Меж трех времен

Я вышел из вращающихся дверей отеля «Плаза», спустился по каменным ступенькам и двинулся на север, к углу Пятьдесят девятой улицы. На углу я остановился перед светофором. На мне были серые брюки и темно-синяя куртка на молнии, которые я купил несколько дней назад; шляпу я надевать не стал. Вспыхнул зеленый свет, я перешел к Центральному парку и свернул на грунтовую аллею. Я ощущал легкое возбуждение, и мне было немного любопытно — что же там раскопал Рюб. Сойдя с дорожки, я прошел около дюжины ярдов по сорной траве к большому черному валуну.

Рюб уже ждал меня — в коричневой армейской рубашке и брюках, в коричневых туфлях, потертой кожаной куртке и забавной синей вязаной шапочке с пушистой кисточкой. Он откинулся на камень, прикрыл глаза и подставил лицо солнцу. На коленях у него лежал коричневый бумажный пакет.

Услышав мои шаги, он открыл глаза, ухмыльнулся, пока я усаживался рядом, широким жестом обвел окружавший нас уголок парка — то самое место, где он впервые рассказал мне о Проекте.

— Символично, а? И многозначительно.

— Что-то вроде того.

— Что ж, тогда вы не сразу приняли решение, зато решили правильно. Сделайте сейчас то же самое. Но сначала… — Он открыл пакет, извлек завернутый в вощеную бумагу сандвич и протянул мне. — Кажется, именно то, что вы тогда заказали? В тот раз, когда мы впервые сидели здесь?

Я усмехнулся, зная, что этот сандвич с жареной свининой.

— И это тоже символично. И то, что тогда вы купили у меня кота в мешке. Что ж, Сай, похоже, у меня для вас припасен и кот побольше, и мешок похуже. Но вначале попируем! — Рюб извлек из пакета два яблока — и в тот день, вспомнил я, мы тоже ели яблоки.

Мы ели не спеша. Сидеть, привалившись спиной к нагретому солнцем камню, было довольно приятно. По аллее шли две на редкость симпатичные молодые женщины. Мельком глянув на нас, они прошли мимо, чуть заметнее — всего на три восьмых дюйма — покачивая бедрами.

— Кажется, это девушки, — сказал Рюб. — Или были ими. Кто-то однажды сказал мне… но я не поверил.

— Ваше счастье, что вы в армии, Рюб: внешний мир только привел бы вас в смятение.

— Так оно и есть. Вот кабы разрешили армии навести порядок… — Он покосился на меня. — Но мне, кажется, не следовало этого говорить, а? В ваших глазах я и так уже что-то вроде доморощенного Гитлера.

— Да нет, Рюб, вряд ли. Скорее уж Наполеон — вот только головной убор неподходящий.

Он потрогал свою шапочку.

— Годится, чтобы прикрыть мою старую лысину, так что я ее не стыжусь. Мне эту шапочку связала приятельница — приходится иногда носить.

Мы покончили с сандвичами, я стряхнул с ладоней крошки, запустил зубы в яблоко — оно оказалось терпким — и сказал:

— Ладно, Рюб, я весь внимание.

Он наклонился к валуну, у которого мы сидели, и поднял чемоданчик из коричневой кожи.

— Что вы знаете об Уильяме Говарде Тафте [8] и Теодоре Рузвельте? [9] — спросил он, расстегивая молнию.

— Тафт был толстым, а Рузвельт носил забавные очки.

— Тут вы меня обошли. Я даже не был уверен, кто из них кто. — Рюб вынул стопку желтых в синюю линейку листов, исписанных карандашом. — Но, судя по всему, они были друзьями. Хорошими друзьями. Вначале президентом был Рузвельт, потом он передал эту должность Тафту. Разумеется, после этого они спорили за президентское кресло. В 1913 году. Но вот в чем штука: наши специалисты по истории Соединенных Штатов утверждают, что по крайней мере в одном вопросе они держались заодно. Оба они стремились к миру. По-настоящему, без дураков, без политического вранья. Рузвельт тогда уже получил Нобелевскую премию мира. Отец Тафта, — Рюб перевернул свои заметки, чтобы прочитать надпись на полях, — был посланником в Австро-Венгрии и Румынии… нет, в России — не разберу собственных каракулей. Сам Тафт был министром обороны. Рузвельт устроил мир между Россией и Японией. И так далее. И оба они были люди умные, знали, как делаются дела, знали то, что знали умные люди во всем мире: обстоятельства мало-помалу складываются так, что мир может сползти к бессмысленной войне.

