Роман века

      - Дай-ка я тоже закурю, - нервно сказал Зайцер, извлек портсигар со стершейся дарственной надписью, щелкнул им и прикурил от девушкиной сигареты. Его пальцы в черных перчатках подрагивали.
      - Это и есть для меня главное, - с некоторым облегчением промолвил Рагозин. - А то все вокруг заладили одно - гениально, великолепно... Я уж и засомневался, не разыгрывают ли.
      - И напрасно, - сказал Двудумов назидательно. - У народа нашего выработалось неплохое чувство прекрасного. Долго, знаете ли, ему втолковывали, что черное-де на самом деле есть белое, а белое необходимо из высших соображений классовой борьбы интерпретировать как черное. И, в силу нами же воспитанного в людях негативизма, возрос в них тончайший, кристальнейший нюх на подделку и вкус к настоящему. Это не только женских сапог касается, но и литературы также... Особенно точно чуют гениальное бездари! Ну, во-первых, у них безошибочно срабатывает хватательный рефлекс. Хватай, грызи, топи... А во-вторых, зависть шевелится. Бывает, что бездарность прихотливо сочетается и с глупостью, тогда легче живется и им и окружающим. Но иной раз бездарь тоскливо сознает свою никчемность, безысходность, и жестоко, поверьте, страдает от такого осознания. Вы, я чай, уж приметили, что первыми от вашего романа встрепенулись люди, как бы поделикатнее выразиться, не отмеченные перстом божьим?
      - Отчего же, - сконфуженно возразил Рагозин, хотя понимал, что делает это исключительно из цеховой солидарности. - У любого писателя, я уверен, найдется свой читатель...
      - Тоже мне аргумент! - фыркнул Зайцер. - Читатель сыщется и у спичечных этикеток.
      - Так вот, золотой наш Михаил Вадимыч, - продолжал Двудумов. - Роман у вас действительно гениален. Это эпохальное событие не только в литературных кругах нашего города и области, каковые, сколь ни прискорбно это заметить всякому патриоту родного края, центром мироздания не являются. Это событие не только в пределах нашей замечательной многонациональной культуры. Это, я не убоюсь утверждать, нечто новое во всей мировой литературе. А вполне возможно, и переворот. Ломка привычных, укоренившихся представлений о жанре, о воздействии запечатленного слова на человека и человечество. Это прорыв в какую-то совершенно новую область искусства! Быть может, именно с вашего романа и начнет сбываться извечная мечта титанов литературы о воспитании человека книгой. Вы, я чай, уж констатировали то нетривиальное воздействие вашего опуса на некоторых с ним ознакомленных?
      - Директор в реанимации, - проворчал Зайцер. - Как дошел до места, где этот, как его, вон ту это самое... так и завалился.
      - Я все еще не понимаю вашего тона, - сказал Рагозин ревниво. - Вы рады, что я написал свой роман, или не рады?
      - Лично я рад, - твердо заявил Двудумов. - Прошу это учесть. Я счастлив, что дожил до этого дня. Поверьте, я плакал над его страницами. Как там у вас... э-э... гм... Все мы плакали. Даже Лев Львович, хотя сам он вряд ли в том признается.
      - Я так и слышу "но" в ваших словах, - сказал Рагозин.
      - И не ошибаетесь, Михаил Вадимыч, славный вы наш. Есть в моих словах "но". И превесомое. Все беда в том, что ваш роман гениален, это, если угодно, подлинный роман века, но только мы его в обозримом будущем не издадим.
      - Как - не издадите? - опешил Рагозин. - Ведь вы сами вот здесь...
      - Дайте я скажу, - встрял Зайцер. - Вы принесли к нам роман в трех книгах, машинопись объемом в тысячу четыреста стандартных страниц. Это эквивалентно шестидесяти авторским листам. Даже если мы пойдем вам навстречу и издадим все это обычным для нас тиражом в пятнадцать тысяч экземпляров, то даже по минимальным расценкам должны будем выплатить вам гонорар в восемнадцать тыщ рублей! Да вы же нас разорите, по миру с сумой пустите!
