Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Век Дракона - Триумф душ (Странствия законоучителя - 3)

ModernLib.Net / Художественная литература / Фостер Алан Дин / Триумф душ (Странствия законоучителя - 3) - Чтение (стр. 13)
Автор: Фостер Алан Дин
Жанр: Художественная литература
Серия: Век Дракона

 

 


      XIX
      ДРОУНЖ
      Он не знал, когда появился на свет. Не знал, каким образом: то ли был рожден от отца и матери, то ли возник из яйца, споры или зерна, а может, зародился самопроизвольно. Не знал, единственный ли он в своем роде; впрочем, ему никогда не доводилось встречать себе подобного. Он знал только одно - страдание. Сколько он себя помнил - а это мог быть огромный, сравнимый с самой Вечностью срок, - он никогда не менялся. И, бесцельно созерцая мир, испытывал единственное желание: чтобы в нем самом произошла какая-нибудь перемена. Он ничего не ждал от нее, просто хотелось ощутить новизну. О большем он и не задумывался. Что пользы? Сказать, что Дроунж покорился обстоятельствам, в которых вынужден был пребывать от века, значило ничего не сказать. Просто у него не было выбора, и он даже не догадывался о том, что на свете есть такое понятие.
      Однако его существование было лишено внутреннего антагонизма. К тому же он был слишком чувствителен, чтобы испытывать потребность в дружбе. Если это было возможно, он старался держаться в отдалении. Когда же столкновение с другими живыми существами было неизбежно - а это случалось, по его меркам, слишком часто, - он предпочитал ничего не замечать, ни во что не вникать и никого не судить.
      Как правило, живые существа не могли увидеть Дроунжа, они лишь испытывали тревогу, когда он приближался. И для него, и для них это было благо, так как Дроунж не желал, чтобы его разглядывали, и сам вряд ли счел бы за удовольствие пялиться на кого бы то ни было. Случалось, что остроглазым и проницательным удавалось различить его на окружающем фоне. Когда это происходило - чаще всего в состоянии крайнего страха, - они начинали вопить. Потом падали бездыханными - хотя и не всегда. Когда в присутствии Дроунжа жизнь покидала несчастных, он не испытывал ничего, кроме беспросветного безразличия. Как можно сочувствовать кому-то? Вряд ли найдется существо, настолько жалкое, как он.
      Таким образом, Дроунж был чем-то вроде мусорщика. Он скитался по миру, вбирая в себя боль и отчаяние, душевные и телесные раны всех, кто встречался ему на пути, - аморфная масса размером с бегемота, не имеющая ни ног, ни жгутиков, ни каких-либо иных приспособлений для перемещения тела. Он просто катился, медленно, неотвратимо и совершенно бесцельно. Мог он еще - правда, с трудом - вытягивать себя в длину и применять эту способность, чтобы производить давление на окружающие предметы. Другие существа, не замечая его, часто попадали в пределы занимаемого им пространства. Это было смертельно для них, но совершенно безразлично для Дроунжа.
      Язвы и струпья покрывали все его тело, подобно пятнам на шкуре леопарда. Одни заживали, вместо них появлялись другие. Они находились в постоянном, нагоняющем тоску движении; медленно, подобно континентальным плитам, они дрейфовали по океану тела Дроунжа. Отвратительные прыщи, словно миниатюрные вулканы, извергали гной; скоро они спадали, но через какое-то время появлялись в других местах.
      Ни одна из этих изменчивых болячек ничуть не беспокоила Дроунжа. Он не испытывал боли, как прочие существа, - возможно, потому, что ему не было дано отличить боль от любого иного чувства. Для него она была данностью, обстоятельством, с которым бесполезно спорить. Он не мог всплакнуть, потому что у него не было глаз. Не мог взвыть - рта тоже не было. Обладающий минимальными возможностями воспринимать действительность, он не мог пожаловаться на свою судьбу или ощутить чувство вины за гибель тех, с кем сталкивался на своем пути. Он просто перемещался, как перекати-поле. И не имело значения, какое существо ему повстречалось. Большое, маленькое результат был один; разница была только в длительности и интенсивности контакта. Дроунж действовал как губка, впитавшая всю боль и страдание мира. И подобно губке, когда ему случалось на кого-то наткнуться, он начинал выдавливать их из себя. Только из него сочилась не вода, а смерть. Это происходило само собой, помимо его воли.