Рюб сложил свои записи, сунул их в чемоданчик, но не спешил вынимать руку из его нутра. Ухмыльнувшись мне, он сказал:

— У меня припасено кое-что секретное, Сай. Этот секрет — собственность армии; наши люди раскопали его, он наш и все еще остается секретом. Полагают, что между Рузвельтом и Тафтом существовало соглашение: кто бы ни был избран в 1912 году, он должен воплотить в жизнь то, что было задумано ими вместе. А в том маловероятном случае, если будет избран демократ, они посвятят его в этот замысел и будут надеяться на лучшее. Наши люди, Рюб, работают порой превыше всяких похвал; вот, взгляните на это. — Он вынул листок размером с почтовую бумагу и протянул мне.

Это была ксерокопия листка поменьше — черные края двухдюймовой ширины окаймляли чуть скошенный белый прямоугольник размером с обычную записку. Вверху прямоугольника было напечатано: «Белый дом», а ниже карандашом были четко и разборчиво написаны три строчки:

"Обед, Д.С. упк пдрк

Поручение Z для Г., Б., В.Э.".

— Здорово, а? — спросил Рюб. — Ребята рассказали мне, что после президентов остается груда имущества, и чем дальше, тем хуже. Джордж Вашингтон оставил совсем немного, зато Джеральд Форд — целые вагоны добра. — Он ткнул пальцем в листок, который я держал в руке. — Итак, что означает эта запись, сделанная, кстати, рукой Тафта? Скорее всего, пустяки, да и кому сейчас это интересно — если не считать того, что все написанное лично любым президентом может представлять какую-то ценность. А потому кто-то — понятия не имею кто, это было много лет назад — выяснил, по крайней мере, когда была написана эта записка. Д.С. — это скорее всего Дуглас Сельбст, сенатор от Огайо, штата, который поддерживал Тафта. Проверили дневник сенатора, который хранится в библиотеке Конгресса, и точно — там упоминается обед с президентом и приводятся некоторые подробности. И состоялся этот обед 14 августа 1911 года. Так что теперь у записки есть дата, и наши люди отметили этот факт. Только не на самом оригинале. Это ведь наша информация, и какого черта делиться ею с кем-то еще, верно? Не дай Бог, на флоте узнают, что Сельбст обедал с президентом в 1911 году.

Двадцатью пятью годами позже — я не шучу, Сай! — еще один наш человек, извините за выражение, амбициозная молодая девица, лейтенант, которая еще не появилась на свет, когда была написана эта записка, наткнулась на ее копию в нашей картотеке. И заинтересовалась другими пунктами. Что могло означать «упк пдрк»? Все, что ей пришло в голову — «упаковать подарок», а посему она выяснила дату рождения жены Тафта, что оказалось, кстати, делом отнюдь не легким. Жена Тафта родилась 15 августа, так что теперь историческому отделу армии Соединенных Штатов было известно, что «упк пдрк» действительно означает «упаковка подарка» — ужасно! Очевидно, Тафт сам упаковывал подарки — праздные были денечки, даже для президентов. Эта информация, между прочим, тоже засекречена. Поклянитесь, что никому не скажете.

Я перекрестился.

— Отлично. Наши люди не даром едят хлеб. Иногда. И вот, целую жизнь спустя после того, как Тафт нацарапал эту писульку, один из наших парней, просматривая материалы, в которых была и эта записка, взглянул на третью строчку и догадался, что означают инициалы. С первого взгляда. «Поручение для Z» — говорилось в записке, а дальше: Г. — Георг, Б. — Бриан, В.Э. — Виктор Эммануил. Георг Пятый, король английский, Бриан — премьер-министр Франции, и король Италии Виктор Эммануил. Три главы государств! И вот целую жизнь спустя наши люди заинтересовались этой запиской. Вроде бы. И взялись за дело — тоже вроде бы. Кто такой Z? — гадали они. Это было три года назад, и вначале…

— Рюб! Еще пять-шесть часов, и начнет темнеть.