      - Лев Львович поскромничал, - заметил Двудумов. - Мы не сможем издать ваш роман столь неподобающим тиражом. Если спрос на него не будет удовлетворен, возможны эксцессы. Читатели сначала разнесут вдребезги магазины книготорга. А потом, глядишь, примутся и за издательство... Этот тот случай, когда читателя травмировать просто опасно. Представьте себе, что кому-то взбредет в голову фантазия выпустить тиражом в пятнадцать тысяч экземпляров буханку обычного относительно белого хлеба. И на том остановиться, полагая свой долг перед обществом исполненным! Как вы догадываетесь, народ этого не поймет. И конная милиция не поможет. И никакие ссылки на инструкции, указания и циркуляры свыше никого не убедят. Так вот, роман ваш, как хлеб, как воздух, необходим человеку для его нормальной жизнедеятельности! И мы вынуждены будем издать его стотысячным тиражом. А когда этого окажется недостаточно - так оно и будет, я гарантирую, - нам придется его переиздать.
      - Тридцать шесть тыщ гонорара! - простонал Зайцер и снова закурил.
      Девушка Агата Ивановна, о которой вроде бы и забыли, по-прежнему безмолвствовала и тем самым вселяла в Рагозина некую надежду на благополучный исход дела. Как та самая машина, внутри которой до поры скрывается развязывающий все узлы, разрешающий все сомнения бог.
      - И даже тот вроде бы лежащий на поверхности выход из положения, говорил Двудумов, - чтобы печатать роман не целиком, а по одной книге в год, на самом деле выходом не является. Уже по опубликовании в общественно потребном объеме первой же книги наше издательство будет разорено.
      - Фонд гонорара весь уплывет, - вторил ему Зайцер. - А нам же положено и номенклатуру блюсти. Мы же не частная лавочка, не кооператив какой, а государственное учреждение. Писатели тоже люди, им нужно хотя бы раз в два года полный гонорар в дом принести, не то они голодать начнут. Письмами завалят, в центр жаловаться станут. Вы-де нас не публикуете, так мы-де в Америку от вас подадимся! Склока и сутяга поднимется до небес...
      - Да шут с ними, с деньгами, - вдруг сказал Рагозин. - Я могу и так, без этого вашего гонорара!
      - Я же говорил, что у него тут же начнутся спазмы благородства! ощерился Зайцер. - Мы вам не плати, а вы в дворники, как Платонов?! Ну не можем мы вам не платить! Рады бы, да по закону обязаны, хотя бы по три сотни за лист!..
      - В общем, хороший наш Михаил Вадимыч, - подытожил Двудумов, издательство наше, а впоследствии - центральные, возможно - и все отечественное книгоиздание в течение некоторого периода времени будет обречено работать исключительно на вас. Гнать и гнать ваш роман вплоть до полного насыщения читательского спроса. Каковое насыщение, могу утверждать авторитетно, произойдет весьма нескоро. Подобное положение вещей, как вы сами понимаете, неприемлемо по многим причинам. Оно грозит всем нам катастрофой!
      - А издатели, если вы не знали, те же люди! - заорал Зайцер. - У них есть семьи, у их детей есть семьи, и все они хотят свой кусок хлеба с маслом и колбасой!
      - Да, мы не враги себе, - покивал Двудумов. - И несмотря на все очевидные достоинства вашего романа, ни выйти за рамки существующих уложений, ни ущемить права коллег ваших по перу, ни выложить на алтарь цивилизации собственные премиальные мы не можем.
      - Что же получается, - проговорил Рагозин. - Вообще не печатать? Забыть, что он был, мой роман, и жить так?!
