Защита поэзии

      Percontatorem fugito, nam garrulus idem est {*}.
      Dum sibi quisque placet, credula turba sumus {**}.
      {* От любопытного прочь убегай: болтлив любопытный {134} (лат.).
      ** ...в своем самомненье думает каждый из нас: "Как же меня не любить?" {135} (лат.).}
      Непревзойденность их в запоминании с очевидностью доказана тем, как излагаются все искусства, ибо главные законы Грамматики и Логики, Математики и Медицины писаны большею частью стихами. Итак, лишь в шутку можно ополчаться на стихи, нежные и гармоничные, более всего годные для запоминания, - единственное орудие познания.
      Теперь мы перейдем к главным обвинениям, предъявляемым бедным поэтам. Мне известны из них следующие. Во-первых, поскольку существует много других полезных знаний, то и лучше тратить свое время на них, нежели на Поэзию. Во-вторых, она мать лжи. И, в-третьих, она кормилица порока, заражающая нас множеством губительных желаний, неотвратимо, как сирена {136}, увлекающая наш ум к змеиному хвосту грешного помысла; и здесь самое большое поле для вспашки (как сказано Чосером {137}) принадлежит комедии; так было с другими народами, так было и с нашим, ибо прежде, чем поэты усмирили нас, мы были полны мужества, влекшего нас к военным упражнениям - опоре нашей свободы, пока в скверной лени мы не позволили поэтическим безделкам убаюкать себя. Наконец, последнее и главное: хулители кричат во все горло, как будто они победили Робин Гуда {138}, что Платон изгнал поэтов из своей республики. Воистину были бы тяжелы их обвинения, будь в них хоть немного правды.
      Начнем с первого обвинения. То, что с большей пользой можно было бы провести свое время, - соображение достойное, но оно (как говорят) лишь petere principium {Искать начало (лат.).}, ведь если, как я утверждаю, никакое познание не превосходит то, которое учит и побуждает к добродетели, - а что может учить и побуждать к ней лучше Поэзии? - то вывод очевиден, и чернила с бумагой не могут служить делу более благому. Пусть даже это первое обвинение покажется кому-то правильным, все же из него вовсе не следует вывод (мне кажется), что хорошее - это не хорошее, потому что есть нечто лучшее. Правда, я и теперь полностью отрицаю, что на земле когда-либо появлялась более полезная наука.
      На второе обвинение, будто бы поэты - главные лжецы, я отвечу необычно. Я думаю, что из всех сочинителей, живущих под солнцем, поэт, хочет он этого или нет, лжет менее прочих, потому что, будучи поэтом, он едва ли может быть лжецом. Не избегнут лжи астроном и кузен его - геометр, когда они примутся определять высоту звезд. А как по-вашему, часто ли лгут врачи, которые прописывают лекарства и усугубляют болезни, посылающие Харону {139} великое множество душ, утонувших в микстурах еще прежде, чем явились к его переправе? Так же относится это и ко всем прочим, которые берут на себя смелость что-то утверждать. Что же касается поэта, то он никогда ничего не утверждает и поэтому никогда не лжет. Если лгать - значит, как я понимаю, объявить ложное истинным, тогда прочие искусства, и особенно история, утверждая множество вещей, вряд ли могут избегнуть лжи в земном туманном познании. Поэт же (как я уже говорил) никогда ничего не утверждает. Поэт никогда не ограничивает ваш разум, стремясь внушить вам веру в то, о чем он пишет. Он не ссылается на другие сочинения, а начинает свой труд с просьбы, обращенной к Музам, - ниспослать ему добрую выдумку, и он воистину прилагает все свои усилия, дабы поведать вам о том, что должно или что не должно быть, а не о том, что есть или чего нет. Поэтому хотя он и рассказывает о событиях неистинных, но, не выдавая их за истинные, он не лжет: разве только мы истолкуем как ложь уже упоминавшуюся речь Натана, обращенную к Давиду; разве какой-нибудь нечестивец осмелится - а никому другому (я думаю) и в голову не придет - сказать, что Эзоп лгал, сочиняя свои сказки о животных, ибо те, кто думают, будто он выдавал их за чистую правду, достойны, чтобы их имена занесли в перечень животных, о которых писал Эзоп. Какой ребенок, придя на представление и увидя слово "Фивы", написанное большими буквами на старой двери, поверит, что перед ним Фивы? Если бы можно было вернуть хулителям их детские годы, чтобы поняли они: в поэзии и люди и события не что иное, как картины того, что должно быть, а совсем не хроника того, что действительно было, - тогда они не стали бы называть ложью аллегорию и метафору. Так и получается, что, ища истину в Истории, не мудрено найти обман, зато Поэзия может стать фундаментом из вымысла для полезного знания.