— Ладно, признаюсь, меня занесло. Кто такой Z? Парень, которого Тафт и Рузвельт послали в Европу вроде бы для того, чтобы передать послания президента главам различных государств. А также… м-м… побеседовать с глазу на глаз, достичь некоторых неформальных соглашений и создать в своем роде неофициальный союз. Кто бы ни был избран в 1912 году — включая и демократа, если такое случится, — он должен был посвятить себя активной деятельности, сделать все, что в его власти, распространить слух, что мы вступим в любую европейскую войну на стороне союзников. И даже предвосхитить военные действия патрулированием Атлантики подводными лодками.

— Но ведь они не могли твердо обещать это?

— Конечно нет. Конгресс должен был бы объявить войну, а это были еще те старомодные времена, когда президенты считали необходимым чтить свою клятву, действуя согласно конституции. Только Конгресс тогда мог объявить войну, а он бы наверняка этого не сделал. Это было известно всем, всему миру. Но вот в чем тут загвоздка, Сай: в американской истории я полный невежда, но сейчас мы перемещаемся на историческое поле, которое мне хорошо знакомо. Если бы существовала хоть малейшая возможность, что Америка может ввязаться в войну в Европе, эта война тотчас же стала бы невозможна. Безо всякого Конгресса, без формальных договоров — да что там, не возникло бы ни малейшего сомнения в том, что такое не возможно. Потому что, как говорил Клаузевиц, ни один народ не начинает войну, не будучи свято уверенным, что победит. И это правда. Эта война, Сай, эта никому не нужная война попросту не началась бы. Ни дурацких ультиматумов, ни деклараций… Поверьте мне, Сай, это бы сработало! Война стала бы невозможна. Выройте из могилы Людендорфа и Гинденбурга и спросите у них — они ответят вам то же самое.

— Тем не менее Z не достиг нужных соглашений.

— Да нет же, достиг! Наши люди уверены в этом. У него были письма, частная переписка — не акты парламентов или что-то в этом роде. Но подписанные. Главами государств. Во всяком случае, таковыми они себя считали. Люди, наделенные властью.

— И так вот была предотвращена Первая мировая война?

— Она не была предотвращена.

— Как же это вышло?

— Z не вернулся.

— Что?!

— Ни в одном материале из тех, что отыскали наши люди, не было и намека на его возвращение. Он отправился назад, выполнив все, за чем его посылали, — сохранились каблограммы, сообщавшие об этом, — а потом… он попросту исчез. Растворился в воздухе. Мы знаем об этом, потому что нашли в документах упоминания об исчезновении Z. Возможно, тогда знали, что же произошло, но нам это неизвестно.

— Ну хорошо, а кто такой Z?

Рюб медленно покачал головой:

— Этого наши люди не знают. Его настоящее имя не упоминалось ни разу. Z — иначе его не называли. И черт побери, Сай, нашим парням, в сущности, нет до этого дела. Их это совершенно не интересует. Они оказали мне услугу, только и всего. Не могу их винить: понимаете, вся эта история их ничуть не касается. Для них это всего лишь одна провалившаяся миссия, а таких несметное число в истории любой страны. Случилось это черт знает сколько лет тому назад, документов осталось мало, так что кому до этого дело?

— А разве вы не можете объяснить вашим людям, почему…

— Нет. Мне удалось организовать новый отдел, который занимается именно этой историей. Совсем небольшой отдел, он состоит из одних посвященных. Номинально возглавляет его Эстергази, я — его заместитель, а остальной штат — это главным образом сержант, который носит нам кофе.