      - Это исключено, - жестко сказал Двудумов. - За кого вы нас принимаете? Мы что - церковная цензура, по-вашему? Душители вольностей? Или, может быть, эпоха застоя не канула в Лету? Обкрадывать мировую культуру, детей наших и внуков... Да как вы могли?!
      - Все они одинаковы, - прохрипел Зайцер, подавившись табачным дымом. - Только о себе, только о своих мелких нуждишках. Никакой ответственности перед будущим!
      Рагозин покосился на девушку Митрофанскую. Та сидела, как изваяние, стиснув между пальцев потухший окурок, по выцветшим ее щекам текли крупные слезы.
      - Что же получается, - повторил Рагозин. - Тупик?
      - Сразу и тупик, - сказал Двудумов. - Да нет... Лабиринт! Лабиринт, возлюбленный наш Михаил Вадимыч. И, как из всякого лабиринта, из нашей ситуации есть по меньшей мере один выход.
      - Сжечь?.. - горько спросил Рагозин.
      - Я т-те сожгу! - зарычал Зайцер. - Все бы вам жечь, ипохондрики, космополиты недобитые!
      - Никто из здесь присутствующих не позволил бы вам совершить подобный акт вандализма, - веско заявил Двудумов. - Да и те два экземпляра, что вы нам сдали, хранятся в директорском сейфе с кодовыми замками. Лично я вижу выход в другом.
      - Конечно! - воскликнул Зайцер. - Ну, подождем сколько надо, ну, помаемся... Пусть я не доживу, у меня язва, вы, Эдгар Евлампиевич, не ровен час не доживете, зато потомки нам спасибо скажут и в пояс поклонятся!
      - Не понимаю, - в который уже раз сказал Рагозин. - Что за выход такой? Он действительно есть? Что ж мы тогда не выходим этим выходом? Я готов...
      - Он готов, - фыркнул Зайцер.
      - Ловлю вас на слове, - отечески улыбнулся Двудумов. - Дай бог, как говорится, дай бог... А выход, прелестный наш Михаил Вадимыч, заключается в том, чтобы, не откладывая в долгий ящик, не теряя ни минуты драгоценного времени, не отодвигая от удаленнейших ваших читателей сладостного мига обручения, простите некоторую вычурность слога, с гениальным творением вашим, - чтобы вам немедля умереть.
      Рагозин потряс головой.
      - Виноват, не расслышал, - сказал он тупо.
      - Все вы расслышали, - мрачно произнес Зайцер. - Просто кишка тонковата такие вещи на слух принимать.
      - Умереть, Михаил Вадимыч, - сказал Двудумов. - "Скончаться. Сном забыться..." Прямо сегодня, сейчас. В этой вот квартирке, за которую и цепляться-то особого резона нет.
      - Умереть?.. Зачем?!
      - Как только вас не станет, - пояснил Двудумов, - сей же момент включается незримый счетчик. И начнет он отсчитывать секунду за секундой, минуту за минутой... и так долгих двадцать пять годочков. И едва истекут эти двадцать пять лет, ваш роман немедленно будет издан.
      - Любым тиражом, - подтвердил Зайцер. - Пока все не получат. Чтобы безо всякого там чуждого нам ажиотажа. Чтобы в каждый дом, на каждую полку, в хрестоматии, в роман-газеты!
      - Вот именно, - подхватил Двудумов. - Через двадцать пять лет мы получаем право не платить гонорар, эти несусветные деньжищи, которые просто немыслимо истратить за одну человеческую жизнь, вашим наследникам. Сыну вашему от первого брака, например.
      - Неудачно все сложилось, - сказал Зайцер с досадой. - Кабы не сын прямо завтра бы запустили в производство. Что бы вам годиком раньше было не разойтись?
      - Ну, необходим еще компетентный отзыв, - мягко напомнил Двудумов.
