавшего нас в холле, она поднялась, чтобы обнять нас.

— Здравствуйте, мои дорогие! Как я рада видеть вас! Кейт, тебе очень к лицу этот желтый цвет... А ты здорово похудел, Эдвард...

Из окна за ее спиной открывался лучший вид в графстве Глочестер, и только когда мы уже обнялись и расцеловались, я рассмотрел, как сильно она сдала со времени нашей последней встречи.

Тогда она была чрезвычайно симпатичной леди, далеко за пятьдесят, но сохранившей молодой взгляд голубых глаз и неукротимую жизненную энергию. Походка была упругой, а в голосе звучали веселые нотки. Она была настоящей аристократкой, из тех, о ком мой отец говорил «класс».

Но за эти три месяца она поразительно изменилась. Взгляд ее стал тусклым, в нем не было прежней энергии, голос звучал глухо, руки дрожали.

— Нерисса! — вырвалось у Кейт, которая, как и я, относилась к этой необыкновенной женщине с чувством большим, чем просто симпатия.

— Да, дорогая, я знаю, — остановила ее Нерисса.

— Садитесь, мои милые. Эдвард, налей нам шерри.

Я налил, но Нерисса даже не пригубила бледно-желтую жидкость. Она сидела в кресле из парчи, пряча руки в рукава глубокого полотняного платья, спиной к свету.

— Как поживают ваши сорванцы? — спросила она.

— Как Либби? Эдвард, дорогой мой, ты слишком похудел. И, честно говоря, это тебе не к лицу.

Довольно долго она задавала подобные вопросы и внимательно выслушивала наши ответы, пресекая какие-либо попытки выяснить, почему же она так выглядит.

В столовую она шла, опираясь на палку и на мое плечо. Нам подали очень легкий ленч, который наверняка не возвратил мне ни одного из потерянных килограммов. Перекусив, мы так же не спеша вернулись в салон, куда был подан кофе.

— Эдвард, прошу тебя, закури. Сигары лежат в коробке. Ты ведь знаешь, как я люблю этот запах... Теперь мало кто курит.

Я подумал, что мало кто решится курить при ней, но раз уж она сама просит... Сам я курил довольно редко, обычно после ужина. В коробке лежала отличная «Корона», немного, правда, пересушенная. Закурив, я заметил, что Нерисса с удовольствием вдыхает дым сигары.

— Здорово, — улыбнулась она.

Кейт разлила кофе, но хозяйка лишь пригубила его.

— Так вот, дорогие мои, — спокойно сказала она. — К Рождеству меня уже не будет.

Этим словам можно было верить.

— Вы, как всегда, молодцы, — усмехнулась Нерисса. — Никаких возражений, пустых сантиментов. Врачи говорят, что моя болезнь неизлечима. Но что-то делать все же надо, и потому-то я так плохо чувствую себя и так плохо выгляжу. Без них я чувствовала себя гораздо лучше... А теперь меня уговаривают облучаться и пичкают разными мерзкими антибиотиками, и от всего этого мне становится все хуже. — Она состроила еще одну гримасу. — Я просила, чтобы меня оставили в покое, но они... это их долг, и ничего тут не поделаешь... идиотская ситуация. Но, как бы то ни было, мои дорогие, не принимайте это близко к сердцу. Прошу вас.

— Я поняла, что вы пригласили нас, потому что вам что-то нужно? — спросила Кейт.

Нерисса смотрела, дивясь.

— Как ты догадалась?

— Вы позвали вдруг, внезапно, а болеете вы, как я поняла, уже несколько недель.

— Эдвард, твоя жена действительно очень умная женщина, — сказала Нерисса. — Все так, мои дорогие... Я хотела просить Эдварда об услуге, если он, конечно, согласится.

— Ну, разумеется, — ответил я.

В голосе ее звучали прежние, те, веселые нотки.

— Не соглашайся раньше времени.

— Ладно.

— Дело касается моих лошадей. — Она помолчала и добавила: — Видишь ли, в последнее время они бегают очень неудачно.

— Как же так, — заметил я. — Сезон-то еще не начался.

Я знал, что Нерисса держит двух лошадей для стипль-чеза, и припомнил, хотя и с трудом, что в прошлом сезоне они дважды выигрывали.

— Нет, Эдвард, речь идет не о них. У меня есть еще одиннадцать двухлеток.

— Я об этом не знал.

— Потому что они не здесь, а в Южной Африке.

— Вот как? — я посмотрел на нее с изумлением. — Но я совершенно не ориентируюсь в южноафриканских бегах, Нерисса. Очень жаль. Я действительно хотел бы чем-нибудь помочь... но тут... я не могу сказать, почему ваши лошади не выигрывают.

— Я вижу, ты в самом деле разочарован, Эдвард, но поверь мне, ты можешь мне помочь — конечно, если ты захочешь.

— Вы только объясните ему, в чем дело! Эдвард сделает для вас все, что в его силах, Нерисса, — заверила ее Кейт.

Кейт, разумеется, была права. Особенно, если учесть положение Нериссы. Ведь когда я был осиротевшим пареньком, она ни разу не отмахнулась от моих проблем.

Нерисса вздохнула.

— Я писала тамошнему тренеру, но он не знает, в чем дело. Другие лошади из его конюшни показывают неплохие результаты, только мои проигрывают. Письма идут невероятно долго. В последнее время и наша, и их почта работают из рук вон плохо. Так вот, Эдвард, я и подумала, что ты, может быть, захочешь... Я понимаю, что это не такая уж простая вещь... Но, может быть, ты сможешь выбраться в Иоганнесбург, посмотреть, что там, собственно, происходит?

Воцарилось недолгое молчание. На этот раз даже Кейт не торопилась сказать, что, конечно же, я немедленно еду, и все же все мы понимали, что речь не о «да» и «нет», а о «когда» и «как».

Нерисса продолжила:

— Эдвард, ты хорошо разбираешься в состязаниях, лошадях, конюшнях, тренинге. Ты наверняка разберешься, не допускает ли тренер ошибки. Ну и, кроме всего прочего, у тебя отличные способности детектива.

— Детектива? — удивился я. — Но я не раскрыл ни одного преступления.

— Ты отлично разберешься в обстоятельствах и не позволишь сбить себя с толку.

— Нерисса, — с подозрением спросил я, — вы смотрите мои фильмы?

— Я смотрела почти все.

— Хорошо, но ведь герой фильмов — это не я! Я только играю этих замечательных людей!

— Не скромничай, Эдвард. Если бы ты не был человеком отважным, упорным и умным, то не смог бы так убедительно сыграть эти роли.

Я смотрел на нее со смешанным чувством нежности и раздражения. До чего же легко мы обманываемся тем, что видим на экране. Но чтобы Нерисса?..

— Вы знаете меня с восьми лет, — возразил я. — Вы знаете, что я вовсе не так уж смел, и не так уж стоек. Я средний и всегда буду средним. Я такой, как все. Помните, когда я рыдал, упав с лошади, вы утешали меня конфетами. А когда оказалось, что у меня не хватит характера стать жокеем, вы вновь утешали меня.

Нерисса снисходительно усмехнулась.

— Может быть, но теперь-то у тебя характера хватает. Я убедилась в этом на твоем последнем фильме. Ты висишь над пропастью, держась за край скалы, а под тобой бездна...

— Нерисса, — перебил я, — милая Нерисса. Я поеду для вас в Африку. Клянусь, что поеду. Но поймите, что все эти трюки в фильмах... Это ведь почти всегда не я, а каскадер, более или менее похожий на меня, это он отлично владеет джиу-джитсу и каратэ. Я вообще не умею драться. Крупным планом показывают мое лицо и затылок. А пропасти, над которыми я столько раз висел, они-то как раз настоящие, но если бы я упал, то не с такой высоты. Максимум метров десять, и тут же попал бы в сетку, как в цирке. Мы снимали это в горах северного девона, там есть где поставить камеру.

Нерисса не слушала меня, она не желала верить тому, что я не снайпер, не пилот, не прыгаю с трамплина, не обезвреживаю бомбы и не делаю приемники. И если бы меня пытали, я выложил бы все мгновенно. Она не поверила бы мне, потому что смотрела на меня совершенно по-другому и другими глазами. И эти глаза говорили о многом.

— Ну, ладно, — сдался я, — зато я кое-что знаю о конюшнях. По крайней мере, об английских.

— Вот видишь, — невозмутимо заявила Нерисса. — Не скажешь же ты, что кто-то выполнял за тебя все те конные трюки, когда ты только начинал в кино.

Этого я действительно не мог сказать. Но это были не такие уж подвиги.

— Договорились, — сказал я, — я поеду, посмотрю на лошадей и поговорю с тренером.

«Но раз уж он считает, что неизвестно, в чем тут дело, — добавил я мысленно, — я и подавно не разберусь».

— Мальчик мой, ты просто необыкновенный... — теперь Нерисса выглядела совершенно измученной, как будто спор со мной отнял у нее последние силы. Однако заметив, как мы напуганы ее состоянием, она нашла в себе силы улыбнуться.

— Пока еще нет, мои дорогие... У меня еще есть пара месяцев. По крайней мере, я так думаю.

Кейт хотела возразить, но Нерисса погладила ее по руке.

— Не надо так переживать, дорогая моя. Я уже смирилась с этим. Просто хотелось бы все уладить... привести в порядок. Поэтому я и настаивала на том, чтобы Эдвард поехал... Но мне еще надо рассказать ему некоторые подробности...

— Вы совсем измучены, — прервал ее я.

— Вовсе нет, — не очень убедительно солгала она. — А это нужно... Нужно, чтобы ты знал кое-какие детали. Эти лошади принадлежали моей сестре Порции, она тридцать лет назад вышла замуж и уехала в Южную Африку. Когда она овдовела, то решила там остаться, потому что все друзья ее были там. Я несколько раз ее навещала. Кажется, я рассказывала о ней.

Мы кивнули, подтверждая.

— Она умерла прошлой зимой, — вспомнил я.

Да, это было для меня тяжелым ударом, сказала Нерисса. — Я была ее единственной близкой родственницей, и она завещала мне почти все, что ей осталось после мужа. В том числе и лошадей. — Нерисса помолчала, собираясь с мыслями и силами. — Годовалых. И очень дорогих. Вскоре тренер прислал письмо, где спрашивал, не хочу ли я их продать, потому что из-за карантина их трудно будет перевезти в Англию. Я решила, что лучше будет их оставить — пусть бегают на африканских скачках. Продать можно всегда. Но теперь... ситуация изменилась. Когда они достигнут возраста, что позволит использовать их в племенной работе, меня уже не будет. А цена падает с каждым днем.

— Нерисса, милая, — заметила Кейт, — но не все ли теперь равно?

— Конечно, нет. Я собиралась оставить их племяннику моего мужа, Дэну, и я не хотела бы, чтобы он получил что-то, не имеющее никакой ценности.

Нерисса перевела взгляд на меня.

— Не помню... Вы видели его?

Кейт ответила:

— Нет.

Я же сказал:

— Как же, встречался раз или два. Вы приезжали с малышом в конюшню.

— Да, действительно. Мой деверь развелся с этой ужасной женщиной, матерью Дэна, и забрал мальчика в Калифорнию... Дэн недавно вернулся в Англию. Из него вырос очень милый молодой человек. Все это очень удачно, не правда ли? Ведь своей семьи у меня нет. Дэн теперь мой ближайший родственник, правда, только по мужу, его отец был младшим братом Джона. Понимаете, дети?

Мы понимали. Джон Кейсвел, который умер шестнадцать или чуть больше лет назад, был чудесным джентльменом. У него было четыре лошади для охоты и всегда доброе расположение духа. Еще у него была Нерисса, брат, жена брата, тысяч двести гектаров английской земли и ни одного потомка.

Чуть передохнув, Нерисса продолжала:

— Я пошлю телеграмму мистеру Аркнольду — так зовут тренера — и сообщу, что ты приедешь, чтобы от моего имени разобраться в ситуации. И попрошу заказать номер в гостинице.

— Нет, что вы! Не надо! Кому понравится, что кто-то едет с ревизией. Вдруг он и видеть меня не захочет. С гостиницей я улажу сам. А ему напишите, что я зайду с поручением от вас, так как еду в Южную Африку по делам.

Нерисса ласково улыбнулась мне и сказала:

— Вот видишь, дорогой мой, у тебя все же есть кой-какие способности.

Глава 3

Через пять дней я летел в Иоганнесбург с кучей фактов и без малейшей надежды как-то их использовать.

Мы возвращались домой. Кейт была подавлена. «Бедная Нерисса, — повторяла она. — Бедные мы, мы скоро ее потеряем».

— Ты только вернулся.

— Да, но разве можно было ей отказать?

— Нет.

— К тому же я мало что понимаю в этом.

— Откуда ты знаешь? Глядишь, и придет что-нибудь в голову.

— Вряд ли.

— Но ты постараешься?

— Ну конечно.

Кейт качала головой.

— Ты вовсе не такой бестолковый, как тебе кажется.

— Дай Бог, — не спорил я.

Кейт пожала плечами, и мы довольно долго ехали молча. Потом она сказала:

— Знаешь, когда ты выходил в конюшню, она сказала мне, чем болеет.

— Да?

— Это так называемая болезнь Ходжкина. Действует прежде всего на железы. Нерисса толком не знает. Лекарства от этого нет.

— Бедная Нерисса.

— Еще она сказала, что завещала нам кое-что на память.

— Правда? — Я посмотрел на Кейт. — Это очень мило с ее стороны. Она не сказала, что именно?

— Боже мой, смотри на дорогу! Нет, она не сказала, ни что, ни сколько. Просто, что завещала нам кое-что на память. В жизни не встречала подобной женщины... Умирает — и говорит об этом совершенно спокойно, даже шутит... Изменила завещание... И все время знает... знает...

По ее лицу катились слезы. Она редко плачет и не любит, когда на нее при этом смотрят.

Я смотрел на шоссе.

* * *

Я позвонил моему агенту и застал его дома.

— Ты всегда отказывался куда-либо ехать... никогда не соглашался. Стоит об этом лишь заикнуться, как ты хватаешься за стол и визжишь...

— Что да, то да, — согласился я, — но сейчас нужно найти какой-нибудь предлог для поездки в Южную Африку. Не ожидается ли там премьера какого-нибудь моего фильма?

— Погоди. — Он явно не был готов к такому повороту событий. — Сейчас посмотрю. Ну, а если намечается, — добавил он с сомнением, — я могу сообщить устроителям, что ты вылетаешь?

— Я об этом и прошу. Понял?

— Понял. Но не верю!

* * *

Он позвонил мне через час.

— Есть две, и в самое ближайшее время. В Кейптауне начинают показ «Поездки на Восток» в следующий понедельник. Это, правда, не новье, но они затевают ретроспективный показ, так что можешь лететь на открытие. А в Иоганнесбурге пойдут «Скалы». Но это только через три недели. Ты доволен?

— Не так, чтобы очень... Хорошо, пусть будет Иоганнесбург.

— Договорились, и вот еще что: не означает ли это, что ты согласен давать интервью и выступить на ТВ?

— Ни в коем случае.

— Я так и думал.

* * *

Нерисса дала мне сезонный календарь южноафриканских скачек, письмо тренеру, газетные вырезки, специальные журналы и вырванные из журналов программы бегов — все, что касается родословных, тренинга и спортивных результатов одиннадцати лошадей. Это была огромная пачка совершенно неудобоваримых текстов.

Картина, прояснившаяся после того, как я проштудировал все это, была достойна того, чтобы над ней поразмыслили. Девять лошадей стартовали отлично — с декабря по май они выигрывали, в общей сложности, четырнадцать раз. Но с середины сезона ни одна из них не пришла к финишу в первой четверке.

После беглого знакомства с их родословными, по материалам южно-африканского ежемесячника «Лошадь и собака», я сделал вывод, что наследственность у лошадей отличная, а Порция вложила в них огромные деньги. Ни одна из лошадей пока не выиграла столько, чтобы оправдать истраченную на нее сумму, к тому же каждое новое поражение сбивало цену будущих производителей.

Короче говоря, южно-африканские лошадки Нериссы вполне могли стать для наследника ядром на ноге.

* * *

Кейт проводила меня в аэропорт Хитроу; и мне, и ей не хватило тех девяти дней, что я провел дома. Пока мы стояли в очереди на досмотр, ко мне обратились за автографом с полдюжины дам — для дочерей, племянников, внуков, и не одна пара глаз глядела в нашу сторону; вскоре к нам подошел служащий авиалинии и предложил пройти в отдельную комнату. Особое внимание было проявлено ко мне, как к постоянному клиенту. Мы с благодарностью воспользовались предложением.

— Похоже, у меня два мужа, — вздохнула Кейт. — Причем совершенно разных; я одновременно жена как личного, так и общественного варианта твоей особы. Когда я смотрю на тебя в кино или вижу твое лицо на афишах, то сама не верю, что спала с этим джентльменом только вчера. И каждый раз этому удивляюсь, потому что твой публичный вариант вообще не мой, а тех людей, которые платят, чтобы на него посмотреть. А потом ты приходишь домой и становишься другим человеком и моим мужем, которого зрители вообще не знают.

Я любовался ею.

— Кстати, личный вариант не заплатил за телефон.

— Я же напоминала тебе раз пятнадцать!

— Придется заплатить тебе.

— Придется. Хотя телефон — это твоя обязанность. Я не могу проверять все твои телеграммы и разговоры с Америкой. Я уверена, что там приписывают. Эти счета нужно тщательно контролировать.

— На этот раз придется поверить.

Мы сидели рядом. Счет за телефон такая же тема для разговора, как любая другая: мы понимали друг друга, и это было главное. Мы всегда расставались и встречались весьма сдержанно. Многие считали, что мы не любим друг друга, а мы были связаны, как близнецы.

* * *

Через шестнадцать часов я приземлился в Ян Смитс Интернейшнл. Меня встречал довольно нервный тип. Я подержался за влажную ладонь представителя фирмы «Уорлдис синемас».

— Уэнкинс, — сказал он. — Клиффорд Уэнкинс. Чрезвычайно рад с вами познакомиться.

Бегающие глаза, паршивый английский, где-то под сорок... Говорил он слишком, вел себя чересчур фамильярно, двигался разболтанно — как раз то, чего я терпеть не могу.

По возможности вежливо я высвободил свою руку.

— Очень вам благодарен. Не стоило так беспокоиться, — сказал я, мысленно посылая его куда подальше.

— Я не мог не встретить Эдварда Линкольна! — провозгласил он и хохотнул нервно.

Начальник отдела проката вынужден общаться с кинозвездами раз в месяц, как минимум.

— Там у меня машина, — сказал он и, раскинув руки, попятился, как рак, одной рукой он как бы просил толпу расступиться, а другой указывал мне дорогу. Толпы не было.

Я тащил чемоданы и делал вид, что это меня забавляет.

— Тут рядом, — повторял он и заглядывал в глаза.

— Чудесно.

У выхода нас встречала группа из десяти человек. Я пожал плечами. Одежда, манеры их не оставляли сомнений в том, что это так называемые представители прессы. И все они были вооружены фотокамерами, магнитофонами и микрофонами.

— Мистер Линкольн, что вы думаете о Южной Африке?

— Алло, Линк, улыбнитесь!

— Правда ли, что...

— Улыбайтесь, пожалуйста!

Как ни старался не сбавлять шаг, все же вынужден был задержаться, изобразить улыбку и выдать несколько фраз типа: «Очень рад... Счастлив посетить вашу страну... Это мой первый приезд...» Спустя некоторое время мы выбрались из здания.

Здесь, на высоте две тысячи метров над уровнем моря, солнце пекло не сильно и даже было прохладно. Уэнкинс потел.

— Как им удается, не знаю, — сказал он.

— Действительно интересно, я купил билет вчера.

— Вот и я говорю, — не слишком уверенно поддакнул он.

— Впрочем, вам это на руку, реклама вам нужна, — продолжил я.

— Конечно!

Я усмехнулся. Нельзя винить его за то, что он расплачивается с ними за бывшие и будущие услуги моей особой, все равно то, что я из принципа не даю интервью, все считают просто капризом. И потом, во многих странах газетчики жестоко мстят человеку, который отказывает им в помощи. Хотя необходимо признать, что пока южно-африканские газетчики показали себя более цивилизованными, чем их коллеги из других стран.

Уэнкинс вытер лоб ладонью.

— Давайте я понесу ваши чемоданы?

Я покачал головой.

— Они не тяжелые.

Все-таки он был слабее меня.

Мы шли через стоянку к его автомобилю... Ах, запах Южной Африки! Эта смесь горячих, сладких, беспокоящих, непривычных, мускусных ароматов преследовала меня еще три или четыре дня, пока я не привык и не перестал ее замечать. Но первым южно-африканским впечатлением был этот запах.

Клиффорд Уэнкинс отвез меня в Иоганнесбург. Всю дорогу он слишком много болтал, слишком сильно потел и слишком часто улыбался. Аэродром был расположен к востоку от города, среди выжженных равнин Трансвааля, на расстоянии доброго получаса езды от центра.

— Я надеюсь, что все пройдет нормально, — говорил Уэнкинс, — у нас не часто бывает... то есть... вы понимаете... — он нервно засмеялся. — Ваш агент сказал мне по телефону, чтобы я не устраивал никаких приемов, коктейлей, интервью на радио и вообще... потому что мы, как вы понимаете, организовываем все это для приезжих знаменитостей... ну, для звезд... конечно, когда «Уорлдис» занимается прокатом их фильмов... так вот, для вас ничего этого не делаем, хотя, по-моему, это ошибка... Но ваш агент очень настаивал... Мы сняли номер... Он говорил, чтобы отель был за городом... не в городе, но и не в частном доме — так он сказал... Я надеюсь, что вам понравится... Мы были просто поражены... то есть восхищены, когда узнали, что вы прибудете лично...

«Мистер Уэнкинс, — мысленно перебил я его, — вы успевали бы гораздо больше, если бы болтали чуточку меньше». Вслух же я сказал:

— Я думаю, все будет нормально.

— Ну, конечно. Но раз уж вы отказались, так сказать, от обычной программы, то что бы устроило вас? Ведь до премьеры «Скал» еще две недели.

Я уклонился от прямого ответа:

— Премьера... Это будет что-то такое с размахом?

— Еще бы! — рассмеялся он. — По всем правилам! Письменные приглашения. Выручка пойдет на благотворительные цели. Все будет великолепно, дорогой мистер Линкольн... Знаете, мы бы в самом деле очень хотели принять вас по-королевски. Так решили в «Уорлдис», когда пришли в себя от шока.

— Понимаю, — усмехнулся я. «Раз уж напросился, — подумал я, — дай им хотя бы что-то за все их хлопоты». — Послушайте, — продолжал я, — если вы считаете, что стоит с этим возиться, то можно устроить что-то вроде маленького приема: бутерброды, немного выпивки... До премьеры или после, как хотите. Обещаю, что приду. Ну и через пару дней я мог бы встретиться с вашими друзьями из аэропорта — лучше в первой половине дня, скажем, за кофе. Этого достаточно.

Он потерял дар речи. Я смотрел на него сбоку. Он хватал воздух ртом, как рыба на песке.

Это было довольно смешно. Но я был здесь по заданию моей Нериссы.

— А все остальное время не беспокойте меня. Я хочу быть абсолютно свободен. Прежде всего я бы хотел поглядеть на здешние скачки. Люблю, знаете ли, скачки.

* * *

Отель «Игуана», расположенный на северной окраине города, выглядел довольно симпатично. Встретили меня учтиво, проводили и намекнули, что за умеренные чаевые готовы устроить, что угодно: от воды со льдом до танца живота.

— Я бы хотел взять напрокат машину, — сказал я.

Уэнкинс сказал, что подумал об этом, меня ожидает желтый лимузин с шофером — за счет «Уорлдис».

Я покачал головой.

— Это не то. Разве мой агент не уведомил вас, что я нахожусь здесь по своим личным делам?

— Да, конечно, но... руководство готово покрыть все ваши расходы.

— Нет, — отрезал я.

Уэнкинс нервно хихикнул.

— Понимаю... Да... Конечно... — он поперхнулся. Глаза его бегали, он делал бессмысленные движения руками, губы его кривились в идиотской улыбке. Вообще-то я не повергаю людей в нервное расстройство, но тут, как я понял, любое мое действие или слово вызывало это состояние.

Наконец-то он сумел выйти из «Игуаны» и сесть в машину. Я вздохнул с облегчением. Однако не прошло и часа, как зазвонил телефон.

— Завтра... точнее, завтра утром... вас устроит такое время... встреча с прессой... ну, вы понимаете.

— Договорились, — ответил я.

— Вы не могли бы... э-э... сказать шоферу, чтобы он отвез вас в отель «Рандфонтейн»? Зал Деттрока... это такой зал для приемов... мы его арендовали... ну, вы поняли...

— Время?

— Ну... скажем в одиннадцать... вы не могли бы приехать на четверть часа раньше?

— Да, — коротко ответил я, на что Уэнкинс выразил свое удовлетворение, заикаясь и осыпая меня благодарностями.

Я повесил трубку, распаковал вещи, выпил кофе, вызвал машину и покатил на ипподром.

Глава 4

В Южной Африке скачут по средам, субботам и очень редко в другие дни недели.

Я купил билет и взял программку. Из нее я узнал, что во второй половине дня бежит одна из неудачниц, принадлежащих Нериссе.

Ньюмаркет мало чем отличался от других ипподромов. Трибуны, лошади, букмекеры, атмосфера азарта, свои традиции, специфика, порядки. Все то, что мне давно знакомо. Я пошел к паддоку, по которому уже водили лошадей, участвующих в первом заезде. В центре стояли хозяева лошадей и тренеры, они беседовали и обменивались впечатлениями. Около паддока толпились знатоки, внимательно приглядываясь к лошадям.

Последние почти не отличались от английских. Они были, может быть, чуть поменьше, но смотрелись отлично. Правда, выводили их не белые парни в темном, как у нас, а черные парни в белом.

У меня есть правило не ставить на незнакомых лошадей, поэтому к окошку, где принимали ставки, я не пошел. Очень скоро появились жокеи в ярких шелковых костюмах, они разобрали лошадей и заняли место на старте. Копыта твердо били сухую землю. Я решил разыскать тренера Нериссы, Гревилла Аркнольда. Его лошадь бежала в следующем заезде, сейчас ее должны были готовить.

Здесь ко мне подошел какой-то парень и тронул меня за плечо.

— Простите, вы Эдвард Линкольн? — спросил он.

Я улыбнулся, кивнул на ходу.

— Разрешите представиться — меня зовут Дэн Кейсвел. Насколько я знаю, вы друг моей тетки.

Это меня остановило. Я подал руку, Дэн сердечно пожал ее.

— Я знал, что вы приедете. Тетя Нерисса телеграфировала Аркнольду, что вы будете здесь на премьере какого-то фильма и, наверное, появитесь на скачках. Так что, откровенно говоря, я вас высматривал.

Он говорил с мягким калифорнийским акцентом, полным ленивого тепла. Ничего удивительного, что он нравился Нериссе: у него было симпатичное загорелое лицо, прямой открытый взгляд, слегка растрепанные, но блестящие и густые волосы. Настоящий идеал американского парня.

— Она не говорила мне, что вы в Южной Африке, — заметил я.

— Конечно, нет, — ответил Дэн с обезоруживающей улыбкой, — она, наверное, и сама об этом не знает. Я прилетел только пару дней назад. На каникулы. Как поживает старушка? Когда мы виделись последний раз, она чувствовала себя неважно.

Он беззаботно улыбался. Видимо, он ничего не знал.

— Кажется, она серьезно больна.

— Правда? Вы меня огорчаете. Нужно будет написать ей. Я напишу, что я здесь, что пытаюсь разобраться с ее лошадьми.

— А что с ее лошадьми?

— Я еще не знаю. Но они перестали выигрывать. И это очень скверно. — Он снова улыбнулся, довольно озорно. — Если хотите разбогатеть, советую поставить на восьмой номер в четвертом заезде.

— Спасибо, — ответил я. — Нерисса говорила мне, что ее лошади не выигрывают.

— Не удивительно, что она об этом говорила. С ними происходит какая-то ерунда. Дайте им десятиминутную фору, подкупите жокеев, все равно не выиграют.

— И вы что-нибудь выяснили?

— Ничего. Аркнольд ужасно переживает. Говорит, что у него никогда ничего подобного не случалось.

— Может быть, вирусное? — предположил я.

— Отпадает. Тогда болели бы все лошади, не только теткины. Я спрашивал у тренера, но он говорит, что понятия не имеет.

— Я хотел бы с ним поговорить, — бросил я мимоходом.

— Понимаю. Это очень просто. Только сначала давайте спрячемся от ветра и выпьем пива, ладно? У Аркнольда бежит лошадь в этом заезде.

— Отлично, — согласился я, и мы пошли пить пиво. Дэн прав. Дул сильный ветер. Было довольно холодно. Похоже, весна запаздывала.

Дэну было где-то двадцать. Голубые глаза и ослепительные зубы делали его каким-то уж чересчур калифорнийским. Может быть, он и не был маменькиным сынком, но любимцем богов — наверняка.

Он сообщил, что учится в Беркли политическим наукам и через несколько месяцев получит диплом.

— А что собираешься делать потом? — спросил я, чтобы поддержать разговор.

Он сощурился, улыбаясь.

— Пока не знаю.

«Плохо ему не будет, — подумал я. — Баловень судьбы, у таких всегда все гладко».

Заезд закончился. Лошадь Гревилла пришла третьей.

— Жаль, — вздохнул Дэн. — Я поставил только на нее, а надо было на всю первую тройку.

— Много проиграли? — сочувственно спросил я.

— Ерунда. Несколько рэндов.

Рэнд чуть меньше доллара. Действительно, не так уж много. Мы не спеша направились к паддоку.

— Знаете, что я вам скажу? — заговорил Дэн чуть погодя. — Я думал, что вы совсем другой.

— Какой? — усмехнулся я.

— Ну, не знаю... кинозвезда... Я думал, вы будете страшно задирать нос.

— Актеры такие же люди, как и все.

Он не поверил мне, а я не шутил. Я подумал, что Дэн гораздо эффектней меня. Конечно, я был повыше, пошире в плечах, но у него было что-то такое, к чему внешность не имеет отношения.

Лошадью, которая пришла третьей, занимался довольно крупный, крепко сложенный мужчина; он с неудовольствием осматривал ее ноги, ощупывал шею и круп.

— Это Гревилл Аркнольд, — шепнул мне Дэн.

Тренер объяснялся с хозяйкой и не отличался любезностью. Конечно, я знал, что тренер, если он не хочет свихнуться, должен быть твердым, ведь не может же он без конца оправдываться, убеждая хозяев, чьи лошади не выиграли, в том, что, хотя он и обеспечил их собственность лучшей кормежкой и лучшим тренингом, чужие оказались резвей; но все равно, он был слишком небрежен.

Лошадь увели, люди разошлись.

Аркнольд поднял взгляд на Дэна. Парень указал на меня кивком головы. Тренер не торопясь пошел к нам.

Дэн представил нас друг другу, как бы подчеркивая, что если мы познакомимся, то выиграем от этого оба.

Возможно.

Но, честно говоря, Гревилл Аркнольд не понравился мне ни в первый день, ни позже. Он был вежлив со мной: улыбнулся, подал руку, сказал, что рад, что миссис Кейсвел сообщила ему о моем приезде, что ждал и готов мне все показать.

Говорил он с сочным акцентом и знал, как и большинство местных жителей, три языка — английский, африкаанс и зулусский. Лицо его напоминало пластилиновую маску — очень узкие, почти незаметные губы, глубокие морщины на щеках, аккуратные рыжие усики. Он улыбался, приветствуя меня, но глаза его оставались холодными как лед.

— Ваша лошадь сегодня не очень, — заговорил я.