— Эстергази…

— Совершенно верно. Он теперь бригадный генерал. Вы же понимаете, Сай, мы не можем никому объяснить, чем занимаемся. Большинство наших людей прежде всего и слыхом не слыхивали о Проекте. Как бы мы им растолковали, что намереваемся сделать? Показать им Проект, то есть гору хлама? Мне пришлось удовольствоваться тем, что мне предложили — по большей части то, что уже было под рукой. Да и сомневаюсь я, что можно отыскать что-нибудь еще. Речь ведь идет о Соединенных Штатах в годы перед 1914-м, когда мало кто даже задумывался о близкой войне. Не то что в Европе — помните, сколько удобных случаев для вашего вмешательства я называл, если бы мы могли действовать на Европейском континенте? Но здесь… Боюсь, история с Z — это все, что можно раскопать. — Рюб вдруг осклабился и хлопнул меня по плечу. — Ну да старая собака не забывает старых фокусов! Что она делает, когда теряет след? Бегает кругами, пока снова не учует нужный запах! Слушайте, пойдемте-ка выпьем кофе или еще чего-нибудь.

Он вскочил легко, как и положено бывшему спортсмену, протянул мне руку, помог подняться, и мы пошли к аллее.

Дойдя до нее, мы свернули на юг, к Пятьдесят девятой улице и отелю «Плаза».

— Слыхали когда-нибудь об Элис Лонгуорт? — спросил Рюб.

— Да, кажется, слыхал. Старая дама, ныне покойная? Та, которая сказала, что Томас Дьюи [10] похож на сахарного человечка на свадебном торте?

— Точно, она. А еще она говорила: «Если чего-то о ком-то не знаете, обратитесь ко мне». Вот потому-то я о ней и вспомнил. Замечательная была женщина, смышленая, с острым язычком — как говорится, на то и дан язык. Сплетница. Супруга видного конгрессмена. И кстати, не всегда она была старой дамой. В молодости она слыла заводилой в кругу вашингтонской молодежи и знала в Вашингтоне всех, кто имел хоть какой-нибудь вес. А известно вам, что Элис Лонгуорт — дочь Теодора Рузвельта?

— Не помню. Кажется, да.

— Ну, я-то об этом помнил и прочел о ней кое-что — две-три книжки из библиотеки. И составил список ее друзей — всех, кого смог отыскать. А потом, говоря в переносном смысле, принялся звонить во все колокола. Я писал, я говорил по телефону, а один раз, в Вашингтоне, и впрямь позвонил — в дверной звонок. Я встречался со всеми, кто был хоть как-то связан с Элис Лонгуорт — внуками ее друзей, правнуками, прапраправнуками — словом, со всеми, у кого могли отыскаться ее письма. Письмо Элис Лонгуорт — такое сохранилось бы в любом семействе. Четыре пятых людей в моем списке оказались для меня бесполезны. Иные из них даже слыхом не слыхивали, кто это такая.

Мы вышли на тротуар Пятой авеню рядом с парком и зашагали в сторону Пятьдесят девятой улицы.

— Утомительное было занятие, обрыдло мне до чертиков, и я обозлился. Как-то раз по телефону я сказал: «Как? Вы никогда не слышали об Элис Лонгуорт? Значит, ваша жизнь пропала зря! Да ведь это же о ней написали песню!» — «Какую песню?» — спросил конечно же мой собеседник, и я ему спел ее. Прямо по телефону.

Рюб запел негромким приятным голосом, не перевирая мотив: «В миленьком платьице цвета элис!» [11] Это и вправду прелестная старая песенка; я хорошо знал ее, хотя понятия не имел, что она как-то связана с реально существовавшей Элис. Я подхватил песню, мы шагали по Пятой авеню к отелю «Плаза» на той стороне улицы и дружно пели. Входя из вестибюля в крохотный бар и выбирая столик, я чувствовал себя замечательно, и все из-за этой песенки. Я знал, что Рюб сделал это не намеренно; человек хитроумный, он мог быть и порывистым, даже безрассудным, и я знал, что эту песенку он запел в случайном порыве. Однако когда появилась официантка, Рюб одарил ее улыбкой и сказал:

— К черту все, закажу мартини. Первое мартини за миллион лет.