      Зачем он движется, Дроунж не знал. Возможно, его гнал вперед закон природы, согласно которому столько боли и страданий не должно слишком долго быть в одном месте. А может - неосознанное стремление отыскать уголок, где можно испытать покой. Необходимость выжить, продолжить род, поиск пропитания - все эти обязательные слагаемые жизни для него не играли совершенно никакой роли. Уродливо-ущербными зрительными рецепторами, которые и глазами-то назвать было нельзя, он пялился на окружающее и все двигался, катился безостановочно, вечно.
      Скользя по лугам, он оставлял после себя широкую полосу пожухлой, побуревшей травы - огонь, должно быть, производил такое же воздействие, только его след был более заметен, более отчетлив. При его прикосновениях на сильных зеленых листьях травы сразу появлялись бурые пятна. Они на глазах расширялись, затем гниль стремительно распространялась на соседние растения. Но вряд ли Дроунжа можно назвать каким-то специфическим видом эпидемии - это было предвкушение смерти, неодолимый поток бедствий, перед которым не могли устоять даже самые сильные и здоровые организмы. Через несколько дней после его ухода безмятежные зеленые' луга превращались в суходолы.
      Дикие козлы, наткнувшись на незримую, но плотную массу методично перемещающегося на север Дроунжа, бросились врассыпную. Кровь начала портиться у них в жилах, на боках выступили сочащиеся гноем язвы. Через несколько часов начала клочьями вылезать шерсть. Один за другим дикие козлы начали припадать на колени, валиться на бок. Языки у них почернели, беременные самки выкидывали мертвых зародышей. Яички самцов стали сморщиваться, ссыхаться.
      Через сутки они пали все до одного, даже самые сильные и выносливые. Стервятники и лисы со всей округи собирались на пир, однако они долго не решались начать его. Воздух был пропитан чем-то зловещим, и этот аромат отпугивал сильнее запаха смерти. Феньки навострили огромные уши. Стервятники испуганно хлопали огромными крыльями. Наконец двое из них осторожно клюнули почерневшее вонючее мясо.
      Через несколько минут обе птицы свалились рядом с трупом козла. Через час они сдохли.
      Их сородичи ударили огромными крыльями и поднялись в воздух. В первый раз за долгую сытую жизнь стервятники встретились с падалью, которую даже они не смогли переварить. Лисы и гиены помчались прочь, словно преследуемые незримыми, но ужасными хищниками. Только трупные мухи продолжали радостно гудеть над горой гниющего мяса.
      Поля или лес, тайга или город - Дроунжу было все равно, что лежит на его бесконечном пути. То, что творилось, когда он появлялся там, где было много людей, не поддается описанию. Тогда и рождались кошмарные легенды о незримом бродячем зле. Некоторые называли его посещения карой богов, другие - моровым поветрием, однако все сходились на том, что последствия были настолько устрашающими, что разум не мог вместить этот ужас.
      Люди гибли не по двое, не по трое, а толпами. Симптомы менялись в зависимости от того, какой части Дроунжа касались несчастные. Раны не заживали и без конца кровоточили до тех пор, пока тела не сморщивались подобно лозе, слишком долго пролежавшей на солнце. Жуткими цветами распускались язвы; скоро они сплошь покрывали кожу и внутренние органы. Человек умирал в страшных мучениях. Привычный гомон человеческого сообщества сменялся отчаянными воплями и рыданиями.