Реакция была мгновенной:

— Эта дура так просила, что я согласился и выпустил ее лошадь сегодня, а хотел, чтобы она бежала только в субботу. На прошлой неделе в Турффонтейле поле было очень твердое, она должна была отдыхать еще три дня.

— Мне показалось, что она извинялась перед вами?

— Да. Конечно. Но слишком поздно. Дура. Лошадь что надо, в субботу она бы выиграла. Но что поделаешь? Владельцы должны слушаться тренера беспрекословно. Ведь тренеру платят за то, что он знает свое дело. Решать всегда должен специалист.

Я ответил ничего не значащей улыбкой. Правда, я был всего-навсего владельцем, но с этим его «всегда» можно было поспорить. Иногда — это другое дело. Может быть, часто, но не всегда. Я знаю по крайней мере одного победителя Большого Национального Кубка, который вообще никогда не стартовал бы, если бы его хозяин слушал тренера.

— Я вижу, в четвертом заезде бежит лошадь миссис Кейсвел, — заметил я.

Аркнольд скривился.

— Да. Думаю, она вам сказала, что в последнее время ее лошади выступают хуже некуда.

— И что она не может понять, почему.

Он пожал плечами.

— Я тоже не могу понять. Та же пища, тот же уход, что у остальных. Они здоровы. Их несколько раз обследовал ветеринар. Непонятно. Совершенно непонятно.

— Да уж, — сказал я.

— Наркотики тоже отпадают. Мы сделали чуть не сотню анализов. Результаты отрицательные.

— А как они выглядят? — спросил я. — То есть по их поведению ничего не заметно?

— Можете сами посмотреть, — предложил он. — Если вы, конечно, разбираетесь в лошадях.

— И довольно неплохо, — встрял Дэн. — Ведь не секрет, что папаша мистера Линкольна начинал подручным в конюшне.

— Да? — удивился Аркнольд. — В таком случае вы можете посмотреть. Может, что и найдете. Кто знает.

В его голосе прозвучала нескрываемая ирония, он был уверен, что этого случиться не может. Иначе говоря, он или точно знал, что происходит с лошадьми Нериссы и был уверен, что мне не докопаться, или действительно не имел об этом никакого понятия.

— С удовольствием, — сказал я.

— Тогда хоть завтра, где-то в половине пятого, на вечерний обход.

Я кивнул.

— Вот и хорошо. А вы, Дэн? Может быть, и вы приедете?

— Разумеется, Аркнольд...

Так и договорились. Дэн предложил заехать за мной в «Игуану».

Ченк, конь Нериссы, участвующий в четвертом заезде, во время проводки в паддоке выглядел здоровым. У него была блестящая шкура и незакрепощенные, сильные мышцы. Он не производил впечатление особо мощного, но лоб у него был красивый, умный, а лопатки широко расставленные. Порция, сестра Нериссы, заплатила двадцать пять тысяч рэндов за его происхождение, пока он выиграл всего один заезд, и то несколько месяцев назад, в апреле.

— Что вы о нем скажете? — спросил Дэн.

— Выглядит неплохо.

— Вот именно. Аркнольд говорит то же самое. На вид они все здоровые.

Ченка водили на поводу два конюха; видно было, что тренер заботится о нем.

Все лошади ступали балетным шагом, они с рождения привыкли к очень твердой почве. Ченк поскакал на старт так же бодро, как и остальные лошади, занял удобную позицию и неплохо стартовал. Я следил за всем этим в бинокль.

Первую половину мили он прошел очень хорошо, держась на шестом месте, сразу после группы лидеров. Но когда после поворота они вышли на прямую, ситуация изменилась, и Ченк стал перемещаться в тыл. Я смотрел на подпрыгивающую голову жокея, понимая, что он изо всех сил пытается заставить Ченка выйти вперед, но было ясно, что это уже безнадежное дело, Ченк быстро терял силы, и даже лучший в мире наездник тут ничего бы не сделал.

Я опустил бинокль. На последнем участке еще продолжалась борьба, но к финишу Ченк отстал уже на тридцать корпусов. Толпа рычала, но на Ченка никто не обращал внимания.

Мы с Дэном пошли посмотреть, как его будут расседлывать. И мы, и Аркнольд были обескуражены.

— Ну вот, — сказал он. — Вы сами видели.

— Да, — согласились мы.

Ченк был чрезвычайно потным и очень усталым. Он стоял, опустив голову, как будто понимал, что опозорился.

— Что скажете? — спросил Аркнольд.

Я покачал головой. Ченк выглядел обычным стайером, но его родословная и, главное, прежние победы опровергали это.

Было совершенно невероятно, чтобы и он, и остальные лошади Нериссы страдали сердечными заболеваниями, имели плохие зубы или болезнь крови. Да еще чтобы ни один ветеринар этого не обнаружил. И чтобы болели только они. Абсурд.

Собственных жокеев у Нериссы не было. Из журналов я узнал, что в Южной Африке жокеев вообще гораздо меньше, чем в Англии. Например, в Натале, главном центре, было зарегистрировано всего тринадцать жокеев и двадцать два практиканта.

В Южной Африке всего четыре беговых центра: Иоганнесбург, Натале, Порт-Элизабет и Кейптаун. Лошади Нериссы выступали на всех четырех ипподромах, в разную погоду, в разное время года, с разными жокеями, но результаты их были примерно одинаковы.

До мая этого года все было нормально, но с начала июня ни одна ее лошадь не выиграла ни одного заезда.

Раз их перевозили с места на место, причина была не в конюшне. Они не были больны. Наркотики исключались. Менялись конюшни и жокеи.

Величиной постоянной был тренер.

При желании тренер выставит лошадь так, что она не сможет выиграть. Например, перетренирует ее перед скачкой. Такое часто происходит по недосмотру, и доказать, что это сделано специально, невозможно.

Тренеры редко идут на это. Хотя бы потому, что за успех им платят. И все же я склонялся к тому, что причиной всему — Аркнольд, и что своей цели он добивается самыми примитивными методами.

Другими словами, достаточно сменить тренера — и проблема решена.

Я мог возвращаться в Англию. Но на пути к осуществлению этого милого намерения стояли, к сожалению, два препятствия.

Прежде всего я обещал быть на премьере, до которой еще две недели. А кроме того, зная, кто виноват и даже как он это делает, я не мог понять — зачем.

Глава 5

Когда часы отеля «Рэндфотейн» били половину двенадцатого, я появился в банкетном зале. Дамы и господа, представляющие средства массовой информации (иначе говоря, компания небрежно одетых, плохо информированных и сознательно разболтанных бездельников), без излишнего энтузиазма поднялись с кресел, чтобы меня поприветствовать.

В холле меня ожидал Клиффорд Уэнкинс, такой же болтливый, но еще более потный, чем накануне. Мы вошли в лифт, и, пока поднимались, он сообщил мне, кто был приглашен, зачем и кто не явился. Он выразил надежду, что я не рассержусь. Мне нужно сделать сообщение для двух радиостанций. Прямо в микрофон. Они запишут это на пленку. «Хорошо?» А кроме этого, интервью для еженедельников, женских журналов, газет и еще для нескольких журналистов, которые специально прилетели из Кейптауна и Дурбана.

Я уже жалел о том, что пошел на это.

Мне остается одно, думал я, как следует сыграть эту роль.

— Минутку, — сказал я.

Мы стояли у лифта.

— Что случилось? — засуетился Уэнкинс.

— Ничего, я должен собраться.

Он не понял. То, чем я хотел заняться, свойственно не только профессиональным актерам. Насколько я помню, в Библии это называется «препоясать чресла». В медицине — стимулировать сердечную деятельность и выделить адреналин, у автомобилистов — включить третью скорость. Каждый тренированный политик умеет делать это за три секунды.

— Ну, все, — сказал я. — Я готов.

Уэнкинс вздохнул с облегчением, пересек холл и отворил тяжелую дверь.

Мы вошли в зал. Журналисты выбирались из кресел и диванов, возносились с коврового покрытия, отлипали от стен, забычковывали окурки.

Тот, что поздоровался, похоже, был вчера на аэродроме и, наверное, рассчитывал, что сегодня я буду разговорчивей.

— Привет, — отозвался я.

Подумаешь, если постараться, то все получится. В конце концов, я неплохой актер. Я умею, когда надо, выглядеть очаровательным. Я видел, что они почувствовали себя свободней, напряжение спало, на лицах появились улыбки. Я понял, что они не растерзают меня.

Парень, который поздоровался первым, — видимо, прирожденный лидер, — подал мне руку и представился:

— Родерик Ходж из «Рэнди Дейли Стар». Редактор отдела критики.

Ему было под сорок, но подавал он себя в молодежной манере: длинные волосы, студенческий жаргон. Он выглядел напористым, но без жестокости и цинизма, свойственных для журналистов с большим стажем.

Я пожал ему руку и дружелюбно улыбнулся. Я понял, что лучше, если он будет на моей стороне.

— Господа, — сказал я, — если вы не торопитесь, мы можем сесть и поговорить. Спрашивайте, сколько хотите. Сначала можете все вместе, а потом поговорим по отдельности. Думаю, так будет лучше, не так ли?

Они были согласны, никто никуда не торопился. Лед был сломан, и воцарилась дружеская атмосфера.

Как всегда, сначала пошли вопросы личного характера.

По их подсчетам, мне должно быть тридцать три года, это верно?

— Разумеется.

Женат ли я? Да. Счастлив ли в браке? Да. Это первый брак или второй? Первый. А у жены? Первый.

Потом спрашивали, сколько у меня детей, какого возраста и как их зовут, сколько комнат в моем доме и сколько он стоит. Сколько у меня машин, собак, лошадей, яхт? Сколько я зарабатываю за год? Сколько мне заплатили за съемки в «Скалах»?

Сколько я даю жене на туалеты? Считаю ли я, что место женщины в доме?

— В сердце мужчины, — ответил я, что очень понравилось журналистке из дамского еженедельника.

— Почему вы не живете там, где иностранцы не платят налоги?

— Потому, что люблю Англию. Дорогое удовольствие? Очень. Миллионер ли я? Пока еще нет. Может быть, когда-нибудь, и то на бумаге, если акции пойдут в гору. Если вы такой богатый, то почему продолжаете работать? Чтобы хватало денег на налоги, ответил я.

Уэнкинс заказал всем кофе, виски и сырные палочки. Дамы и господа из прессы лили скотч в кофе и постанывали от удовольствия. Пил и я — каждый напиток с каждым. С трудом объяснил официанту, что не люблю, когда в бокале воды в десять раз больше, чем спиртного. Как я заметил, в Южной Африке существует правило наполнять стаканы до края; жаркая страна, необходимо больше жидкости, но еще прохладно, зачем же портить виски?

Уэнкинс взглянул на мой бокал.

— Я сейчас принесу воды.

— Спасибо, не нужно.

— Правда?

Он куда-то исчез и через минуту появился с унылым бородачом, державшим в руке микрофон на длинном шнуре. Похоже, у этого парня нет ни капли юмора, подумал я. Интервью действительно было скучным до предела. Однако бородач заверил, что мои ответы просто великолепны и что они именно то, что так необходимо для пятиминутной передачи, которую он ведет по субботним вечерам. Он взял у меня микрофон, пожал мне руку и исчез за грудой аппаратуры, установленной в углу.

Я должен был дать еще одно интервью для женской программы, но возникли какие-то технические неполадки.

Я переходил от группы к группе, присаживался на подлокотники кресел, диваны и отвечал на вопросы.

Через некоторое время выпивка взяла свое, и журналисты перешли к более серьезным вопросам.

— Ваши впечатления о Южной Африке?

— Она мне нравится, — ответил я.

А что я думаю о здешней внутриполитической ситуации? Ничего не могу сказать. Я прилетел только вчера. Трудно составить какое-либо мнение за один день.

Мне заявили, что многие приезжают уже с готовым мнением, на что я ответил, что, по-моему, это неразумно.

А что я могу сказать о проблеме расовой дискриминации? Я ответил довольно сдержанно, что считаю всякую дискриминацию несправедливой и достойной осуждения, и что, хотя я знаю людей, имеющих предрассудки в отношении женщин, евреев, аборигенов Австралии, краснокожих индейцев, у меня есть приятель в Найроби, который сидит без ангажемента только потому, что он белый.

Кроме этого, я попросил, чтобы мне не задавали вопросов о гражданских и политических правах, разве что они захотят, чтобы я изложил разницу в программах консерваторов и лейбористов. Мне ответили, что такого желания не испытывают.

Правда ли, что вы начинали как каскадер? Пожалуй, что так, ответил я. Я ездил на лошадях в разных фильмах, от «Робин Гуда» и «Битвы у Босфора» до «Атаки легкой кавалерийской бригады». В один прекрасный день режиссер предложил мне сказать несколько слов, получилось неплохо, так все и началось. Довольно романтическая история, но что поделаешь? Иногда такое бывает.

А потом? Потом я сыграл маленькую роль в фильме того же режиссера. Сколько мне было? Двадцать два. Я только что женился, жил в Хаммерсмите. Питался, в основном, фасолью по-бретонски и три года занимался дикцией в вечерней драматической школе.

Я был примерно в центре зала, когда за моей спиной открылась дверь. Клиффорд Уэнкинс двинулся навстречу вошедшему.

— Сюда нельзя, — заговорил он решительным тоном. — Это частный прием. Зал заказан. Нет, извините, нельзя... Я вам говорю, это частный прием...

Уэнкинс явно проигрывал битву, что не удивляло.

Кто-то хлопнул меня по спине, и я услышал знакомый трубный глас:

— Линк, дорогуша, как поживаешь? Скажи ему, что я твой знакомый, а то он меня не хочет пускать.

— Пропустите этого господина, — сказал я Уэнкинсу. — Я хорошо его знаю. Это наш оператор.

Конрад поднял брови.

— Ведущий оператор, дорогуша.

— Приношу свои извинения, — сказал я иронически. — Выпьешь чего-нибудь? Виски?

Уэнкинс отказался от боевых действий и пошел за выпивкой.

Конрад оглядел зал, в котором клубами плавал табачный дым. Везде стояли бокалы, пустые и недопитые. Журналисты болтали, разбившись на группы. Атмосфера была непринужденной.

— Боже мой! — усмехнулся он. — Не верю глазам своим! Чтобы Эдвард Линкольн согласился на пресс-конференцию, да еще в Иоганнесбурге! Я сказал, что это ерунда, когда мне сказали. Тогда мне сказали, чтобы я шел в самый шикарный зал в «Рэндфонтейне». Я пришел.

Он хохотал так, что закашлялся.

— Закрой рот, — буркнул я.

Он обвел зал рукой.

— Они хоть понимают, какое им выпало счастье? Отдают себе в этом отчет?

— Конрад, уймись, черт побери!

— Дорогуша! — Конрад не желал униматься. — Я и не думал, что ты способен на такие номера! Так сказать, за кадром... Дикие звери кормятся с рук... Неслыханно! То-то удивится Эван, когда узнает!

— Вряд ли, — усмехнулся я. — Он за тысячи миль отсюда.

— Ничего подобного, дорогуша, Эван здесь, в Иоганнесбурге. Можно сказать, через дорогу.

— Каким образом?

— Мы приехали в воскресенье. — Конрад наконец успокоился и вытер глаза. — Пойдем, перекусим, дорогуша, я тебе все расскажу.

Я посмотрел на часы. Была половина первого.

— Хорошо, через пару минут. Я должен еще наговорить интервью для телевидения. У них испортился микрофон, его пошли менять.

Родерик Ходж уже торопился ко мне, ведя за ручку забавную барышню. Туг подошел и Уэнкинс с выпивкой для Конрада.

Ведущая телепрограммы для женщин не отличалась красотой, но выглядела очень эффектно: худенькая, кудрявая, шерстяное платье в оранжево-коричневую клетку и огромные солнечные очки в желтой оправе. Конрад окинул ее волчьим взглядом художника, знающего толк в цветовых эффектах, и заявил, что за последнее время мы сделали вместе четыре фильма.

— Ну и как работается с мистером Линкольном? — спросил Родерик.

— Это нескромный вопрос.

Ни Родерик, ни Конрад не обратили на мой протест никакого внимания. Конрад поджал губы, поднял левую руку и стал загибать пальцы.

— Терпеливый, выдержанный, пунктуальный, работящий и к тому же морально устойчивый, — сказал он, подчеркивая каждое слово. Потом повернулся ко мне и театральным шепотом добавил:

— Я прав?

— Развлекаешься? — ответил я.

Как и ожидалось, Родерик заинтересовался последним определением.

— Морально устойчивый? — спросил он. — Что вы имеете в виду?

Конрад откровенно забавлялся на мой счет.

— Ну как же! Все его партнерши обижаются, что он их целует как актер, а не как мужчина.

Можно было без труда догадаться, какие заголовки рождались в голове Родерика. У него блестели глаза.

— Это все мои сыновья, — быстро вставил я.

— То есть?

— Когда мой старший увидел, что я целую чужую тетю, он со мной неделю не разговаривал.

Все рассмеялись.

Но мне тогда было не до смеха. Питу было пять, и после этой истории он вновь стал мочиться в постель и плакать по ночам. Нам пришлось обратиться к психиатру, он сказал, что мальчик боится, что мы разведемся. Его мирок зашатался в своих основах, потому что его отец целовал чужую женщину, а дома ссорился с мамой. Это случилось вскоре после истории с Либби. Мы не говорили ему, что Либби заболела из-за того, что он уронил ее. Взвалив на ребенка такое, мы ничего бы не исправили, а для него это могло оказаться слишком тяжелым грузом.

— Как же вы решили эту проблему? — спросила клетчатая.

— Стал брать его с собой на фильмы ужасов.

— Ерунда! — перебил меня Конрад.

Уэнкинс, который минуту назад отошел, чтобы что-то уладить, вернулся чертовски озабоченный. Пот лил с него градом. Я подумал, как же паршиво должно быть ему в летнее время.

— Ну вот... все в порядке... прошу... — он как-то чересчур беспокойно переводил взгляд с меня на ведущую. — Давай, Катя... можно начинать.

Глядя на Конрада, я сказал:

— Знаешь, я выучил одно слово на африкаанс. Можешь заняться тем же, пока я буду здесь наговаривать.

— Какое слово? — спросил Конрад подозрительно.

— Воэтсек, — небрежно произнес я.

Стоящие рядом вежливо расступились. «Воэтсек» — значит «отвали». Когда ему объяснили, Конрад вновь захохотал.

— Видел бы тебя Эван! — его шатало от смеха.

— Забудь на минуту об Эване.

Конрад и Родерик отошли, улыбаясь каждый своему.

За огромными желтыми стеклами появилась улыбка.

— Подумать только, в аэропорту мы решили, что Эдвард Линкольн неприступный человек...

— Разве что устал тогда?.. Какие будут вопросы?

— Те же, что и у всех, — ответила она со слегка злорадной улыбкой.

Готово! — крикнул молодой человек из-за аппаратуры. — Можно начинать?

— Ладно. — Катя посмотрела в блокнот, потом на меня; я был в метре от нее. В одной руке я держал бокал, а в другой микрофон. Девушка тряхнула головой, посмотрела на меня и шагнула вперед.

— Так, пожалуй, будет лучше. Мы оба сможем говорить прямо в микрофон, а иначе шумов будет больше, чем слов. Судя по виду, это не микрофон, а развалина... дайте его сюда. — Она взяла микрофон и крикнула: — Джо, начали!

Джо включил аппаратуру.

Катя затряслась всем телом, потом ее толкнуло, выгнуло, бросило вверх и повалило на пол.

Все смотрели на девушку, любопытствуя, не веря и, наконец, со страхом и ужасом.

— Выключай! — вопил я. — Выключай!

Родерик в два прыжка оказался возле Кати, он хотел поднять ее. Я оттолкнул его.

— Пусть Джо немедленно выключит микрофон, иначе вас тоже ударит током!

Перепуганный Джо бежал к нам.

— Уже выключил! — крикнул он.

Казалось бы, все и каждый в отдельности должен был знать, что делать в такой ситуации. Но не тут-то было! Они стояли как вкопанные и смотрели на меня. Я был тем героем, которого они видели на экране, это он принимает решения, что бы ни случилось.

О, Господи!

Что за люди! Но нельзя было терять времени. Каждую секунду сердце девушки могло остановиться.

Я встал на колени, снял с нее очки, расстегнул ворот, прижался губами к ее губам, вдувая в легкие воздух.

— Позовите врача! — очнулся Родерик. — Ради Бога! Скорее!

Я вдыхал ритмично, без спешки. Одновременно руками я сдавливал ребра. Сдавливал и отпускал, сдавливал и отпускал.

Я знал, что электрический удар поражает сердце.

Я искал пульс на шее и не нашел. Родерик щупал запястье, но и он не находил... Лицо его выражало отчаяние. Видимо, Катя была для него не просто коллегой.

Следующие две минуты длились, как минимум, два тысячелетия. Родерик прижался ухом к груди, я вдувал в нее воздух, но секунды шли, и мне начинало казаться, что Катя не оживет. Кожа ее была холодна как лед.

Родерик первым услышал удары. Я понял это по выражению его лица. И тут же мои пальцы ощутили два слабых удара пульса, потом еще несколько быстрых, неритмичных, а потом, я не мог себе поверить, — началось сильное, ритмичное биение нормально работающего сердца.

Родерик пытался удержать слезы, но через минуту все же заплакал, украдкой вытирая мокрые щеки.

Я делал вид, что не замечаю этого, но наблюдал, наблюдал за ним, прикидывая, как использую эту эмоциональную реакцию в будущей роли.

Вдруг Катя вздохнула самостоятельно. Это случилось в тот момент, когда я набирал воздух носом, и, так как наши губы были соединены, у меня возникло странное ощущение, как будто она высасывает из меня мой собственный, нужный мне воздух.

Я выпрямился. Теперь она дышала сама, несколько судорожно, но уже ритмично.

— Ее нужно согреть, — сказал я Родерику. — Принесите одеяло.

Он смотрел, не понимая.

— Да, конечно. Одеяло.

— Я сбегаю, — вызвался кто-то, прервав напряженное молчание. Внезапно все заговорили, задвигались. Наступила разрядка, появилось желание выпить чего-нибудь крепкого, чтобы восстановить утраченное равновесие.

Клиффорд Уэнкинс стоял неподвижно. Лицо его, как вылепленное из влажной глины, было покрыто мелкими каплями пота; кажется, впервые ему не хватало слов.

Конрад тоже, по крайней мере пока, не говорил свое «дорогуша». Но я знал, что он, как и я, впитывает атмосферу, наблюдает происходящее профессиональным взглядом и прикидывает, в каком ракурсе, на какую пленку и с каким освещением можно будет подать эту сцену. Я думал: в какой момент желание воспользоваться чужим несчастьем в своих профессиональных целях становится грехом?

Принесли одеяла. Родерик дрожащими руками накрыл девушку и подсунул под голову подушку.

— Будьте готовы к тому, что, придя в себя, она может не узнать вас, — сказал я ему.

Он кивнул. Милые щеки приобрели нормальную окраску. Катя уже не выглядела покойницей.

Родерик смотрел на меня, потом на Катю, потом вновь на меня. Он приходил в себя.

— Эдвард Линкольн, — сказал он, как человек, делающий великое открытие.

В его мозгу, похоже, рождалась мысль, подобная моей: является ли желание воспользоваться тем, что чуть не убило его приятельницу, безгрешным.

Мы поглядели по сторонам. Журналистов стало заметно меньше. Мы посмотрели друг на друга. Я знал, о чем он думает. Его коллеги побежали к телефонам, а он был здесь единственным представителем «Рэнд Дейли Стар».

Бедная Катя.

— Она уже в порядке? — спросил он так, как будто я был авторитетом в таких делах.

Я сделал неопределенный жест, но ничего не сказал. Я не был полностью уверен, в порядке ли она. По-моему, остановка сердца длилась не больше трех минут, так что, если ей повезло, мозг не пострадал из-за недостатка кислорода. Но мои медицинские знания ограничивались кратким курсом оказания первой помощи, прослушанным давным-давно.

Победил журналист. Родерик сказал:

— У меня к вам просьба. Сделайте так, чтобы ее не забрали в больницу, пока меня не будет.

— Постараюсь, — ответил я, и он исчез.

Техник Джо осторожно вытащил штекер из гнезда и старательно смотал провод микрофона.

— Не думал, что у нас могло сохраниться такое старье, — сказал он. — Откуда он только взялся... Я нашел его в этом ящике, когда испортился тот... Простить себе не могу, что включил его без проверки... нет подождать, пока привезут другой... Сейчас я его разберу и выброшу, чтобы не повторилось такое.

Подошел Конрад. Катя быстро приходила в себя. Веки ее трепетали, вздрогнуло тело под одеялом.

— Отдаешь ли ты себе отчет, дорогуша, что она взяла микрофон из твоих рук? — спросил он.

— Конечно, — сказал я равнодушно.

— Интересно, сколько человек в зале, кроме тебя, знают, что при поражении электричеством может спасти только искусственное дыхание? Как ты думаешь?

Я посмотрел ему в глаза.

— А ты знал?

Конрад вздохнул.

— Ты сукин сын, дорогуша. Честно говоря, не имея понятия.

Глава 6

В четыре часа к «Игуане» подъехал Дэн на взятом напрокат «триумфе». Он был в красной рубашке с отложным воротником, на загорелом лице — широкая улыбка.

Мы с Конрадом еще посидели за пивом и бутербродами, так что в гостиницу я вернулся недавно. Катю увезли в больницу, Родерик уехал с ней. Остальная братия взахлеб стучала на пишущих машинках. Уэнкинс в какой-то момент исчез, а когда мы выходили, я заметил его в телефонной будке: с серьезным лицом он что-то говорил в трубку. Наверное, информировал руководство «Уорлдис» о последних событиях. Я понял, что спасения нет, реклама торжествует.

Мы выехали на эстакаду со странным названием «Сэр до Виллерс Грааф Роуд» — настоящее благо для горожан, потому что, благодаря ей, автомобильное движение осуществлялось над их головами. Дэн развлекал меня разговорами.

— Не представляю, что здесь творилось до того, как построили эту объездную дорогу, — говорил он. — Еще сейчас в центре бывают пробки, а о стоянке и говорить не приходится...

— Вы давно здесь?

— Что вы! Всего несколько дней. Но я бывал здесь раньше. Достаточно двадцати минут, чтобы убедиться, что стоянки забиты. Здесь можно приткнуться лишь за полмили от того места, куда едешь.

Он легко вел машину по непривычной для него левой стороне шоссе.

— Аркнольд живет неподалеку у Турффонтейна, — сказал он. — Похоже, чтобы попасть на Элофф-стрит, надо съехать здесь.

— Похоже, — согласился я.

— Отлично, — он свернул, мы съехали с шоссе и покатили мимо футбольных полей и искусственных катков.

— Этот район называется Уэмбли, — объяснил Дэн. — Сейчас будет озеро Веммер Пан, там катаются на лодках. Там есть водяной орган, а посередине цветные фонтаны.

— Вы были там?

— Нет... Мне рассказывал Аркнольд. Он говорит, что там часто находят утопленников и тому подобное.

— Очень мило.

Он усмехнулся.

Перед Турффонтейном Дэн свернул на пыльный проселок.

— Пять месяцев не было дождя. Все высохло. Трава была рыжей, как я и ожидал. Я не поверил, когда он сказал, что через месяц, когда наступит период дождей, здесь все зазеленеет и покроется цветами.

— Жаль, что вы не увидите, как цветут джакаранды. Это красивейшие деревья.

— А вы их видели?

— В том-то и дело, что нет. Когда я был здесь последний раз, они только думали цвести. Но мне рассказывал Гревилл.

— Ясно.

Он проехал между кирпичными столбами на посыпанную гравием дорогу, которая вела прямиком к конюшне. Здание выглядело так, как будто его перенесли сюда из Англии.

Аркнольд беседовал с черным африканцем по имени Барти, которого представил как старшего конюха. Это был крепкий мужчина лет тридцати с массивной шеей и тяжелым взглядом. «Из всех встреченных мною черных, — подумал я с удивлением, — это первый неприветливый».

Тем не менее он был вежлив и учтив. Дэна он приветствовал как старого знакомого.

Аркнольд заявил, что все готово.

Его лошади были похожи на тех, что мы видели на ипподроме: более легкие, не такого мощного сложения, как в Англии.

Лошади Нериссы ничем не отличались от других лошадей конюшни. Выглядели они здоровыми, их шкура и глаза блестели; они стояли не отдельно, а между другими. Жеребцы в одном помещении, кобылы в другом.

Все работники без исключения были молодыми и черными. В их отношении к лошадям, как и у конюхов всего мира, было что-то, напоминающее навязчивую идею. Однако я заметил и некоторую напряженность. Мое появление они встретили улыбками, но к Аркнольду относились с уважением, а к Барти — с боязнью.

Я не мог понять, чего они боятся. Может быть, он был колдуном, кто знает, но только когда он приближался, в глазах конюхов вспыхивал страх. Дисциплина здесь была покруче, чем в какой-либо английской конюшне.

Я вспомнил железную руку моего отца. Когда он отдавал приказ, парни летели выполнять его пулей, да я сам не медлил с выполнением его распоряжений. Но ведь не боялись же так, как эти ребята боятся Барти.

Я посмотрел на старшего, и по моей спине пробежал холодок. Не хотел бы я оказаться под его началом. Незавидная судьба у этих ребят.

— Это Орел, — сказал Аркнольд, когда мы подошли к боксу, где стоял гнедой жеребец. — Один из коней миссис Кейсвел. Он бежит в субботу в Гермистоне.

— Попробуем выбраться туда, — сказал я.

— Отлично, — поддержал Дэн.

Аркнольд без всякого энтузиазма сказал, что договорится, чтобы мне оставили входной билет.

Мы вошли в бокс и тщательно осмотрели жеребца. Аркнольд сравнивал его состояние со вчерашним, а я думал, что ему сказать, чтобы не обидеть.

— Отличные ноги и хорошая грудная клетка, — заметил я. «Лоб немного крысиный», — подумал.

Аркнольд пожал плечами.

— Он целый сезон провел в Натале. Каждый год я вывожу туда всю конюшню на три месяца. В Саммервельд.

— А где это? — поинтересовался я.

— Скорее, что это, — ответил он. — Это целый комплекс. Всего примерно восемьсот лошадей. Моя конюшня расположена в Шонгвени, неподалеку от Дурбана. Я снимаю там несколько домиков на зимний сезон. Там есть все, что душе угодно. Поле для тренировки, ресторан, жилье для ребят, школа жокеев.

— И все-таки вам не очень-то везло в этом году, — сочувственно заметил я.

— Вот уж нет. Мы выиграли несколько скачек. Только миссис Кейсвел не везет... Честно говоря, я сам очень обеспокоен. Их здесь несколько, и ни одна не выигрывает. Это портит мою репутацию, как вы понимаете.

Я понимал это. Но мне показалось, что говорит он об этом равнодушно.

— Взять хотя бы этого Орла, — Аркнольд похлопал его по крупу. — Мы рассчитывали, что он победит в кубке Холлиса в июне — здесь это одна из главных скачек для двухлеток... А вместо этого он выступил точно так же, как Ченк в Ньюмаркете. За пятьсот метров до финиша засбоил, а на финише спекся. А я готов поклясться, что остальные были не в лучшей форме.

Он кивнул парню, который держал узду гнедого, и мы вышли из бокса. Подошли к другой лошади.

— Вот, посмотрите на него. Кличка Медик. Я думал, что работать с ним будет одно удовольствие. Рассчитывал, что он выиграет несколько скачек с препятствиями в Натале, а в результате даже не стал его заявлять. Потому что перед этим он четыре раза позорно продул.

Я не мог отделаться от впечатления, что его злость наиграна. «Это интересно», — подумал я. Несомненно, его беспокоили проигрыши, но, с другой стороны, казалось, он знает, почему это происходит, более того, что он сам в этом виноват.

Мы осмотрели всю конюшню. Нас сопровождал Барти, который время от времени указывал пальцем на неполадки очередному перепуганному парню. Под конец Аркнольд предложил выпить.