И хотя я собирался заказать кока-колу, вместо этого присоединился к его заказу. Только позже мне подумалось, что Рюб, возможно, угадал подходящий момент, когда легкий хмель мог подтолкнуть меня к нужному для него решению.

В баре было не меньше двух десятков столиков, но кроме нашего занят был только один — за ним сидели двое японцев. Рюб предпочел занять столик подальше от них и сел на стул у стены, откуда хорошо был виден весь зал.

Пока мы дожидались выпивки, все еще слегка улыбаясь при мысли о нашем хоровом пении, Рюб открыл чемоданчик.

— В награду за все труды мне досталась пара писем Элис Лонгуорт, в которых упоминается Z, — сказал он. — Я ожидал, что мне пришлют ксерокопии, но получил сами письма. — С этими словами он извлек из чемоданчика оба письма.

— Почтовая бумага цвета элис?

— По-моему, да. И в библиотеке Конгресса тоже так считают. Элис Лонгуорт слегка льстило, что в ее честь был назван оттенок цвета. — Рюб вынул две ксерокопии. — В библиотеке Конгресса, в разделе каталога, посвященном Рузвельту, есть кое-какие материалы по Э.Л., и там я обнаружил две адресованные ей записки от Z.

Рюб было протянул мне письмо, но тут принесли выпивку, и он остановился, опасаясь, как бы нечаянно не закапать вином драгоценные находки. Мы пригубили мартини, и я кивком указал на письма:

— И там его тоже называют Z? Не упоминая его настоящего имени?

Рюб кивнул, пригубливая свой стакан.

— Как же так? — сказал я. — Элис ведь должна была знать, кто он такой.

— Она и знала. Он был другом Лонгуортов, но тем не менее подписывался "Z", и она звала его Z. Для них секрета не существовало, но ведь был еще президент, который нарушал полномочия Конгресса, как то водится у президентов. Славные то были денечки, когда ЦРУ еще не появилось и все, что требовалось — избегать письменных упоминаний имени своего человека. Если Тафту нужно сделать запись для памяти, он напишет просто "Z" на случай, если запись попадется кому-то на глаза. А Z сообщит своим друзьям и приятелям: отныне зовите меня Z! Что чрезвычайно нравилось Элис — это же так весело! Плутовская шайка. Молодые вашингтонские умники.

Я протянул руку за письмом, и Рюб отдал мне голубой листок; чернила были синие. Небрежным, но разборчивым почерком на письме была написана дата: «22 февраля 1912», и начиналось оно словами: «Лори, дорогая!»

— Все это можете пропустить, — сказал Рюб, — почитайте вот здесь, в конце страницы.

Я так и сделал.

«И конечно же Z, — писала Элис Лонгуорт, — мы должны называть его просто Z — не правда ли, прелестно? — Z наконец насладится вполне, и мы не услышим ни о чем, кроме варьете. По крайней мере, ему не мешают дамские шляпы! Мы с Ники, может быть, съездим в город повидаться с ним — хотя бы на денек. Однако я должна рассказать тебе о вечеринке у Эви — или следовало бы сказать „soiree“? [12] Разумеется, мы опоздали. У Ники была ужасная…»

Тут я перевернул страницу, но Рюб сказал:

— В этом письме о Z больше нет ничего.

— Хорошо, Рюб, — сказал я, — и чем же оно поможет нашему делу?

— Ну что же, кое о чем мы из него узнали. Z, по всей видимости, любил варьете. И поскольку ему не мешали смотреть шляпы сидящих впереди дам, это значит, что он был высокого роста. Это уже кое-что.

— Уж конечно, даст сто очков вперед «упк пдрк». Что у вас еще?

Рюб передал мне голубой листок, исписанный тем же энергичным почерком, и сказал:

— Это все, что удалось найти тем людям, — недостает первой страницы.

Листок начинался словами:

«… настаивает, что она никак не могла этого знать; однако она знала имя — Клара! И даже номер его часов! Именно так, как он сам говорил мне: 21877971. Разве это не превосходит Холлендера? Z просто прелесть, и нам будет очень не хватать его, когда он уедет».

Следующий абзац начинался описанием танца, и я поднял глаза на Рюба, но прежде, чем успел сказать хоть слово, он быстро проговорил:

— Вот конверт от этого письма.