      Города умирали, уцелевшие жители уходили в соседние. Тем же, кто слишком долго оставался в зараженном месте, отказывали в убежище. Они разбредались по округе, бесцельно скитались по лесам и полям и встречали смерть в придорожных канавах. Все, кому довелось коснуться Дроунжа, умирали: и безропотные старики, и крепкие работяги, и детишки, которые даже не понимали, что с ними происходит. Люди, которым "посчастливилось" воочию узреть Дроунжа и которые были достаточно безрассудны, чтобы рассказывать об этой жуткой встрече, в награду получали смерть, но умирали они по-разному. Бывало, что их забивали насмерть охваченные страхом соседи.
      В конце концов мор, исчерпывая запас разрушительной силы, постепенно сходил на нет.
      А Дроунж катился дальше.
      Ничто не могло остановить Дроунжа. Те, кто успевал заранее почувствовать опасность, уходили с его пути.
      А если были неспособны спастись, готовились к гибели и встречали ее безропотно, с той покорностью судьбе, какой от рождения наделены все живые существа. Дроунж не выносил приговора, не принимал решений, не карал за грехи...
      Только твердая скала могла преградить ему путь, изменить направление его движения. Водные пространства он преодолевал с той же легкостью, что и сушу, по дну.
      Придонные водоросли увядали и скрючивались. Раковины моллюсков теряли кальций и становились непригодны для защиты мягких тел их хозяев. На нежной шкуре амфибий появлялись гнойники, жабры у рыб разбухали и теряли способность извлекать из воды кислород. Рыбы медленно и мучительно умирали от удушья. Водоплавающие птицы, съевшие отравленную рыбу, погибали в полете и падали на землю, словно подстреленные. Добравшись до противоположного берега, Дроунж оставлял после себя безжизненные воды, точно так же как на суше - опустевшие города и бесплодные земли.
      Дроунж неумолимо катился на север.
      И вот наконец он достиг места, которое можно было бы назвать своим домом, если бы это слово имело для него какой-нибудь смысл. Впервые он оказался на земле, по которой можно было перемещаться долго-долго, никого не губя. Не потому, что он стал менее опасен или менее ядовит; просто там отсутствовала всякая жизнь.
      Для Дроунжа убийство не было основной функцией, и в этих прожаренных солнцем краях его тело испытало что-то похожее на отдохновение. Единственной болью, которую оно ощущало здесь, была его собственная.
      Катясь на север, Дроунж добрался до странного места, заполненного скалистыми образованиями, напоминающими живые существа, но не являющимися таковыми. Они состояли исключительно из природных минералов и не обращали внимания на Дроунжа. По левую сторону от этого удивительного места возвышался горный хребет - преграда, которую он должен был обойти.
      Долго двигался он по пустынной земле, пока не заметил следы жизни. Время не имело для него значения, день не отличался от ночи, лето доставляло те же мучительные ощущения, что и зима. Зачем живые существа оказались в этом ужасном месте, что они искали, Дроунж не задумывался. Его это не касалось. Он катился вперед, только вперед, и лишь камень мог заставить его изменить направление.
      В некоей потаенной, глубоко схороненной частичке самого себя он взмолился, чтобы существа свернули с его пути. У него не было губ, рта, языка, он не мог предостеречь их. Оставалось только надеяться. Но надежда являлась наиболее глубоко забытой составляющей его существования. Что-то имело для него значение, что-то казалось важным, что-то заставляло постоянно блуждать по свету, но это была не надежда. Он не знал, почему движется. "Почему" - было понятие, которое он не мог осознать.
      Через некоторое время он потерял живые существа из виду. Они вновь появились в поле его зрения неожиданно - и двигались ему наперерез. Если бы кто-то из них остановился, встреча могла и не состояться. Но они не проявляли такого намерения, а Дроунж просто не мог этого сделать. Предощущение несчастья было чуждо Дроунжу в той же степени, в какой чувство раскаяния - акуле.
      И все же остаток надежды ожил в нем, когда ему удалось проскользнуть мимо первого путешественника, потом мимо второго. Третьему - большому коту - тоже посчастливилось.
      Четвертый замешкался, словно почуяв Дроунжа. И неожиданно сделал попытку ухватиться за кусок его гниющего тела.