— Все лошади миссис Кейсвел — трехлетки, — сказал он, — в Англии наездник меняет коня первого января, а здесь — первого августа.

— Я знаю, — сказал я.

— В августе здесь нет интересных скачек, по крайней мере, для вас.

— Мне здесь все интересно, — признался я. — Вы и дальше собираетесь заниматься собственностью миссис Кейсвел?

— Пока мне платят.

— А если бы она решила их продать?

— Не те это деньги сейчас.

— И все-таки, вы бы купили?

Он медлил с ответом. Мы вошли в контору. Стулья были жесткие. Видно, Аркнольд не любил, когда здесь рассиживались.

Я повторил свой вопрос, и это его взбесило.

— Вы на что намекаете, мистер? — рявкнул он, — что я «придерживаю» лошадей, чтобы сбить цену, купить и продать как производителей? Так, что ли?

— Я этого не говорил.

— Но вы так думаете.

— Ну что же, — согласился я, — в конце концов, и это не исключено. Если бы вы посмотрели на все это со стороны, вам бы пришло в голову именно это. Разве нет?

Он был зол, но взял себя в руки. Хотел бы я знать, что разозлило его?

Дэн, который все время был с нами, успокаивал тренера.

Аркнольд кисло смотрел на меня.

— Тетя Нерисса просила разобраться. Ее можно понять, в конце концов, она теряет деньги.

Аркнольд смягчился, Но крайней мере, внешне, и налил нам по порции виски. Дэн облегченно вздохнул и повторил, что мы не должны сердиться друг на друга.

Я потягивал виски и внимательно разглядывал своих собеседников. Красивый парень и полный мужчина среднего возраста.

В «Игуана Рок Отель» я обнаружил письмо, доставленное посыльным. Я вскрыл конверт, стоя у окна. Передо мной тянулись сады и теннисные корты, бескрайний африканский пейзаж. Вечерело, но я прочитал письмо, написанное характерным четким почерком.

"Дорогой сэр! Я получил телеграмму от Нериссы Кейсвел, в которой она просит содействовать вам. Моя жена и я были бы рады, если бы вы смогли посетить нас во время пребывания в нашей стране.

Нерисса — сестра Порции, моей покойной невестки. Она большой друг нашей семьи и часто бывала у нас во время своих визитов в эту страну. Я упоминаю об этом, потому что мистер Клиффорд Уэнкинс из фирмы «Уорлдис» предупредил меня, что вы не намерены принимать какие-либо частные приглашения.

С глубоким уважением Квентин ван Хурен".

За вежливым, но сдержанным стилем этого письма скрывалось явное раздражение. Отсюда следовало, что мистера ван Хурена интересую вовсе не я, а Нерисса. А безнадежно бестактный Клиффорд Уэнкинс, наверное, совсем отбил у него желание мной заниматься.

Я подошел к телефону и заказал разговор.

Ответил голос с явно негритянским акцентом. Я назвался, и голос сказал, что узнает, дома ли мистер ван Хурен.

Через минуту выяснилось, что он дома.

— Я позвонил вам, — сказал я, — чтобы поблагодарить за ваше исключительно любезное письмо. Я с большим удовольствием принимаю ваше приглашение.

Иногда и я бываю преувеличенно вежливым. Голос ван Хурена был таким же решительным, как и его почерк, и столь же официален.

— Отлично, — сказал он без всякой радости, — мы всегда с удовольствием выполняем желания Нериссы.

— Понимаю, — ответил я.

Последовала пауза. Наш разговор нельзя было назвать сердечным.

— Я здесь до следующей среды, — сказал я, чтобы облегчить ситуацию.

— Отлично. Великолепно. Но, к сожалению, я всю будущую неделю буду в отъезде, а суббота и вечер воскресенья у меня уже заняты.

— О, мне не хотелось бы, чтобы из-за меня вы что-либо меняли.

Он откашлялся.

— А может быть... — сказал он, — вы свободны завтра вечером? Или, может быть, сегодня? Мы живем совсем недалеко от отеля «Игуана Рок»... Конечно, если вы не заняты.

«Завтра утром, — подумал я, — газеты будут полны описаний моего приключения с подружкой Родерика Ходжа». Кроме того, до завтрашнего вечера миссис ван Хурен успеет пригласить кучу народа, а мне этого совсем не хотелось. Правда, мы договорились с Конрадом, но эту встречу можно было перенести.

— Если это удобно, — сказал я, — я предпочел бы зайти сегодня.

— Отлично. Договоримся на восемь. Я пришлю за вами машину.

Я положил трубку. Я жалел, что согласился, энтузиазм ван Хурена был, можно сказать, умеренным. Однако выбирать было не из чего. Я мог поужинать в отеле и стать мишенью для взглядов остальных постояльцев либо просидеть весь вечер в номере.

Автомобиль ван Хурена привез меня к большому старому дому, от которого, начиная с мраморного порога, так и несло запахом больших денег. Холл был огромным, с высокими сводами, окруженный изящной колоннадой; он напоминал итальянские дворцы.

В дверях появился ван Хурен, он двинулся мне навстречу.

— Квентин ван Хурен, — представился он, — а это моя жена Виви.

— Очень приятно, — учтиво ответил я.

Мы обменялись рукопожатием. Последовала небольшая пауза.

— Ну, что же, — ван Хурен откашлялся и пожал плечами, — прошу вас.

Я прошел в комнату, где было гораздо светлее, чем в холле, и я смог как следует разглядеть ван Хурена. Он производил впечатление солидного человека, опытного, серьезного специалиста, знающего себе цену. Я уважаю профессионалов, и потому он мне сразу понравился.

Его жена была совершенно в ином роде: элегантная, со вкусом одетая, но совершенно не интересная.

— Мистер Линкольн, — произнесла она, — мы очень рады, что вы нашли для нас время. Нерисса нам очень дорога...

У нее был холодный взгляд и хорошо поставленная дикция. В глазах ее было гораздо меньше тепла, чем в словах.

— Виски? — предложил ван Хурен.

— С удовольствием, — ответил я и получил большую ложку виски на стакан воды.

— К сожалению, я не видел ни одного вашего фильма, — сказал ван Хурен без всякого сожаления, а его жена добавила:

— Мы очень редко ходим в кино.

— И правильно делаете, — ответил я, еще не зная, как мне себя вести.

Мне проще с людьми, которые меня недооценивают, чем с поклонниками, ведь те, что недооценивают, ничего особенного от меня не ждут.

— Нерисса писала вам, что болеет? — спросил я.

Супруги не спеша усаживались в кресла. Ван Хурен занялся какой-то подушечкой, которая ему мешала. Не глядя на меня, он ответил:

— В одном из писем она писала, что у нее что-то с железами.

— Нерисса умирает, — сказал я резко. Впервые за вечер они проявили интерес. Они забыли обо мне и думали о Нериссе. На их лицах были неподдельный испуг и искренняя жалость.

— Это точно? — спросил ван Хурен.

Я кивнул.

— Я знаю это от нее самой. Она говорила, что жить ей осталось месяц, от силы два.

— Не могу поверить, — пробормотал ван Хурен. — Она всегда была такой веселой, жизнерадостной, энергичной.

— Невозможно, — прошептала его жена.

Я вспомнил Нериссу такую, какой она была во время нашей последней встречи: бледную, худую, лишенную сил.

— Ее беспокоят здешние лошади, — сказал я. — Она унаследовала их от Порции.

Но им было не до лошадей. Ван Хурен подсунул вышеупомянутую подушечку под спину и отрешенно уставился в потолок. Это был атлет лет пятидесяти, с легкой сединой на висках. У него был крупный, но не слишком, нос с горбинкой, четко очерченный рот, тщательно ухоженные ногти. Костюм сидел отлично.

Здесь появилась барышня с молодым человеком. Они были похожи друг на друга и оживленно разговаривали. Парню было лет двадцать. Он был из тех молодых людей, которые немножко бунтуют и слегка протестуют против существующего устройства мира, но не настолько, чтобы порвать с роскошной жизнью в родительском доме. Девушке было лет пятнадцать, мысль о каком-либо бунте не умещалась в ее голове.

— Ой, простите! — воскликнула она. — Мы не знали, что у нас гости!

На ней были джинсы и светло-желтая рубашка. Ее брат был одет точно так же.

— Мой сын Джонатан, — представил его ван Хурен. — А это моя дочь Салли...

Я встал и протянул девушке руку.

— Вам когда-нибудь говорили, что вы вылитый Эдвард Линкольн? — улыбнулась она.

— А как же, — ответил я. — Ведь, собственно, это я и есть.

— Вы? Ну конечно, конечно! Господи, это и правда вы! — И добавила осторожно, как будто боясь, что ее разыгрывают: — В самом деле, мистер Линкольн?

— Мистер Линкольн, — успокоил ее отец, — друг миссис Кейсвел.

— Тети Нериссы? Да, я помню! Она говорила, что хорошо вас знает. Она ужасно милая, правда?

— Правда, — согласился я и сел.

Джонатан смотрел на меня бесстрастным взглядом.

— Я не смотрю фильмы подобного рода, — заявил он.

Я улыбнулся. Я привык к заявлениям подобного рода.

Я слышу их минимум раз в неделю. И знаю, что лучший ответ на них — молчание.

— А я наоборот! — воскликнула Салли. — Я видела почти все. Скажите, в «Шпионе, который прошел страну» вы сами ездили на лошади? Так писали в афишах.

Я утвердительно кивнул.

— Вы ездили без мундштука. Разве с мундштуком было бы не лучше?

Я невольно засмеялся.

— Нет, не лучше. По сценарию у лошади были мягкие губы, но у той, которую мне дали, они были очень твердые.

— Салли прекрасно ездит верхом, — заметила ее мать, — она получила первый приз на пасхальных скачках для юниоров.

— Кубок Резедовой Скалы, — уточнила Салли.

Это название ничего мне не говорило, но присутствующие явно рассчитывали на то, что это произведет на меня впечатление. Они выжидающе молчали, пока Джонатан не произнес:

— Так называется наш золотой рудник.

— Я понятия не имел, что у вас есть золотой рудник. — Я сказал это почти тем же тоном, каким отец, а потом сын заявили, что не смотрели ни одного моего фильма. Квентин ван Хурен въехал в это сразу.

— Понимаю, — сказал он, — не хотели бы посмотреть, как такой рудник выглядит?

По изумленным глазам остальных членов семьи я понял, что предложенное было таким же невероятным, как то, что я по собственной воле, без принуждения, согласился на пресс-конференцию.

— Я был бы очень рад, — сказал я, — действительно, рад.

— В понедельник утром я лечу в Уэлком, — сказал он. — Там он находится... Я пробуду в поселке неделю, а вы вернетесь вечером.

Я повторил, что с удовольствием съезжу.

После ужина наши отношения потеплели настолько, что супруги ван Хурены и Салли решили ехать в воскресенье в Гермистон, чтобы посмотреть на лошадей Нериссы. Джонатан сослался на неотложные дела.

— Интересно, какие? — ехидно спросила Салли.

Джонатан не ответил на этот вопрос.

Глава 7

Пятница была бедна на интересные политические события, и поэтому газеты уделили происшествию с Катей чрезвычайно много места. Редко случается, чтобы в таком спектакле участвовал журналист, так что приключения репортерши оказались на первых страницах.

Одна из газет даже высказала подозрение, что вся эта история была подстроена для рекламы, и только в последний момент что-то не получилось. Однако в этой же статье подозрение и опровергалось.

Читая ее, я подумал, сколько народу поверит этой версии. В конце концов, я и сам сомневался, особенно, когда вспоминал лукавую улыбку репортерши. У меня не было уверенности, что она сама не подстроила все это. При участии Родерика, разумеется.

Вряд ли она стала бы рисковать своей жизнью. Но она могла и не понимать, насколько это опасно.

Я взялся за «Рэнд Дейли Стар», чтобы узнать, как все это выглядит в изложении Ходжа. Оказалось, он написал целый очерк. Назывался он: «Наш корреспондент Родерик Ходж рассказывает». Если не считать довольно эмоционального начала, статья была довольно сдержанная, однако и Родерик, даже резче чем остальные, подчеркнул, что если бы в последний момент Катя не взяла микрофон, жертвой стал бы я.

Наверное, он подчеркнул это, чтобы материал казался сенсационнее, а, впрочем, кто знает?

Кисло улыбаясь, я дочитал статью до конца. Катя, как сообщал ее поклонник, провела ночь в больнице, но чувствовала себя нормально.

Я отложил газеты, принял душ и побрился. Пока я занимался всем этим, я пришел к двум выводам: во-первых, что я до сих пор ничего не знаю, во-вторых, что мне трудно что-либо сообщить Нериссе, потому что вместо фактов у меня одни домыслы.

Внизу, у администратора, я попросил, чтобы мне устроили прогулку верхом по какой-нибудь приятной местности и приготовили пакет с провиантом.

— С удовольствием, — сказал портье, и через два часа я уже находился в сорока километрах к северу от Иоганнесбурга верхом на скакуне, который, наверное, помнил лучшие времена; глубоко вдыхая чудесный мягкий воздух, я ехал по дороге. Хозяева коня настояли, чтобы меня сопровождал их конюх, но английского он не знал, а я не знал банту, поэтому его присутствие не мешало мне. Звали его Джордж, он был неплохим наездником, а с его губ, похожих на два банана, не сходила улыбка.

Мы доехали до перекрестка, у которого стоял лоток с отличными апельсинами, ананасами и очень симпатичной продавщицей.

— Наартйес, — сообщил Джордж.

Я пожал плечами, показывая, что не понял. Актер, по крайней мере, должен уметь выражать свои чувства без слов. Это иногда может пригодиться.

— Наартйес, — повторил Джордж, спешился и, держа лошадь под уздцы, пошел к киоску. Я дал ему бумажку в пять рэндов. Он ответил улыбкой, быстро все уладил и вернулся с сеткой, наполненной наартйес, двумя зрелыми ананасами и большей частью суммы, которую я ему дал.

Мы остановились на отдых, поделили холодного цыпленка из моего пакета, съели по ананасу и запили все это яблочным соком. Наартйес были просто великолепны. Они напоминали большие мандарины с толстой кожей в зеленую крапушку.

Негр уселся на расстоянии добрых пятнадцати шагов от меня. Я пригласил его жестом поближе, но он отказался.

То рысью, то коротким галопом по степи, покрытой жесткой бурой травой, подъехали мы к дому и пустили лошадей шагом, чтобы дать им остыть. Оказалось, что мы вернулись с другой стороны, описав круг.

За почти целый день я заплатил десять рэндов, получив удовольствие на тысячу. Я дал Джорджу пять рэндов на чай, а хозяин конюшни шепнул мне, что это слишком много. Джордж, улыбаясь до ушей, вручил мне сетку с апельсинами; он и хозяин конюшни долго махали мне вслед. Ах, была бы жизнь всегда такой бесхитростной, естественной и простой!

* * *

Конрад ждал меня в «Игуане». Он сидел в холле, и когда я появился, внимательно оглядел меня с головы до ног. Я был потным, пыльным и держал в руке сетку с фруктами.

— Господи, дорогуша, ты откуда? — спросил он.

— С прогулки верхом.

— Жаль, что камеры нет! — воскликнул он. — Выглядишь ты, как бродяга... Хорошо стоишь... свет сзади... ну и эти апельсины... Это надо будет как-то использовать в следующей картине. Жалко терять такой кадр.

— Ты рановато пришел, — сказал я.

— Я подожду здесь... Мне все равно где.

— Лучше пойдем наверх. Мне надо переодеться.

Мы поднялись в номер, и он безошибочно выбрал самое удобное кресло.

— Хочешь наартйес? — предложил я.

— Предпочел бы мартини, дорогуша.

— Так закажи.

Он позвонил в бар, а когда ему принесли выпить, я был уже под душем. Потом я вытерся жестким полотенцем, надел трусы и увидел, что он курит чудовищную сигару. Атмосфера в комнате напоминала лондонский клуб. Конрад просматривал утренние газеты.

— Я уже читал это, — сказал он, — каково чувствовать себя героем?

— Не смеши меня.

Он сменил тему.

— Скажи, а почему ты вдруг решил поехать на эту премьеру? Ведь ты всегда отказывался от таких предложений.

— Мне нужно здесь кое-что сделать, — объяснил я и рассказал о лошадях Нериссы.

— Тогда я понял, дорогуша. Ну и как? Ты уже знаешь, в чем дело?

Я пожал плечами.

— Еще нет. И, боюсь, из этого вообще ничего не выйдет.

Я надел свежую рубашку.

— Завтра поеду на скачки в Гермистон, может, там замечу что-нибудь. Хотя думаю, что Аркнольд не тот человек, которого можно поймать на горячем.

Я надел штаны, носки и мокасины.

— А вы с Эваном что тут делаете?

— Кино, конечно. Что же еще?

— Что за кино?

Он собирается снимать какое-то занудство про слонов, он сам все придумал. Он уже работал над этим, когда его пригласили заканчивать «Человека в автомобиле». Снимали мы, как ты знаешь, в Испании, и в Африку немного запоздали. Мы уже давно должны были быть в заповеднике Крюгера.

Я тщательно причесался.

— Кто в главной роли?

— Дрейкс Годдар.

Я посмотрел на Конрада. Он саркастически улыбался.

— Годдар — это пластилин в руках Эвана. Он выполняет команды, как цирковая собачка.

— И все, наверное, довольны.

— Это такой мнительный тип, что ему каждые пять минут надо говорить, что он гений, а иначе он начинает рыдать и жаловаться, что его никто не любит.

— Он с вами?

— К счастью, нет. Он собирался, но в последний момент что-то там случилось. Так что он приедет, когда мы с Эваном найдем натуру.

Я положил щетку для волос и надел часы. Ключи, мелочь и носовой платок я сунул в задний карман.

— Ты видел ту сцену в машине, которую мы сняли в Испании?

— Нет, — ответил я. — Эван меня не пригласил.

— Это на него похоже. — Конрад допил мартини и уставился на конец своей сигары. — Сцена получилась потрясающе.

— Еще бы, повторяли сто раз.

Он улыбнулся, но глаза не поднял.

Казалось, ему не хочется говорить на эту тему.

— Понимаешь, есть в ней что-то личное, это не просто актерская работа. — Он замолчал. Было заметно, что он тщательно подбирает слова. — Я старый циник, дорогуша, но эта сцена меня потрясла.

Я не ответил. Он поднял на меня взгляд:

— Обычно ты играешь иначе. Ну, а в этот раз...

Хо-хо...

Я закусил губу. Я чувствовал это во время съемок. Но думал, что никто не заметит.

— Ты думаешь, критики поймут?

— Может быть.

Я уставился на ковер. Я был страшно зол. Актер, который слишком вживается в свою роль, слишком глубоко в нее уходит, заставляет зрителя активно сопереживать и демонстрирует ему собственное я. Обнажение тела — вещь легкая, но пустить публику в душу, дать подойти к твоим убеждениям, проблемам и чувствам — это нечто иное.

Чтобы сыграть роль так правдиво, чтобы зритель до конца поверил актеру, может быть, впервые в жизни, понял самого себя, нужно не только как следует представлять то, что играешь, но и как бы признаться, что в действительности переживал что-то подобное. Человек, не склонный к эксгибиционизму, не склонен открывать свое внутреннее "я", но без этого настоящей игры не бывает.

Я не великий актер — популярный. Я давно уже понял, что если я однажды не решусь на такое, а это меня пугало, то так и останусь просто популярным. Я постоянно натыкался на барьер, не мог перейти рубеж. Но в автомобиле я отпустил вожжи, надеясь, что мое состояние смешается с состоянием героя.

Это случилось, наверное, из-за Эвана. Назло ему, а не чтобы порадовать. Есть граница, до которой режиссер может управлять актером, но тут я действовал сам.

— О чем задумался? — спросил Конрад.

— О том, что буду играть только в приключенческих фильмах. Как я и поступал до сих пор.

— Трусишь, дорогуша.

— Да нет.

Он стряхнул пепел с сигары.

— Ты еще удивишь публику.

— Не думаю.

Я прошелся по комнате, надел пиджак, сунул в карман бумажник и записную книжку.

— Пошли в бар.

Конрад послушно выбрался из кресла.

— От себя не убежишь.

— Ты не прав.

— Нет, дорогуша, я знаю, что говорю.

* * *

Назавтра в Гермистоне меня ожидал не только билет, обещанный Аркнольдом, но и молодой человек, который объяснил, что ему поручено проводить меня на ленч к председателю клуба.

Я пошел за ним и оказался в большой столовой, где за столом сидело, по меньшей мере, человек сто. Вся семья ван Хуренов, включая Джонатана, расположилась возле двери. Увидев меня, ван Хурен встал.

— Мистер Клугвойгт, разрешите представить вам Эдварда Линкольна, — обратился он к сидевшему во главе стола и, обращаясь ко мне, объяснил: — Председатель нашего клуба мистер Клугвойгт.

Клугвойгт поднялся, пожал мне руку, предложил место рядом, после чего все сели. Напротив меня, направо от председателя, сидела Вивиан ван Хурен в довольно экстравагантной ярко-зеленой шляпке, рядом с ней ее муж. Салли ван Хурен сидела слева от меня, за ней — Джонатан. По всей видимости, ван Хурены были в самых дружеских отношениях с Клугвойгтом, причем я заметил, что мужчины были очень похожи друг на друга. Их окружала атмосфера богатства и уверенности в себе, оба казались крепкими, решительными, умными.

После обычного обмена любезностями (как вам понравилась Южная Африка? «Игуана Рок» — это лучший отель города. Как долго вы собираетесь пробыть здесь?) разговор переключился на интересующую всех тему.

На лошадей.

У ван Хуренов была четырехлетка; в прошлом месяце она заняла третье место в Золотом кубке Данлопа. Однако они решили не выставлять ее ближайшие месяцы, чтобы дать отдохнуть. У Клугвойгта после обеда должны были бежать две трехлетки, но ничего особенного он от них не ожидал.

Я перевел разговор на лошадей Нериссы, а затем на Аркнольда. Меня интересовало, что о нем думают как о тренере и человеке.

Ни ван Хурен, ни Клугвойгт не были из тех людей, которые прямо отвечают на подобные вопросы. А Джонатан неожиданно подался вперед и сказал:

— Аркнольд — грубиян. И рука у него тяжелая, как золотой кирпич.

— Я должен что-то посоветовать Нериссе, когда вернусь домой, — заметил я.

— Тетя Порция говорила, что он отлично ведет ее лошадей, — сказала Салли.

— Может быть, но куда? — брякнул ее брат.

Ван Хурен бросил на сына слегка насмешливый взгляд и с ловкостью светского человека перевел разговор на другую тему.

Кстати, Линк, вчера нам позвонил мистер Клиффорд Уэнкинс и пригласил на премьеру.

Он явно развлекался. Я с удовольствием отметил, что он назвал меня Линк и подумал, что через пару часов я тоже назову его Квентином.

— Видимо, он хотел извиниться за то, как вел себя, когда я пытался узнать ваш адрес.

— Наверное, просто узнал, с кем имеет дело, — улыбнулся Клугвойгт, который, похоже, уже знал об этой истории.

— Видите ли, это просто приключенческий фильм, боюсь, что он вам не понравится.

— По крайней мере, вы не будете обвинять меня в том, что я ругаю то, чего не видел, — улыбнулся он.

Я ответил ему улыбкой. Брат мужа Порции нравился мне все больше.

После великолепного ленча мы решили посмотреть первый заезд. Жокеи уже седлали лошадей. Вивиан и Салли побежали в кассу, чтобы поставить несколько рэндов на приглянувшуюся.

— Ваш друг Уэнкинс обещал сегодня быть здесь, — сообщил мне ван Хурен.

— О, Господи!

Ван Хурен рассмеялся.

В паддоке Аркнольд подсаживал своего жокея.

— Интересно, сколько весит золотой кирпич? — спросил я.

— Обычно тридцать два килограмма. Но жокея, который весит столько же, раздобыть легче.

У ограды стоял Дэн. Когда лошади поскакали на старт, он обернулся и увидел меня.

— Привет, Линк. Я вас искал. Может быть, выпьем пивка?

— Квентин, — сказал я (не через два часа, а через десять минут!), — это Дэн Кейсвел, племянник Нериссы. Дэн, представляю вам мистера Квентина ван Хурена. Его невестка, Порция ван Хурен, была сестрой Нериссы.

— Не может быть! — воскликнул Дэн и вытаращил глаза. Он был совершенно растерян.

— Боже мой! — удивился ван Хурен. — А я и не знал, что у Нериссы есть племянник.

— Ну, честно говоря, она не видела меня с шести лет, — объяснил Дэн, — я встретился с ней этим летом, когда приехал из Штатов в Англию.

Ван Хурен сказал, что он всего два раза в жизни встречался с мужем Нериссы, а его брата, то есть отца Дэна, совсем не знал. Дэн, в свою очередь, объяснил, что не был знаком с Порцией.

— Вот так совпадение, — радовался Дэн, — просто не верится!

После окончания заезда к нам присоединились Виви, Салли и Джонатан. Они что-то оживленно обсуждали, смеясь и жестикулируя.

— Получается, что вы наш двоюродный брат, с восторгом заявила Салли. — Это просто замечательно!

Даже Джонатан немного повеселел, познакомившись с симпатичным новым родственником. Дэн казался мне странно взрослым для своего возраста и уж, по крайней мере, гораздо более серьезным, чем Салли и Джонатан.

— Какой симпатичный юноша, — заметила Виви.

— Нерисса очень любит его, — сказал я.

— Надо будет пригласить его к нам, Квентин... Посмотри, кто там стоит! Это же Дженет Френкенлотс! Я ее сто лет не видела! Извините, Линк, я на минутку, — шляпа Виви полетела навстречу приятельнице.

Ван Хурен, к сожалению, сказал правду. Я бы солгал, если бы сказал, что шеф отдела проката подошел к нам так же просто и естественно, как Дэн: он, будто краб, описал полукруг и, путаясь в собственных ногах, наконец, оказался рядом с нами.

— Ах, это мистер... Линк, я очень рад... э-э... Мистер ван Хурен?.. Весьма польщен...

Он подал руку ван Хурену, и тот, продемонстрировав недюжинную выдержку, не вытер после этого свою о брюки.

— Так вот... Линк... собственно, я несколько раз пытался, но не поймал... и решил, что может быть, здесь... то есть, что застану вас.

Я слушал его, теряя терпение.

— Значит, мы устроили... то есть наша фирма... раз уж вы согласились на пресс-конференцию... понимаете, мы хотели бы, чтобы вы... как бы сказать... на следующей неделе состоится конкурс красоты... Мисс Иоганнесбург, в среду... а в четверг вас приглашают на встречу в женский клуб, а в пятницу будет благотворительный прием, его устраивает организация, которая ведет премьеру вашего фильма... собачьи консервы... в рамках рекламной компании...

— Отпадает, — ответил я коротко. «Держись, старина, — думал я, — не давай себе воли».

— Видите ли, — сказал Уэнкинс, обманутый моей сдержанной реакцией, — мы думаем... то есть «Уорлдис»... мы надеемся, что вы согласитесь...

— Правда? — я с трудом держал себя в руках. — Как вы думаете, почему я не согласился, чтобы «Уорлдис» платила за мое пребывание здесь?

Уэнкинс помрачнел. Фирма давила на него с одной стороны, а я с другой. Он в самом деле был несчастен. На лбу его выступили капли пота.

— Я понимаю, но, — он растерялся не на шутку, — видите ли... все они... эти организации... они согласны оплатить.

Я сосчитал до пяти. Когда мне показалось, что голос меня слушается, я сказал:

— Мистер Уэнкинс, будьте любезны передать руководству «Уорлдис», что я не могу. Я буду присутствовать на премьере и на небольшом приеме до или после нее. Как мы договаривались, так оно и будет.

— Да, но... мы обещали этим людям, они рассчитывают...

— Мой агент предупреждал вас.

— Но наша фирма...

«Чтоб она провалилась, ваша фирма!» — подумал я, а вслух сказал:

— Одним словом, я отказываюсь.

— Но, извините, они будут бойкотировать ваши фильмы, если вы откажете... ведь мы... э-э... взяли на себя обязательства...

— Вы должны признать, что сделали это без моего согласия.

— "Уорлдис"... дирекция будет огорчена...

— Разумеется, но в основном тем, что это повлияет на прибыль. Вы сами виноваты. Если вы думаете, что ангажировали меня, то ошибаетесь.

Клиффорд Уэнкинс смотрел на меня со скорбью, ван Хурен с интересом, а я сознавал, что сорвался. Мне стало жаль Уэнкинса, и это помогло собраться.

— Скажите дирекции, что я все равно на всю следующую неделю уезжаю из Иоганнесбурга. Можете добавить, что будь я предупрежден заранее, я, может быть, согласился бы.

Уэнкинс сглотнул слюну.

— Мне приказали уговорить вас...

— Мистер Уэнкинс, даже ради вас я не могу этого сделать, меня здесь не будет.

Он смотрел на меня глазами побитой собаки.

Ван Хурен глядел на меня с любопытством.

— Почему вы ему отказали? — спросил он.

Я усмехнулся. Злость, которую вызывал Уэнкинс, была как аллергия. Исчез он, ушла и злость.

— Принципиально не участвую в конкурсах красоты, благотворительных обедах, премьерах... Это не мой стиль.

— Понимаю. Но почему?

— Потому что у меня не хватает на это ни сил, ни терпения.

— А мне показалось, что вы умеете владеть собой.

Я вновь улыбнулся и покачал головой. Мне не хотелось выглядеть капризным, поэтому я не стал говорить, что публичные выступления меня убивают, что я чувствую себя раздавленным, уничтоженным, лишенным индивидуальности, а тосты в мою честь вызывают во мне острое чувство стыда. Единственный знак признания, который мне нравится, — это аншлаг в кассе кинотеатра, где идет мой фильм.

— А куда вы собираетесь на будущей неделе? — спросил он.

— В дебри Африки, — ответил я и рассмеялся.

Мы пошли взглянуть на лошадей перед заездом.

Я узнал одну из кобыл Нериссы; Лебона шла под восьмым номером.

— Выглядит неплохо, — заметил ван Хурен.

— Да, — согласился я, — три четверти дистанции пробежит отлично, а потом вдруг устанет, начнет отставать и придет к финишу мокрой, обессиленной и задыхающейся.

— Откуда вы знаете? — удивился ван Хурен.

— Догадываюсь. В среду именно так бежал Ченк.

— И это происходит со всеми лошадьми Нериссы?

— Судя по отчетам, да.

— Ну и что бы вы посоветовали Нериссе?

Я пожал плечами.

Пока еще не знаю... Наверное, сменить тренера.

Мы вернулись на трибуну, а Лебона пробежала так, как я предсказывал. Так как ван Хурен и я неплохо чувствовали себя в обществе друг друга, мы отправились туда, где стояли столики, и заказали прохладительное.

Это был первый теплый день после моего приезда, посетители снимали пиджаки.

В ответ на мое замечание о погоде ван Хурен вздохнул.

— Мне больше нравится зима, — сказал он. — Здесь тогда прохладно, сухо и солнечно. Летом чересчур влажно и жарко.

— Мне казалось, что Южная Африка — страна почти тропическая.

— Так оно и есть. На побережье всегда жара, даже в это время года.

На наш столик упала тень. Я поднял голову.

Эти двое были мне очень хорошо знакомы: Конрад и Эван Пентлоу.

Я представил их ван Хурену и принес стулья. Конрад, как всегда, был настроен поговорить, но Эван опередил его.

— Теперь ты уже не сможешь показаться на премьере «Человека в автомобиле», — пустился он с места в карьер.

— Не много ли на себя берешь? — спросил я в шутку, — это ведь не только твоя картина.

— Моя фамилия стоит первой, — отрезал он, — перед названием.

— До моей?