Конверт был адресован миссис Роберт О.Парсонс, проживающей в Вилметте, штат Иллинойс.

— Поглядите на штемпель, — посоветовал Рюб, и я послушно глянул на черный, чуть смазанный кружок, оттиснутый слева на двухпенсовой гашеной марке красного цвета, с профилем Вашингтона; вверху было написано «6 марта 1912 г.», внизу — «Вашингтон, округ Колумбия». Я понятия не имел, что сказать о конверте или о самом письме, а потому ограничился кивком и вернул их Рюбу.

— Все верно, — сказал он, как будто я и впрямь высказал вслух какие-то критические замечания, — все это так… мелкие улики. Зато вот это настоящая находка! — добавил он, осклабившись с принужденным энтузиазмом. — Тут мы его засекли, как говорится в нашем ремесле — кажется, я слышал такое выражение по телевизору. — Он извлек сложенный вчетверо белый листок. — Оригинал нашли в книге из библиотеки Э.Л. — должно быть, она использовала его вместо закладки.

Я развернул листок — это оказалась ксерокопия. Вверху красовалась исполненная изысканным шрифтом надпись "Отель «Плаза» — особенно причудливо выглядела буква "П" — и рядом старинная гравюра с изображением отеля. «1 марта» — было написано от руки, и ниже:

"От Z к Э.! О, этот вечный и вечно чарующий город! До сих пор я весьма приятно провожу время. Даже мое вынужденное присутствие на лекции в «Дельмонико» у мадам Израэль обернулось неожиданным удовольствием, то есть удивительным и весьма желанным появлением проворнейшего и улыбчивейшего Эла. Упустил вчера Кнабеншу. Зато, присутствуя на «Грейхаунд», я видел — в самом деле видел! — саму Голубиную Леди! Мне бы пойти за ней, а я стоял, онемев; впрочем, надобно сказать, что здравомыслящие прохожие, обитатели страны Бродвей, попросту не обратили на нее внимания.

Нынче вечером, дорогая моя, — и это приведет в трепет даже твою бестрепетную душу, — я встречаюсь с человеком, который восхищает меня более всех в мире, возле… но нет, не стану я называть этого уродливого и обыденного имени. Слишком это было бы похоже на то, чтобы назвать прекрасную женщину Тилли! Уж скорее бы, помня гордый прямой профиль, так похожий на силуэт самой «Мавритании» [13], я сказал бы — корабль. О да, корабль из стали и камня, но я верю, что если сидящему там дать в руки штурвал и румпель, он бестрепетно поведет сей челн по Бродвею или Пятой авеню, к вящему удовольствию публики. Мы встретимся нынче вечером, увы, не в полночь с последним ударом часов, но в унылое время часом раньше. А затем, наконец-то, я получу — Документы!

Конечно же, дорогая моя девочка, это серьезное дело, и могу заверить тебя, что на поверку я серьезен, как никто, но только не с вами, не с тобой и не с Ники — это было бы так скучно! Пожелай мне удачи, моя дорогая, пожелай всем сердцем.

С любовью — Z".

Я вернул и это письмо Рюбу и задумчиво кивнул, не зная, что сказать.

— Неужели тогда действительно так писали?

— Угу. И говорили примерно в том же духе. Это считалось обязательным — обо всем говорить легкомысленно и шутя.

— Не думаю, что «Грейхаунд» — автобус.

— Это была пьеса Уилтона Мизнера и кого-то еще. Она шла в театре «Никербокер» [14], что на углу Бродвея и Тридцать восьмой улицы. Я проверил старые театральные афиши.

— А кто такая Голубиная Леди?

— Не знаю.

Я повернулся к Рюбу и заговорил, тщательно подбирая слова — все же он потрудился на славу.

— Рюб, — сказал я тихо, — что я буду делать со всем этим? Если я смогу попасть туда…

— Сможете. Я знаю, что сможете.