      Гной плеснул ему на пальцы и кисть. Глаза двуногого вылезли из орбит, он начал судорожно хватать ртом воздух. Древнее зло быстро проникло в его плоть, и несчастное существо с трудом смогло сделать лишь несколько шагов.
      Дроунж знал, что будет дальше. Как только яд начнет действовать, двуногий упадет и начнет выть. Когда его конечность сгниет до локтя, он вновь начнет лихорадочно двигаться. Потом замрет и в скором времени погибнет.
      Удивительно, но спутники двуногого остановились. Один из них бросился к пострадавшему, вместо того чтобы спасаться бегством со всей прытью, на какую способны эти организмы. Устремился к своей собственной гибели, отметил про себя Дроунж. Отметил равнодушно, без раскаяния и без волнения. Такое тоже бывало на пути. Дроунж продолжал движение, сразу позабыв о бессмысленных попытках глупца помочь товарищу. Коснувшись зараженного, он также погибнет. Такова судьба Дроунжа; так было, так будет!
      Двое других, правда, не спешили приблизиться к несчастному. Они не видели Дроунжа. Но третий смотрел прямо ему вслед, так осмысленно, словно ощущал не просто его присутствие, но и причастность к случившемуся. Он как будто видел его!
      Самая древняя часть Дроунжа питала исчезающую надежду, что существо будет держаться от него на расстоянии, но в остальном он оставался равнодушен к тому, что будет. Одной смертью больше, одной меньше, какая разница? Велика ли ценность одной дождевой капли, упавшей в море?
      Сначала Дроунж подумал, что осознавшее его присутствие существо решило покопаться в собственной спине. Видно, ему стало больно; этому ощущению Дроунж отчасти мог посочувствовать. Затем Дроунж обнаружил, что двуногий остался невредимым, скверна почему-то не коснулась его, а копается он в каком-то искусственном объекте. Одновременно двуногий издавал громкие звуки - предупреждал своих товарищей, чтобы те держались подальше от того, кого сразил Дроунж. Потом странный двуногий вынул из искусственного объекта какую-то вещицу.
      Дроунж решил, что этот предмет не может представлять для него угрозы. Это был небольшой кулек размером не больше ладони двуногого. Очертаниями предмет напоминал луковицу, многие тысячи которых Дроунж погубил, двигаясь по плодородным фермерским полям далеко-далеко на юге.
      Двуногий выдавил из кулька капельку какого-то липкого снадобья. Паста была бледно-розового цвета и резко пахла омытой дождем ивой и просто молодыми побегами.
      Ускорив шаг, двуногий обогнул Дроунжа, подбежал к больному товарищу и намазал пастой его пораженную конечность, издавая подбадривающие приятеля звуки. Другие его спутники по-прежнему держались в отдалении.
      А в следующее мгновение Дроунж почувствовал, как что-то коснулось его.
      Разумеется, это была случайность. Ничто никогда не касалось Дроунжа. Это он касался всех, кто попадался ему на пути. Ощущение было таким захватывающим, что Дроунж впервые замедлил свое неумолимое движение, чтобы лучше сосредоточиться, осмысливая его.
      Это была не боль. Дроунж лучше других живых существ знал, что такое страдание, что такое агония. Знал все их виды и разновидности. Это ощущение было иным. Новым и непонятным. Не в силах понять, что случилось, он мог лишь продолжить движение; сила, влекущая его в одном направлении, на время стала слабее, но не исчезла совсем.
      А странный двуногий вместо того, чтобы спасаться бегством, расширил воздействие. Оно захватило часть тела Дроунжа размером с подушку. И в этой области происходили какие-то непонятные изменения.
      Дроунж был не в силах подобрать определение тому, что происходило. Он не был напуган. Тот, чье бремя - нести смерть, не испытывает страха. Но он был смущен, если не сказать - растерян.