Я знал стиль подачи титров в фильмах Пентлоу. Сначала большими буквами его фамилия, потом название картины, а уже потом — фамилии актеров, причем такими мелкими буквами, что прочитать невозможно. Чистый разбой.

— До фамилии первого режиссера, — ответил Эван.

Это было только справедливо, Эван снял треть материала, но фильм сделал он.

Ван Хурен следил за нашей стычкой с интересом.

— Все именно так, как я слышал, — констатировал он, — очередность в титрах для вас главное.

— По титрам видно, — улыбнулся я, — кто на ком едет.

Эвана не хватило на то, чтобы рассмеяться. Он без перехода стал говорить о своей новой картине.

Это аллегория. Каждой сцене с людьми соответствует сцена из жизни слонов. Сценарист настаивает, что положительными героями должны быть слоны, но из научных работ я узнал поразительные вещи об этих милых животных. Вы знаете, что это самые опасные для человека африканские животные? В Парке Крюгера, где охота на них запрещена, они размножились невероятно. Их становится больше на тысячи голов в год, так что через десять лет в заповеднике не останется места, и деревьев не останется, потому что слоны их уничтожат.

Эван, когда говорил на волнующую его тему, становился многословным и слегка высокопарным.

— Знаете ли вы, господа, — продолжал он, — что слоны ненавидят «фольксвагены»? Они редко нападают на машины, но «фольксваген-жук» их бесит.

Ван Хурен улыбался недоверчиво, и это подхлестывало Эвана.

— Это истина! И вы увидите ее в моем фильме! В среду мы едем в Парк Крюгера.

— Жаль, что вы, Линк, не сможете поехать с ними, — сказал ван Хурен. — Хотя, почему жаль, ведь вы хотели прокатиться. Парк Крюгера очень интересное место. Заповедники — это, пожалуй, все, что осталось от дикой Африки. Правда, туда трудно попасть, места в кемпингах заказывают на несколько месяцев вперед.

Я был уверен, что мне не светит, но, к моему удивлению, Эван сказал:

— У нас есть одно свободное место. Мы рассчитывали на Дрейкса Годдара, но он сообщил, что будет только через неделю-другую... Так что, если захочешь, поехали. Койкой мы тебя обеспечим.

Если бы меня пригласил кто другой, я, наверное, подскочил бы от радости; но я согласился и так, потому что это предложение было в тысячу раз интересней программы Клиффорда Уэнкинса, от которого я мог сбежать, спрятаться, разве что, в Парке Крюгера.

— Большое тебе спасибо, — сказал я.

Глава 8

Под навесом появился Дэн с детьми ван Хуренов.

Салли, пренебрегая обрядом знакомства, обратилась к отцу:

— Мы сказали Дэну, что ты пригласил Линка на рудник, и он спрашивает, не могли бы вы взять его с собой.

Дэн был несколько сконфужен ее прямолинейностью, но ван Хурен, подумав долю секунды, ответил:

— Ну, конечно, Дэн. Если вы так хотите, я охотно возьму вас.

— Золотой рудник? — спросил Эван, подчеркивая первое слово.

— Да, это наше семейное предприятие, — объяснил ван Хурен и занялся представлением всех всем.

— Это очень интересно... Можно было бы использовать для какого-нибудь фильма... как фон для событий. — Эван гипнотизировал ван Хурена, ставя его, по-моему, в неловкое положение. Однако тот не утратил хорошего настроения.

— Тогда, может быть, и вы полетите с нами?

Эван тут же согласился, добавив, что надеется, что приглашен и Конрад.

Чуть погодя вся компания отправилась делать ставки в следующем заезде.

— Что, мои знакомые злоупотребили гостеприимством? — спросил я.

— Не переживайте, все в порядке; мы стараемся не приглашать много народу сразу, это отрывает людей от работы, но четыре человека не принесут больших убытков, если будут вести себя разумно. А в этом я не сомневаюсь.

Но «четыре» превратилось в «пять», в Гермистоне появился Родерик Ходж. Узнав о поездке, он отвел ван Хурена в сторону и умолял его позволить написать об этом в «Рэнд Дейли Стар». Я был поражен. Я думал, что прииски — заезженная тема для местных газет. Родерик настоял на своем.

В паддоке я вновь увидел Орла, который выглядел отлично. Родерик остался со мной. Дэн и семейство ван Хуренов отправились на чаепитие к председателю клуба. Эван и Конрад беседовали с потным Уэнкинсом.

Родерик коснулся моего локтя:

— Линк...

Я заметил на его лице несколько новых морщинок.

Я подумал, что он староват для такого наряда и причесона.

— Как себя чувствует Катя? — спросил я.

— Хорошо. Просто отлично.

Я сказал ему, что рад этому, а потом спросил, часто ли он бывает на скачках.

— Нет... Собственно говоря, я приехал, чтобы поговорить с вами. Сначала я заехал в «Игуана Рок», и там мне сказали, где вас искать.

— Интересно.

— Честно говоря, у меня там есть человек... Он иногда сообщает кое-какую информацию. Вы меня понимаете.

В мире полно неприметных людей, которые держат журналистов в курсе чужих дел, за что получают более или менее существенные чаевые: портье, носильщики, сиделки, бармены и официанты.

— Я живу в этой части города.

— Сегодня хорошая погода, — заметил я.

— Да, неплохая, — согласился он. — Сегодня звонил Джо, техник из отеля «Рэндфонтейн».

— Помню. Он сказал, что, разбирая микрофон, обнаружил, что экран соединен с корпусом.

— Какой экран?

— Экранированный шнур состоит из двух проводов, один как бы сердцевина, а другой, то есть экран, оплетает его. У телеантенн провод так устроен. Можете посмотреть, там, где разъем включается в телевизор.

— Теперь понимаю, — кивнул я.

— Джо сказал, что знает, как это произошло, техники часто допускают такую ошибку. Тогда напряжение поступает на металлический корпус микрофона, а потом сквозь человека уходит в землю.

— Но и магнитофон в таком случае оказывается под напряжением?

Он подумал.

— Да, конечно. Но под кожухом, поэтому техника не ударило.

— Но он уже записывал на этот магнитофон, — возразил я.

— Его магнитофон сломался, вот он и включил чужой. Причем неизвестно, откуда тот взялся, за ним так никто и не пришел.

Аркнольд подсадил жокея, Орел направился к старту.

— Стечение обстоятельств, — сказал я.

— Джо тоже так считает, — сказал Родерик не очень уверенно. — Я сейчас скажу не очень приятную вещь, но Джо кажется, что вся эта история могла быть подстроена для рекламы. Он говорит, что после первого интервью возле аппаратуры крутился Клиффорд Уэнкинс, что вы сами предложили провести эту пресс-конференцию, ну и что в связи со всем этим пресса расстаралась.

— Веское подозрение, — сказал я почти весело. — Можете сказать ему, что он меня здорово удивил. И еще мне кажется, что вся эта история могла быть подстроена не Катей, а вами, Родерик...

Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами. Потом лицо его прояснилось, он улыбнулся.

— Ну, ладно, — сказал он. — Мы не виноваты. А как насчет Клиффорда?

— Вы его лучше знаете. Но пусть он и продал свою душу фирме «Уорлдис», на такой трюк у него не хватило бы пороху.

— Вы его недооцениваете, — ответил Родерик. — Он не всегда был таким затравленным.

Неподалеку у ограды стоял Дэн и с беззаботной улыбкой разглядывал Орла. Я подумал, что, знай он, как скоро он унаследует этого жеребца, не был бы таким беззаботным.

К нему подошел Аркнольд, и они поднялись на трибуну. Туда же направились и мы с Родериком. Орел отлично стартовал, потом стал терять силы и пришел к финишу полностью вымотанный.

Аркнольд, мрачнее тучи, сбежал по лестнице и, бормоча что-то под нос, пошел к паддоку, чтобы обсудить с жокеем очередную неудачу.

Проходя мимо меня, он сказал:

— Это уже чересчур. Не понимаю. Отличный конь, он должен был выиграть, как минимум, пятьсот метров.

— Что он имел в виду? — спросил Родерик с таким безразличием, что его тон меня насторожил. Тут я вспомнил, что он все-таки репортер «Рэнд Дейли Стар», и решил ничего ему не объяснять.

— Понятия не имею, — ответил я.

Мы спустились с трибуны. Я пришел к выводу, что лучше всего будет поговорить с Клугвойгтом.

Родерика я подкинул Эвану с Конрадом, которые как раз обсуждали вопрос о том, не пора ли выпить, и удалился в тот момент, когда Родерик стал объяснять Конраду версию Джо насчет экранированного провода.

Клугвойгт находился среди целого цветника дам в нарядных шляпках. Он пригласил меня в ложу и тут же сунул полный стакан с каплею виски.

— Как дела? — спросил я. — Выиграли?

— Скажем так, не проиграл, — улыбнулся он. — На кого будете ставить в этом заезде?

— Сначала надо посмотреть лошадей.

— Вот это правильно.

Я сказал, что мне нравится здешний ипподром.

— Эти трибуны построены недавно? — спросил я.

— Да, совсем недавно, — подтвердил он.

— Все здания тоже выглядят новыми.

— Так оно и есть. Хотите посмотреть?

— С удовольствием, — ответил я и поставил стакан, намекая, что готов это сделать немедленно. Через минуту мы не торопясь шли к зданию, где на первом этаже располагались раздевалки, душевые, весы для жокеев, а на втором конторы.

Весь ансамбль действительно был современным и очень красивым; он ничуть не напоминал хорошо знакомые мне английские ипподромы. Мы прошли через большую удобную комнату с отличными креслами, где владельцы лошадей и тренеры могли спокойно планировать тактику или анализировать поражения, но Клугвойгт, не задерживаясь, повел меня дальше.

Помещение для жокеев было не хуже. У каждого здесь был просторный запирающийся шкафчик для одежды (не английские вешалки), рядом с раздевалкой находилась сауна (душ, разумеется, тоже), вдоль стен стояли удобные диваны (а не деревянные скамейки).

Человек, с которым я собирался говорить, лежал на кожаном диване. Я нашел его по табличке с фамилией: «К.П.Фарден». Это был жокей Гревилла Аркнольда.

Я сказал Клугвойгту, что хотел бы побеседовать с этим парнем.

— Отлично, — сказал он. — Я буду ждать в салоне. А заодно и сам поговорю кое с кем.

Фарден, как и положено жокею, был очень маленьким и худым, кожа да кости. Когда Клугвойгт назвал ему мое имя, его лицо прояснилось, но когда я сказал, что я друг миссис Кейсвел, он вновь помрачнел.

— Я не виноват, что лошадь в таком паршивом состоянии, — заявил он.

— Конечно, — успокоил я его. — Я хотел бы знать, что вы обо всем этом думаете, потому что миссис Кейсвел наверняка будет спрашивать меня об этом.

— Я скажу вам, что происходит. На старте кажется, что лошадь в отличной форме, она бодра и весела, а потом, когда надо прибавить ходу, оказывается, что у нее уже нет сил, а если попробовать хлыстом, то она совсем скисает и теряет скорость.

— Вы, неверное, думали над этим. Вам ничего не пришло в голову?

— Нет, ничего, — он смотрел на меня исподлобья.

— Но ведь что-то вы об этом думаете?

— То же, что и все. Больше я ничего не могу сказать.

— А что вы думаете о главном конюхе Аркнольда?

— Скотина. Никогда о нем особо не думал. Но встретиться с ним на темной дорожке я бы не хотел, если вас это интересует.

Меня интересовало совсем другое, но пережимать не стоило, и я спросил, понравился ли ему Дэн.

— Славный паренек, — сказал он, и впервые голос его смягчился. — Он часто бывает в конюшне Аркнольда, и ничего удивительного — все тамошние лошади — собственность его тетки.

— Вы познакомились в его прошлый приезд?

— Да, он тогда жил в Саммервиле. Недели две. Симпатичный парень. С чувством юмора. Он рассказывал мне, что был у тетки в Англии, что это очень добрая женщина. Когда ее лошади стали проигрывать, он один не утратил душевного покоя.

— И когда это началось? — спросил я сочувственным тоном.

— Да еще в июне. С тех пор в конюшне все вверх дном, все разбираются, что же происходит. Я же говорю... Ветеринары берут кровь то на то, то на другое, даже на наркотики. И ничего.

— Аркнольд, по-вашему, хороший хозяин? — спросил я прямо.

— Я не хочу говорить на эту тему, мистер. Я люблю свою работу.

В этот же день я заказал разговор с Кейт. В назначенное время я услышал ее голос. Было воскресенье, десять утра.

Слышимость была отличная, как будто мы находились не за тысячи, а всего за десяток километров друг от друга. Кейт сказала, что рада моему звонку и тому, что меня не убило током. Разумеется, она узнала об этом из газет, причем некоторые из них отвратительно намекали на то, что этот случай — часть рекламной кампании.

— Ничего подобного, — заверил я ее. — Когда встретимся, я все расскажу. Как дети?

— Отлично. Крис хочет стать астронавтом, а Либби научилась говорить «бассейн», когда хочет в воду.

— Я уже чуть-чуть соскучился по тебе, — сказал я, а Кейт ответила также — по крайней мере, внешне, — спокойно:

— Ты четыре дня, как уехал, а мне кажется, что прошел год.

— После премьеры я сразу вернусь, — пообещал я ей. — А до — съезжу на золотой рудник и на пару дней в заповедник, он называется Парк Крюгера.

— Везет же некоторым!

— Как только у мальчишек закончатся каникулы, мы с тобой куда-нибудь съездим.

— Ловлю на слове.

— Послушай... Я ведь звоню по поводу лошадей.

— Ты уже разобрался, в чем дело?

— Нет еще. Сделай для меня одну вещь.

— Говори, — коротко сказала она.

— Нужно узнать, что там в завещании Нериссы.

— Ого! — воскликнула она.

— Ну постарайся найти какой-нибудь предлог! Ее забавляла процедура его составления, так что она, возможно, захочет рассказать.

— Ну, ладно, я попробую... Допустим, она мне его покажет, тогда что конкретно тебя интересует?

— Нужно узнать, она завещала Дэну только лошадей или все остальное тоже.

— Хорошо, — сказала Кейт без особой уверенности. — А что, это так важно?

— Как тебе сказать, — рассмеялся я. — Дэн здесь.

— Правда? — удивилась она. — Нерисса не говорила об этом.

— Она сама не знает, — сказал я, а потом подробно описал этого симпатичного парня и Аркнольда.

— Ты думаешь, это штучки тренера?

— Я думал об этом, но мне кажется, что это наш мальчик из Калифорнии приложил свою руку.

— Но зачем? Какая ему выгода?

— Выгода немалая. Вспомни про налог на наследство.

Когда Кейт заговорила, в голосе ее звучало сомнение.

— Это невозможно.

— Мне это видится так. Весной, после многих лет разлуки, Дэн навещает Нериссу и узнает, что она больна болезнью Ходжкина. Достаточно посмотреть в медицинской энциклопедии, чтобы узнать, что это неизлечимо.

— О Господи! — вздохнула Кейт. — Продолжай.

— Нериссе понравился этот золотой мальчик. Надо сказать, что в нем есть очарование. Итак, предположим, что он узнает от Нериссы, что она решила оставить ему лошадей и некоторую сумму наличными.

— Но это только догадки.

— Вот поэтому я и хочу, чтобы ты поговорила с Нериссой. Узнай, говорила ли она Дэну о своей болезни и знает ли он, что она сделала его своим наследником.

— Не хотелось бы беспокоить ее. Она была так счастлива.

— Спроси об этом, как бы невзначай. Конечно, не надо ее беспокоить. Может быть, махнуть рукой, пусть Дэн вытворяет свои штучки? Я почти всю ночь над этим думал. Что, собственно, такого он делает? Ну, не завоевывают ее лошади лавров. Разве, в конце концов, не все равно?

— По-моему, она посмеялась бы над этой историей, и все. Насколько я знаю Нериссу, ее бы развеселило, что Дэн такой хитрец.

— Согласен... Но он обманывает игроков, а это уже вещь наказуемая... Конечно, если его уличат.

— А почему ты именно его подозреваешь?

— Я и сам не знаю. Строю догадки, — я вздохнул. — Случайные разговоры... Там слово, там фраза... Кое-какие наблюдения и очень мало фактов. Все началось, когда Дэн стал крутиться возле лошадей. Я узнал у одного жокея, что как раз в это время Дэн впервые появился в Африке. Это было в июне. Он провел здесь две недели. Уже после встречи с Нериссой, потому что говорил жокею, что виделся с ней. Потом он уехал в Штаты, но лошади продолжали проигрывать. Я думаю, что у него есть сообщник. Трудно представить, что он справляется со всем этим сам. Может быть, он договорился со старшим конюхом Аркнольда. Мои подозрения основываются на том, что я видел. Знаешь, что именно? Дэн не маскируется. Он следит за словами, но не за выражением лица. Так что вполне возможно, что Барти, этот конюх, действует, а Дэн платит.

— Ну и что же делает этот Барти?

— Есть два варианта. Можно перетренировать лошадь, и тогда она проиграет. Правда, могут пойти разговоры... Я думаю, здесь фокус с водой.

— А-а, — сказала Кейт. — Знаю. Не дают лошади пить, даже сыплют соль в овес, а перед заездом дают ведро воды. И привет.

— Правильно. С бассейном в брюхе лошадь далеко не убежит. А Барти если сам и не поит лошадей перед скачками, то его парни так запуганы, что готовы уши себе отрезать, если он прикажет.

— Подожди. Если смотритель такое вытворяет уже несколько недель, тренер должен был это заметить.

— По-моему, он давно заметил. Вчера после заезда он сказал мне: — «Это уже чересчур». Кроме того, когда я намекнул ему, что подозреваю его в махинациях, он отреагировал так, как будто его уже в этом обвиняли. И еще я видел улыбку нашего золотого мальчика, когда он смотрел на лошадь перед стартом. Это была нехорошая улыбка. Да что говорить... Если после смерти Нериссы лошади ничего не будут стоить, налог на наследство будет намного меньше, чем если бы они выигрывали. Их одиннадцать, так что игра идет на многие тысячи. Во всяком случае эта сумма компенсирует расходы на Африку и взятку старшему конюху. Скоро будут внесены изменения в закон о наследовании, но пока Дэн должен быть основным наследником, чтобы его старания окупились.

— Не совсем понимаю, — призналась Кейт.

— Тогда слушай. Налог на наследство определяется от всей оставленной суммы. Потом выплачиваются деньги по всем пунктам завещания. А то, что осталось, получает главный наследник. Лошади находятся в Южной Африке, но налог за них получит английское налоговое ведомство, потому что Нерисса постоянно проживала в Англии. Так что, если из оставшегося Дэну наследства придется платить налог во много тысяч за лошадей, он получит не так уж много.

— Теперь понимаю, — сказала Кейт. — Вот так история!

— Когда все кончится и Дэн станет хозяином лошадей, он перестанет поить их, даст им выигрывать и продаст по неплохой цене.

— Неплохая комбинация.

— И довольно простая.

— Знаешь, — засмеялась Кейт, — может быть и нам стоит придумать что-то похожее. Мы ведь платим сумасшедшие налоги, а если кто-то из нас умрет, то придется еще раз платить за большую часть состояния.

Наверное, нет другой такой собственности, цена которой могла бы меняться так, как цена лошадей.

— Купим еще несколько.

— Для этого необходимо с точностью до месяца знать, когда умрешь.

— Тогда ну его к черту, — рассмеялась Кейт. — Жизнь не роман, а если роман, то довольно скверный.

— Слушай, может быть, тебе привезти золотых кирпичей?

— Спасибо. Разве что парочку.

— Я позвоню тебе... скажем, в четверг вечером. Из Парка Крюгера.

— Да, конечно, — ответила она совсем по-деловому. — Я схожу к Нериссе и попробую все разузнать.

Глава 9

«Дакоты» до сих пор еще летают.

Две из них стояли на небольшом аэродроме неподалеку от ипподрома.

Был понедельник, восемь утра. В безжалостном утреннем свете Родерик выглядел далеко не лучшим образом. Молодежные костюм и прическа только подчеркивали его возраст. Этак скоро из стареющего юноши он незаметно превратится в молодого старика, подобное довольно часто можно наблюдать в актерской среде.

Он был в замшевой куртке сплошь в бахроме и оранжевой рубашке с распахнутым воротом, брюки в обтяжку и модные башмаки завершали наряд.

Вскоре появился ван Хурен. Он был в строгом темном костюме. Он попросил пассажиров усаживаться поудобней. Через час мы приземлились в городке под названием Уэлком.

Малолитражный автобус отвез нас к руднику. Городок был новенький, чистый; небольшие разноцветные домики, несколько супермаркетов. Городок в нарядной упаковке, корни которого уходили глубоко под землю.

Издали цель нашего путешествия выглядела как группа светло-серых холмов, на одном из которых были уложены рельсы. Когда мы подъехали ближе, то увидели что-то вроде вращающейся башни, несколько конторских домиков, бараки для рабочих и дюжину прекрасных декоративных пальм. Эти раскидистые деревья, широкие листья которых мягко колыхались под легким ветерком, несомненно были посажены для оживления сурового ландшафта. Упаковка была великолепной.

— Мы встретимся за ленчем, — пообещал ван Хурен, — а до этого, надеюсь, мы еще успеем выпить.

Нам выделили молодого, довольно хмурого сотрудника, который для начала объяснил, что он Питер Лозенвольдт, горный инженер, а затем недвусмысленно дал понять, что это поручение отрывает его от работы.

Он привел нас в помещение, где мы надели белые комбинезоны, тяжелые ботинки и защитные шлемы. Теперь все мы выглядели совершенно одинаково.

— Оставьте на себе только белье, с собой возьмите носовые платки, — сказал нам проводник. — О фотосъемке речи быть не может, — добавил он, осмотрев снаряжение Конрада. — Вспышкой здесь пользоваться опасно. Спичками, зажигалками тоже. Одним словом, с собой ничего не брать.

— А бумажник? — спросил Дэн. Он был зол и не скрывал этого.

Лозенвольдт посмотрел на него, убедился, что имеет дело с молодым человеком несомненно приличным, симпатичным и обеспеченным, и потому отреагировал на это крайне неприязненно.

— Прошу оставить все личные вещи, — повторил он. — Комната будет заперта. Наверняка ничего не пропадет.

Он вышел и через пару минут вернулся в таком же комбинезоне.

— Готовы? Вот и хорошо. Спускаться будем на глубину тысяча двести метров со скоростью около тысячи метров в минуту. Внизу местами довольно жарко. Если кому-нибудь станет плохо, прошу немедленно об этом сказать. Я организую подъем на поверхность. Все ясно?

Пять голов кивнули в знак согласия.

Лозенвольдт внимательно посмотрел на меня, по-видимому, мое лицо показалось ему знакомым, но тут же пожал плечами. Он не узнал меня, и никто не сказал ему, кто я такой.

— На столе лежат шахтерские лампы, — сказал он. — Наденьте их.

Лампы состояли из двух частей — коробки с аккумулятором и рефлектора — соединенных проводом. Коробка надевалась на ремень и передвигалась назад, а рефлектор крепился на передней части шлема. Коробка оказалась неожиданно тяжелой.

У лифта было только две стенки. Нас окружал полнейший неуют, ужасный шум. И пугающее ощущение падения в глубь земли, в бездну под ногами.

Спуск продолжался около двух минут, я был так зажат между Эваном, который смотрел на все это с неподдельным страхом, и огромным шахтером, что не мог посмотреть на часы.

Лифт резко остановился, и мы вышли из него. Шахтеры, поднимающиеся на поверхность, молниеносно погрузились в подъемник, и он тут же рванул вверх.

— Прошу в электрокары, — командовал Лозенвольдт. — Каждый рассчитан на двенадцать человек.

Конрад, глядя на клетки на колесах, в каждой из которых, в лучшем случае, мог поместиться крупный пес, да и то свернувшись в клубок, проворчал, обращаясь ко мне:

— Селедки бы тут забастовали!

Я рассмеялся. Но, как вскоре выяснилось, Лозенвольдт не шутил. Последний пассажир должен был сидеть на корточках и держаться за что попало. У нас последним оказался Эван. Он съежился и вцепился в карманы Лозенвольдта, которому это явно не понравилось.

Мы ехали по длинному подземному коридору, стены которого были побелены на высоту полутора метров. Выше шла ярко-красная полоса шириной сантиметров в пять, а над ней была только скала.

Конрад спросил у Лозенвольдта, что означает эта красная полоса. Он вынужден был повторить свой вопрос дважды, инженер не спешил с ответом.

— Это отметка для проходчиков. Опорная линия. Ориентируясь по ней, копают на этом же уровне.

Мы проехали еще километра три и остановились. Стало немного тише, и Лозенвольдт сказал:

— Выходим. Дальше пойдем пешком.

Мы выгрузились. Горняки пошли вперед, а Лозенвольдт все с той же неохотой обратился к нам:

— Посмотрите вверх. Это электропроводка.

Светильники, подвешенные на равном расстоянии друг от друга, озаряли штольню.

— Кроме того, — продолжал Лозенвольдт, — кабель питает вагонетки. Они движутся гораздо быстрее тех, на которых мы ехали. По этой большой трубе в шахту подается воздух, компрессоры расположены на поверхности.

Мы слушали его, как ученики учителя. Когда он окончил свою затверженную наизусть лекцию, он повернулся на каблуках и пошел в глубину штольни.

Мы двинулись за ним.

Вскоре мы встретили группу негров, которые шли в противоположном направлении, на комбинезоны были накинуты теплые куртки.

— Зачем им куртки? — спросил Родерик.

— Там, дальше, будет очень жарко, — ответил Лозенвольдт, — можно простудиться.

Эван понимающе кивнул головой.

Мы дошли до места, где штольня расширялась, образуя камеру; от нее вправо уходил другой коридор. Здесь стояла еще одна группа шахтеров в куртках, мастер проводил перекличку.

— Они закончили смену, — с ненавистью в голосе сообщил Лозенвольдт. — Их проверяют по списку, чтобы не выстрелить, пока все не уйдут.

— То есть как «выстрелить»? — удивился Конрад.

— Так называют подрыв породы, — наш эксперт презрительно посмотрел на него. — Киркой тут много не наработаешь.

— Но ведь это золотой рудник, дорогуша. Разве для того, чтобы добыть золото, нужно взрывать породу? Я думал, что просто копают песок, гравий, а потом просеивают.

Лозенвольдт бросил уничтожающий взгляд.

— Может, в Калифорнии или на Аляске оно и так, но здесь по-другому. В Южной Африке золото не лежит на поверхности. Тут сплошная скала. Чтобы добыть золото, скалу нужно разрушить, вывезти на поверхность и подвергнуть обработке; мы получаем из трех тонн породы одну унцию золота.

Это нас поразило. Дэн открыл рот.

— На некоторых рудниках в районе Одендаалсруса, — продолжал Лозенвольдт, — получают унцию с полутора тонн. Это на самых богатых. Но есть и такие, которые дают унцию с трех с половиной и даже четырех тонн.

— А в той штольне, по которой мы проехали, все золото уже добыто? — поинтересовался Родерик, за что получил очередной презрительный взгляд.

Еще чего! Кто же ведет штольню через золотоносную породу? Это транспортный туннель. Он ведет к тем пластам, где золото есть. Кстати, оно залегает на глубине тысячи двухсот метров.

— Боже мой! — воскликнул Конрад, выразив этим наши общие чувства.

Лозенвольдт продолжал свою лекцию. Он по-прежнему был невыносим, но слушали мы его с огромным интересом.

— Золотоносный слой, или жила, очень тонок. Этот пласт металла проходит с севера на юг. Самый глубокий его участок находится под Уэлком. Это около двадцати километров в длину и двенадцати в ширину. Толщина пласта не больше девяти-десяти сантиметров, но в этом руднике она достигает тридцати двух с половиной сантиметров.

— Неужели все это окупается? Столько сил и оборудования — и так мало золота?

— Окупается, — коротко ответил Лозенвольдт, — иначе бы нас тут не было.

По-моему, этот ответ означал, что производство безусловно себя оправдывает. Более того, раз ван Хурен может позволить себе столь роскошную жизнь, оно приносит огромную прибыль, думал я.

Общество Лозенвольдта не располагало к светской болтовне. Даже командирские замашки Эвана куда-то исчезли. Еще в лифте мне показалось, что ему не по себе, а теперь и подавно было видно, что он не может забыть о миллионах тонн скалы у нас над головой.

— Прошу включить лампы. Сейчас вы увидите, как выглядит проходка в скале.

Некоторое время мы шли прямо, потом повернули направо. Шум работающих механизмов нарастал.

— Что это? — спросил Эван.

— Частью вентиляция, частью буры, — бросил через плечо Лозенвольдт.

Светильники скоро кончились, но нам освещали путь наши фонари.

Впереди мы увидели свет еще трех.

Здесь не было аккуратной побелки, не было и красней линии. Стены были серыми и неровными.

Вентиляционная труба здесь заканчивалась: из широкого раструба вырывался поток воздуха. Этому звуку вторил доносящийся откуда-то визг сверл, настолько острый и пронзительный, что ушам становилось больно. Шума было больше, чем в шести дискотеках, вместе взятых.

Три шахтера, стоя на деревянном помосте, сверлили отверстия на высоте двух с половиной метров. Свет наших фонарей ложился на блестящую черную кожу, ткань тонких штанов и курток. Только на этих рабочих не было толстых белых комбинезонов.

Некоторое время мы наблюдали за их работой; Эван пытался о чем-то спросить, но понять его смог бы лишь человек, читающий по губам.

Лозенвольдт стоял с каменным лицом. Немного погодя он дал знак возвращаться. Мы с облегчением уходили от этого чудовищного шума. Когда мы достигли места, где кончалась труба воздуховода, я остановился, выключил лампу и посмотрел назад. Троица стояла на помосте, изолированная от мира грохотом, полностью сосредоточенная на работе, освещенная, как глубоководные рыбы, огоньками своих фонариков. Я повернусь и уйду, а за их спинами вновь наступит ночь. Три дьявола, стучащиеся в ад...

Лозенвольдт продолжал свои объяснения.

— Эти люди, — сказал он, — бурят отверстия глубиной около двух метров сверлами с твердосплавной коронкой. Здесь, — он ткнул пальцем, — такие же сверла.

Мы увидели под стеной груду металлических стержней, которые я сначала принял за трубы. Это были пустотелые железки диаметром около пяти сантиметров с напайкой на торце.

— Сверла приходится каждый день поднимать на заточку, — пояснил Лозенвольдт.

Мы, как совы, кивали головами.

— Эти трое заканчивают сегодняшнюю работу. Они сделали необходимое число отверстий во фронтальной стене забоя. В эти отверстия заложат взрывчатку. После взрыва породу вывезут на поверхность, а проходчики будут бурить новые отверстия. Мы продвигаемся вперед на два с половиной метра в сутки.

Эван прислонился к стене и дрожащей рукой вытер лоб, который мог поспорить со лбом самого Клиффорда Уэнкинса.

— Почему вы не ставите подпорки?

— А зачем? Мы работаем в монолите, не в грунте. Здесь выработка никогда не обвалится. Бывает, конечно, что падают куски породы. Обычно на новых участках. Но мы следим за тем, чтобы ничего не валилось на голову.

Эван, тем не менее, выглядел озабоченно. Он вновь достал платок и вытер лицо.

— А какой взрывчаткой вы пользуетесь? — спросил Дэн.

Лозенвольдт сделал вид, что не слышит, но вопрос повторил Родерик.

Лозенвольдт демонстративно вздохнул и сказал:

— Динагель. Он выглядит, как черный порох. Хранится в герметичных красных банках.

Он указал на одну из них. Я вспомнил, что уже видел парочку, но не задумался над тем, что в них.

Довольно едким тоном Дэн попросил Родерика:

— Спросите у него, как выглядит такой взрыв? Лозенвольдт пожал плечами.

— Откуда я знаю? Никто этого не видел. Перед взрывом все выходят из шахты. Вниз можно спуститься только через четыре часа после отстрела.