— Ну хорошо, может быть. Я попаду туда, пойду на эту лекцию, и там будет Z, мы оба знаем, что он там будет. Но как же я найду его, Рюб, как? А что касается всех прочих сведений…

— Черт побери, Сай, если б только я мог, я бы дал вам его фотографию! Трехмерную и в цвете, да еще вдобавок отпечатки пальцев и рекомендательное письмо. Сай, это все, чем мы располагаем.

— Ладно, Рюб. Я не хотел досадить вам. — Указательным пальцем я поворошил жалкую стопку писем, лежавшую перед ним. — Но все эти письма — ничто. И ни о чем нам не говорят. Скажем, Голубиная Леди. Некто увидал ее в толпе. Так ведь вся толпа увидала ее, верно? И кого же увидала? Женщину в платье цвета голубиных перьев? Дамочку, которая хлопает руками, как крыльями, и курлычет? Или носит голубя на голове? А это здание, похожее на корабль? Боже всемогущий!

— О да, вы правы. Убийственно правы. Если смотреть в лицо фактам, все это безнадежно. И достоверно вам известно только одно — этот чертов номер часов! — Рюб постучал согнутым пальцем по бумагам. — Но послушайте, Сай, — сейчас все эти вещи мертвы, ни с чем больше не связаны. Нет больше ни людей, которые писали эти письма, ни домов, куда их доставляла почта. Давно мертвы и почтальон, который их разносил, и почтовый служащий, который продал вот эту марку. Читаешь эти письма — и словно смотришь в лавчонке со старьем на раскрашенную сепией анонимную фотографию девятнадцатого века и гадаешь, что за лицо смотрит на тебя из-под нелепой прически. Спрашивать, кто была эта женщина, бесполезно — все, с кем она была связана, друзья, родные, даже мимолетные знакомые — все давным-давно умерли. Но когда еще женщина была жива и улыбалась перед камерой, живы были и ее друзья, родственники, соседи. И можно узнать, кто она такая, потому что там, в прошлом, эти связи все еще существуют. Словом, — он опять постучал пальцем по бумагам, — вы, и только вы способны вернуться в то время, когда эти чернила еще не просохли. Когда живы эти люди, происходят эти события, существуют все связи!

Я кивнул:

— Хорошо, и если мне посчастливится отыскать Z — что тогда?

Рюб лишь головой покачал:

— Не знаю. Вам бы… ну, наверно, не отходить от него ни на шаг. Постараться… защитить его, что ли. Прилипнуть к нему, сделать так, чтобы он благополучно вернулся. Я не знаю, Сай, не знаю! Но скажу вам то, чего не говорил никому и никогда в жизни. Как-то я получил медаль. Мальчишкой я был во Вьетнаме. Я не ношу этой медали, не показываю ее никому. Но, могу сказать вам, я ценю ее высоко. И получил я ее в безнадежном положении, когда действовал наудачу. И победил единственным способом, каким только мог победить. Благодаря удаче. Вот и все. Когда дело, Сай, по-настоящему безнадежно, единственная надежда — на удачу. Потому что она существует. Удачи случаются, Сай, надо только дать им шанс случиться.

— А это правда, Рюб? Насчет медали?

— Нет, черт подери, нет! Я никогда не был во Вьетнаме. Но в основе своей это правда, и вы, Сай, это знаете! Именно так я бы думал и действовал, именно так я бы и поступил, случись оно на самом деле!

Я кивнул, зная, что это правда.

— Так что я понятия не имею, как вы отыщете человека в Нью-Йорке в 1912 году или в ином времени, не ведая, кто он и каков из себя, и что вы сделаете, если все же найдете его. Но вам известно, что поставлено на карту, так что вы должны дерзнуть. И дать шанс удаче.

— «Войди и победи», как в игре в волшебника?

— Точно.

— В детстве мне казалось, что это произносится: «мошенник».

— Частенько бывало и так.

— Стало быть, у меня есть… сколько? Два-три дня? В Нью-Йорке 1912 года? Если только я сумею сделать это. Войти и выйти. Пан или пропал. Либо Z, либо ничего.

— Что-то в этом роде.

— Что ж, тогда и трепаться об этом нечего — мы оба отлично знаем, что я согласен.