      Часть его, хотя и ничтожно малая часть, изменилась, причем так быстро, что Дроунж не успел сообразить, что надо делать. Какая-то реакция напрашивалась сама собой, но Дроунж не мог ее осуществить, не понимая.
      Внезапно предмет, которым этот безумный двуногий касался тела Дроунжа, упал на землю. Двуногий тут же его подхватил. Дроунж ждал, что его конечности сразу же начнут гнить, но этого не случилось.
      Обмазав предмет липкой пастой, двуногий уничтожил все зло, которое перешло на него от Дроунжа. И конечность двуногого, пострадавшего первым, как и остальные части его тела, тоже на глазах принимала прежний, здоровый вид. Он прижимал ее к себе и не сводил с нее глаз, словно наблюдал, как идет исцеление. Никаких признаков смертельных страданий и агонии он не проявлял.
      Все происходящее представлялось Дроунжу случайным происшествием. Ошеломляющим, но случайным. Краткое примечание в объемистом словаре, шуткой судьбы, кратковременной остановкой на извечном пути зла через действительность.
      В боку, там, куда второй двуногий вонзил свое копье, слегка покалывало - и все. С самим Дроунжем никакой беды не приключилось. Чем можно повредить тому, кто нес в себе все хвори мира?
      Все же это покалывание заставило Дроунжа оглянуться. И он увидел картину, в которую не поверил.
      Тот двуногий, который был настолько глуп, что вступил с Дроунжем в контакт, проявил очевидное безразличие к ущербу, нанесенному его другу. Он бежал от него - бежал к Дроунжу. Он гнался за ним!
      Очевидно, это был сумасшедший - что поделаешь? Дроунж не убыстрил ход и не замедлил его. Ему не было дела до того, какая безумная идея овладела настигавшим его существом.
      Догнав Дроунжа, двуногий остановился. Одна из его верхних конечностей поднялась. Дроунж никак не отреагировал на этот жест. Тогда двуногий метнул что-то в Дроунжа - это был тот самый сверток с липкой пастой, который раньше лежал у двуногого на ладони. Сверток угодил в то место, которое трогал двуногий. Дроунж едва почувствовал это и воспринял удар с тем же безразличием, с каким относился к любому прикосновению. Что бы ни сталкивалось с ним, это неизменно кончалось страданием.
      Ударившись, кулек лопнул, и его содержимое выплеснулось на спину Дроунжа. Он и на этот раз не придал этому значения.
      Пока мазь не начала просачиваться внутрь! Спину снова начало покалывать. Дроунж не испытал неудовольствия. Наоборот, он мог бы сказать, что ему приятно, если бы знал это понятие. Но сейчас он мог назвать это ощущение лишь незнакомым.
      Пока он пытался осмыслить эту новизну, мазь всосалась в его плоть, и тот образ жизни, который он вел, был разрушен.
      Впервые за много тысячелетий Дроунж остановился. Новое ощущение охватило все его тело, проникало в самые отдаленные уголки, добавляя к вечным страданиям и нескончаемым неудобствам что-то еще... Это уже был не пустяк, не случайное происшествие, не просто эпизод. Его плоть изменялась, непонятная сила скручивала и будоражила ее. Понять, в чем тут дело, Дроунж не мог, потому что не имел в этом опыта.
      Превращение завершилось. Дроунж остался прежним, неоскверненным и неприкасаемым, но в чем-то он изменился. Мгновение спустя он осознал, в чем именно. Он больше не испытывал боли! Ее отсутствие было так непривычно, что он на мгновение оцепенел. Все, что до сих пор жило в нем, ушло: страдание, боль, гниль, беспредельное горе - все, чем он был, все, что составляло его сущность. Взамен пришли вещи, которым он никак уж не мог подобрать определения. Покой и умиротворение охватили его. И что-то еще... Перемены сказались не только на внутренней сути, его облик тоже решительно переменился.
      Новая индивидуальность потребовала и новой формы, свежей, неиспорченной, свободной от снадобья, которое инициировало эту метаморфозу.