      На это отвечают, что поэты дают имена людям, о которых пишут, чем поддерживают представление о том, будто эти люди действительно существуют, хотя на самом деле их никогда не было, и тем лишь усугубляют обман. Значит ли это, что лжет адвокат, тогда, излагая дело, пользуется именами "Джона Бездомного" и "Джона Здорового"? Ответ найти легко: эти имена призваны лишь оживлять картину, но не творить ее; живописуя людей, нельзя оставлять их безымянными. Наверное, мы не сможем играть в шахматы, если позабудем названия шахматных фигур. Поэтому я думаю, что самым убежденным поборником правды оказался бы тот, кто заявил бы, что мы лжем, величая кусочек дерева почтенным именем слона. Поэту нужны "Кир" или "Эней" только для того, чтобы показать, как должны поступать люди их сословия с такой же судьбой и репутацией.
      Третье обвинение заключается в том, что Поэзия будто бы развращает разум человека, приучая его к бесчестию и похоти, - это главное, если не единственное обвинение, имеющее доказательства. Говорят, что Комедии более учат любовным затеям, нежели их осуждают. Говорят, что Лирическая Поэзия насыщена страстными сонетами, Элегическая оплакивает отсутствие возлюбленной и даже в Героическую Поэзию нашел дорогу честолюбивый Купидон. Ах, Любовь, хотел бы я, чтобы ты могла столь же хорошо оберегать себя, как побеждать других. Хотел бы я, чтобы те, к кому ты снисходишь, могли бы или отказаться от тебя, или разумными доводами объяснить, почему они тебя при себе удерживают. Но все же признаем любовь к прекрасному скотским вожделением (хотя сие и непросто, ибо только человек в отличие от зверей владеет даром распознавать прекрасное); признаем, что любимое нами имя Любви достойно всех самых злобных наговоров (хотя даже из моих учителей-философов некоторые немало извели лампового масла, описывая ее совершенства); признаем, говорю я, все, что признают они: будто не только любовь, но и вожделение, и тщеславие, и (коли им того хочется) непристойность заполнили страницы поэтических книг; и тогда, я думаю, когда это будет признано, они увидят, что в их приговоре приличия требуют переставить последние слова в начало: не Поэзия развращает разум человека, но разум человека развращает Поэзию.
      Ибо не буду отрицать, что Поэзию, которая должна быть eikastike, то есть "изображающей только хорошее", по определению некоторых ученых, разум человека может сделать phantastike, то есть, наоборот, насыщающей воображение предметами недостойными, подобно художнику, который должен являть глазу чарующий пейзаж, вид изящного замка или крепости или изображение достойного деяния: Авраам, приносящий в жертву сына своего Исаака {140}, Юдифь, убивающая Олоферна {141}, Давид, сражающийся с Голиафом {142}, - но может обойти это вниманием и показать бесстыдному глазу то дурное, что лучше было бы не показывать. Порочит ли искажение предмета истинное его назначение? Воистину нет, однако я соглашусь с тем, что Поэзию можно извратить, и, будучи извращена, она своей сладостной, чарующей силой способна причинить более вреда, нежели любая другая армия слов; и поэтому мы недалеки от заключения, что извращение покрывает позором извращаемое, но, с другой стороны, это и немалое доказательство того, что если вещь извращенная причиняет вреда более всех прочих, то в своем истинном назначении она (каждая вещь должна быть оценена в зависимости от ее истинного назначения) более всех прочих дарит добром.