      - На хрен этот ваш отзыв, - сказал Зайцер. - Вам дай волю - вы и Достоевского бы с Толстыми рецензировали да на доработку возвращали... Это я взял бы на себя и утопил бы вас в отзывах. Любого формата и любого объема.
      Рагозин сидел оглушенный. Девушка Агата Ивановна глядела на него и молча рыдала.
      - Так, может, вы и сына моего... того? Уговорите? - спросил Рагозин неповинующимися губами.
      - Нет, вы так ничего и не поняли, Михаил Вадимыч, - промолвил Двудумов. - Мы не звери, не убийцы...
      - Я знаю, кто вы, - пробормотал Рагозин.
      - Стервятники, - нетерпеливо подсказал Зайцер. - Слыхали уж. Давайте-ка закругляться, время позднее, а мне на другой конец города, завтра вставать ни свет ни заря.
      - Не торопите, Лев Львович, - поморщился Двудумов. - Что вы, ей-богу... Дело серьезное. Человек сам должен осознать. В конце концов, поймаем такси.
      - Я не миллиардер на такси раскатывать, - огрызнулся Зайцер. - Не Мэрдок, не Шпрингер какой!
      - Ну, я дам вам в долг, - рассердился Двудумов.
      - Это глупо! - крикнул Рагозин, теряя рассудок от жутких предчувствий. - Несправедливо! Я же молод, полон сил! Я могу писать еще долго! Я напишу роман в сто раз лучше этого! А что я напишу мертвый?!
      - Не знаю я, что вы там еще напишете, - сказал Двудумов. - Нам хватит и того, что есть. И нам, и дальним потомкам нашим. На тысячу лет вперед. Вы уже обессмертили свое имя. Стоит ли рисковать? А вдруг все последующее окажется жалким перепевом? Такое уже бывало.
      - У этого, как его... - Зайцер забил себя по лбу, защелкал пальцами.
      - Бред какой-то, - Рагозин неожиданно для себя мелко захихикал. - Да не хочу я умирать, уйдите вы от меня, оставьте вы меня в покое. Да вы кошмар мой, вот вы кто!
      - Какой же кошмар, - пожал плечами Двудумов. - Отнюдь нет. Мы осязаемы, можете нас потрогать. Мы вымокли под дождем и завтра поголовно будем охвачены насморком. Кошмары, как известно, насморком не страдают. А по поводу того, хотите вы умирать или нет, так все уж решено и согласовано.
      - На редакционном совете, - сказал Зайцер. - Хотя, лгать не буду, кое-кто из числа безответственных товарищей по молодости своей, по незрелости и воздержался...
      - Что же вас тревожит, Лев Львович? - прищурился Двудумов. Радоваться надо, что у молодежи нашей уже есть свое необщее выражение лица. Прошли времена полного единодушия, а правильнее - равнодушия! И однако же большинством голосов...
      - Я воздержалась, - тряхнула головой девушка. - И многие члены совета молодых специалистов. Конечно, мы вынуждены подчиниться вашему авторитету, но позиция наша остается! И я обещаю вам, что когда мы придем вам на смену, такой дикости больше не повторится!
      - Господи, - промолвил Рагозин. - Да кто же вы все такие?! Откуда вы пришли? Как попали на места ваши?..
      - Обыкновенно, любезнейший Михаил Вадимыч, - сказал Двудумов. Учились, учились, а потом выучились и пошли работать. Так и работаем по сю пору... И не воображайте нас этакими сыроядцами, исчадиями ада. Мы такие же люди, как и вы. И нам по-человечески будет жаль вас, но что поделать? Мы, как справедливо вами подмечено, на своем месте. А вы, соответственно, на своем. Все мы существуем в системе, и система определяет правила, по каким нам между собой взаимодействовать. Так что при чем здесь я, Лев Львович, Агата Ивановна? Система, незабвеннейший Михаил Вадимыч, биоценоз...
      - Подите вы со своей системой! Да я драться буду!