— А почему, дорогуша? — поинтересовался Конрад.

— Пыль, — лаконично ответил Лозенвольдт.

— А когда мы увидим сами залежи... То есть саму жилу? — допытывался Дэн.

— Сейчас, — Лозенвольдт указал на уходящий вправо проход. — Предупреждаю, что будет очень жарко, вентиляции там нет. Лампы выключать не надо, они вам понадобятся. И смотрите под ноги, пол неровный.

Он двинулся вперед.

Мы за ним.

— С тобой все в порядке? — спросил я Эвана.

— Я чувствую себя замечательно, — огрызнулся он. — Не думай, что я слабей других.

— Я и не думаю, — заверил его я.

— Вот и отлично, — буркнул он и догнал Лозенвольдта, наверное, боясь пропустить что-либо из его откровений.

Я замыкал процессию.

Через пару минут мы действительно попали в очень жаркий штрек: воздух был настолько сухим, что мы перестали потеть. Пол под ногами был неровным, в выбоинах, стены грубо обтесаны. На них не было ни белой краски, ни красной линии; если бы мы не находились в горе, я бы сказал, что мы шли под гору. Под ногами поскрипывал острый щебень.

Вокруг кипела работа. Люди в белых комбинезонах передвигали какое-то тяжелое оборудование, причем лучи фонарей выхватывали из темноты все новые и новые лица. Козырьки шлемов отбрасывали глубокие тени на глаза, так что все выглядели одинаково, и я время от времени касался спины идущего впереди Родерика, чтобы убедиться в том, что остаюсь самим собой.

Внезапно зона высокой температуры кончилась, и мы вновь вышли на проветриваемый участок. Ощущение было такое, как будто мы неожиданно оказались на Северном полюсе. Лозенвольдт замедлил шаг и о чем-то переговорил с двумя молодыми горняками.

— Здесь мы разделимся, — объявил он. — Вы двое, — он указал на Родерика и Эвана, — пойдете со мной. А вы с Андерсом. — Конрад и Дэн отошли к высокому, а в остальном очень похожему на наше чудо парню. Потом он указал на меня. — С вами пойдет Йатес.

Йатес был очень молод, довольно любезен и исключительно безобразен. Говорил он невнятно, вероятно, из-за плохо зашитой заячьей губы. Он криво улыбнулся и сообщил, что никогда никого не водил по руднику, потому что это не его обязанность.

— Я буду очень признателен, — сказал я, чтобы расположить его к себе.

Мои спутники уже затерялись среди других фигур, одетых в белые комбинезоны.

Я спросил, какой здесь уклон.

— Около пяти градусов, — ответил он и замолчал. Я понял, что если я хочу что-либо узнать, то должен спрашивать сам. Йатес, в отличие от Лозенвольдта, не был постоянным проводником и не имел отработанного текста. Я пришел к выводу, что Лозенвольдт был не так уж плох.

В левой стене зияли большие отверстия.

— Я думал, что это монолит, — сказал я. — Откуда эти отверстия?

— А это уже месторождение. Сейчас все увидите сами.

— Пласт идет так же наклонно, как и штрек?

— Конечно, — его удивило то, что я задаю такие глупые вопросы.

— А тот ход, он куда ведет?

— К жиле, разумеется.

Разумеется. Ведь жила тянется, как я уже узнал, на много километров. Разработка ее похожа на выковыривание тонкого ломтика ветчины из большого сандвича, подумал я.

— А когда жила будет полностью выработана, что тогда? — спросил я. — Что делают, чтобы выработка не обвалилась?

Он ответил довольно охотно.

— Мы действуем осторожно. Например, здесь стены достаточно толстые; если не считать этих окон, оставшихся после взрыва, они надежно держат скалу. Когда весь участок будет выработан, мы уйдем отсюда, потом стены постепенно осядут, и штрек исчезнет. Иоганнесбург осел почти на полметра после того, как под ним выработали золотую жилу и рудники были закрыты.

— Это было недавно? — поинтересовался я.

— Нет, конечно. Много лет назад. На территории Рэнда месторождение находилось неглубоко, поэтому разработку вели оттуда.

Нас обогнала группа рабочих.

— Скоро будут взрывать, — объяснил Йатес, не дожидаясь моего вопроса. — Бурение закончено, сейчас закладывают заряды.

— У нас еще есть время?

— Немного есть.

Я бы хотел посмотреть, как работают на переднем крае.

— Ну да... Понимаю. Туда довольно долго идти, Давайте я покажу вам участок поближе, там жила победнее.

Отверстие в стене было больше других. На глаз его диаметр был метра полтора, но оно сужалось.

— Берегите голову, — сказал Йатес, — здесь очень низко.

— Ладно, — ответил я. Он показал жестом, чтобы я шел вперед. Согнувшись, я полез в штрек. Он шел и вправо, и влево. Большую часть ветчины из этого сандвича, видимо, уже выковыряли. Осколки скальной породы выскальзывали из-под ног. Я остановился, чтобы подождать Йатеса. Оказалось, что он идет сразу же за мной. Неподалеку от нас группа шахтеров что-то делала у выгнутого участка стены длиной метров десять.

— Они проверяют заряды, — сказал Йатес.

— Скажите, эти осколки под ногами — это руда?

— Да нет, что вы! Жила проходит посередке.

— Где-то тут?

— Да. Но руду уже выбрали.

— Скажите, а как вы отличаете руду от пустой породы?

Серьге сверху донизу стены, такие же, как пол и потолок.

— Подождите, я принесу кусочек руды, — сказал он и пополз на четвереньках к шахтерам. Штрек был настолько низким, что передвигаться можно было либо так, либо, опустив голову, на коленях. Я сидел на корточках. Йатес отбил от стены небольшой кусочек.

— Вот, пожалуйста. Это и есть руда.

Мы направили свет наших фонарей на осколок камня. Он был длиной сантиметра четыре, серый, с темными, слегка поблескивающими прожилками.

— Что это темное? — спросил я.

— Это и есть руда. А то, что посветлее, — обычный камень, и чем больше темных пятен, тем больше золота.

— Так это — золото?

— Нет. Руда содержит золото, серебро, уран и хром. Золота больше.

— Можно я возьму это на память?

— Конечно, — он откашлялся, — мне здесь нужно помочь. Может быть, вы сами вернетесь в центральный коридор? Это очень просто.

— Думаю, что я справлюсь, — согласился я. — Я не хочу отвлекать вас от работы.

— Большое спасибо, — ответил он и заспешил туда, где рабочие проверяли заряды. Похоже, это его здорово интересовало.

Я полежал немного, наблюдая, как они работают. Моя лампа освещала совсем небольшую часть штрека. Дальше была самая густая тьма, которую можно представить.

Шахтеры по одному, по двое выходили из штрека. Я сунул мой кусочек руды в карман, последний раз посмотрел в сторону зияющего отверстия и стал осторожно отступать. Я слышал, как кто-то пробирается по узкому проходу штрека; свет фонаря упал на мой комбинезон, я подвинулся, давая дорогу. Я оглянулся, увидел козырек шлема.

А потом мой шлем съехал мне на глаза и на мой затылок обрушился огромный кусок Африки.

Я летел вниз по бесконечному черному тоннелю.

Я отключился, так и не долетев до дна.

Глава 10

Я открываю глаза. Ничего не видно. Ощупываю веки, чтобы убедиться, что глаза открыты. Они открыты.

Ничего не помню. Не знаю, где я, как здесь оказался, почему ничего на вижу. Я не могу сообразить, во сне все это или наяву, и не могу вспомнить, как меня зовут.

Снова проваливаюсь в никуда. Возвращаюсь. Я уже понимаю, что это не сон. Знаю, кто я.

Однако по-прежнему ничего не вижу.

Я пытаюсь сесть. Оказывается, я лежу на боку, подо мной осколки, щебень.

Я в штреке.

Осторожно поднимаю руку. Потолок в полуметре надо мной.

Шлем я потерял. На темени обнаруживаю шишку. В ней пульсирует тупая боль.

Вот так история! Наверное, я стукнулся головой. Итак, я в штреке. Ничего не вижу, потому что погасла лампа. В руднике никого нет. Через пару минут взорвется заряд динагеля.

Долго, ужасно долго меня терзает мысль, что я в мгновение ока разлечусь на кусочки. Потом я начинаю жалеть, что не рвануло, когда я был без сознания. По крайней мере, не пришлось бы бояться. Потом я начинаю думать, нет ли какого-нибудь выхода из этого положения.

Прежде всего, свет.

Я стал ощупывать пол и, наткнувшись на провод, осторожно потянул его. Но оказалось, что и стекло, и лампочка разбиты.

Я пытался найти шлем, но безуспешно.

Я должен отсюда выбраться, думал я, понимая, что вот-вот впаду в паническое состояние. И тут же встал вопрос: как? Каким образом?

Я заставил себя собраться. Последнее, что я сказал Йатесу, — это то, что я смогу выбраться отсюда сам. Идиотское ощущение. Ничего не могу вспомнить. В одном я был уверен: падая, я разбил лампу, и в этой кромешной тьме меня никто не заметил.

Ну и дурак же ты, старина, законченный идиот, растяпа чертов!

Я вытянул руку, пошарил ею. Пальцы нащупали щебень и обломки скалы.

Нужно сориентироваться, в каком направлении ползти. В противном случае я могу вновь оказаться в штреке. Надо найти отверстие, ведущее к выходу, подумал я.

Я набрал горсть мелких камешков и стал методично бросать их в окружающую меня темноту — начиная справа, по кругу. Некоторые ударялись в свод, другие в землю, но некоторые летели довольно далеко вперед.

Я перевернулся на спину. Аккумуляторная коробка мешала, поэтому я расстегнул ремень и снял его.

Похоже, стена, отделяющая штрек от большого прохода, была перед мной. Я определил это по ударам попадавших в нее камешков.

Сердце стучало так, что оглушало меня. Спокойно, спокойно, — повторял я сам себе. Перестань волноваться, старина, это тебе не поможет.

Я продолжал кидать камешки — теперь уже для того, чтобы определить положение отверстия в стене. Его я нашел почти сразу. Для уверенности я бросил еще парочку; отверстие находилось левее моих ступней, камешки, брошенные туда, летели дальше и, когда падали, катились, шуршали, соскальзывали резко вниз.

Еще несколько камней... Потом я вытянул ноги и стал медленно передвигаться всем телом, пока не оказался в устье дыры. Теперь я мог двигаться смелее. Все время я следил за тем, чтобы не поднимать голову.

Я бросил еще несколько камешков. Отверстие передо, мной. Отлично.

Еще немного вперед. Еще проверка.

Весь этот путь был не длиннее трех метров, но мне казалось, что я ползу уже не меньше часа.

Я поднял руку. Скала.

Прополз примерно метр. Развел руки в стороны. Правая коснулась скалы.

Еще сантиметров тридцать. Я почувствовал, что пол резко пошел вниз, согнул ноги в коленях и, разведя руки, убедился, что скалы нет ни справа, ни слева. Значит, я нахожусь в проходе. Я боялся выпрямиться или поднять голову — я помнил, насколько тверда порода и насколько беззащитна моя бедная голова.

Надо было подумать.

Когда мы шли по проходу, отверстия, ведущие к штрекам, были слева. Йатес сказал, что когда я дойду до прохода, то уже не смогу заблудиться.

Значит, все ясно. Нужно повернуть направо и идти вперед. Задача для маленьких детей.

Я медленно выпрямился, отверстие осталось за спиной. Повернул направо, нащупывая правой рукой шершавую стену, и шагнул вперед.

Скрип под ногами и мертвая тишина. Только что мой слух был занят камешками и сердцем. А теперь — ничего. Только тишина, такая же непроницаемая, как темнота.

Однако не стоило тратить времени на переживания. Быстро и осторожно я стал продвигаться вперед. Шаг за шагом. Тишина. Значит, вентиляция выключена. Неважно, воздуха мне, наверное, хватит. А вот жара... Внезапно моя рука потеряла скалу, и тут же учащенно забилось сердце. Я глубоко вдохнул и сделал шаг назад. Правая рука снова коснулась стены. Порядок. Я вздохнул с облегчением. Теперь опускайся на колени, старина. Так ты пройдешь мимо следующего отверстия, из которого в любой момент может грохнуть взрыв.

Взрыв, произведенный в замкнутом пространстве, дает ударную волну колоссальной силы. Это само по себе смертельно, плюс обломки скалы.

«Господи!» — думал я. И еще: «Что там, к черту, люди думают перед смертью?»

Лично я думал о том, как поскорее выбраться и урыть подальше. Еще я думал о том, что правой рукой нужно все время касаться скалы, иначе я потеряю ориентировку и пойду в направлении взрыва. Больше я ни о чем не думал. Даже о Кейт. Я двигался вперед. Температура поднималась. Я не знал, с какой скоростью продвигаюсь вперед. Мне казалось, что очень медленно. Это напоминало кошмар, где за тобой гонятся, а ты, будто парализованный, не можешь двинуться с места.

* * *

Так я добрался, наконец, до места, где проход расширялся. Я знал: и по ответвлению пройдет ударная волна, но боялся этого меньше, мне казалось, поворот уменьшит ее силу.

Теперь во мне проснулась слабая надежда. Я касался рукой стены так, как будто от этого зависела моя жизнь, — да так оно, в сущности, и было, — и медленно продвигался вперед. Каждый шаг уносил меня все дальше от взрыва.

Динагель не взорвался. По крайней мере, пока я находился в шахте.

Яркий свет ослепил меня.

Я зажмурился, спасаясь от его ярких лучей, остановился и прислонился к стене. Когда я осторожно открыл глаза, лампы на потолке ярко горели, а передо мной был такой безопасный, такой родной и белый коридор.

Все это было так неожиданно и так чудесно, что ноги мои ослабели в коленках. Голова болела, как после большой пьянки.

Вернулся знакомый шум вентиляции, а потом послышался другой знакомый звук. Он становился все отчетливей и громче, и я увидел электрическую клетку на колесах, такую же, как та, что привезла меня сюда.

Электрокар остановился, послышался топот тяжелых ботинок.

Я поспешил навстречу.

Люди в белых комбинезонах окружили меня. На их лицах было написано облегчение. Одним из них был Лозенвольдт. Других я не знал.

— Мистер Линкольн... С вами все в порядке? — спросил один из них.

— Вроде бы да... — ответил я дурным голосом. И добавил: — В порядке.

— Где вы пропадали? — спросил Лозенвольдт с упреком.

— Я сожалею, что доставил вам столько хлопот... Похоже, я ударился головой и потерял сознание. Честно говоря, я ничего не помню... — я наморщил лоб, — вот ведь идиот!

— А где это было? — спросил кто-то.

— В штреке, — ответил я.

— Господи... Должно быть, вы резко выпрямились... А может быть, камень упал на голову.

— Может быть, — ответил я.

— Но если вы потеряли сознание в штреке, как вы оказались здесь?

Я рассказал о камешках. Они переглянулись. Один из них сказал:

— У вас кровь... Вы можете идти? Мы прихватили носилки, мало ли что...

Я улыбнулся.

И мы пошли.

— Когда вы обнаружили, что я остался внизу? — спросил я.

— У нас надежная система проверки. Сигнал на отстрел подается только после проверки. Это для шахтеров. А вот посторонние — другое дело... Видите ли, такие группы у нас бывают очень редко. Мистер ван Хурен почти никого не приглашает. Иногда бывают экскурсии для туристов, группы по двадцать человек, но в это время работа в руднике практически останавливается. Такое бывает чаще, чем раз в полтора месяца. В эти дни мы вообще не взрываем. А тут один из ваших плохо себя почувствовал, и все были уверены, что вы поднялись с ним. Тим Йатес сказал, что вы собирались это сделать.

— Да, так и было, — согласился я, — я вспомнил.

— Остальные ваши вышли вместе, потом шахтеров пересчитали и подняли... Через минуту должны были дать сигнал на отстрел...

Нить рассказа перехватил высокий худой мужчина.

— Но тут контролер, который сверяет общее число спустившихся и поднявшихся, сказал, что одного человека не хватает. Бригадир доказывал, что все шахтеры на месте, он сам их пересчитывал. Контролер настаивал. Тогда мы решили, что это кто-то из гостей. Решили проверить. В раздевалке нам сказали, что вас еще не было, ваша одежда висит в шкафу, и чтобы мы узнали в амбулатории, скорей всего, вы сопровождаете вашего друга. Его зовут Конрад, если не ошибаюсь.

— Конрад! — воскликнул я. Все время я был уверен, что плохо стало Эвану. — А что с ним?

— Кажется, у него приступ астмы. На всякий случай, мы сходили в амбулаторию, Конрад сказал, что вы с ним не поднимались.

— Ну, да, — ответил я. — Правильно. Если бы я был с ним, когда ему стало плохо, то, наверное, проводил бы до амбулатории. Но с момента, когда нас разделили у штрека, я его не видел.

Мы сели в электрокар.

— Тот, которому стало плохо, — сказал Лозенвольдт сердито, — ну, такой толстый, с усами, был не со мной. Иначе бы я обязательно проводил его до подъемника и конечно бы знал, что вы с ним не поехали.

— Бесспорно, — подтвердил я.

Мы доехали до лифта, вошли в него, дали сигнал и через две минуты были на поверхности. Солнце пекло вовсю, но мне было холодно, меня начинало колотить.

— Он слишком легко одет! — воскликнул один из спасителей. — А мы не взяли одеяла!

Он побежал к одному из домиков, вынес старую куртку и набросил на меня.

Эван, Родерик, Дэн и ван Хурен с нескрываемым облегчением приветствовали меня.

— Дорогой Линк, — обратился ко мне ван Хурен, — что случилось?

— Ничего, сам виноват, — успокоил я его, — я доставил вам столько хлопот...

Ван Хурен был рад, впрочем, как и остальные. Я обратился к моим спасителям, которых осталось трое. Лозенвольдт испарился.

— От всего сердца благодарю вас, господа, — сказал я. — От всего сердца.

Они улыбались.

— Мы ждем вознаграждения, — сказал один из них. Должно быть, я выглядел дурак-дураком, когда прикидывал, сколько им дать.

— Будьте добры автограф, — пояснил он.

— Вот оно что! — засмеялся я.

Один из них вытащил блокнот. Я написал несколько добрых слов на трех отдельных листках. «Какая мелочь за такую услугу», — подумал я.

* * *

Дежурный врач промыл мою рану на голове, сказал, что она поверхностная, совсем не опасная, зашивать не надо, не нужен даже пластырь, если, конечно, я не настаиваю...

— Нет, спасибо... — ответил я.

— Вот и хорошо. Примите вот это...

Я послушно проглотил два порошка. Потом зашел к Конраду и пригласил его на ленч. По пути мы обменялись рассказами о наших приключениях. Ни он, ни я не были довольны собой.

За столом разговор вращался вокруг моего чудесного спасения. Я просил Родерика не писать об этом в газете.

Родерик улыбнулся.

— Вот если бы рвануло, мистер Линкольн, тогда бы была сенсация. А так? То, что контролер выполнил свои обязанности, — не такая уж интересная новость.

— И слава Богу, — пробормотал я. Конрад сказал:

— Дорогуша, тебе как-то странно не везет с тех пор, как ты приехал в Африку.

— Какое невезение? Я два раза чудом спасся.

— Как говорится, Бог троицу любит, — сказал Конрад.

* * *

Как и следовало ожидать, разговор пошел о золоте. Мне подумалось, что для Уэлкома это такой же обычный разговор, как для Ньюмаркета о лошадях.

Ван Хурен снисходительно улыбнулся.

— Это довольно просто. Породу подвергают так называемому процессу обогащения. Сначала ее доводят до пылевидного состояния. Потом обрабатывают цианидом калия, который переводит золото в раствор. Потом добавляют металлический цинк, который замещает золото в растворе. Потом цинк растворяют в кислоте. Остается золото.

— Действительно, пара пустяков, дорогуша, — заметил Конрад.

Ван Хурен посмотрел на него с симпатией.

Но это еще не все, золото нужно очистить. Его прокаливают в больших тиглях при очень высокой температуре. Все примеси испаряются, а чистое золото сливают в формы и получают готовые слитки.

Дэн быстро посчитал в уме.

— Чтобы получить один золотой слиток, нужно переработать три с половиной тысячи тонн руды.

— Совершенно верно, — засмеялся ван Хурен. — Плюс-минус одна-две тонны.

— А сколько руды добывают за неделю?

— Чуть больше сорока тысяч тонн.

Дэн сверкнул глазами.

— Это значит, что... вы производите за неделю одиннадцать с половиной слитков золота.

Ван Хурена очень забавлял этот разговор.

— Каждый слиток весит тридцать два килограмма... значит... вы производите... минутку... четыреста килограммов золота каждую неделю. Какой сейчас курс золота?.. А ведь это отличный бизнес, кроме шуток!

Было видно, что он и в самом деле потрясен. Он был возбужден с самого начала нашей поездки, глаза его блестели, он живо интересовался абсолютно всем. Видимо, его очаровывает сам процесс добывания золота, добывания богатства, подумал я, а это связано с умением уклоняться от налогов.

— Прошу, однако, не забывать, как это золото нам достается. Надо принять во внимание заработную плату, средства на содержание шахты, на оборудование, на выплаты акционерам. После отчисления всех этих сумм остается не так уж много.

Судя по выражению лица, Дэн не поверил своему собеседнику. Родерик вытянул из замшевого рукава куртки оранжевый манжет, украшенный запонкой с большим камнем.

— Квентин, вы хотите сказать, что вы не единственный владелец рудника?

— Да, это так. Мне и моей семье принадлежат земля и право эксплуатации, то есть теоретически золото тоже наше, но, чтобы начать добычу, необходима огромная сумма. Нужно построить шахту, массу зданий, купить дорогое оборудование. Двадцать пять лет назад мы с братом заключили договор и выпустили акции компании «Ройд», чтобы раздобыть капитал на все это. Сейчас в обществе несколько сот акционеров.

— Рудник не выглядит таким старым, — заметил я.

Ван Хурен посмотрел на меня с улыбкой.

— Та его часть, где вы были сегодня, — это самая последняя выработка. И самая глубокая. Есть еще много других на разных глубинах.

— А много еще золота в земле?

Ван Хурен не переставал улыбаться. Он излучал уверенность в себе, уверенность человека, который знает, что у него всегда будут деньги.

— Хватит и для детей Джонатана, — сказал он. Эвана интересовали не столько техническая и финансовая сторона, сколько чисто философские проблемы.

Чем, собственно, является золото? Давайте разберемся. Все люди должны над этим подумать. Ведь как происходит дело? Все хотят его иметь, за него платят все больше и больше, и никто не знает, что с ним делать.

— Можно, например, отлить золотую ракету и запустить на Луну, — сказал я.

— Сначала мы добываем его из-под земли, потом вновь прячем под землю в каком-нибудь форте Нокс, откуда оно, может быть, уже никогда не поднимется на свет Божий... Это чистая бессмыслица... совершенно условное, придуманное дело.

— А золотые пломбы и коронки? — заметил я вскользь.

— А контакты для транзисторов? — добавил Родерик.

* * *

Мы летели в Иоганнесбург. Я сидел рядом с Родериком и чувствовал себя смертельно усталым. Во второй половине дня мы осматривали различные цеха и лаборатории. Мы смотрели (и слушали), как размалывают руду, как чистое золото выливают из тигля. Голова болела все сильнее.

Побывали мы и в одном из жилых бараков.

Шахтеры первой смены разбирали большие пластмассовые бутыли с каким-то непонятным напитком цвета кофе с молоком.

— Это пиво банту, — объяснил нам проводник, он был настолько же симпатичен, насколько Лозенвольдт груб.

Мы попробовали приятный на вкус напиток.

— Дорогуша, а в этой штуке есть алкоголь? — спросил Конрад.

«Дорогуша» ответил, что алкоголь есть, но его очень мало.

И это не так уж плохо, подумал я, видя, как шахтер в несколько глотков осушил огромную бутыль.

Наш проводник кивнул сидящему невдалеке рабочему, тот поднялся и подошел к столу. Он был высоким, немолодым, с приятной улыбкой.

— Кьяно Нембези, — представил его гид. — Это он проверял списки и обнаружил, что одного человека не хватает.

— Значит, это вы? — спросил я.

— Набо, — ответил он, что, как я узнал, на зулусском языке означает «да». («Нет» — это просто носовой звук, пауза и потом долгое протяжное «ааа». Трудно просто так объяснить.)

— Дорогой Кьяно, — сказал я. — Я вам от всей души благодарен.

Я протянул руку. Кьяно подал мне свою, и мы обменялись крепким рукопожатием, что вызвало на лицах его товарищей веселые улыбки; проводник поджал губы, Родерик покачал головой, Дэн, Конрад и Эван никак не реагировали.

За столиком моего спасителя началось какое-то движение. Потом один из его товарищей подошел к нам и протянул довольно потрепанный номер киножурнала.

— Это его, — заявил он. Нембези немного смутился, но потом показал обложку. Там была моя фотография. Выглядел я на ней как обычно физиономия смертельно скучающего человека.

Я написал внизу большими буквами: «Кьяно Нембези, которому я обязан жизнью» и размашисто расписался.

— Он будет хранить его до самой смерти, — сказал гид.

«В лучшем случае, до завтра» — подумал я.

* * *

Когда «Дакота» изменила курс, на мои закрытые веки упали лучи заходящего солнца. Я осторожно повернул голову. Может быть, рана была и не опасной, но болела она основательно.

Когда я упал, в штреке кто-то находился. Я не видел лица и не знаю, кто это. Но если он был рядом, когда я ударился, почему же, черт возьми, он не помог мне выбраться?

Я настолько отупел, что лишь после долгого раздумья пришел к простому выводу: этот человек и треснул меня по башке.

Я открыл глаза, увидел Родерика и уже хотел все ему рассказать, но не стал делать этого. Мне не хотелось посвящать в свои подозрения читателей «Рэнд Дейли Стар».

Глава 11

Вместо того, чтобы спать, что наверняка было бы полезнее, я размышлял над тем, кому понадобилась моя смерть.

Я не знал — кто, не мог понять — зачем, не был уверен, что память меня не подводит: может быть, мне показалось, что в штреке кто-то был?

Не было никакой уверенности.

Позвонить ван Хурену? Имеет ли смысл? В шахте находилось огромное количество людей. Все были одеты одинаково. Кроме того, в штреке было темно. В итоге будет много болтовни, масса домыслов и никаких результатов. «Линкольн утверждает, что кто-то покушался на его жизнь», — мне ни к чему такие заголовки.

Как верно заметил Конрад, за неделю я второй раз чудом не оказался на том свете.

Какая-то нелепая история! Это моим киногероям свойственно чудом спасаться. Я здесь ни при чем.

Итак, сидеть тихо и ничего не предпринимать? Но если кто-то действительно хочет меня убить, кто ему помешает попробовать еще раз. Нельзя же быть начеку все время. Особенно, если орудием убийства служит либо микрофон, либо кусок скалы. Разве можно что-либо предвидеть в таких условиях?

Если меня действительно пытались убить, то оба покушения были спланированы так, чтобы создать видимость несчастного случая. Какие меры предосторожности помогут здесь? Наверняка будет не яд, не нож в спину, не пуля из револьвера. А как уберечься от испорченных тормозов в автомобиле, от ядовитого паука в ботинке или подпиленного балкона?

Довольно долго я перебирал версии. В игре участвовали несколько человек. Мог ли это быть шахтер, сильно скучавший на моем последнем фильме и решивший раз и навсегда обезопасить себя от следующего? Для этого не нужно меня убивать. Достаточно уйти с сеанса и больше не ходить на мои фильмы.

А может быть, собрат-киношник, кто-нибудь, кто завидует мне? Единственным человеком, который меня ненавидел до такой степени, был Дрейкс Годдар, но он еще не приехал в Южную Африку и уж наверняка не прятался в руднике на глубине полтора километра.

Никто из работавших внизу людей не знал о том, что я буду на шахте, — они узнали, кто я, когда я поднялся наверх.

Таким образом, оставались... Вот так черт... Оставались Эван, Конрад, Дэн, ну и Родерик. Может быть еще ван Хурен, который, в конце концов, всем заправляет.

Эван действительно меня недолюбливает, но не настолько же, право. Дэн не знает, что я подозреваю его в махинациях с лошадьми, а если бы и знал, то не стал бы скрывать мелкое, в сущности, мошенничество, совершая столь тяжкое преступление, скорей бы пожал плечами и пообещал, что больше не будет.

Что касается Родерика, Конрада и ван Хурена, то для них я не смог придумать мотивов.

Все они (кроме Конрада, который лежал в амбулатории) казались искренне обрадованными, когда увидели, что я живой и здоровый, выхожу из лифта.

Чем дольше я размышлял, тем менее правдоподобным казалось мне все это. Ни один из них не годился на роль коварного убийцы. В конце концов, я решил, что у меня чересчур разыгралось воображение.

Я вздохнул. Голова перестала болеть. Я решил, что вновь могу рассуждать спокойно, и вскоре заснул.

Когда я проснулся, мои ночные домыслы показались мне начисто лишенными смысла. Конраду показалось, что между микрофоном и историей в шахте есть какая-то связь. Он ошибся.

Родерик позвонил рано утром и пригласил на ужин. Будет Катя. Ничего официального; когда я сказал, что не обещаю, он поспешил добавить, что ни слова об этом не напишет, и что ничего из сказанного мною в печать не попадет.

— Договорились! — ответил я, сомневаясь в обещанном. — Где вы живете?

Он сказал адрес и добавил:

— Ваш шофер знает, где это.

— Надеюсь.

Я положил трубку. В том, что Родерик знал об автомобиле с шофером, не было ничего подозрительного. В «Игуане» у него человек, который сообщает ему, как часто я чищу зубы.

Телефон зазвонил вновь.

Уэнкинс. Не смогу ли я... То есть, не соглашусь ли я, чтобы он приехал ко мне сегодня, чтобы обсудить определенные... вернее, некоторые детали, связанные с премьерой фильма.

— Разумеется, — ответил я. — Прошу.

Сразу же после него позвонил Конрад. Еду ли я в Парк Крюгера?

— На какой срок?

— На десять дней.

— В таком случае, не могу. Я должен быть здесь самое позднее во вторник. А можно на своей машине? Две машины не одна, особенно, когда нужно многое посмотреть.

Отличная мысль! — воскликнул он. Я же заподозрил его в том, что он не горит особым желанием ехать в одной машине с Эваном и мною.

Потом он сказал, что перед ленчем зайдет ко мне выпить стаканчик, что Эван уже весь ушел в раздумья над новым фильмом. Ну, как обычно, подумал я.

Потом позвонил Аркнольд.

— Извините, — сказал он. — Я насчет лошадей миссис Кейсвел... — он замолчал, и я понял, что больше он ничего не скажет.

— До полудня я буду в гостинице, приходите, — предложил я.

В трубке раздавалось его учащенное дыхание.

— Ладно, — сказал он. — Постараюсь. Так, пожалуй, действительно будет лучше. Часов в одиннадцать вас устроит? После утренней тренировки.

— До встречи, — сказал я.

* * *

Яркое солнце, синее небо.

Я пил кофе и просматривал тесно набранные колонки местных новостей. Я мало что понял, для этого нужно было знать, что к чему. Как будто вошел на середине сеанса, подумал я.

В Иоганнесбурге убит неизвестный мужчина — найден два дня назад с проволокой на шее.

Я почувствовал легкую дрожь и отложил газету.

Глупости, успокаивал я себя. Никто не покушается на твою жизнь. Все это ерунда.

— Здравствуйте, — сказала Салли, — что вы здесь делаете?

— Вот, смотрю, как растет трава.

Она опустилась напротив, весело улыбаясь. Ее юное лицо так и светилось от удовольствия.

На ней было короткое белое платье, белые туфли, в руках — ракетки в чехлах. Темные волосы были повязаны зеленой лентой. Все в ней напоминало о богатстве семьи ван Хуренов.