      Разве мы не знаем, что искусство Лекаря (которое защищает наши тела от разных болезней), будучи извращено, учит применению ядов - самых страшных разрушителей? И не вскормило ли (если перейти к высшему) извращенное слово Бога ересь, и не стало ли его извращенное имя богохульством? Воистину иголка не причинит много вреда, и столь же справедливо (пусть сказано это будет в отсутствие дам), что и много пользы она тоже не принесет. Мечом можно убить отца, и мечом можно защитить короля и родину. Итак, подобно тому, как обвинение Поэзии во лжи ничем не было подтверждено, так и обвинение в извращении обернулось хвалой.
      Утверждают, что до того, как поэты получили признание, наши соотечественники находили сердечную радость в действии, а не в воображении, в деяниях, достойных описания, а не в описании того, что достойно свершения. Что это за давние времена, я думаю, и Сфинкс {143} едва ли ответит, поскольку нет памяти столь древней, чтобы не помнила она о Поэзии. Несомненно, что и народ Альбиона {144} в самые древние времена не обходился без Поэзии. Право, не является ли сей довод, хотя он и метит в Поэзию, ядром, направленным в noзнание вообще, или книжность, как они это называют. Того же мнения были и готы; о них писали, что когда они, разграбив знаменитый город, обнаружили в нем богатейшую библиотеку, то один из числа палачей (вероятно, одинаково годный как к уничтожению плодов ума, так и умертвлению тел) собрался было поджечь ее. "Не надо, - с важностью сказал ему другой. - Остерегись делать сие. Пока они заняты своими игрушками, мы без труда захватим их земли."
      Да, так обычно утверждают невежественные люди, и мне часто приходилось слышать в защиту такого утверждения длинные речи; но так как это направлено против познания вообще, включающего Поэзию, или скорее всего познания, кроме Поэзии; и так как мне пришлось бы отойти от моего предмета слишком далеко или, во всяком случае, совершенно неоправданно (очевидно, что власть над действием должна приобретаться при помощи знания, а знание - лучше всего соединением многих знаний, то есть чтением), то я приведу слова Горация, с чьим мнением согласен:
      jubeo stultum esse libenter {*}.
      {* Приказываю глупому легко сносить свою глупость {145} (лат.).}
      Что касается Поэзии, то она менее всех прочих годится для подобного обвинения.
      Потому что Поэзия - спутник воинства. Я готов поклясться, что Неистовый Роланд и благородный король Артур {146} никогда не разочаруют солдата, однако ens {Сущее (лат.).} и prima materia {Первоматерия (лат.).} вряд ли примиримы с латами. Как я уже говорил в начале, даже турки и татары восхищаются поэтами. Грек Гомер прославился еще до того, как прославилась Греция. И если на догадку позволительно отвечать догадкой, то воистину может оказаться, что как ученые мужи с помощью поэта приобщались к первому свету знаний, так и герои с его помощью постигали первые представления о мужестве. Удовлетворимся лишь примером Александра, которого Плутарх признал столь доблестным {147}, что и Фортуна служила ему не проводницей, а всего лишь скамеечкой для ног, и даже не Плутарх, а сами его деяния говорят, что, он был истинным чудом среди царей-воинов. Сей Александр оставил своего учителя, живого Аристотеля дома, а взял с собой в поход мертвого Гомера. Он предал смерти философа Каллисфена {148} якобы за философское, а на самом деле мятежное упрямство, но, говорят, он всегда мечтал, чтобы Гомер был жив {149}. Он достаточно хорошо понимал, что его ум обрел смелость более благодаря Ахиллу, нежели ученому определению смелости. И если Катону не понравилось, что Фульвий взял на поле брани Энния {150}, то на это можно ответить так: пусть это не нравилось Катону, зато нравилось благородному Фульвию, иначе он сего не сделал бы. Кстати, то был не великий Катон Утический {151} (чью память я несравненно более чту), а его предок, который поистине жестоко карал прегрешения и, помимо сего, никогда не приносил жертв на алтарь Граций {152}. Он питал отвращение к учению греков и хулил его, но, будучи восьми десятков лет от роду, начал его изучать, вероятно, опасаясь, что Плутон {153} не понимает по-латыни. По римским законам никто, кроме воинов, не мог участвовать в военных походах, поэтому хотя Катону и не нравилось присутствие в войске Энния, но это было вызвано не его поэтическими сочинениями. Что касается Сципиона Назики {154}, который, по всеобщему мнению, был достойнейшим римлянином, то он любил Энния. И оба его брата {155}, доблестью своей заслужившие прозвища Азиатский и Африканский, столь любили его, что велели похоронить его в своей гробнице. Итак, свидетельство Катона направлено лишь против самого Катона, ибо ему противостоят свидетельства более именитых людей: значит, оно не имеет силы.