      Хрупкие существа, которые только что были так близки к смерти, в изумлении увидели, как прямо из воздуха, из ничего родилась... огромная бабочка. Она развернула крылья, переливающиеся изумрудным, опаловым, малиновым и розовым сиянием, взмахнула ими, словно отталкиваясь от бесплодной выжженной земли, на миг зависла и с неожиданной силой взмыла в безоблачное, сразу подобревшее голубое небо.
      XX
      - Дай-ка я еще раз осмотрю твою руку.
      Симна молча повиновался. Гниющая плоть чудодейственным образом заменялась здоровой. Возвращалась чувствительность, рука покрывалась новой кожей, кровотечение прекратилось. Глаза Симны перебегали с раненой руки на фантастическую бабочку, тающую вдали, и обратно. Рука стремительно заживала.
      - Ради Гравулии, что... что это? - шептал он, а долговязый пастух продолжал внимательно рассматривать его ладонь и пальцы. - Минуту назад руки уже просто не было... А теперь и рука исцелилась, и бабочка откуда-то появилась. Такая красивая...
      Эхомба ответил, не отрывая взгляда от заживающей руки:
      - Болезнь вроде той, что у тебя на руке.
      Симна растерянно заморгал.
      - А как она называется?
      - Это не определенная болезнь, а недуг как таковой. Я сам, Симна, не совсем уверен, что это было. Но в том, что случилось с тобой, не ошибся. Я тоже, когда бросился к тебе на помощь, почувствовал симптомы. Если бы мне не удалось справиться с этой заразой, мы бы все погибли.
      Симна еще испытывал слабость, поэтому присел на скальный выступ. Стоящий рядом Хункапа пристально вглядывался в крутые склоны, открывавшиеся вдали. Алита, развалившись на солончаке, грелся на солнышке.
      - Но бабочка? - Симна резко повернулся к Этиолю. - Постой, я вспомнил - ты чем-то намазал мне руку. От этого я излечился.
      Пастух кивнул:
      - Снадобье Мерубы. Она говорила, что эта мазь хороша для лечения порезов и царапин, ожогов и уколов. Когда я догадался, что случилось с тобой, то сразу вспомнил о ее лекарстве. - Он указал на кисть северянина. Как видишь, помогло.
      Симна бережно поддерживал здоровой левой рукой правую, выздоравливающую, и легонько ее поглаживал.
      - Насчет руки понятно, но что ты скажешь о бабочке? Та пакость, что мне померещилась вначале, ничуть не была похожа на бабочку.
      Пастух кивнул:
      - Меруба славится своими снадобьями. Говорят, что, если пользоваться ими как надо, можно вылечить что угодно. Вот я и воспользовался. - Он бросил взгляд на север. - Чем бы ни было то, к чему тебя угораздило прикоснуться, мы вылечили и его.
      - То есть убили, - прошептал Симна. Высвободив выздоровевшую руку, северянин принялся энергично ею махать.
      - Болит? - озабоченно поинтересовался Эхомба.
      - Трясется. Как сердце после трехдневной пьянки. Но по крайней мере она мне уже подчиняется.
      Симна поднялся с камня.
      - Все-таки здесь чертовски жарко. - Он кивком указал на вздымавшиеся впереди обрывистые утесы и добавил: - Ничего, скоро пойдем по холодку, отыщем воду.
      Издали Карридгианский хребет казался неприступным, но при ближайшем рассмотрении выяснилось, что пересечь его проще, чем горы Хругара. Глубокие ущелья позволяли не штурмовать самые высокие пики и с большим удобством добраться до перевала.
      Где снег, там и вода. По каньонам бежали стремительные горные ручьи и даже небольшие речушки. Эхомба удовлетворенно улыбался - теперь можно не экономить воду. Жара, которая изматывала путников в Выжженных землях, тоже отошла в область воспоминаний.
      Постепенно хилая травка и жалкий кустарник сменились соснами и мамонтовыми деревьями, пихтами и каури, и настала минута, когда путешественники вдруг обнаружили, что уже идут по лесу. Расставание с жарой живительно подействовало на всех, но больше всего радовался Хункапа.