— Чашечку кофе? — предложил я.

— Лучше апельсинового сока. Я заказал сок.

— Правда, у нас потрясающий рудник?

— Потрясающий, — согласился я. Мы пародировали Дэна.

— А вы находчивый, — улыбнулась она. — Отец сказал, что вы умеете действовать интуитивно, правда, я так и не поняла, что он имел в виду.

— Я всегда слишком спешу, чтобы подумать, как следует, — рассмеялся я.

— Нет, он говорил это в положительном смысле, — не согласилась она.

Принесли апельсиновый сок. Салли пила, постукивая кусочками льда в стакане. У нее были длинные темные ресницы и нежный румянец. Когда я вижу таких девчонок, я думаю, о том, что моя малышка, может быть, и вырастет такой же симпатичной стройной девушкой, но с ней нельзя будет ни пошутить, ни поговорить серьезно.

Салли опустила стакан и огляделась.

— Вы не видели Дэна? Мы договорились встретиться в десять, а сейчас уже четверть одиннадцатого.

— Вчера он весь вечер занимался подсчетами, устал, бедняжка.

— Какими подсчетами? — спросила она подозрительно.

Я рассказал.

Она рассмеялась.

— Он здорово считает в уме. В субботу, на скачках, он тоже считал. Я называла его человек-калькулятор, — она отпила из стакана. — А вы знаете, Дэн страшно азартный. Он поставил на лошадь десять рэндов, представляете!

Я подумал, что ван Хурен хорошо воспитал свою дочь, если десять рэндов были для нее солидной суммой.

— Правда, — продолжала она, — его лошадь выиграла. Я ходила с ним в кассу за деньгами. Представляете, он получил целых двадцать пять рэндов. Он сказал, что часто выигрывает. И очень радовался.

— На скачках все, в конце концов, проигрывают.

— А вы, оказывается, пессимист. Совсем, как мой отец, — заявила она.

Внезапно глаза ее заблестели, и она утратила интерес к нашему разговору.

К столику шел Дэн. На нем были белые шорты и светло-голубая спортивная куртка. Загорелый, подтянутый, он, как всегда, улыбался.

— Привет! — крикнул он.

— Привет! — ответила Салли, глядя на него.

Она ушла, а я остался наедине с ее недопитым соком и своими невеселыми мыслями. Я смотрел, как весело шагает она рядом с золотым мальчиком, и думал о том, что именно так с древнейших времен и выглядят влюбленные девушки. Только эта девушка была дочерью владельца золотого рудника, а парень, с которым она шла играть в теннис, умел не только считать, но и рассчитывать.

Пришел Аркнольд, портье показал ему мой столик. Я предложил выпить, он отказался, потом согласился. Вдали раздавались удары по мячу, возгласы и смех моей парочки.

Аркнольд узнал Дэна и поморщился.

— Вот уж не думал, что он окажется здесь! — сказал он.

— Он нас не услышит.

— Все равно... Может быть, пойдем к вам?

— Как скажете, — согласился я. Мы поднялись в номер. Корты были видны из окна, но нас оттуда видно не было.

Аркнольд, как до этого Конрад, уселся в самое удобное кресло. Видимо, подсознательно он считал себя значительней меня. На его грубо слепленном лице невозможно было проследить тонкие смены настроения. Ни челюсть, ни глаза не говорили, напряжен он или расслаблен. Трудно было понять, о чем думает этот человек. Он казался мне то агрессивным, то озабоченным. Видимо, он еще не решил, нападать ему или попытаться договориться мирно.

— Я хочу спросить у вас вот о чем, — сказал он.

— Что вы намерены сказать миссис Кейсвел, когда вернетесь в Англию?

— Я еще не знаю.

Он дернул головой, как рассерженный бульдог.

— Не говорите ей, чтобы сменила тренера.

— А почему, собственно?

— Потому что я делаю все, что только возможно.

— Конечно, — согласился я, — лошади выглядят великолепно, правда, бегают ужасно.

— Я не виноват, что они проигрывают, — сказал он уныло. — Скажите ей это. Скажите ей, что я не виноват.

— Если миссис Кейсвел заберет у вас лошадей, вы потеряете довольно большие деньги. Но кроме этого, вы потеряете репутацию. Вдобавок угроза судебного расследования.

— Что вы имеете в виду?

Я перебил его.

— Для начала вы должны избавиться от смотрителя, — сказал я.

Не скажу, что он остолбенел, но челюсть у него отвисла.

— Если вы уволите Барти, — продолжал я, — я, возможно, скажу миссис Кейсвел, чтобы она оставила лошадей в вашей конюшне.

Последовала долгая пауза, в течение которой он приходил в себя. На место агрессивности пришла усталость, смешанная с ощутимой горечью поражения.

— Я не могу этого сделать, — сказал он, даже не выгораживая своего старшего конюха.

— Вы боитесь, что он что-то расскажет и вас вычеркнут из списков клуба? Или все дело в деньгах?

— Я бы попросил вас...

— Я рекомендую расстаться с ним до моего отъезда, — сказал я с вежливой улыбкой.

Он тяжело поднялся и, глубоко вздохнув, выругался. Это был поток почти неразличимых слов; по выражению его лица трудно было понять, ругательства это или мольба о помощи.

Потом он посмотрел в окно, убедился, что Дэн все еще играет, и, не попрощавшись, выскочил из комнаты. Как будто его припекло, причем с трех сторон сразу, подумал я, и даже почувствовал что-то вроде сострадания.

* * *

Я вернулся на террасу, где увидел Уэнкинса, разыскивающего меня среди читающих газеты постояльцев отеля.

— Мистер Уэнкинс! — окликнул я его.

Он затравленно оглянулся и двинулся навстречу, налетая на стулья и столики.

— Здравствуйте... Линк, — произнес он и поднял руку, оставаясь на внушительном расстоянии. Я сделал ответный жест рукой, подумав, что, вероятно, какой-то смельчак рассказал ему, как от него разит потом.

Мы сели за столик под желто-белым зонтиком, после чего Уэнкинс согласился... Ну, ладно... разве что... выпить стаканчик пива. Из внутреннего кармана пиджака он вынул пачку бумаг и стал просматривать их. Похоже, это занятие помогло ему успокоиться.

«Уорлдис»... э-э... дирекция решила... ей кажется, что будет лучше, если прием состоится перед показом фильма...

Я сразу понял, в чем дело. Они боятся, что во время сеанса я сбегу.

Здесь... вот, пожалуйста... список приглашенных гостей... то есть лиц, приглашенных дирекцией... А вот... сейчас найду... список представителей прессы... А это... вот лица, которые купили билеты на прием и на фильм... Мы старались, но... сами видите, сколько их... возможно, будет тесно...

Он немилосердно потел и все время вытирал лоб большим белым носовым платком. Но скандалить не имело смысла. Я сам заварил эту кашу, а, кроме того, я должен быть признателен людям, которые хлопочут ради меня.

— Ну так вот... не могли бы вы... то есть, не согласились бы... осталось немного билетов... они дороже... по двадцать рэндов.

— Двадцать рэндов? — удивился я. — Но это очень дорого!

— Это на благотворительные цели, — заверил он, — понимаете...

— На какие именно?

— У меня записано... есть список... не помню, где...

— Он стал искать по карманам, но ничего не нашел.

— Ну, что поделаешь... во всяком случае, это доброе дело... и, понимаете... «Уорлдис»... дирекция просит вашего согласия на рекламу... билетов довольно много...

— Отпадает.

— Я говорил... мне приказали... но, что там... — он совсем потух.

— Где состоится прием? — спросил я.

— Минуточку... да... напротив кинотеатра «Уайдуорлд», в отеле «Клиппспрингер Хайгтс»... это очень хороший зал... вот увидите... это один из лучших отелей Иоганнесбурга.

— Отлично. Я вернусь во вторник вечером, скажем, около шести. Позвоните мне, и мы обсудим подробности, хорошо?

— Конечно, — поспешил согласиться он. — Но видите ли... «Уорлдис»... то есть дирекция просит, чтобы вы оставили адрес, по которому мы смогли бы найти вас в Парке Крюгера.

— Я еще сам не знаю, где буду жить.

— А вы бы не могли узнать? Потому что... понимаете, мне приказано во что бы то ни стало...

— Ладно, — успокоил я его. — Я сообщу вам.

— Я вам очень благодарен... — он засопел. — Не знаю, как вам сказать... но, видите ли... — Он нервничал все сильнее, видимо, у него было еще кое-что в запасе. Я уже готов был опередить его, но страх перед дирекцией победил.

— Дирекция... скажем, организовала... или заказала... фотографа. На сегодня, во второй половине дня.

— Какого фотографа?

— Мы хотим сделать несколько фотографий.

С невероятными трудностями он объяснил, что это должны быть снимки, на которых я буду в плавках, под пляжным зонтом, в обществе манекенщицы в бикини.

— Так. Можете вернуться и сказать дирекции, что ее рекламные идеи отстали лет на пятьдесят. Такие фотографии давно никто не делает. К тому же, они вряд ли помогут продать билеты по цене двадцать рэндов штука.

По его лбу струился пот.

А кроме того, скажите им, что если они будут постоянно мне надоедать, то я не приду на премьеру.

Но ведь... После тех снимков, где вы спасаете эту журналистку... Катю... люди толпились у касс... сотни писем... все дешевые билеты разобрали за один день... билеты на прием тоже...

— Это не было рекламным трюком, — выразительно сказал я.

— Нет... ну, конечно, нет... что вы, нет, нет!

Он вскочил, опрокинув при этом стул.

— Здравствуйте, мистер Уэнкинс, — приветствовала его Салли. — У вас вид, как после партии в теннис.

Уэнкинс потянулся за платком. Дэн смотрел на него с интересом.

— Ну, что же... Я им скажу... то есть повторю, что вы... боюсь, что они будут недовольны...

— Вот именно. И никаких фокусов.

— Никаких, — пробормотал он, но я был почти уверен, что передать дирекции наш разговор он не отважится.

Салли смотрела на удаляющегося неровными шагами Уэнкинса.

— Почему он так нервничает? — спросила она. — Что вы с ним сделали?

— Он нервный от природы.

— И глупый, — добавил Дэн, думая о чем-то своем.

— Можно, я закажу апельсиновый сок? — спросила Салли.

* * *

Прежде, чем подошел официант, появились Эван с Конрадом, поэтому заказ был основательно расширен. Эван был возбужден больше обычного. Он жестикулировал, как сумасшедший. Конрад молчал. Ведущий оператор обязан слушаться режиссера.

— Фильм должен быть символическим, — ораторствовал Эван. — Это главное. Я думаю, что высотные здания — это фаллические символы современного мира, выражающие потенцию нации. Поэтому каждая сильная и развивающаяся страна считает своим долгом построить хотя бы один вращающийся ресторан на самом верху самого высокого здания...

— Если они есть в любой стране, то зачем же так носиться с этим рестораном в Иоганнесбурге? — проворчал Конрад. Он был не согласен, но не хотел портить отношений с Эваном.

— А что такое фаллический символ? — спросила Салли.

Дэн чрезвычайно вежливо посоветовал ей поискать это выражение в энциклопедии.

Я спросил Эвана, где мы будем жить в Парке Крюгера?

— Понятия не имею, — ответил он. — Наш администратор заказал номера в кемпингах месяца два тому. Мы въедем в парк с юга и будем продвигаться на север.

— Где-то есть список этих кемпингов, дорогуша, — добавил Конрад. — Я могу переписать, когда мы вернемся в гостиницу.

— Мне-то все равно, — сказал я. — Но «Уорлдис» просит об этом.

— Как это все равно? — дернулся Эван. — Если «Уорлдис» просит, то нужно сделать.

Эван с огромным уважением относился к прокатчикам его картин.

— Конрад отправит список им.

Я улыбнулся Конраду.

— Вот и отлично. Адресуешь на имя Клиффорда Уэнкинса.

Конрад кивнул. Я понимал его. Одно дело — дружеская услуга, а другое — приказ режиссера.

— Надеюсь, ты сам поведешь машину, — продолжал Эван своим категоричным тоном. — Предупреждаю, для шофера места не будет.

Даже в этот прекрасный, беззаботный день, сидя со стаканом в руке, Эван был напряжен, как натянутая струна. Его взлохмаченные вьющиеся волосы торчали во все стороны. Наполняющая его энергия, казалось, вот-вот начнет излучаться видимым потоком.

Заговорила Салли.

Я уверена, что вам очень понравится в заповеднике, — сказала она авторитетно. — Звери такие милые.

Эван умел обращаться с девушками, находящимися в кадре; отношение бедной Салли к животным волновало его мало. Милые? Ерунда! Имела значение только символика.

— Да, разумеется... то есть... — он живо напомнил мне несчастного Уэнкинса.

Настроение Конрада молниеносно исправилось. Он разгладил усы и посмотрел на Салли с благодарностью. Салли очень мило ему улыбнулась и продолжала, обращаясь к Дэну:

— Тебе бы там понравилось. Когда приедешь в следующий раз, мы обязательно туда выберемся.

Дэн подтвердил, что мечтает об этом. Конрад спросил, когда он собирается ехать. Дэн ответил, что через неделю, максимум, десять дней. Салли сказала, что Дэн успеет побывать на премьере и на приеме по этому поводу, где будет вся семья ван Хуренов. Дэн сказал, что помнит об этом и обязательно придет.

Я наблюдал за ними. Девочка сияла. Я выразил надежду, про себя, конечно, что золотой мальчик умеет любить.

Эван и Конрад остались на ленч, за которым вели убийственно скучные разговоры на профессиональные темы. Из их беседы я понял, что они собираются следовать методу документального кинематографа. Конрад будет, как говорится, ловить живую реальность. Приступая к десерту, я уже был убежден в том, что фильм со слонами, символикой и Бог знает чем еще будет нудным, как ожидание в аэропорту.

Конрада волновала техническая сторона. Меня ничего не волновало. Эван, как обычно, вдавался в детали.

— Итак, берем «Аррифлекс», — наконец сказал он Конраду. — Могут встретиться неповторимые ситуации... Будет обидно, если мы их упустим.

Конрад согласился. Потом они решили взять и звукозаписывающую аппаратуру. Администратор группы договорился с одним из смотрителей заповедника об аренде вездехода, так что все должно было поместиться.

А если что-то не поместится? Можно ли погрузить часть снаряжения в мой автомобиль? Я согласился и обещал, что подъеду утром и заберу все, что нужно.

Глава 12

Пользуясь картой, я без особых приключений нашел жилище Родерика.

Так как автомобиль несколько часов простоял на стоянке, я на всякий случай проверил тормоза. Я знал, что поступаю глупо, но, в конце концов, лучше перестраховаться.

Родерик жил на седьмом этаже. Он пригласил меня полюбоваться видом.

— В это время он особенно красив, — сказал он. — Сейчас зажигают огни. Днем слишком заметны фабричные трубы, терриконы... Разве что вы любитель индустриальных пейзажей. А в сумерки все скрыто...

Против собственной воли я застрял на пороге.

— Разрешите?.. Вы боитесь высоты?

— Ничего подобного.

Я ступил на балкон; вид был действительно великолепен. На небосклоне висел, как огромный воздушный змей, Южный Крест, а в направлении Дурбана шла лента автострады, отмеченная оранжевыми светильниками.

Родерик не касался перил. Я держался ближе к стене. Я боялся и клял себя за глупую трусость: было стыдно не доверять Родерику. Подозрительность — страшная вещь!

Разумеется, мы вернулись целые и невредимые. Я расслабил мышцы. «Успокойся, идиот!» — говорил я себе, но не мог отделаться от мысли, что Родерик присутствовал и при случае с микрофоном, и вчера на руднике.

Квартира была небольшая, но с фантазией. Оливковый ковер, черный кожаный мешок, наполненный кусками губчатой резины, исполнял роль кресла. На стенах цвета хаки висели яркие абстрактные картины, между ними массивные медные светильники. Перед диваном под синтетической тигровой шкурой стоял низкий стеклянный стол, а в углу — гигантская пивная банка — скульптура в стиле Энди Уоролла. В целом все это производило впечатление отчаянного стремления к современности. Это был интерьер человека, решившего во что бы то ни стало идти в ногу со временем. Можно было предположить, что Родерик курит марихуану.

Разумеется, в доме была дорогая стереоустановка. Он поставил что-то суперсовременное, может быть, чуточку устаревшее по сравнению с тем, что сейчас крутят в Лондоне, но в гнусавых голосах исполнителей звучала та же смесь протеста с самолюбованием. Некоторое время я пытался понять, нравится ли это хозяину на самом деле.

— Выпьем? — спросил он. Я с удовольствием согласился.

Кампари с содовой. Розовая горьковато-сладкая жидкость в высоком стакане.

— Катя должна прийти с минуты на минуту. У нее дела на телевидении.

— Она хорошо себя чувствует?

— Отлично.

Он старался казаться равнодушным, но я видел отчаяние в его глазах, когда он думал, что Катя умирает. Под внешностью авангардиста скрывались нормальные человеческие чувства.

Он был одет в невероятно узкие брюки, его рубашка была с оборками и шнурками. Этот как бы домашний и потому небрежный наряд был, конечно, тщательно продуман и должен был подчеркнуть мужественность, силу и современную элегантность хозяина. Разумеется, мой костюм говорил о моем характере. Так уж всегда бывает.

Что же касается Кати, то и ее наряд был красноречив.

Она ворвалась в комнату, как живая реклама развлекательной программы. Она напоминала испанскую танцовщицу; сходство подчеркивал высокий черепаховый гребень в ее прическе.

Энергия исходила от нее, как будто заряд электричества, пронзивший ее тело, не только чуть не убил, а зарядил ее.

— Линк! — сказала она. — Как я рада видеть вас!

Разумеется, она пришла с подругой. Я ощетинился. Родерик и Катя, разумеется, сговорились. Я был не в восторге от такого поворота, но кой-какой опыт у меня был, поэтому я знал, как себя вести. Я вздохнул, прощаясь с образом того тихого, домашнего ужина, о котором говорил Родерик.

Девушка была очень хороша. Темноволосая, с большими, чуть близорукими глазами. Она была одета во что-то воздушное, мягкое, зеленое и свободное. То бедро, то округлая грудь радовали глаз.

Родерик делал вид, что увлечен приготовлением выпивки.

— Мелания, — Катя подавала ее как богиню, родившуюся из морской пены. Впрочем, стройная шея Мелании понравилась бы маэстро Боттичелли.

Домашние называют ее Мела, подумал я ехидно, и поздоровался, улыбаясь не слишком приветливо. Однако Мелания не собиралась легко сдаваться. Она взмахнула длинными ресницами, приоткрыла мягкие губы и подарила мне страстный взгляд. Это она умеет, подумал я, и ведет она себя так, как я перед камерой.

Мелания опустилась на диван рядом со мной. Совершенно случайно у нее не оказалось спичек, поэтому я дал ей прикурить от большой зажигалки в виде апельсина. Совершенно случайно Мелания взяла мои ладони в свои, чтобы защитить огонек зажигалки от движения воздуха. Когда она приподнялась, чтобы стряхнуть пепел с сигареты, она ухватилась за мое плечо, потому что совершенно случайно потеряла равновесие.

Катя рассказывала разные забавные истории, а Родерик не забывал о моем стакане. Я раздумывал над тем, где он спрятал магнитофон, потому что был совершенно уверен, что разговор продуман заранее.

Ужинали мы за черным квадратным столом в небольшой нише, стены которой были цвета горчицы. Еда была вкусной, разговор оживленным. Я отмалчивался, чтобы не сказать ничего такого, что можно было бы использовать в прессе.

Мелания благоухала, а Родерик подливал коньяк в мое вино. «Имел я тебя в виду, — думал я. — Тебя и твою газету. Ты, конечно, хитрый, сукин сын, но меня ты не перехитришь».

Родерик, сообразив что к чему, оборвал разговор с сексуальным подтекстом и без всякого предисловия спросил:

— Вы здесь уже неделю. Скажите, что вы думаете об апартеиде?

— А вы? — парировал я. — И вы? Вы же здесь живете. Расскажите мне что-нибудь на эту тему.

Катя заявила, что ее интересует, что думает гость. Мелания же решительно изрекла:

— Апартеид неизбежен.

Я спросил:

— В каком смысле?

— Апартеид означает раздельную жизнь, — объяснила она. — А вовсе не то, что одна раса выше другой. Люди отличаются друг от друга, и мы не можем этого изменить. Весь мир думает, что мы ненавидим черных, но это неправда.

Я был поражен переменой в девушке; сейчас она мне нравилась гораздо больше.

— У многих черных есть машины и собственные дома. У них есть свои больницы и кино, гостиницы и магазины...

Я уже было открыл рот, чтобы возразить, но Мелания не дала мне сделать это, чем очень разозлила Родерика.

— Я знаю, что вы скажете, — продолжала она. — Все англичане, которые сюда приезжают, считают своей обязанностью сказать, что мы несправедливы по отношению к черным. Они не видят изменений к лучшему. Или же не хотят видеть.

Интересно, как бы она рассуждала, если бы была черной? Может быть, черным африканцам и разрешалось заниматься адвокатской или медицинской практикой, но, например, жокеями они работать не могли. Это я знал точно.

Родерик потерял терпение и вновь спросил:

— А как вы на все это смотрите?

Я улыбнулся.

Видите ли, Родерик, в моей профессии не существует дискриминации в отношении какой-либо социальной группы. Единственное условие принадлежность к гильдии профессиональных актеров.

Родерик сдался. Очевидно, он понял, что не выудит из меня ни одного высказывания на политическую тему, которое можно было бы использовать в печати. Поэтому он решил напомнить Мелании, что она приглашена на роль соблазнительницы. Ее инстинкт говорил ей, что она преуспела бы больше, если бы мы поговорили. Но, видимо, они преследовали общую цель, поэтому прелестная дева мгновенно сменила тон. Она стыдливо улыбнулась, как бы говоря, что напрасно вмешалась в разговор о вещах, в которых не разбирается.

Катя и Родерик переглянулись. Катя сказала, что приготовит кофе. Родерик заявил, что поможет ей, и предложил перейти на диван, где нам будет удобней.

Мелания скромно потупилась. Я подивился ее актерским способностям, я догадывался, что она хладнокровна и тверда, как сталь. Тем не менее она без проволочек расположилась на диване.

При этом она так одернула платье, что ее великолепная грудь почти полностью обнажилась. Она с удовольствием отметила, что я не свожу с нее взгляда.

Рано радуешься, милая, думал я, слишком рано.

Родерик принес кофе, а Катя вышла на балкон. Через некоторое время она вернулась и отрицательно покачала головой. Родерик стал разливать кофе, а Катя подавала чашки. Я заметил, что она возбуждена.

Я посмотрел на часы. Было десять пятнадцать.

— Ну, мне пора, — сказал я. — Завтра мне рано вставать.

— Нет, нет, еще минутку, — сказала Катя, а Родерик подал мне стакан, коньяка в котором хватило бы, чтобы утопить средних размеров крейсер. Я сделал вид, что отпил большой глоток, хотя на самом деле едва пригубил. Если бы я выпил все, что наливал мне Родерик, я наверняка не смог бы вести машину.

Мелания, сбросив золотые туфельки, выполняла гимнастические упражнения, приподнимаясь на пальчиках с выкрашенными в розовый цвет коготками. Заодно она показывала мне, что ничего не носит под платьем.

Кофе был хорош. Кулинарные таланты Кати превосходили конспираторские. Через четверть часа она вновь вышла на балкон, а когда вернулась, то кивнула Родерику.

Я еще раз внимательно пригляделся к этой троице. Молодящийся Родерик, смешная, безалаберная Катя, прекрасная Мелания, деловито выставляющая напоказ свои прелести. Я был уверен, что они в сговоре, что они что-то задумали...

Было без двадцати одиннадцать. Я допил кофе, встал и сказал, что уже точно пора.

На этот раз возражений не последовало.

— Большое вам спасибо за чудесный вечер, — сказал я.

Они улыбнулись.

— Отличный ужин, — сказал я, обращаясь к Кате.

Она улыбнулась.

— Великолепная выпивка, — сказал я Родерику.

Он улыбнулся.

— И приятное общество.

Мелания улыбнулась.

Неестественные улыбки, напряженные взгляды. У меня пересохло во рту.

Мы вышли в прихожую.

— И мне пора, — сказала Мелания. — Родерик, ты не мог бы вызвать такси?

— Конечно, милая, — произнес он и тут же добавил: — Но вам по пути. Линк тебя подбросит.

Все трое уставились на меня, улыбаясь, как заведенные.

— Разумеется, — сказал я. А что я мог сказать?

Мелания набросила шаль. Катя и Родерик проводили нас до лифта. Я нажал кнопку. Лифт остановился на первом этаже.

Я вежливо пропустил Меланию вперед. А потом сказал:

— Ох... простите... Я забыл кольцо в ванной. Я тут же вернусь. Подождите меня, пожалуйста.

Прежде чем она успела возразить, я нажал кнопки "3" и "7".

Вышел я на третьем, спустился по металлическим ступенькам пожарной лестницы во внутренний двор, заставленный контейнерами для мусора и корзинами для белья, обежал вокруг квартала и затаился в подворотне напротив подъезда, где жил Родерик.

Двое стояли перед подъездом, двое крутились у моей машины. В руках у них блестели хорошо знакомые мне предметы.

Из подъезда выбежала Мелания и заговорила с теми, что стояли ближе. В свете уличных фонарей платье ее казалось прозрачным. Она что-то оживленно говорила, а ее знакомые активно жестикулировали и качали головами.

Внезапно они задрали головы, я тоже посмотрел вверх и увидел стоящих на балконе Родерика и Катю. Они что-то кричали. Слов я не разобрал, но и так все было ясно. Добыча ускользнула. Они были недовольны.

Возле моего автомобиля состоялось короткое и мало результативное совещание, после которого Мелания вернулась в дом.

Родерик не был убийцей, он был газетчиком до мозга костей. Его четверка была вооружена не револьверами и ножами, а всего лишь фотоаппаратами. Убивать меня они не собирались. Они хотели сфотографировать меня в обществе девушки в почти прозрачном платье.

* * *

Из «Игуаны» я позвонил Родерику. Он был явно не в настроении.

— Черт вас побери! — сказал я без всякого предисловия.

— Согласен.

— Вы велели прослушивать мой телефон?

Пауза. Потом вздох.

— Да.

— Похвальная искренность. Жаль, запоздалая.

— Линк!

— Не надо расшаркиваться. Лучше скажите мне, зачем вам все это?

— Моя газета...

— Ничего подобного, — перебил я его. — Ни одна приличная газета не опустится до подобных штучек. Это была ваша личная инициатива.

Долгая пауза.

— Ладно, я скажу. Я сделал это по просьбе Клиффорда Уэнкинса. Эта вонючка в дикой панике — фирма на него по-настоящему давит... Ну, вы понимаете. Он сказал, что его вышибут с работы, если он не организует вашу фотографию с какой-нибудь девкой. Говорил, что умолял вас, но вы отказали. А им надо продать билеты по двадцать рэндов. Мелания — лучшая манекенщица в Иоганнесбурге. Уэнкинс упросил ее, чтобы она сыграла эту роль. Сказал, что речь идет о сборах на благотворительные цели.

— Этот ваш чертов Уэнкинс, — сказал я, — душу продаст ради рекламы.

— Мне очень жаль...

— Это ерунда по сравнению с тем, что ожидает этого шакала.

— Я предупреждал его.

— Черт побери всю вашу грязную шайку, — сказал я и бросил трубку.

Глава 13

Эван наблюдал за погрузкой багажа так увлеченно, как будто репетировал важную сцену очень серьезного фильма. Но в его распоряжении был лишь Конрад. На тротуаре громоздились кофры, картонные коробки и пластиковые мешки.

— Дорогуша, — Конрад увидел меня. — Ради Бога, раздобудь немного льда.

— Не понял, — сказал я.

— Лед, — повторил он, — для хранения пленки.

— А пиво не забыл?

— В красной коробке.

Пиво стояло в машине. Я принес колотый лед. Конрад высыпал его на дно желтого ящика, сверху положил коробки с пленкой, тщательно закрыл и поставил в багажник. Эван заметил, что если мы и дальше будем работать в таком темпе, то в Парк Крюгера попадем только к вечеру.

К одиннадцати часам машина была набита, что называется, под завязку, а на тротуаре все так же лежали ящики, коробки, штативы, кассеты — все, что так необходимо кинооператору.

Эван размахивал руками, как безумный. Как будто знал волшебное слово, способное загнать все это в машину. Конрад дергал себя за усы. Я открыл багажник своей машины, бесцеремонно побросал все туда и сказал Конраду, что разберемся, когда приедем на место.

Затем мы выпили пива и около полудня двинулись в путь. Добрых пять часов ехали мы на северо-восток от Иоганнесбурга и поднялись еще на сотню метров над уровнем моря. Воздух становился все суше, и нужно было все чаще останавливаться, чтобы чего-нибудь выпить.

В пять мы подъехали к воротам Нумби, въезду в заповедник. Отсюда Парк Крюгера тянулся на триста двадцать километров к северу и на восемнадцать километров к востоку. Парк не огорожен, так что звери могут покинуть его, если им там не нравится. Ворота Нумби — это деревянный шлагбаум, охраняемый двумя смотрителями-неграми в форме, и небольшой домик неподалеку. Эван показал смотрителю пропуск на два автомобиля и разрешение на проживание в кемпингах, он поставил печати и поднял шлагбаум.

Пурпурные и фиолетовые бугенвилии сменились обычной растительностью. Заповедник был буквально выжжен солнцем. За много месяцев здесь не выпало ни капли дождя. Узкая дорога вела в глубь высохших зарослей, и единственное, что напоминало о людях, — это его асфальтовое покрытие.

— Зебры! — крикнул Конрад.

Я увидел стадо пыльных зебр, они лениво обмахивались хвостами.

К счастью, у Конрада был план заповедника. Нам нужно было попасть в кемпинг с прекрасным названием Преториускоп, но, как вскоре выяснилось, здесь была масса узких, извилистых и пересекающихся дорог, так что можно было заблудиться и чрезмерно углубиться в джунгли, где, как нас заверили, водятся огромные стада львов, носорогов, буйволов и крокодилов.

Ну и, конечно, слонов.

Кемпинг, расположенный на просторной площадке, был огорожен высокой проволочной сеткой. Кирпичные, крытые соломой домики напоминали красные бочки, накрытые соломенными шляпками.

— Рондавеле, — сказал Эван. Он зарегистрировал нас в конторе, и мы отправились на поиски отведенных нам помещений. Каждый из нас получил в свое полное распоряжение отдельный домик: две кровати, стол, стулья, встроенный шкаф, душ и кондиционер. Одним словом, полный комфорт в сердце джунглей.

Эван постучал в мою дверь и объявил, что мы отправляемся на вылазку. Ворота кемпинга запирались на ночь в шесть тридцать, так что у нас было от силы минут сорок на то, чтобы сориентироваться на местности и увидеть стадо павианов.

— Мы не успели разгрузиться, — сказал Эван, — поэтому поедем на твоей машине.

Я вел машину, они наблюдали. Павианы сидели на пригорке, с увлечением ища друг у друга насекомых, а чуть дальше антилопы обгладывали какие-то ветки, лишенные листьев. И никаких слонов.

— Давайте возвращаться, пока не заблудились, — предложил я, и мы вернулись за несколько секунд до того, как закрыли ворота.

— Что было бы, если бы мы опоздали? — спросил я.

— Пришлось бы ночевать в джунглях, — авторитетно ответил Эван. — Если они закрыли, то сам Господь ничего не поделает.

Эван, как обычно, делал вид, что черпает информацию из воздуха, но, как выяснилось позже, он нашел в конторе памятку и проштудировал ее. Памятка советовала не открывать окна автомобилей и не орать «Зебра!» или «Лев!», потому что животные этого не любят. Они не боятся машин и не обращают на них внимания, но если из автомобиля высовывается какая-нибудь часть человеческого тела, в животных просыпается аппетит, и они бросаются в атаку.