      - Ну и глупо, - сказал Двудумов. - Драться? С кем? Я старше вас вдвое, у меня дети вроде вас. Лев Львович - ударник труда, орденоносец. Агата Ивановна так и вовсе девушка. И с нами вы станете драться? Вы же интеллигентный человек.
      - Так что давайте попроворнее, - снова забеспокоился Зайцер. - Этаж у вас хороший, с полуподвалом почти шестой, балкон есть, никаких сложностей я не предвижу. Попрошу, попрошу!
      - Нет! - закричал Рагозин. - Не хочу!
      - Чего там не хочу, - напирал Зайцер. - Мужик вы или кто? Надо значит надо...
      - И в самом деле, Михаил Вадимыч, - сказал Двудумов укоризненно. - Вы уж как-нибудь подостойнее. Как классики наши... Вы уж сообразно своему будущему положению. Можете записочку сочинить, мы подождем. Только, убедительно вас попрошу, завещание ваше литературное, слово потомкам, составьте уж во всю меру отпущенного вам таланта. - Он помолчал, набирая значительности на лице, и добавил: - Не знаю, приятно вам будет или нет... Я вот, вопреки прогнозам Льва Львовича, все ж таки уповаю дожить до сладостного часа, когда роман ваш явится читателю. Верите ли, тотчас же примусь за увековечение памяти вашей. Общество вашего имени создам, в председатели буду баллотироваться. Хотя и трудно будет, трудно... Друзей ваших объявится, коллег, сотоварищей, все при чинах, при наградах! Но я все же питаю надежды и потому вот тут, при свидетелях, клянусь вам, что ни сил, ни здоровья, что сохранит мне природа к тому дню, на это святое дело не пожалею. Вот так-то.
      "Бежать, - подумал Рагозин. - Прочь отсюда... куда подальше... к другу под крыло... друг поможет!.." Он скосил глаза едва ли не за спину: до выходной двери было рукой подать. Правда, замок был туговат, мог подвести, открыться не сразу, давно его нужно было починить. Но кто же знал, что приспеет такая нужда?! А там, за дверью - промозглая ночь, ледяная вода вперемешку со льдом валится с небес, а он, как назло, по-домашнему, в тапочках на босу ногу, в трико да в футболочке с Микки-Маусом.
      - Отпустите меня, - сказал Рагозин упавшим голосом. - Забудьте про роман. Не надо его...
      - Легко вам рассуждать, Михаил Вадимыч, - с легким раздражением в голосе произнес Двудумов. - Отпустить, забыть... Роман есть, и роман великолепный. Вы его автор. Прямо скажем, гениальный автор. А гений, как общеизвестно, должен быть мертв.
      - Хороший гений - это мертвый гений, - осклабился Зайцер.
      - Ну тогда... тогда... Возьмите его себе, этот роман! Будьте его авторами, а меня оставьте в покое... в живых! Я не хочу быть мертвым гением! И живым - не хочу! Я клянусь - никогда больше в жизни не напишу ни строчки!..
      Он бросил умоляющий взор на Двудумова, на Зайцера - те молчали, и было ясно, что не пощадят. Тогда он обернулся к девушке Агате Ивановне. Та уже не плакала. На ее сморщенном личике застыла гримаса брезгливого презрения.
      - Не будьте так наивны, - сказал Двудумов. - Слава богу, сейчас мы кое-что знаем о гениях. Как одеваются, где живут, то-се... Талант возрастает в терниях. Ну кто поверит, что я, живущий с женой в трехкомнатной полногабаритной квартире обкомовского типа, способен сотворить эпохальное произведение?! Все сразу кинутся искать тайных соавторов. Да и Лев Львович, не в обиду ему будь сказано, в заявлении на отпуск делает до трех ошибок в строке и с любой достаточно высокой трибуны не гнушается говорить "современная литература". А вы там у себя Евангелие цитируете, на Ницше ссылаетесь.