      Теперь воистину тяжела будет моя ноша. Против меня - имя Платона, который, должен признаться, из всех философов кажется мне самым достойным почитания по той причине, что он среди них самый поэтичный. И если он замутил источник, из которого сам черпал, то нужно тщательно разобраться в причинах, побудивших его к этому. Во-первых, хотя это и будет злым наветом, можно припомнить, что, будучи философом, он по природе своей был врагом поэтов, ибо верно то, что философы, найдя в таинственных красотах Поэзии крупицы истинных знаний, тотчас же придали этим знаниям некий порядок и превратили в школьный курс то, чему поэты учили с помощью священного удовольствия; к тому же философы поступили подобно тем неблагодарным подмастерьям, которые, обзаведясь собственными мастерскими, начинают всячески бесчестить своих учителей; но поскольку поэты силой удовольствия всегда побеждали философов, то чем слабее была надежда погубить поэтов, тем сильнее они их ненавидели. Конечно же, они знали, что семь городов оспаривали право назвать своим гражданином Гомера {156}, тогда как из многих городов философы были изгнаны как недостойные {157}. Только повторявшие стихи Еврипида афиняне спасли свои жизни от сиракузцев {158}, и они же считали философов недостойными жизни. Поэты Симонид и Пиндар возымели столь большое влияние на Гиерона Первого {159}, что из тирана он сделался справедливым государем, тогда как Платон столь мало значил для Дионисия, что из философа сделался рабом {160}. Я думаю, что я должен отплатить за обвинения, которыми осыпают поэтов, подобными же обвинениями в адрес философов: прочитайте "Федра" или "Пир" Платона {161}, или рассуждение Плутарха о любви и скажите, способен ли поэт сочинить такую же мерзость. Притом спросите, из какой республики изгнал Платон поэта. Несомненно из той, в которой он допускал общность жен. Он изгнал его не за изнеживающее сладострастие, ибо едва ли опасны сонеты там, где мужчина может владеть любой женщиной. Однако я чту философские наставления и благословляю умы, их взрастившие; и пусть не будут они опорочены так, как это произошло с Поэзией.