      Когда они поднялись до альпийских лугов, их окутал туман, спустившийся с перевалов. Склоны были усыпаны цветами, переливающимися всеми оттенками алого, чайного и лимонно-желтого цвета. В тумане они упрямо поворачивались в сторону невидимого солнца и от этого казались живыми.
      Вскоре туман стал таким густым, что даже черный левгеп опасался сбиться с пути. Путешественники решили спуститься пониже и пойти вдоль горного потока, прорезавшего склон. Хотя ничто вокруг не таило в себе угрозы, Эхомба то и дело с беспокойством оглядывался по сторонам. Заметив это, Симна спросил:
      - Эй, долговязый братец, что с тобой? Ты что-то увидел?
      - Нет, дружище, дело не в этом. - Пастух провел языком по губам. Я... Я кое-что вспоминаю. - Он повел рукой вокруг. - Этот туман.
      Симна пожал плечами.
      - Туман как туман. Плотный, конечно, но все равно только туман. И что?
      - Я его помню!
      Северянин не удержался от смеха.
      - Эх, Этиоль, человек помнит опасности, которых ему удалось избежать, и женщин, которых любил. Он помнит долгие тихие рассветы и веселые ночки. Но никто не помнит туман.
      Эхомба промолчал. Он чувствовал что-то - не в воздухе, а просто вокруг. Какое-то маленькое воспоминание... Он пытался вызвать его из глубин памяти. Симна был прав. Что такое туман? Всего лишь капельки влаги, висящие в воздухе, слишком слабые, чтобы подняться до облаков, и слишком ленивые, чтобы пролиться дождем. Как можно "помнить" столь обычное и мимолетное явление природы?
      Внезапно его осенило. Это был не туман, а Туман, тот же самый, который еще в самом начале путешествия пытался заставить его повернуть домой. Эхомба столкнулся с ним, едва покинув родную деревню. Как же давно это было! Туман тогда тоже сгущался медленно, словно преследуя его. Там, на берегу, ему удалось вырваться из его объятий; но теперь Туман настиг его здесь, в заморских краях.
      К Эхомбе приблизилась огромная намокшая шуба, оказавшаяся Хункапой Аюбом.
      - Этиоль, Хункапа не может идти. Ноги Хункапы не слушаются.
      Из тумана впереди донеслось грозное рычание. Несмотря на свою огромную силу, исполинский кот тоже еле-еле продвигался вперед. Даже мощные лапы с длинными когтями не помогали ему.
      Оба человека тоже остановились. Не обращая внимания на ругательства, которыми разразился Симна, пастух собрался с силами и попытался шагнуть вверх по склону. Не вышло. Впечатление было такое, будто увяз в грязи. Каждый шаг давался с большим трудом. С такой скоростью они будут несколько лет штурмовать хребет. Эхомбе казалось, будто его обернули во влажную простыню, не очень тяжелую, но заметно сковывавшую движения.
      Он наклонился вперед, пытаясь продавить преграду собственным весом. Упругая сырость чуть подалась, потом потянула его назад. Повторялось то, что было тогда возле деревни.
      - Возвра-а-а-ащайс-ся... - услышал он. Это была тень слова, призрак голоса, и ветер сразу развеял его.
      Эхомба невольно огляделся по сторонам, но ничего не увидел, кроме цветов и тумана.
      Он заставил себя сделать еще один шаг. Он наклонился еще ниже, уперся ногами в землю, пытаясь одолеть непонятную силу... Тщетно.
      - Возвра-а-а-ащайс-ся... - прошелестел призрачный голос.
      У него не было определенного источника, казалось, он звучит отовсюду. Что же делать? Будь это человек, пусть вооруженный, Эхомба знал, как поступить.
      Он попытался различить в тумане лицо, глаза, рот - что-нибудь, на чем можно сосредоточить взгляд. Но видел только туман, мимолетный, вездесущий...
      - Почему я должен вернуться? - осторожно спросил Эхомба, глядя во влажную серость.