      - Да и чему мне эти хлопоты? - пожал плечами Зайцер. - Мне до пенсии три года. Вот разве что Агата Ивановна?
      Все, включая истекающего малодушием Рагозина, обратились к девушке-редакторше. Та растерянно заморгала куцыми ресницами под линзами в грязных дождевых потеках.
      - Я? - пробормотала она. - Почему я? Это же роман... большой... в прозе... Если бы стихи, мне бы могли поверить, у меня были публикации в "Дне поэзии" пять лет назад. Да нет, я бы взяла, но... у меня путевка в круиз вокруг Европы на ноябрь...
      Зайцер открыл дверь на балкон, и промозглый ветер ворвался в комнату.
      - Фу, накурили, надышали, - проворчал Зайцер. - Даже голова кружится. Нет, давно мы, Эдгар Евлампиевич, культпохода за грибами не затевали. Займусь-ка я прямо нынче...
      - В такую погоду только за лягушками ходить, - возразил Двудумов.
      - Позвольте, - обиделся Зайцер. - Самая грибная погода! Или вот я лучше молодежи, Агате нашей Ивановне, это препоручу.
      И тут Рагозин понял, что он уже мертв. Что его не существует для этих людей. Что он уже не более как мина замедленного действия, чей часовой механизм взведен ровно на двадцать пять лет. И вот тогда-то ему стало по-настоящему, по-мертвому страшно.
      Рагозин закричал, как раненый, загнанный в яму со вбитыми кольями зверь, забился...
      ...оторвал голову от подушки. В ушах еще звенело. "Где я? пробормотал он. - Я уже умер?.." Звонок повторился. Рагозин привстал на кровати, рука погрузилась в подушку - наволочка была влажна.
      Телефон зазвонил в третий раз. Рагозин, по-прежнему слабо понимая, что творится вокруг него, снял трубку.
      - Ну, - сказал он хрипло.
      - Михрютка? - спросил голос ближайшего друга, первого критика всех рагозинских произведений. - Спишь, дьявол? Я тут начал было твое читать. Да что-то занемог после первых же страниц. Ты знаешь, как я тебя люблю, но тут уж ни в какие, брат, ворота, уж такая дурнина из тебя полезла!.. В общем, ты меня извини, но дерьмо твой роман, и нет у меня никаких на него сил, я уж и так и эдак пробовал, и с водкой, и с огурцом. Ну сам посуди, вот ты тут пишешь...
      Друг еще что-то говорил, чести рагозинский опус во все корки, и Рагозин слышал его, как сквозь ватное одеяло, но с каждым мгновением пелена, отделявшая его от всего прочего мира, делалась все тоньше, и леденящий ужас понемногу оставлял его бессмертную душу.
      "Я живу, - думал Рагозин. - Дышу, чувствую. Слышу голос в телефонной трубке. Ничего... И хорошо, что я не гений. Значит - не судьба. Не каждому дано. Да я и не умею быть гением. Я обычный человек, каких миллионы. Ни мужеством, чтобы из ряда вон, ни волей особенной природа меня не наградила. А раз так - то лучше и не пробовать. Кому нужен серый писатель Рагозин, графоман Рагозин, бумагомаратель Рагозин?! И бог с ним, и черт с ним. Я еще молод, я силен, я расту. Я еще многое успею. Все впереди, самое главное - что у меня все еще впереди, и я смогу выбрать любую из тысячи лежащих передо мною дорог..."
      Он сидел на скомканной, сбитой постели, вызывая в себе очистительные мысли. Ему было ни хорошо ни плохо - ему было никак. Он и в самом деле готов был всем существом воспринять любое новое свое предназначение.
      Первый толчок под сердцем поэтому он пропустил. Но второй был сильнее и настойчивее, и Рагозин уловил его. И все, что с ним недавно стряслось, тут же было забыто.