      Сам святой Павел (который, к славе поэтов, поминает дважды двух поэтов {162} и одного из них называет пророком) предостерегает от философии, а на самом деле от извращения. Так и Платон предостерегает от извращения Поэзии, а не от Поэзии. Платон осуждал поэтов своего времени за то, что они заполняли мир ложными суждениями о богах, сочиняли о них легкомысленные небылицы, и он не желал, чтобы подобные представления о богах развращали молодежь. Об этом можно было бы многое сказать, но достаточно и того, что родились они не в головах поэтов, поэты лишь воспроизводили те из них, которые уже существовали. Все написанное греками подтверждает, что тогдашняя религия основывалась на вере во множество самых разных богов, и не поэты учили этому, они только следовали этому согласно подражательной природе своего искусства. Можно прочитать рассуждения Плутарха об Изиде и Озирисе {163}, об исчезновении оракулов, о божественном провидении, чтобы убедиться, что богословие греков покоилось на этих сказках, которым поэты суеверно следовали, и, что говорить, они более преуспели (не познавшие еще Христова учения), чем философы, которые, стряхнув с себя суеверие, погрязли в безбожии. Следовательно, Платон (которого я склонен скорее заслуженно восславить, нежели незаслуженно отвергнуть) не имел в виду поэтов в тех словах, о которых Юлий Скалигер сказал: "Qua authoritate barbari quidam atque hispidi abuti velint ad poetas e republica exigendos" {Опираясь на сей авторитет, некоторые варвары и мужланы хотели бы изгнать из государства поэтов (лат.).}. Он стремился искоренить ложные представления о Боге (из которых нынешнее христианство без особого принуждения изгнало все гибельные заблуждения), взлелеянные (как он думал) почитаемыми в то время поэтами. Чтобы узнать, что думал Платон, нужно обратиться к нему самому: в диалоге "Ион" он воздает Поэзии высокую и поистине божественную хвалу. Таким образом, в Платоне, изгоняющем извращение явления, а не само явление, не только не изгоняющем его, но и воздающем ему должные почести, мы обретаем покровителя, а не врага. Воистину я гораздо более склонен (ибо действительно могу это сделать) показать ошибку якобы последователей Платона (одетые в его львиную шкуру, они при виде Поэзии ревут по-ослиному {164}), чем ниспровергать его самого, перед которым чем мудрее человек, тем ниже склонится; тем более что Платон наделяет Поэзию свойствами, которыми даже я ее не наделяю, как это явствует из вышеназванного диалога: он видит ее исполненной божественной силы, намного превосходящей человеческий разум.
      С другой стороны, если бы кто захотел, он смог бы найти целое море имен тех, кому Поэзия воздавала почести: Александры, Цезари, Сципионы - любимцы поэтов; Леллий {165}, прозванный римским Сократом, тоже был поэтом, ибо говорят, что часть "Heautontimorumenos" {Самоистязатель (греч.).} Теренция {166} была написана им; и даже грек Сократ, которого Аполлон величал единственным мудрецом среди людей, в старости много времени отдал переложению стихами басен Эзопа. И посему непростительным грехом Платона, ученика его, было бы вложить в уста своего учителя хулительную речь против поэтов. Нужны ли еще примеры? Аристотель сочинил "Искусство поэзии". Зачем, если в ней не было надобности? Плутарх учит, что из нее можно извлечь много пользы; но если никто ее не читает, то зачем этому учить? Заглянувший в труды Плутарха по истории или философии увидит, что он украшает их одежду кружевами Поэзии. Однако я не склонен защищать Поэзию с помощью ниже ее стоящей Историографии, Удовлетворимся тем, что похвалы найдут тут добрую почву, ибо какое обвинение ни брось Поэзии, оно или быстро умирает, или превращается в справедливую хвалу.
      Итак, поскольку совершенства ее столь быстро и столь обоснованно подтверждаются, а низменные обвинения против нее столь скоро отметаются, то, значит, она являет собой искусство правдивого, а не лживого учения, она не изнеживает, но, несомненно, побуждает к мужеству, не развращает разум человека, но укрепляет его, и не отвергнута она, а прославлена Платоном; и поэтому побольше сажайте лавров, дабы увенчивать лавровыми венками (кроме поэтов, чести быть увенчанными лавровыми венками удостаиваются лишь торжествующие победу полководцы; и одного этого достаточно, чтобы понять величие поэтов), вместо того чтобы слушать лжецов, которые своим зловонным дыханием оскверняют чистые родники Поэзии.