Он одарил меня своей чудесной улыбкой, перед которой невозможно было устоять, и поманил официантку. Когда она явилась с неизменным серебряным подносиком, Рюб сказал ей, улыбкой давая понять, что это он не всерьез:

— Несите еще — и так, пока не закроетесь! — И добавил, кивком указав на японцев: — И позаботьтесь о ребятах в соседнем зале.

Официантка вернулась прежде к столику японцев и сняла с подноса заказанные нами стаканы, а когда и мы получили свою выпивку, то все вчетвером подняли стаканы, кивая, улыбаясь, раскланиваясь.

— Помните Пирл-Харбор! — пробормотал Рюб и прибавил, обращаясь ко мне: — А ведь они наверняка говорят то же самое.

12

Тем же вечером, учтивости ради и из уважения, я позвонил доктору Данцигеру и попытался объяснить, почему я собираюсь сделать то, что задумал — или хотя бы попробовать это сделать. Он выслушал меня, вежливый, как всегда, и в качестве утешения я рассказал ему о том, как мало у меня надежды вообще отыскать Z и какими ничтожными зацепками я располагаю. Доктор расспросил об этом подробно, довольный, как мне показалось, тем, насколько ничтожны мои шансы на удачу. Я знал, что он сочтет мои намерения вмешательством в прошлое, то есть величайшим грехом, однако читать мне проповеди он не стал. И в заключение сказал только:

— Ладно, Сай, все мы делаем то, что должны сделать. Спасибо, что позвонили.

Когда я давным-давно только присоединился к Проекту, мне стоило немалых усилий поверить в слова Альберта Эйнштейна. Он говорил, как заверил меня доктор Данцигер, что прошлое существует, и существует в самом буквальном смысле: оно действительно остается где-то там, далеко позади. А потому, считал доктор Данцигер, туда можно вернуться.

Мне трудно было понять, что же значат слова: «Прошлое существует». Каким образом? Где? И когда на меня накатывало неверие и появлялось твердое убеждение, что весь этот непостижимый Проект есть не что иное, как старческие бредни, я цеплялся, как монах цепляется за крест, силясь укрепить свою веру, за эйнштейновских близнецов.

Как учили меня в Проекте, Эйнштейн говорил: «Возьмите двух братьев-близнецов, каждый тридцати лет от роду. Отправим одного из них в космический полет в ракете, которая летит со скоростью, близкой к скорости света. Путешествие займет у него пять лет, и вернется он на Землю тридцатипятилетним. Но его близнецу, оставшемуся на Земле, будет к этому времени девяносто, потому что время не постоянно, а относительно — в связи с некоторыми особенностями Вселенной, и для каждого движется по-разному». Сама эта идея казалась абсурдной, но Эйнштейн выдвинул ее именно в таком виде.

И доказал, что он прав. Атомные часы, как бы там ни было, точны — они не могут ни спешить, ни отставать даже на тысячную долю секунды. Было изготовлено двое таких часов (что обошлось, естественно, не в один миллион), которые шли тютелька в тютельку, с точностью до миллиардной, а может быть, и до триллионной доли секунды, не помню точно. Одни часы остались на Земле, другие запустили в космос в ракете, летевшей с наивысшей скоростью, какую только возможно было развить в то время. И когда ракета вернулась — это неопровержимый, реальный факт, так и было на самом деле, — часы больше не показывали одинаковое время. Те, что оставались на Земле, ушли на долю секунды вперед — на ничтожнейшую, но неслыханно важную долю секунды. Для часов, летевших в ракете, время замедлилось. Невероятно, немыслимо, но именно так все и было. И те и другие часы на краткий срок существовали в разном течении времени. И когда я сидел в классной комнате Проекта, слушая, как Мартин Лестфогель рассказывает мне о Нью-Йорке 1882 года, я хватался за эйнштейновских близнецов, как за талисман. Если существует такая вещь, как разное течение времени — а она существует, и часы наглядно доказали это, — значит, верна и вся теория Альберта Эйнштейна, и прошлое действительно существует, а как, каким образом — понимать не обязательно. Все, что от меня требуется, — найти дорогу к нему.