Конрад достал из багажника ящик с пивом, и мы занялись утолением жажды. Воздух был мягким и теплым.

Обстановка была спокойной, и даже присутствие Эвана не могло ее испортить. У нее был один недостаток — она создавала ощущение безопасности.

* * *

На следующий день мы отправились в джунгли на рассвете и завтракали в Скукузе. Здесь и заночевали.

Скукуза был побольше Преториускопа, и администраторы Эвана сняли для нас рондавеле высшего класса, а также проводника, что было бы просто великолепно, если бы он не был потомком буров, с трудом изъясняющихся по-английски. Высокий, медлительный, неразговорчивый человек — полная противоположность Эвану.

Хаагнер переводил английский вопрос на африкаанс, потом формулировал ответ, переводил его на английский и только потом открывал рот, что бесило Эвана, но Хаагнер плевал на это и не терял душевного равновесия. Конрада это от души веселило, хотя он старался не показывать вида; как слуга, наблюдающий за тем, как его строгий хозяин падает, поскользнувшись на банановой кожуре.

Теперь мы передвигались на вездеходе Хаагнера, куда Конрад перенес «Аррифлекс», звуковую аппаратуру, желтый ящик, магнитную ленту, карты, блокноты, альбом для эскизов, фрукты, пиво и бутерброды в пластиковых мешочках.

— Олифант[1], — неожиданно произнес Хаагнер, которому Эван уже раза три рассказывал о цели нашей экспедиции, и остановил машину.

— Вон там, внизу.

Мы посмотрели и увидели несколько деревьев, кусты и небольшую речушку.

— Слишком далеко, чтобы снимать, — сказал Эван. — Нужно подъехать поближе.

— Они на другой стороне реки, — сказал Хаагнер. Река Саби. Саби на языке банту означает «страшно».

Я был уверен в том, что он не подначивает Эвана. Хаагнер делился информацией. Узенькая, ничем не примечательная речушка мирно пересекала долину и выглядела ничуть не более страшной, чем Темза.

Хаагнер тыкал пальцем в разную живность, но Эвана не интересовали ни хохлатые сойки, ни зеленые мартышки, ни гну, ни стада грациозных очаровательных антилоп. Его интересовали исключительно кровожадные твари вроде гиен, грифов и, в особенности, львы и гепарды, которые даже здесь встречаются крайне редко.

Больше всего он желал видеть «олифантов». Эван взял на вооружение это местное слово, оно нравилось ему, он повторял его на разные лады так, как будто сам его придумал. Когда Хаагнер показал нам лежащую на дороге слоновью кучу, восторгу Эвана не было границ. Он приказал остановить машину и заставил Конрада отснять не меньше десяти метров пленки в разных ракурсах.

Хаагнер невозмутимо поставил машину так, чтобы Конраду было удобней снимать. Он не скрывал, что считает Эвана сумасшедшим, а я беззвучно хохотал, пока не разболелось горло. Будь слон рядом, Эван заставил бы его сделать дубль — еще две или даже три кучи. Для Эвана это было бы вполне нормальной вещью.

Эван с нескрываемым сожалением расставался с кучей, судя по всему, он размышлял над тем, как использовать ее наиболее символично. Конрад заявил, что мечтает о пиве, в ответ Хаагнер протянул руку и сказал: «Ондер-Саби», что оказалось названием кемпинга, как две капли воды похожего на предыдущие.

— Олифанты есть у реки Салии, — сообщил Хаагнер после короткой беседы с группой своих коллег. — Если мы поедем сейчас, мы сможем их увидеть.

Эван, разумеется, пожелал, чтобы мы поехали немедленно, так что пришлось расстаться с приятной прохладой.

— Сегодня жарко, — сказал Хаагнер. — Завтра будет еще жарче. Еще немного, и пойдет дождь. Тогда все будет зеленым.

— Нет, нет, — забеспокоился Эван. — Мне нужна именно засуха. Сожженная солнцем растительность. Я хочу, чтобы заповедник выглядел так, как сейчас — враждебным, бесплодным, агрессивным, страшным, злым и беспощадным.

Хаагнер ничего не понял. Он долго думал, а потом повторил:

— Через месяц будет дождь, и Парк станет зеленым. Очень много воды. Сейчас воды мало. Речки высохли. Олифанты ходят к большой реке, к Салии.

Мы проехали два километра, после чего остановились около просторной хижины на краю обширной долины. Под нами текла река Салия, и мы действительно увидели олифантов. Большая семья — папа, мама и детки, — весело плескались в воде. Родители поливали детей из хобота.

Место, где остановился Хаагнер, было специальной площадкой, поэтому он позволил нам выйти из машины. Мы с удовольствием размяли ноги и полезли в красный ящик. Потом Конрад держал в одной руке камеру, в другой — банку с пивом, а Эван, чрезвычайно возбужденный, пытался заразить нас своим энтузиазмом.

Я присел рядом с Хаагнером и распаковал бутерброды. Было не меньше тридцати пяти градусов в тени. Хаагнер предупредил Эвана, чтобы он далеко не уходил и не дразнил львов, но Эван был уверен, что с ним ничего не может случиться, и оказался прав. Он убедил Конрада пройти с ним метров сорок по направлению к реке, чтобы съемка была выразительней. Хаагнер беспокоился и кричал, чтоб они вернулись. Он сказал мне, что его непременно вышвырнут с работы, если он будет вести себя иначе.

Вскоре Конрад вернулся. Он заявил, что слышал, как в кустарнике рычало «неизвестно что».

— В заповеднике тысяча двести львов, — сказал Хаагнер. — Если хотят есть, нападают. Только львы убивают на территории заповедника тридцать тысяч разных животных за год.

— Господи! — вздохнул Конрад. Видно было, что замысел Эвана с каждым часом нравится ему все меньше и меньше.

Через некоторое время пришел Эван, целый и невредимый. Хаагнер смотрел на него с ненавистью.

— На севере олифантов больше, — сказал он с нажимом, давая понять, что олифанты любят жить вне его района.

Эван немедленно успокоил его.

— Завтра. Завтра мы поедем на север и заночуем в кемпинге Сатара.

Несколько успокоенный, Хаагнер отвез нас в Скукузу. По дороге он хмуро указывал на каждое встречавшееся нам животное и называл его.

— Можно пересечь парк верхом? — спросил я. Хаагнер категорически затряс головой.

— Очень опасно. Опаснее, чем идти пешком... Хотя пешком тоже очень опасно, — добавил он, глядя на Эвана в упор. — Если автомобиль поломается, ждите, когда подъедет другой, и просите, чтобы сообщили о помощи на ближайшем кемпинге. Не выходите из машины. Не ходите по заповеднику пешком. Особенно ночью. Лучше ночевать в автомобиле.

Эван слушал его без всякого внимания. Он тут же указал на один из ближайших проселков. При въезде на него висела табличка «въезд воспрещен». Эван спросил Хаагнера, куда ведут эти дороги.

Одни к поселкам охранников, — ответил Хаагнер после долгой паузы. — Другие — к водопоям, противопожарным просекам. Это дороги для смотрителей. Не для гостей. Туда нельзя ездить.

Он смотрел на Эвана с подозрением.

— Нельзя, — добавил он. — Воспрещается.

— А почему?

— Площадь заповедника — тридцать тысяч квадратных километров. Можно заблудиться.

— У нас есть карта.

— Боковые дороги не обозначены на карте.

Эван, протестуя всем своим видом, уничтожал бутерброд за бутербродом. Покончив с ними, он открыл окно, чтобы выбросить полиэтиленовый пакет.

— Нельзя! — крикнул Хаагнер. Эван замер.

— Почему?

— Животное съест и подавится. Пленка убьет зверя.

— Ну, ладно, — буркнул Эван и передал пакет мне, чтобы я положил его в ящик. Но ящик был заперт, и я сунул пакет в карман. Через минуту Эван выбросил в окно остатки сандвича с сыром и помидорами.

— Нельзя кормить животных, — автоматически отреагировал Хаагнер.

— Почему? — в очередной раз спросил Эван.

— Не надо приучать животных к тому, что в автомобилях есть пища.

Этот аргумент сразил Эвана. Конрад подмигнул мне, а я сидел с каменным лицом и лопался от смеха.

В связи с тем что мы, к несчастью, встретили слона, который помахал нам ушами с расстояния, не превышающего длину крикетного молотка, мы вернулись в кемпинг перед самым закрытием. Несмотря на то что солнце быстро садилось, Эван и слышать не хотел о возвращении: он всюду видел великолепные аллегории и приказывал Конраду снимать километры пленки, каждый раз используя новые фильтры. Он хотел установить штатив на дороге, но Хаагнер возразил против этого таким наводящим страх голосом, что Эван вынужден был отказаться от своих намерений.

— Олифант — это очень опасный зверь, — сказал Хаагнер, и Конрад торжественно поклялся, что нет такой силы, которая заставит его покинуть машину. Хаагнер утверждал, что если слон машет ушами, то это значит, что он чем-то рассержен, а поскольку он весит, по меньшей мере, семь тонн и стартует со скоростью около сорока километров в час, нам лучше улетучиться.

Однако Эван был убежден, что слон не посмеет напасть на таких выдающихся личностей, как Э. Пентлоу, режиссер, и Э. Линкольн, киноактер. Ему удалось убедить Конрада, но Хаагнер не снял ногу со сцепления. Когда слон сделал шаг в нашу сторону, Хаагнер так рванул с места, что Конрад вместе с камерой очутился на полу.

Я помог ему подняться, а Эван высказал свои претензии Хаагнеру. Хаагнер, как видно, потерявший терпение, не менее энергично остановился, поставил вездеход на ручной тормоз и сказал:

— Хорошо. Подождем.

Слон вышел на шоссе. Он был в какой-то сотне метров от нас. Его уши развевались, как флаги.

Конрад посмотрел назад.

— Поехали, дорогуша, — сказал он самым ласковым тоном.

Хаагнер стиснул зубы. Слон припустил рысью. Это начинало действовать на нервы. Эван, наконец, сломался.

— Поехали! — закричал он. — Старина, разве ты не видишь, что он атакует?

У этого слона были очень красивые большие бивни. Хаагнер рванул, и слону досталась лишь туча пыли в морду.

— А что будет, если появится другой автомобиль? — спросил я. — Он же попадет прямо на эту разъяренную скотину.

Хаагнер покачал головой.

— Уже поздно. Все машины вернулись в кемпинг. А олифант сейчас уйдет в буш. На шоссе ему нечего делать.

Конрад посмотрел на часы.

— Как долго мы будем ехать? — спросил он.

— Если не будем останавливаться, — ответил Хаагнер, явно злорадствуя, — то полчаса.

— Но сейчас уже четверть седьмого, — забеспокоился Эван.

Хаагнер пожал плечами. Эван явно нервничал. Это вызвало улыбку на лице проводника, блаженную гримасу удовлетворения. Хаагнер включил фары и свернул на один из проселков. Через несколько минут мы оказались в деревушке, образованной современными домишками, садиками и уличными фонарями.

Мы с удивлением разглядывали ее. Типичный современный пригород, полный зелени и цветов, среди выжженных джунглей.

— Это поселок смотрителей, — объяснил Хаагнер. — Мой домик третий отсюда. Здесь живут и работают белые. Работники и смотрители банту живут в другом поселке.

— А львы? — спросил я. — Разве здесь безопасно?

Он усмехнулся.

— Вообще-то, да.

Мы уже свернули на шоссе.

— Ну, может быть, и не совсем безопасно, — сказал вдруг Хаагнер. — Ночью никто не отходит далеко. А львы редко заходят к людям... Кроме того, у нас хорошие ограды... Но однажды именно на этой дороге, между поселком и кемпингом, лев напал на молодого банту. Я хорошо знал этого парня. Его предупреждали, чтобы он не шлялся по ночам... Это было страшно.

— А львы часто нападают на людей? — спросил я. Мы остановились перед нашим рондавеле.

— Да нет. Очень редко. А если случается, то всегда на местных. Никогда на приезжих. В машине безопасно.

Он еще раз красноречиво поглядел на Эвана.

* * *

Перед ужином я заказал разговор с Англией. Мне сказали, что придется подождать, но в десять я уже разговаривал с Кейт.

— Все в порядке, — сказала она. — Ребята шалят, как обычно. Я была вчера у Нериссы. Мы провели вместе целый день. Мы никуда не выходили, она страшно слаба. Но она не хотела меня отпускать. Мне удалось разузнать все. Но длилось это очень долго.

— Что она сказала?

Ты был прав. Она действительно сказала Дэну, что больна болезнью Ходжкина. Говорит, что сама еще не знала, что это такое, но ей показалось, что Дэн не воспринял это, как что-то особенное, он только сказал, что всегда считал, что это болезнь молодых.

— Если он знал это, — подумал я, — то он знал и много больше.

— Он прожил у нее десять дней, и за это время они подружились. Так сказала Нерисса. Перед его отъездом в Америку она сказала, что завещает ему своих лошадей. Еще она сказала ему, что часть своего состояния она разделила между несколькими друзьями, а ему, как единственному родственнику, завещает остальное.

— Счастливчик!

— Так вот... Несколько недель тому назад, в конце июля — начале августа он вновь приехал. Это было как раз тогда, когда ты снимался в Испании. Нерисса уже знала, что умирает, но не сказала ему об этом. Но она показала ему завещание, потому что оно его явно интересовало. Когда он прочитал завещание, он сказал, что желает ей прожить еще сто лет. И вообще он был чертовски мил.

— Вот лицемер!

— Ну, не знаю. В том, что ты придумал, есть огромное «но».

— А именно?

— Дэн не виноват в том, что лошади Нериссы последнее время проигрывают на скачках.

— Почему?

— Потому что, когда Нерисса сказала, что ее беспокоит эта история, именно Дэн посоветовал ей просить тебя разобраться во всем на месте.

— Не может быть! — воскликнул я.

— Говорю тебе, это была его идея.

— Тут сам черт ногу сломит.

— Если бы он комбинировал, то наверняка не стал бы давать такой совет, не так ли?

— Пожалуй, так.

— Не принимай все это близко к сердцу.

— Но других предположений у меня нет.

— Ничего не поделаешь. Да и незачем ей знать, что ее любимый племянник — дрянь.

— Пожалуй.

— И потом, если бы Дэну приспичило, он мог бы узнать все без всякого труда. Завещание постоянно лежит на столике в салоне. Как только я о нем заговорила, Нерисса дала его мне. Ее интересует реакция людей. Если хочешь, я скажу, что она завещала нам.

— Валяй, — сказал я без особого энтузиазма. Я продолжал думать о Дэне.

— Мы получим акции какой-то фирмы, которая называется «Ройд», она оставляет мне кулон с бриллиантом и кольца. Она показывала... Красота необыкновенная. Я сказала, что это слишком дорогой подарок. А она попросила меня примерить — хотела посмотреть, подойдут ли они мне. Она была так довольна... Я бы сказала, счастлива... Нет, я не смогу... Господи...

— Не плачь, любимая.

— У нее боли. Какая-то железа разрослась и давит на нерв.

— Мы сходим к ней, как только я вернусь.

— Да... — вздохнула Кейт. — Как я хочу видеть тебя!

* * *

Я положил трубку и вышел на улицу. Африканская ночь была тиха. Единственным звуком был шум генератора, снабжавшего Скукузу электричеством. Да неистово стрекотали цикады.

Нерисса дала ответы на все мои вопросы.

Теперь я знал.

Кто-то затеял очень рискованную игру. Очень.

И ставкой в этой игре была моя жизнь.

* * *

Я вернулся и заказал еще один разговор. Слуга просил меня подождать. «Ван Хурен слушает», — услышал я голос Квентина. Я сказал, что понимаю, что задаю бестактный вопрос, и при первой же нашей встрече объясню, в чем дело, но мне нужно знать, каков пай Нериссы.

— Такой же, как мой, — ответил он сразу же. — Она унаследовала после Порции весь пакет акций моего покойного брата.

Я поблагодарил его. Но я не испытывал радости.

— До встречи на премьере, — сказал Квентин. — Мы ждем с нетерпением.

* * *

Я долго не мог заснуть. Казалось бы, что может угрожать мне в охраняемом кемпинге? Эван и Конрад храпят по соседству.

В конце концов я проснулся не в постели.

Я находился в автомобиле, взятом мною напрокат в Иоганнесбурге. Автомобиль находился в Парке Крюгера. Было светло. Были деревья, кусты и сухая трава. Не было ни одного рондавеле.

У меня в носоглотке стоял тошнотворный запах эфира, голова моя кружилась, моя правая рука была пропущена сквозь рулевое колесо, а запястья сковали массивные наручники.

Глава 14

Что за идиотские шутки, подумал я. Этот Эван кретин!

Или это новая затея Уэнкинса?

Не может же все это быть всерьез!

Но где-то там я понимал и боялся признаться себе в этом. Джилл не придет.

На этот раз придется умирать всерьез, а не для камеры. Смерть смотрела мне в глаза.

Потому что ставкой Дэна было не что-нибудь, а золотой рудник.

Я чувствовал себя мерзко. Меня тошнило. Похоже, меня накачали каким-то сильным наркотиком, да и доза, наверное, была очень большой. Впрочем, это уже не имело никакого значения.

Целую вечность в голову не приходило ни одной стоящей мысли. Все шло кругом, к горлу подкатывало. Мое самочувствие занимало все мое внимание. Временами я впадал в полуобморочное состояние, а когда приходил в себя, с ужасом осознавал, в какой безвыходной ситуации оказался.

Первое наблюдение: когда я ложился спать, на мне были лишь трусы, а проснулся я в рубашке и штанах. На ногах носки и туфли.

Следующее открытие вызревало в моем подсознании. Ремни безопасности — они охватывали мои грудь и живот. Так же, как в Конфетке.

Дотянуться до замков я не мог.

Я пытался неоднократно. Безуспешно.

Потом я прикидывал, как избавиться от наручников. Это были английские наручники. Это было бесполезно.

Из попытки сломать баранку, — она выглядела куда менее прочной, чем руль Конфетки, — ничего не вышло.

Я располагал большей свободой. Ремни болтались, места для ног было побольше. Слабое утешение.

Потом я решил взвесить, какие есть шансы, что меня случайно обнаружат.

Если Эван и Конрад поймут, что меня похитили, они наверняка организуют розыски. Хаагнер поднимет охранников. Кто-нибудь спасет меня.

Начинало припекать. Сквозь правое стекло на меня падали солнечные лучи. Небо было безоблачным. Я сделал вывод, что машина стоит носом на север... и ахнул, когда сообразил, что это означает.

В южном полушарии солнце светит с севера, скоро оно будет светить мне в лицо.

Или кто-то появится до полудня?

Может быть.

Я чувствовал себя несколько лучше, тошнота прошла, и мысль о приближающейся смерти уже не сталкивалась с полным равнодушием.

Логика говорила о том, что меня приковал Дэн, чтобы унаследовать акции Нериссы.

Нерисса завещала мне акции «Ройд», и он знал об этом.

Дэн получал все то, что останется после выплаты других завещанных сумм, но если я умру раньше, чем Нерисса, то, ясное дело, не унаследую акции «Ройд». Они войдут в долю главного наследника, то есть Дэна. Если я выживу, то Дэн потеряет не только акции золотого рудника, но и еще несколько тысяч фунтов. Ведь по действующему законодательству налог на наследство выплачивается с основной суммы.

Если бы Нерисса поделилась со мной своими планами, — вздыхал я, как корова. Или она не понимала, какую колоссальную ценность имеют акции «Ройд», или не знала, как исчисляется налог на наследство. Трудно было представить, что, испытывая такую симпатию к племяннику, она так составила завещание, что я богател за его счет.

Посоветуйся она с любым бухгалтером, и то, наверное, сформулировала бы завещание по-другому, но завещание составляется с адвокатом, а английские адвокаты, как правило, не дают финансовых советов.

Дэн, отличный математик, сориентировался в ситуации уже тогда, когда прочитал завещание Нериссы. Я, наверное, тоже сориентировался бы, но я не видел его. А, сориентировавшись, Дэн стал размышлять над тем, как убрать с дороги меня.

Достаточно было рассказать мне о завещании. Но откуда он мог знать об этом? Он представил себе, как бы действовал я на его месте, и поступил таким образом. Он был уверен, что любой человек — а, значит, и я — действовали бы так же.

Нерисса, милая Нерисса! Она хотела, чтобы все были довольны и счастливы, хотела каждому оставить что-нибудь, а в результате загнала меня в жуткую ловушку.

Дэн — азартный парень, солнечный мальчик, — отлично понимал, что болезнь Нериссы неизлечима. Человек-калькулятор, который жульнически сбивал цену лошадей, чтобы не платить за них большого налога, поняв, что речь идет о куда большей ставке, не остановился перед преступлением.

Я вспомнил, какой интерес проявлял он к работе рудника, его многочисленные вопросы по его эксплуатации... Теннис с Салли. Он хотел получить все. Унаследовать одну половину рудника и жениться на другой. То, что девочке было пятнадцать лет, не имело значения. Через два года она станет подходящей женой для папашкиного компаньона.

Дэн...

Охваченный бешенством, я стал бороться с ремнями, ломать руль. Какая невероятная жестокость! Как можно... Как мог один человек, заперев другого в автомобиле, обречь его на медленную мучительную смерть от жары, голода и жажды? Такое бывает только в кино... В одном фильме... в фильме, который называется «Человек в автомобиле».

Не выходите из автомобиля, это опасно, сказал Хаагнер. Я был готов встретиться со львами, только бы выбраться из этой коробки.

Господи, как же я кричал, как стонал, когда мы снимали эту сцену; я вспоминал каждую мелочь. Я представлял, что нахожусь в такой ситуации, а потом играл это для камеры. Играл страх, играл мучения умирающего человека. Сколько раз изображал я подобные чувства! Позади была серия фильмов, в которых я играл людей настолько измученных, что и спасенные от смерти, они впадали в помешательство.

Человек в Конфетке был персонажем. Он реагировал на событие импульсивно и незамедлительно, и поэтому плакал, кричал, стонал, звал на помощь. У меня были совсем другие реакции, я совершенно иначе воспринимал события. Рано или поздно меня найдут. Я должен быть в здравом рассудке.

* * *

Солнце пекло, температура росла, но это были мелочи по сравнению с другой пыткой. Мой мочевой пузырь был полон, и я испытывал острую потребность опорожнить его.

Я расстегнул молнию. Но я не мог достаточно прогнуться, а если бы и смог открыть дверь, все равно попал бы на пол. Я тянул до тех пор, пока не почувствовал острую боль. Часть мочи попала на пол, остальное в брюки.

Я сидел в зловонной луже, и меня трясло от злости. Не знаю почему, но то, что меня вынудили мочиться сидя, показалось мне большей подлостью, чем наручники. Когда мы снимали фильм, мы думали над этой проблемой, но она показалась нам несущественной по сравнению с душевными муками человека, обреченного на медленную смерть. Мы ошибались.

Во мне кипела ярость, и я решительно сказал себе, что вытерплю что угодно. Я стал думать о мести.

Я ненавидел всей душой.

Бесконечно тянулись часы. Жара в автомобиле стала невыносимой. Я понимал, что долго этого не выдержу. Но что было делать? А ведь в таких условиях я провел в Испании три недели. Честно говоря, там было жарче. То, что мы делали перерывы, в конце концов, не имело значения.

Я посмотрел на часы. Время ленча. Что ж, может быть кто-нибудь и появится.

Только как, подумал я, и откуда? Дороги не было, были несколько приземистых деревьев, высохшая трава и бурый кустарник. Но ведь как-то меня сюда привезли. Не орел же занес меня в эти заросли. В зеркало я разглядел нечто вроде пыльной тропы. Дорога была заросшей и кончалась метрах в двадцати от того места, где находилась машина.

Через месяц начнется сезон дождей. Деревья, кусты и трава зазеленеют, а дорога превратится в глинистую канаву. Тогда уж меня никто не найдет.

Если я все еще буду здесь.

Я неистово затряс головой. Я же на прямой дороге к сумасшествию, как тот человек в автомобиле, которого я играл. Я же решил не сходить с ума во что бы то ни стало!

Да, да!

А может быть, будут искать с вертолета?

Автомобиль серый. Но его, наверное, можно заметить. Я вспомнил, что неподалеку есть небольшой аэродром.

Эван может нанять вертолет...

Но где меня искать? Автомобиль стоял носом на север и в конце лесной дороги. А заповедник был огромным и диким.

Кричать? Может быть, но кто услышит? Вряд ли! О, эти маленькие шумные автомобили с наглухо закрытыми окнами, на которых туристы ездят по заповеднику, пользуясь только асфальтированными дорогами...

Включить сигнал?.. Исключено. Не та машина.

* * *

Время обеда пришло и ушло. Я бы не отказался, если бы мне предложили кружку холодного пива.

Внезапно я услышал хруст. Кто-то шел ко мне! Я повернул голову... это был жираф.

Высоченная тварь цвета кофе с молоком, не обращая никакого внимания на автомобиль, ощипывала остатки листьев. Жираф заслонил солнце, и я некоторое время находился в благословенной тени. Время от времени животное наклоняло прекрасную длинную шею и большими глазами с необычайно длинными и густыми ресницами вглядывалось в переднее стекло.

Я заговорил с ним.

— Слушай, старина, слетай-ка в Скукузу и поговори там с нашим общим знакомым Хаагнером. Пусть подъедет сюда на своем джипе и вытащит меня из этой ловушки.

Меня испугал мой собственный голос. В нем звучал неподдельных страх. Я мог и должен был надеяться, что Эван, Конрад, Хаагнер, туристы вот-вот найдут меня, но в глубине души в это не верил. Подсознательно — может быть, потому, что я уже играл эту роль, — я был готов к тому, что ждать придется долго.

Но в финале меня спасут. Крестьянин, проезжая на осле, увидит мой автомобиль. Так заканчивался фильм, так будет и на самом деле.

Потому что меня будут искать.

Я не явлюсь на премьеру. Уэнкинс забеспокоится, забегает и вышлет спасательную экспедицию.

Премьера состоится в среду.

Насколько я помню, сегодня пятница.

Человек может прожить без воды шесть или семь дней.

Жираф неторопливо удалился.

Среда будет шестым днем без воды.

* * *

Когда жираф ушел, а вместе с ним и тень, я почувствовал, до чего сильно печет солнце. Нужно было что-то делать.

Больше всего страдали руки, лобовое стекло было, как это принято в тропиках, затенено сверху, поэтому, откинув голову, я спасал ее от действия солнечных лучей, которые, тем не менее, падали на живот и бедра. Я расстегнул манжеты и засунул руки в рукава.

Затем я подумал, что стоит мне снять туфли и носки — и я смогу открыть окно и проветрить машину.

Но я не стал этого делать. Меня пугали не звери.

Единственный запас жидкости находился в моем организме. Каждое движение, каждый вздох его уменьшали. Влага испарялась, превращаясь в окружающий меня воздух. Пока окна закрыты, влага, пары ее, остаются в автомобиле.

Воздух снаружи был сух, как порох. Мне хотелось максимально отдалить те часы, когда моя кожа начнет трескаться. Влажный воздух предохранит слизистую оболочку рта и носоглотки.

* * *

Вновь и вновь я взвешивал возможности моего спасения, переходил от надежды к отчаянию. То я думал, что Эван и Конрад, обнаружив мое исчезновение, немедленно разослали спасательные отряды, то, минуту спустя, представлял, как они, посчитав меня хамом, бросившим их, не попрощавшись, отправились на север, и Эван, охотясь за олифантами, уже забыл, что на свете существует некто Э.Линкольн. Киноактер.

А кроме них, некому думать, что со мной может что-то случиться. В Иоганнесбурге знают, что я уехал на неделю, а потому ни ван Хурен, ни Уэнкинс, ни Родерик не станут беспокоиться. Они не ждут моего телефонного звонка и не рассчитывают, что я появлюсь раньше вторника.

Оставалось надеяться на Эвана и Конрада. И на крестьянина с ослом.

* * *

В какой-то момент этого бесконечного дня мне пришло в голову пошарить в карманах.

В заднем был бумажник, но деньги мне сейчас были ни к чему.

Ерзая на сиденье, мне удалось передвинуть правый карман вперед. В нем оказались фирменные спички отеля «Игуана Рок», голубая резинка и огрызок карандаша.

В левом кармане я нашел две вещи. Носовой платок... и полиэтиленовый пакет из-под бутербродов.

Хаагнер не позволил выбросить его.

«Это может убить животное», — сказал он.

И спасти человека.

* * *

Великолепный, чудесный пакет.

Советую каждому, кто отправляется в пустыню, прихватить с собой, по крайней мере, одну штуку.

Я знал, как можно добыть в тропиках столовую ложку воды за сутки, но, к сожалению, не в наглухо закупоренном автомобиле. Для этого нужно выкопать ямку. А кроме того, необходимы камень, кусочек пленки и какой-нибудь сосуд.

Конденсация.

Итак, ямка в земле. Копают ее в самую жару на глубину сантиметров сорок. В ямку ставят кружку, миску, накрывают ямку пленкой и кладут на пленку камешек или несколько монет.

Прохладною ночью на пленке появятся капельки.

Если все пойдет нормально, к утру у вас будет ложка воды.

* * *

Не так уж много.

Добрых полчаса я набирал воздух носом и вдыхал в мешочек. На его внутренней поверхности выступили мелкие капли росы. Пар влаги из моих легких теперь попадал в мешочек, что не было бессмысленным расточительством.

Я вывернул мешочек и старательно облизал его.

Восхитительная влага. Потом я приложил прохладную влажную пленку к щеке, и меня в первый раз охватило отчаяние. Я осознал всю ничтожность моего успеха.

* * *

Я вынул из кармана голубую резинку, собрал края наполненного раскаленным воздухом пакета, закрутил их, стянул резинкой и повесил пакет на баранку. Он раскачивался, как детский воздушный шарик, а когда я касался его, он раскачивался сильнее.

* * *

На закате у меня забурчало в животе. Конечно, от голода. Но и это можно было вытерпеть.

Вновь напомнил о себе мочевой пузырь. С этим я справился так же, как в прошлый раз. Со временем, думал я, эта проблема отпадет. Кто не пьет, тот не льет. Народная мудрость.

* * *

Явился вечер и спугнул надежду. Вновь надеяться на кого-то я буду через двенадцать часов. Ночь была очень долгой и очень странной.

У меня начались судороги. Я вспомнил, как я и это изображал в «Человеке в автомобиле». Теперь судороги были настоящие. По мере того, как холодало, мышцы сводило болезненное напряжение.

Я попробовал размяться и сломать руль, но только устал. Потом я придумал комплекс статических упражнений, чтобы не окоченеть совсем, но выполнил лишь половину.

Потому что — о чудо! — несмотря ни на что, я заснул.

* * *

Когда я проснулся, кошмар продолжался.

Я дрожал от холода, я деревенел и хотел есть.

Немного подумав, я стал обгрызать карандаш. Не для того, чтобы съесть, а для того, чтобы обнажить графит.

* * *

Уже перед рассветом я подумал о том, что Дэн не мог обойтись без посторонней помощи. Конечно же, он сам надел на меня наручники и захлопнул дверцу, но ведь кто-то должен был забрать его отсюда. Пожалуй, он бы не решился идти пешком, не из-за диких зверей, а не желая привлекать внимание.

Следовательно, у него был помощник.

Но кто?

* * *

Аркнольд...

Он знал о махинациях Дэна и молчал о них. Раскрытие аферы грозило ему, как минимум, потерей лицензии, представило бы в самом невыгодном свете. Но пойти на убийство?

Нет.

Барти? За деньги?

Возможно.

* * *

Кто-то из ван Хуренов? Но зачем? Ерунда.

Родерик. Чтобы создать сенсацию, о которой мечтает каждый журналист?

Катя?