      x x x
      Долгим был путь, пройденный мною, но прежде чем совсем отложить перо, я все же потрачу еще немного времени, потому что хочу понять, почему Англия (мать несравненных умов) стала суровой мачехой поэтов, которые, конечно же, разумом превосходят всех прочих, ибо творения их - плод только их разума, они созидают, полагаясь только на себя, и ничего не заимствуют у других. И как же мне не крикнуть:
      Musa, mihi causas memora, quo numine laeso? {*}
      {* Муза, поведай о том, по какой оскорбилась причине // Так царица богов {167} (лат.).}
      Милая Поэзия, в древности короли, императоры, сенаторы, великие полководцы, такие, как Давид, Адриан, Софокл, Германик {168}, не считая тысячи других, не только чтили поэтов, но и сами были поэтами; во времена, не столь далекие от нас, твоими покровителями были Роберт, король Сицилии, великий король Франциск Французский, король Иаков Шотландский {169}, кардиналы Бембо и Биббьена {170}, столь знаменитые проповедники и наставники, как Без и Филип Меланхтон {171}, столь просвещенные философы, как Фракасторо и Скалигер {172}, столь великие ораторы, как Понтано и Мюре {173}, и проницательный умом Джордж Бьюкенен {174}, и важный советник Л'Опиталь {175} из Франции, с которым в его королевстве (уверяю вас) никто не сравнится в мудром и добродетельном суждении, - они и многие другие не только читали сочинения других поэтов, но и сами слагали стихи, чтобы их читали другие: и эта Поэзия, столь чтимая повсюду, лишь в Англии была встречена с суровостью. Сама земля, мне кажется, сие оплакивает и потому не украшает себя столь богато, как раньше, лаврами. Ибо в прошлые времена поэтов в Англии чтили и - это необходимо отметить - даже в те времена, когда труба Марса {176} гремела намного громче теперешнего. А сейчас, когда безоблачный мир сделал тихим дом поэтов, они стали пользоваться таким же почетом, как и венецианские фигляры. Однако даже и это служит к прославлению Поэзии, которая, подобно Венере, (но с более благородной целью) предпочла бы домашнему покою с Вулканом позор быть пойманной в сеть с Марсом {177}; с другой стороны, это отчасти объясняет, почему теперь поэты менее угодны беззаботной Англии, которая едва ли будет терпеть наносимую пером боль. Отсюда с неизбежностью следует, что за дело стали браться подлые люди с рабским умом, которым и того достаточно, если заполучат они издателя. Говорят, Эпаминонд {178} так мужественно и благородно вершил свое дело, что оно из презренного стало высокочтимым, они же лишь одними своими бесчестными именами бесчестят досточтимую Поэзию. Будто все Музы решили забеременеть одновременно и произвести на свет внебрачных поэтов, которые, не имея на то никаких полномочий, мчатся к берегам Геликона {179}, пока не загонят читателя хуже лошади, в то время как другие:
      Queis meliore luto finxit praecordia Titan {*},
      {* Чьи души Титан (Прометей) сотворил из лучшей глины {180} (лат.).}
      скорее готовы уничтожить творения своего ума, нежели опубликовать их и оказаться причисленными к тому же ордену.