      Умирающий шепот откликнулся:
      - Возвращайся... Ступай домой... - Капельки влаги осыпали лицо пастуха. - Тебя ждет беда... Ты обречен на страдания, твое упорство тебя погубит, остаток дней ты проведешь в ледяной пустоте. Возвращайся в свою деревню, к семье. Возвращайся, пока не поздно. Пока не погиб...
      Этого не будет, решил Эхомба. Уже дважды его заставляли выслушивать эти речи. Сначала - от провидицы, затем - от собаки.
      Вскинув руки, словно защищаясь, пастух медленно описал ими круг, словно взывал к небесам.
      - Красавица уже пророчила мне такую судьбу. И собака тоже. Я не послушался их тогда. Не буду слушаться и сейчас!
      Симна подобрался к другу и осторожно напомнил:
      - Этиоль, мужчине не пристало сражаться с погодой!
      Эхомба взглядом постарался предупредить его, чтобы он не вмешивался. Пастух был готов сразиться с туманом, иначе ни он, ни его спутники никогда не освободятся от его жутких объятий.
      Эхомба обнажил из ножен меч из небесного металла. Волшебная сталь сверкнула, и тысячи искорок пронзили сгустившийся туман. Преодолевая сопротивление, пастух с усилием поднял меч и принялся крошить белесую мглу.
      Результат не заставил себя ждать.
      Отрубленные клочья тумана упали на землю. Они корчились, извивались, словно пытаясь вновь воссоединиться с основной массой, и на глазах испарялись. Громкий рев огласил горы, со склонов налетел сильный ветер. А может, это был вовсе не ветер? Эхомба на мгновение растерялся - неужели туман способен чувствовать боль? Не важно, работа должна быть завершена, и только ему это по силам.
      Призвав на помощь все свое умение, Эхомба начал очищать пространство вокруг себя. Потом, освободившись, принялся прорубать тропинку к Симне. Затем - к Хункапе и Алите.
      - Все целы? - спросил пастух.
      Лицо и руки у него были в капельках влаги. Он не знал, пот ли это или кровь тумана... Стараясь не думать об этом, он принялся прорубать дорогу вперед.
      Туман сопротивлялся. Пытался лишить его сил, обездвижить в своих объятиях. Серые влажные щупальца обвивали его руки и ноги - он безжалостно рубил их и давил упавшие обрубки тумана подошвами сандалий.
      - Оставь меня! - кричал Эхомба. - Не указывай мне, что делать! Я почти добрался до цели и уже не откажусь от нее. Что бы ни было уготовано мне впереди, я не собираюсь останавливаться!
      Ответом ему был лишь тот же бесконечный рев и настойчивые попытки скрутить его по рукам и ногам. Больше часа Эхомба сражался с туманом. Если серая мгла полагала, что он выбьется из сил или лишится мужества, она глубоко ошибалась. Меч Этиоля без устали продолжал резать ее плоть, и с клинка обильно стекала роса - прозрачная кровь тумана.
      И он победил. Туман начал рассеиваться, отступать к ледяным вершинам. Лучи солнца пробились к путникам и согрели их, промокших насквозь. Последний сгусток тумана, прячась за скалами, попытался преследовать путников, но Эхомба, привыкший оберегать стадо от подкрадывающихся хищников, без труда приметил опасность. Вероятно, туман хотел дождаться, пока путешественники не остановятся на ночлег и не заснут. Тогда бы он облаком навалился на них и, вместо того чтобы скрутить по рукам и ногам, стиснул бы сердце. Но Этиоль не дал ему такой возможности!
      Повернувшись, он понесся мимо опешившего Симны туда, где прятался туман. Легкий белесый сгусток попытался спастись бегством, но пастух догнал его, выхватил меч и изрубил влажную взвесь на мелкие кусочки. Послышался слабый вскрик, отдаленно напоминавший недавний рев. Остатки тумана рассыпались капельками и исчезли навсегда под лучами горячего солнца.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16