Мелания?

Полный бред.

* * *

Клиффорд Уэнкинс? Ради рекламы?

Если это так, то мне не грозит ничего серьезного, он скоро явится и спасет меня. Ведь не мог же он пойти на это для того, чтобы избавиться от меня. Фирма «Уорлдис» не простит ему уничтожения товара, на котором она делает деньги. Как я хотел надеяться на то, что это рекламный трюк! Но у меня не получилось.

* * *

Эван, Конрад?

Об этом думать не хотелось.

Они были рядом. Они ночевали в соседних домиках. Любой из них мог войти и усыпить меня.

Они могли это сделать вместе. Но зачем?

* * *

Если это сделал Эван, если это сделал Конрад, я погиб, спасти меня могут только они.

* * *

За окном был густой туман. Окна автомобиля были покрыты каплями росы.

Я полизал левое стекло. Это было блаженство для воспаленного языка и пересохшей гортани. Однако я не уставал мечтать о бутылке светлого пива.

За вылизанным стеклом все было по-прежнему. Те же джунгли. Все то же самое.

В полиэтиленовом пакете плескалось примерно пол-ложки воды.

* * *

Так как вся влага осела на окнах, я мог без риска проветрить помещение. Я снял носки, пальцами ноги покрутил ручки и опустил стекло сантиметра на три. Когда взошло солнце, я быстро и без проблем закрыл окно. По мере того, как усиливалась жара, стекла делались прозрачными, так как покрывавшая их роса быстро испарялась. Но я особо не огорчался, я знал — в автомобиле кое-что осталось.

* * *

Я вновь грыз карандаш, который на ночь засунул под ремешок часов, и через некоторое время им уже можно было писать.

В багажнике под лобовым стеклом лежали карты, путеводители и документы на машину. После долгих трудов мне удалось добраться до них пальцами ног. Я потратил на это почти все мои силы. В моем распоряжении оказался довольно большой конверт и дорожный атлас с прекрасными широкими полями.

* * *

Мне было о чем писать.

Глава 15

Дэн предложил Нериссе послать меня в Африку потому что решил, что там будет легче убить так, чтобы смерть выглядела, как несчастный случай заманил меня на место казни последней просьбой умирающей женщины.

Ему нужно было придумать для меня такую смерть, которая исключала бы мысль об убийстве, потому что подозревали бы в первую очередь его. Другое дело несчастный случай. Например, неисправный микрофон.

Дэн не присутствовал на моей пресс-конференции.

Были Родерик, Клиффорд Уэнкинс, Конрад. И еще человек пятьдесят. Даже если микрофон подбросил Дэн, дал его мне другой. Катя взяла микрофон по чистой случайности.

А случай на руднике?

Если бы не бдительность Нембези, от меня бы и следа не осталось.

Однако то, что происходило сейчас, не могло сойти за несчастный случай. Дэн должен был вернуться, чтобы снять с меня наручники. Я заблудился, путешествуя по заповеднику, и побоялся выйти из машины...

Но и в этом был определенный риск.

Нет, цельной картины из этих кусочков у меня никак не получалось.

* * *

Второй день был сущим адом. В сто раз хуже того, что было в Испании. Солнце палило так, что даже думать было мучительно, бесконечные судороги сводили мышцы спины, живота, плеч.

Засунув руки в манжеты и откинув голову, чтобы уберечься от убийственных лучей солнца, я страдал как проклятый.

Я чувствовал, как усыхает мое тело, и понимал, что самое большее, на что я могу рассчитывать, — это день или два.

Глотка была одной сплошной раной, а слюна — трогательным воспоминанием из далекого прошлого.

В холодильнике была вода — литра четыре. Но добраться до нее я не мог, каждый вдох казался уколом ножа. Я решил выпить то, что было в пакете. Я влил его содержимое в рот и постарался подержать подольше, чтобы хоть немного освежить язык, небо, десны и зубы. Когда я, наконец, проглотил эту жалкую каплю, меня охватила смертельная тоска. С этой минуты только приход ночи мог облегчить мои страдания.

Я вывернул пакет и сосал его, как ребенок, а потом вновь наполнил его воздухом из своих легких, дрожащими руками перетянул резинкой и повесил на руль.

* * *

Неожиданно я вспомнил, что у меня в багажнике лежит кое-что из снаряжения Эвана. Может быть, оно уже понадобилось ему, может быть, он уже ищет меня?

Эван, пошевеливайся, ради Бога!

Но Эван уехал на север, к широкой серо-зеленой и мутной реке Лимпопо, гоняться за олифантами.

А я... Я был прикован к раскаленному автомобилю и медленно подыхал из-за золотого рудника, владеть которым не имел ни малейшей охоты.

* * *

И вновь явилась ночь. С ней вернулся голод.

Я знал людей, которые платили большие деньги за то, чтобы сбросить несколько килограммов. Есть люди, которые голодают в знак протеста. Одним словом, голод — это не такая уж страшная вещь, это можно терпеть.

Это можно терпеть. Как боль.

* * *

Ночь была восхитительно холодной. На рассвете я старательно вылизал оконное стекло и продолжил свои записи. Я описывал малейшие подробности, все, что могло пригодиться в расследовании причин моей смерти.

Прежде чем я закончил, вновь началась невыносимая жара, поэтому я сделал приписку для Кейт что люблю ее, и расписался, так как подумал, что к вечеру ослабею настолько, что не смогу шевельнуть ни ногой, ни рукой. Затем я сунул записи под левую ягодицу, чтобы они не упали на пол, сунул карандаш под ремешок часов, выпустил воздух из пластика, чтобы запастись порцией воды, и стал думать о том сколько мне осталось жить.

* * *

К полудню жить уже не хотелось.

Однако я как-то продержался до того момента, когда решил выпить те несколько капель воды. Я обсосал мешочек, причем едва не прогрыз его, надул, завязал и повесил. Это далось мне с огромным трудом. К завтрашнему утру, думал я, к завтрашнему утру вновь наберется наперсток воды, но я его уже не выпью.

Мы мало знали о медленной смерти, когда снимали наш фильм. Мы почти полностью сосредоточились на душевном состоянии умирающего, а не на физических симптомах. Мы ничего не знали о том, что ноги становятся тяжелыми, как свинец, а пальцы распухают, как грибы-дождевики. Мне легче было бы научиться летать, чем вновь надеть носки и туфли.

Мы не знали, что живот раздувается, как воздушный шар, так что ремни безопасности режут воспаленную кожу, как ножи, что глаза жжет, немилосердно печет, так как отказывают слезные железы. Мы не представляли себе, какая страшная вещь пересохшая глотка.

Сумасшедшая жара действовала оглушающе. Была одна огромная всеобъемлющая боль. Я был уверен, что она никогда не кончится.

Разве что со смертью.

* * *

Во второй половине дня, ближе к вечеру, пришел слон и своротил дерево, листья которого ощипал жираф.

Прекрасная аллегорическая сцена для Эвана, подумал я. Слон, уничтожающий джунгли.

Но Эван был далеко.

Эван, Эван, черт тебя побери, вытащи меня отсюда!

Слон подкрепился и ушел, оставив обглоданное дерево вздымать корни, как будто моля небо о помощи, и умирать от жажды.

* * *

Прежде чем совсем стемнело, я написал еще несколько фраз в моей записке. Руки дрожали, судорога сводила пальцы, огрызок закатился под сиденье. Я не смог поднять его распухшими пальцами ног.

Я бы поплакал, но это было бы расточительством.

* * *

Я не помнил, как давно я нахожусь здесь и как скоро наступит среда. Она была далека, как Кейт, и так же недостижима. Начались галлюцинации. Я видел наш бассейн и купающихся в нем детей. Видение было гораздо правдоподобней, чем ситуация, в которой я находился.

* * *

Сильная дрожь не проходила несколько часов.

Ночь была холодной. Мышцы окоченели. Зубы стучали. Голод терзал кишечник.

Утренняя роса струилась по стеклам. Я осушил языком часть левого стекла. Слаб я был, как младенец. Лизал я медленно и неуклюже.

У меня не хватило сил приоткрыть окно, но я знал, что умру не от недостатка кислорода.

* * *

Солнце встало в розовой дымке.

Я мечтал потерять сознание, понимая, что только это принесет мне желанный покой. Даже бред будет облегчением. Надежда, ожидание, способность ориентироваться в ситуации, держать ее под постоянным контролем были дополнительной мукой. Я ждал, когда угаснет рассудок. В этот момент я умру. Это единственное, что будет смертью. А сердце может останавливаться, когда захочет.

* * *

Мощные волны зноя били в автомобиль, как таран.

Я горел.

Горел.

Глава 16

И все-таки они приехали.

В полдень. Эван и Конрад на пикапе. Эван, как обычно, был полон энергии, он размахивал руками, глаза его сияли. Слегка запыхавшийся Конрад вытирал лоб носовым платком.

Они подошли к автомобилю, открыли дверцу и онемели. Я думал, что они мне мерещатся, я был уверен, что сейчас они исчезнут.

Первым заговорил Эван.

— Ты куда подевался, черт тебя возьми? Мы со вчерашнего дня ищем тебя по заповеднику.

Я не ответил. Не мог.

Конрад повторял:

— Боже мой... Боже мой... Дорогуша... Боже мой... — совсем как испорченная пластинка.

Эван вернулся к пикапу, подъехал ближе и вытащил из багажника красный ящик.

— Будешь пиво? — спросил он. — Воды у нас нет.

Он наполнил бумажный стаканчик и поднес его к моим губам. Пиво было холодным и несказанно прекрасным. Я выпил только половину, каждый глоток давался с трудом.

Конрад открыл правую дверцу и залез в машину.

— У меня нет ключа, — жалобно сказал он.

Впервые за все это время мне стало смешно.

— Фу! — сказал Эван. — Ну и воняет же от тебя.

Наконец-то они сообразили, что я не могу говорить. Конрад вышел из машины и полез в багажник. Вернулся он с четырьмя кусками стальной проволоки и мотком изоленты.

Отмычка получилась не очень удачной. Конрад ругался, пыхтел, пока ему удалось отжать защелку и освободить мою правую руку. Левая могла подождать.

Потом они отстегнули ремни и стали тащить меня из машины. Это было нелегкое дело. Мое тело застыло, как желе в формочке.

— Может быть, смотаться за врачом? — предложил Эван.

Я энергично замотал головой. Я должен был срочно кое-что сообщить им, причем до того, как появятся посторонние. Трясущейся рукой я достал из-под себя мои записи и жестом попросил авторучку. Конрад протянул мне золотой «Паркер». Я написал на конверте: «Если вы никому не скажете, что нашли меня, мы сможем поймать того, кто это сделал». А потом, немного подумав, добавил: «Это очень важно».

Они, став плечом к плечу, разбирали мои каракули и буквально чесали в затылках.

Я написал: «Занавесьте ветровое стекло».

Это было сделано мгновенно. Температура в автомобиле понизилась на десяток градусов.

Эван снял с баранки мой полиэтиленовый пакет.

— А это что такое? — спросил он. На его лице появилось испуганное выражение.

Он стал читать мои записи. Я отпил еще немного пива. Рука, державшая стаканчик, еще дрожала, но жизнь возвращалась ко мне глоток за глотком.

Эван передал записи Конраду. После долгой паузы он произнес:

— Ты вправду считал, что Конрад и я участвовали в этом?

Я покачал головой.

— Клиффорда Уэнкинса выловили в озере Веммер Пан, в субботу вечером. Катался на лодке и утонул.

Эта новость дошла до моего сознания не сразу.

«Господи, — подумал я, — значит, я уже не увижу этого несчастного, потного, заикающегося маленького человечка».

«Я хочу полежать. Можно в вашем пикапе?» — написал я.

Конрад бросился выполнять мою просьбу. Убрав аппаратуру, он вынул задние сиденья из обеих машин, положил их на дно пикапа и застелил свитерами и плащами.

— Отель «Риц» рад приветствовать вас, — объявил он.

Выглядел я страшно. Четырехдневная щетина, воспаленные, запавшие глаза, кожа мертвенно-серая, в красных пятнах. Иными словами, из зеркала на меня глядел хорошо поджаренный вурдалак.

С деликатностью, которой в них никто бы не заподозрил, мои спасители помогли мне выбраться из машины и почти отнесли меня к пикапу. Я не мог выпрямиться. Мне казалось, что мои мускулы свернулись, как дорожка, когда полусогнутого меня доволокли до постели. Уже потом, лежа, я стал распрямляться, испытывая невероятную боль и одновременно чувство невыразимого облегчения. Эван перенес брезент с моего автомобиля на крышу пикапа.

«Останься, Эван», — написал я, потому что боялся, что он все-таки рванет за врачом.

Эван, по-видимому, колебался, поэтому я дописал: «Пожалуйста, не уезжайте».

— Боже мой, — пробормотал он, прочитав это. — Не бойся, мы никуда не уедем.

Эван был очень взволнован. А ведь он не любил меня, и во время съемок «Автомобиля» изводил меня, как мог.

Глоток за глотком я пил пиво. По сравнению с тем, как болело мое горло, ангина была детской игрушкой; целебная жидкость делала свое дело, и через некоторое время я уже мог шевелить распухшим языком.

Эван и Конрад обсуждали предстоящий маршрут. Как оказалось, в ближайшем кемпинге, Скукузе, не был заказан ночлег, а до Сатары, где нас ожидали, было два часа езды.

Решили ехать в Сатару, что, по-моему, было разумнее.

— Ну и прогулка, — заявил Эван. — Здесь чертовски жарко. Останови где-нибудь в тени, устроим ленч. Уже второй час, и я хочу есть.

Это уже было больше похоже на того Эвана, которого я знал и не любил.

«Хорошенько запомни это место, мы сюда вернемся», — написал я.

— Мы пошлем кого-нибудь за твоей машиной, — ответил Эван. — Потом.

Я помотал головой.

«Мы должны сюда вернуться».

— Зачем?

«Чтобы поймать Дэна на месте преступления».

Они смотрели на меня с удивлением.

— Но как? — спросил Эван.

Я написал как. Еще во время чтения у Эвана заработало воображение. Конрад хмурил брови, и было видно, что и он прикидывает, как и что сделать. Я знал, что моя идея придется по вкусу.

— Боюсь, он не даст нам этого сделать, дорогуша, — сказал Конрад.

Я позволил себе не согласиться с ним.

— А его соучастник? — спросил Эван. — Как его искать?

«Он умер».

— Умер? — они смотрели на меня с недоверием. — Ты имеешь в виду Уэнкинса?

Я кивнул. Я устал. «Все расскажу, когда смогу говорить», — написал я. Мы ехали по узкой заросшей дороге, которая несколько дней была лишь отражением в зеркале.

Конрад вел машину, а Эван набрасывал план местности. Оказалось, что нашли они меня совершенно случайно, дорогою этой давно никто не пользовался, она вела к давно высохшему водопою. Дорога эта примыкала к другой, а та, в свою очередь, к одной из асфальтированных. Эван заявил, что он легко найдет мою машину. Вчера, добавил он, они обшарили все боковые дороги, между Скукузой и Нумби. Сегодня они искали в районе высохших притоков Саби. Меня они нашли на пятой боковухе, разумеется, за табличкой «Въезд воспрещен».

Через несколько километров мы обнаружили группу деревьев, устраивающую нас. В красном ящике, как оказалось, было не только пиво, но и фрукты, и бутерброды.

Я решил пока не есть. Мне вполне хватало пива.

Мои приятели расположились так, как будто мы находились на обычном пикнике. Видимо, они решили, что у каждого нормального зверя сейчас сиеста, и распахнули двери.

Нам не встретился ни один автомобиль; по-видимому, все нормальные люди отдыхали. Эван, ясное дело, не обращал внимания на жару, а Конрад волей-неволей должен был равняться на начальство.

«Почему вы меня искали?» — написал я.

— Нам все время не хватало чего-нибудь из вещей, что остались в твоей машине. Это нам здорово мешало. Наконец, мы позвонили в «Игуану», чтобы сказать тебе, какой ты эгоист и какую свинью нам подложил.

— Нам сказали, что ты еще не вернулся, — подхватил Конрад. — Что, насколько им известно, ты поехал на несколько дней в Парк Крюгера.

— Мы ничего не могли понять, — перебил его Эван. — А тут еще твоя записка.

— Какая записка? — хотел воскликнуть я, но связки не позволили, и я написал эти слова.

— Записка, — сказал Эван, — что ты уехал в Иоганнесбург.

«Я ее не писал».

Эван перестал жевать бутерброд. Выглядело это как стоп-кадр.

— Ежу понятно, что ты не писал ее, мы дали себя провести. Там была одна фраза большими печатными буквами: УЕХАЛ В ИОГАННЕСБУРГ. ЛИНК. Мы решили, что это хамство и черная неблагодарность. Смотаться втихаря на рассвете, увезти половину съемочной аппаратуры.

«Каюсь», — написал я. Конрад расхохотался.

— Мы звонили еще, — сказал Эван. — Например, ван Хурену.

«А Дэну?» — написал я.

— Нет, — ответил Эван. — О нем мы не подумали.

И потом, мы не знали, где его искать. — Он откусил большой кусок бутерброда. — Нас взбесило то, что ты смотался без предупреждения, и только вчера мы сообразили, что ты мог заблудиться и поэтому тебя нет в Иоганнесбурге. Для проверки мы позвонили администратору в Сатаре, чтобы он узнал в Нумби, когда ты в пятницу выехал за ворота. Они посмотрели списки и ответили, что духу твоего у них не было.

— Мы и Хаагнеру звонили, дорогуша, — сказал Конрад. — Мы сказали ему что и как, но он особо не беспокоился. Сказал, что куча народу проезжает Нумби без всяких документов. Наверное, мистер Линкольн сказал, что господа Пентлоу и Конрад остались и что они заплатят по счету. Стражи порядка позвонили в Скукузу и пропустили мистера Линкольна. Еще он сказал, что ты не мог заблудиться, потому что ты серьезный человек. Только дураки ищут приключения, едут туда, куда запрещено. Если у такого испортится машина, ему конец, сказал он.

Они открыли банки с пивом и обильно запивали свои бутерброды. Я отхлебывал из стаканчика.

— Мы заплатили за тебя в Скукузе, старина, — с упреком сказал Эван. — И за разбитое окно тоже.

Я снова взялся за авторучку.

— Господи! — воскликнул Эван. — Значит, это Дэн разбил стекло!

«Да, пожалуй, — подумал я. — Дверь была заперта».

— А еще мы нашли отличное стадо слонов, — сказал Конрад. — Может быть, и сегодня нам повезет.

* * *

В Сатаре я попросил выключить кондиционер, теперь мне было холодно. Я боялся, что вновь начнутся судороги... Я лежал под тремя одеялами, и меня била дрожь.

— Знаешь что, — сказал Эван, — может, мы снимем с тебя эти вонючие тряпки? Ты грязный, как свинья.

— Может быть, тебе умыться? — сказал Конрад.

Эван заткнул нос.

— Тогда извини, мы не будем здесь спать.

Конрад принес бутылку молока и банку куриного бульона. Нечем было заесть, поэтому они смешивали его с молоком. Я понемногу пил эту смесь.

Итак, — сказал Эван, — займемся нашим планом.

— Дэн живет в отеле «Ваал Мажестик»...

О мое горе, о моя речь!

— Что ты сказал? Слава богу, к тебе возвращается голос, но я ничего не понял.

Я написал, что делать и как.

— Позвоните ему утром, — захрипел я, но Эван сказал:

— Лучше пиши. Так будет быстрее. «Позвоните ему утром, — писал я, — и скажите, что беспокоитесь, что я исчез, а в моей машине часть снаряжения Конрада. Скажите еще, что я прихватил с собой авторучку Конрада, а он ею очень дорожит. И один из блокнотов Эвана с важными заметками. Скажите ему, что я говорил, что кто-то покушается на мою жизнь».

— Ты уверен, что этого будет достаточно? — спросил Эван.

«Если бы ты был преступником и знал, что у жертвы есть перо и бумага»...

— Пожалуй, да.

«Правильно».

— А что потом, дорогуша?

«Квентину ван Хурену. Скажите ему, где и в каком состоянии вы меня нашли. Можете прочитать ему мои записи. Скажите, что мы готовим ловушку, пусть подключит, полицию. Он знает, как это сделать».

Эван с присущей ему энергией вскочил с кресла и, прихватив свои и мои записи, понесся в главный домик.

Конрад закурил сигару — наверное, для того, чтобы заглушить другой, более противный запах.

— За твое спасение благодари Эвана, дорогуша, — сказал он, помолчав. — Ты знаешь, как он носится со своими идеями. Мы мотались по самым заброшенным дорогам. Я злился, считал, что все это без толку... Но мы нашли тебя...

— Кто... — произнес я, — рассказал Дэну про эту сцену из фильма?

Конрад пожал плечами. Было видно, что он чувствует себя виноватым.

— Может быть тогда, в Гермистоне. Они все расспрашивали меня о твоем новом фильме... Ван Хурены, Уэнкинс, Дэн...

«Уэнкинс мог видеть, — подумал я, — он занимался рекламой этой картины».

— Дорогуша, — после долгого молчания сказал Конрад. — Твой грим в картине был абсолютно неудачным, я бы не сказал сейчас, что ты выглядишь красавцем.

— Спасибо.

— Хочешь еще бульону?

* * *

Эвана не было довольно долго.

— Ван Хурен просил перезвонить попозже. Он страшно расстроился, не мог разговаривать. Сказал, что подумает, что можно предпринять. И еще. Он спрашивает, почему ты думаешь, что Уэнкинс был сообщником Дэна.

Уэнкинс... — произнес я, но Эван меня перебил:

— Пиши, — сказал он. — Ты хрипишь, как больная ворона.

«Уэнкинс подсунул мне испорченный микрофон. Он рассчитывал на то, что меня слегка ударит, это попадет в газеты, а попутно и сообщение о премьере. Я уверен, что идея принадлежала Дэну. Но когда Катя чуть не погибла, Уэнкинс перепугался. Я видел, как он потом дрожал у телефона. Я думал, что он звонит в контору, но теперь уверен, что он рассказывал Дэну, что случилось».

С точки зрения «Уорлдис» все прошло просто великолепно, дорогуша, — рассмеялся Конрад.

"Дирекция сильно давила на Уэнкинса, чтобы он организовал хорошую рекламу для нашего фильма, и я думаю, что когда Дэн предложил похитить меня и закрыть в автомобиле, как в кино, этот болван согласился.

Потом я решил, что Уэнкинс не делал этого, потому что тогда бы меня уже нашли. Но когда я узнал, что он умер, то понял, что лишь Дэн знает, где я. Ему ничего не надо делать. Просто ждать.

Если бы мой труп нашли, то решили бы, что это был рекламный трюк Уэнкинса, проделанный с моего согласия. Потом Уэнкинс утонул и не смог организовать мое спасение.

Думаю, что охранники зарегистрировали машину Уэнкинса, когда она проезжала ворота".

Эван вырвал блокнот из моих рук. Пока я писал, он бегал по комнате, как шальной.

— Ты отдаешь себе отчет, что обвиняешь Дэна в том, что он убил Уэнкинса? — вскричал он.

Я кивнул.

— Я уверен, что убил он, — проскрипел я. — Цена — золотой рудник.

* * *

Они ушли ужинать... Когда вернулись, Эван сказал, что говорил с ван Хуреном.

— Он был убит, — сказал он небрежно. — Я прочел ему про Уэнкинса. Он сказал, что пожалуй, ты прав, что ему очень жаль, он успел полюбить Дэна. Он сделает все, что ты просишь. Он прилетит в Скукузу рано утром. Полицию он предупредил.

* * *

Я проснулся и обнаружил, что мышцы не сводит и горло не так болит. Я сам, правда, согнувшись, как старик, дополз до уборной. Конрад принес мне банан, с которым я разделался почти без затруднений.

Эван звонил Дэну и появился с улыбкой на лице.

— Я его застал, — объявил он. — Должен сообщить, что он попался на крючок. Сказал, что очень торопится... Ну, и так далее. Спрашивал, точно ли авторучка у тебя. Я сказал, что точно, потому что видел, как ты взял ее у Конрада, а потом сунул в карман.

Глава 17

Мы приехали в половине одиннадцатого, Эван и Конрад стали готовиться к встрече, снаряжать капкан.

Через полчаса началась жара. Я выпил бутылку воды и съел еще один банан.

Эван нетерпеливо топтался на месте.

— Пора! У нас нет времени. Мы должны ехать за ван Хуреном.

Я вылез из пикапа, доковылял до машины, залез на сиденье и застегнул ремни.

Мои мышцы тут же свело судорогой.

Подошел Конрад, держа в руках наручники. Мое сердце сжалось. Я не мог на него смотреть. Не мог смотреть на Эвана... Весь мой организм противился этому.

Не хочу. Не могу. Не перенесу этого.

— Может, бросишь это дело, Линк? — обратился ко мне Конрад. — Это твоя затея, и никто не требует от тебя этого, дорогуша. Можешь отказаться. Он примчится, а будешь ли ты сидеть в машине...

— Не приставай к нему, — разозлился Эван. — Мы хорошо поработали. А Линк сам говорил, что будет трудно прижать этого мерзавца.

Конрад щелкнул наручники, сначала на одном моем запястье, потом на другом. Я содрогнулся всем телом.

— Дорогуша... — произнес Конрад.

— Поехали! — перебил Эван.

Я не произнес ни слова. Я знал, что если открою рот, то закричу, чтобы они не уезжали, чтобы не бросали меня.

Они сели в пикап. Эван подал назад, отъехал, и вновь вокруг меня сомкнулся выжженный тропическим солнцем заповедник.

* * *

Я немедленно стал жалеть о своем решении. Жара была совершенно непереносимой, уже через полчаса меня мучила жажда.

Вновь судорога сводила мне ноги, вернулась боль в пояснице и спине.

Я проклинал себя.

А если это продлится до вечера? Если Дэн поедет на машине? Эван говорил с ним в восемь. От Нумби сюда ехать минимум пять часов... Он явится не раньше, чем через три-четыре часа...

Я сунул руки в рукава и откинул голову.

На этот раз у меня не было даже полиэтиленового пакета. Исписанные листки лежали на моих коленях, тут же была и авторучка Конрада. В голове у меня творилось Бог знает что.

Завтра вечером должна состояться премьера. Интересно, кто будет заниматься ее организацией, если несчастного Клиффорда уже нет в живых? Успею ли я за двадцать четыре часа добраться до отеля «Клиппспрингер Хейгтс»? Мне ведь нужно будет побриться, выкупаться, одеться да еще отдохнуть, поесть и выпить. Люди платили по двадцать рэндов за билет. Будет форменным свинством, если я не явлюсь...

* * *

Время шло невероятно медленно. Я взглянул на часы.

Начало второго.

Конрад установил в машине радиопередатчик; когда я почувствую, что больше не могу терпеть, нажму кнопку, и Эван с Конрадом сразу же приедут. Но тогда мы наверняка упустим Дэна.

Я уже жалел о том, что Конрад это сделал. Эван убеждал меня, что передатчик необходим, потому что благодаря ему полиция и ван Хурен получат сигнал, что Дэн Кейсвел уже здесь.

Одно нажатие кнопки означает, что он появился.

Два, что уехал.

А несколько коротких означало, что нужно приехать как можно скорей.

* * *

Подожду десять минут и сдамся, решил я. Еще десять. Еще десять.

Десять минут всегда можно потерпеть.

А потом я услышал предостерегающий зуммер Конрада и собрался.

* * *

Дэн остановил машину там, где вчера стоял пикап.

Я нажал кнопку один раз.

Мобилизуя все свое мастерство, изобразил умирающего человека. Впрочем, особенно надрываться мне не пришлось. Два стервятника сидели на ближайшем дереве.

Я смотрел на них со страхом. Дэн был явно доволен.

Он открыл дверцу моей машины и отшатнулся от смрада. Я не напрасно отказался мыться и переодеваться. Все указывало на то, что я сижу здесь с той самой минуты, как он оставил меня здесь. Ничто не заставило его усомниться.

Он смотрел на мои отекшие ноги, расслабленные руки, мутные глаза. Он не испытывал никаких угрызений совести. Прекрасный юноша, образец американской красоты. Спокойный, холодный и безжалостный, как лед.

Он схватил лежавшие на моих коленях листки, швырнул авторучку на заднее сиденье...

— Обо всем догадался... И все описал, — сказал он. — Ты ловкий парень, Эд Линкольн. Жаль, что у тебя не будет читателей.

Он смотрел в мои полузакрытые глаза, чтобы понять, реагирую ли я на его слова или уже без сознания. Потом он достал зажигалку и сжег листки с моими записями. Я слабо застонал, как будто возражая. Это его позабавило.

Он улыбнулся.

Когда бумага догорела, он растоптал пепел.

— Ну, вот и все, — весело сказал он.

Я стонал. Он не обращал на это внимания.

— Отпусти... меня...

— Отпадает.

Он вытащил из кармана связку ключей.

— Это ключи от машины. А это от наручников. — Ключи блестели на солнце.

— Умоляю...

— Нет, старина, твоя смерть — это целая куча денег. Моя куча. Получается так.

Он положил ключи в карман, хлопнул дверцей и уехал.

* * *

Бедная Нерисса, подумал я, надеюсь, ты умрешь, не узнав, какой у тебя племянник; судьба редко бывает милостивой.

* * *

В зеркальце появилось отражение четырех автомобилей. Они остановились поодаль. Это были пикап Эвана и Конрада, машина ван Хурена и две полицейские машины. В первой, как я потом узнал, были врач и фотограф, а во второй Дэн Кейсвел.

Они вышли из машин. Отличный обед для львиной семьи, окажись они здесь. Однако звери держались подальше. Может быть, понимая, что рядом с Дэном ловить нечего.

Подбежал Конрад и открыл дверь моей машины.

— Все в порядке, дорогуша? — спросил он.

Я кивнул.

— Я нашел его случайно! Я ехал за помощью, — говорил Дэн очень звонким и решительным голосом.

— Как бы не так! — пробормотал Конрад. Он мудрил над наручниками все теми же проволоками.

— У него в кармане ключ, — сказал я.

— Не может быть! — воскликнул Конрад, подошел к полицейскому и что-то сказал ему шепотом. После короткой схватки с сопротивляющимся обладателем ключи от наручников и автомобиля вновь заблестели на солнце.

— Может быть, вы объясните нам, мистер Кейсвел, почему вы уехали, если у вас в кармане лежали ключи от наручников.

Мистер Кейсвел исподлобья смотрел на полицейских.

— Или вы уехали именно поэтому?

Эван наслаждался, наблюдая за всем этим. Из-за дерева, которое выворотил слон несколько дней назад, он вытащил «Аррифлекс» на штативе.

— Все зафиксировано на пленке, — заявил он. — К машине шел провод. Чтобы включить камеру, достаточно было нажать кнопку. Это сделал Линк, когда этот тип подъехал.

Конрад вытащил из-под машины магнитофон и отцепил микрофон от обивки задней дверцы.

— А все, что он говорил, записано на магнитофон, — добавил он.

Золотой мальчик был бел, как холст.

Квентин ван Хурен подошел ко мне. Я был все еще прикован к баранке.

— Боже мой! — произнес он. — Какая трагедия!

Я криво улыбнулся.

— Золото — причина многих трагедий, — прокаркал я. Ван Хурен шевелил губами, он был потрясен.

Золото, зависть и жадность... Дьявольский коктейль.

Эван резвился так, как будто это он сочинил сценарий и поставил всю эту удивительную историю. Потом он увидел, что меня все еще не расковали, не расстегнули, ему стало неудобно, он подошел ко мне с ключом в руке и на секунду остановился рядом с ван Хуреном.

Он смотрел на меня так, как будто увидел что-то совершенно для себя незнакомое. А потом впервые улыбнулся мне с искренней симпатией.

— Стоп, — сказал он. — Больше дублей не будет.

Примечания

1

Олифант — слон — (африкаанс).


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10