      Я искони стремился к возвышенному, а теперь принят в общество бумагомарателей и нахожу, что истинная причина неуважения к нам - это отсутствие заслуг у тех, кто наперекор Палладе {181} взял на себя смелость называться поэтом. Как же нам достичь совершенства? Если бы я знал, я бы и сам, не медля, принялся за дело. Я же, никогда не жаждавший звания поэта, всегда пренебрегал средствами для его приобретения. Только теперь, взятый в полон этими мыслями, я заплатил им дань чернилами. Право, те, кто находят удовольствие в поэтическом созидании, должны стремиться к познанию того, что делать и как делать; влекомые Поэзией, они должны почаще глядеться E правдивое зеркало разума. Поэзию не следует тащить за уши, ее нужно осторожно вести, или, вернее, она должна вести; в этом причина, заставившая древних утверждать, что Поэзия - это небесный дар, а не человеческое искусство; все прочие знания открыты любому, кто владеет своим разумом, поэт же ничего не может создать, не вложив в это своего дара; вот почему старая поговорка гласит: "Orator fit, poeta nascitur" {Ораторами становятся, поэтами рождаются (лат.).}. Однако я должен признать, что если самая плодородная почва все же требует обработки, то и ум, устремленный ввысь, должен быть ведом Дедалом {182}. У Дедала, как известно, всегда три крыла, которые возносят его к заслуженной славе: Искусство, Подражание и Упражнение. Мы же ни законами искусства, ни образцами для подражания особенно себя не обременяем. Мы упражняемся, да, - но шиворот-навыворот, ибо упражняемся мы не для того, чтобы познать, а будто бы уже в познанном, и мозг наш пребывает свободным от того, что могло бы сделаться знанием. В Поэзии две части: материя, выраженная словами, и слова, выражающие материю, - и ни в одной мы не пользуемся правильно Искусством и Подражанием. Наша материя - это простая болтовня. Неверно понимая Овидия:
      Quicquid conabor dicere, versus erit *,
      {* Что ни пытаюсь сказать - все получается стих {183} (лат.).}
      поэты не придают ей должного порядка, потому и читатели едва ли угадывают, куда они попадают.
      Несомненно, что "Троил и Крессида" Чосера - творение превосходное, и воистину я не знаю, чему более удивляться: то ли тому, что он в свой туманный век видел столь ясно, то ли тому, что в наш ясный век мы следуем за ним столь неуверенно. Все же и у него были великие недочеты, простительные, однако, для почтенной старины. Я высоко ценю прекрасные части "Зеркала судей" {184}, и лирика графа Сарри {185} отмечена присущим ему благородством, ибо он благороден и по рождению и по уму. Эклоги "Пастушечьего календаря" {186} содержат в себе, если я не введен в заблуждение, много поэзии и достойны чтения. Однако я не отваживаюсь хвалить то, как подлаживается поэт под старый грубый язык, ибо не стремились к этому ни Феокрит в греческом, ни Вергилий в латинском, ни Саннадзаро в итальянском {187}. Кроме этих, еще в немногих изданных сочинениях (если говорить откровенно) я узрел поэтическую силу: если для доказательства мы попробуем пересказать стихотворения прозой, чтобы определить так их смысл, то увидим, что один стих рождает другой, не обусловливая в начале то, что должно быть в конце; так возникает беспорядочная масса слов, кое-где позвякивающая рифмой и небогатая содержанием.
      Исключением среди наших Трагедий и Комедий (вызывающих небеспричинное возмущение), которые ни законам приличий, ни законам искусной Поэзии не следуют, является лишь трагедия "Горбодук" {188} (я говорю лишь о виденных мною самим). Однако несмотря на изрядное количество исполненных величия монологов и звучных фраз, достигающих высот слога Сенеки {189}, и высокую нравственность, которой она, доставляя удовольствие, учит, преследуя этим цель истинно поэтическую, все же, по правде говоря, она небезупречна в частностях, и это меня огорчает, потому что и она не может стать образцом совершенной Трагедии. Неверно представлены в ней место и время, два необходимых спутника всех видимых действий. Сценическое действие должно соотноситься с одним местом, и время, предназначенное для этого действия, как указывают и Аристотель, и здравый смысл, не должно выходить за пределы одного дня; здесь же, вопреки законам искусства, множество и дней, и земель.
      Но если таков "Горбодук", то сколь же хуже все прочие, в которых на одной половине сцены расположена Азия, а на другой - Африка и столь много земель более мелких, что актер, появляясь, тотчас должен объявить, где он находится, иначе его не поймут? Вы видите, как три дамы собирают цветы, и должны верить, что на сцене сад. Потом вдруг на том же самом месте вам сообщают о кораблекрушении, и вас же винят, если вы не видите на месте сада скалу. Вслед за тем появляется отвратительное огнедышащее чудовище, и несчастные зрители должны забыть о скале и вообразить пещеру. Когда же выбегают две армии, представленные четырьмя мечами и четырьмя щитами, какое стойкое сердце откажется увидеть в этой сцене решительное сражение?
      Что до времени, то с ним и вовсе не церемонятся. Вот обычный пример. Он и она, юные наследники знатных родов, влюбляются друг в друга. Следует множество приключений, потом она беременеет и производит на свет прекрасного мальчика, которого вскоре теряет и который вырастает, влюбляется и вот уже сам намерен обзавестись потомством - и все это в течение двух часов; о нелепости сего для разума спросите у разума. Искусство же всегда учило другому, и примеры из прошлого это подтверждают; ведь даже в наше время простые комедианты в Италии не допустят ничего подобного. Однако кто-нибудь непременно вспомнит "Евнуха" Теренция {190}, действие которого длится два дня, - но не двадцать же лет. Да и дело здесь в том, что представление было рассчитано на два дня и комедия писалась сообразно. Хотя Плавт {191} тоже однажды допустил ошибку, но лучше уж с ним вместе попадать в цель, нежели промахиваться. Однако могут сказать, как же тогда представлять те события, которые требуют перемены места и длительного времени? Будто неизвестно, что трагедия подчиняется законам Поэзии, а не Истории, и она не обязана в точности следовать за событиями, она свободна и должна выдумать новое содержание или приспособить события истинные к своей наибольшей пользе. К тому же многое из того, что невозможно показать, можно рассказать, надо только попять разницу между описанием и изображением. Например, сначала я рассказываю (находясь перед вами) о Перу, а потом о Калькутте, хотя показать их я могу лишь с помощью лошади Паколета {192}. Это было и в обычае древних, которые призывали nuncius {Вестника (лат.).}, чтобы он рассказал о событиях, происшедших в прошлом или в других странах.
      Наконец, показывая многие действительные события, следует начинать не с ab ovo {С яйца {193} (лат.).} (как говорит Гораций), а сразу с решающего момента того единственного действия, которое необходимо изобразить. Лучше всего это объяснить на примере юного Полидора {194}. Во время Троянской войны отец Полидора - Приам отослал сына, дав ему огромные богатства, к Полимнестору, царю Фракии, который через несколько лет, узнав о гибели Приама, убил его сына, чтобы присвоить себе его богатства. Гекуба {195} нашла тело мальчика и изыскала способ в тот же день отомстить царю. С чего бы начал любой из наших сочинителей трагедий? Конечно, с отъезда ребенка. Затем последовало бы путешествие во Фракию, которое длилось бы не один год и вело бы через многие земли. А с чего начинает Еврипид? С того, как нашли тело мальчика, остальное же рассказывает дух Полидора. Этого и тупице достаточно.
      Но помимо таких явных нелепостей, ни настоящими трагедиями, ни настоящими комедиями наши пьесы не являются, ибо в них представлены вместе и короли и шуты, и вовсе не потому, что этого требует содержание; шутов заставляют принимать участие в великих событиях, что неуместно и неразумно, и поэтому ни восхищения, ни сочувствия, ни подлинного веселия сии трагикомедии не вызывают. Мне возразят, что и Апулей {196} так делал; но в его сочинениях события, требующие много времени, не изображаются наспех, а подробно описываются; однако, помнится мне, что и у древних были одна-две трагикомедии, и пример тому "Амфитрион" Плавта. Внимательно же их изучив, мы увидим, что они обычно не соединяют народные пляски с похоронными шествиями, а уж если это делают, то весьма изящно. Вот и получается, что, не став истинной комедией, комедийная часть трагедии не приобретает ничего, кроме недостойного для целомудренного уха шутовства или неистощимой глупости, воистину годной лишь на то, чтобы вызывать хохот, тогда как конечная цель комедии - доставить удовольствие, а трагедия должна вызывать благородное восхищение.