Эксперимент N 1

      - Зачем ты это сделал? Будучи убогим, он зарабатывал на жизнь своим убожеством. Теперь он - здоровый человек. Раньше он ничего не делал, а теперь ему надо будет работать. Он возненавидит тебя.
      На лице Учителя снова появилось раздумье, и он ничего не ответил.
      Что это Иуда так смотрит на Учителя? Что это у него за взгляд такой? Симеон вдруг понял и поразился: Иуда смотрел на Учителя так же, как он смотрит на деньги! Что это значит? Значит ли это, что Иуда возлюбил Учителя в той же степени, в коей он возлюбил деньги? Или это значит, что он видит в Учителе источник денег? Не замышляет ли он предательства? А Лука что-то чертит на своем пергаменте, усердно чертит, а раньше он просто слушал, а записывал потом. Не замышляет ли чего этот писака? Симеону становилось плохо от этих мыслей, он чувствовал, всем сердцем чувствовал, что грядет нечто ужасное, и силился предотвратить, и его слабых сил не хватало, и он понял, что не сможет ничего сделать, что это ужасное все равно произойдет и никто и ни что не сможет помешать ему произойти, и что сам Учитель знает, что что-то произойдет и ничего не делает, словно ждет этого, как нечто предопределенное и неизбежное.
      Слава Учителя обгоняла его, и когда они пришли в Иерусалим, его встретили приветственными криками. Многие кланялись ему, многие смотрели с любопытством. В Иерусалиме всегда было полным-полно пророков, ясновидящих, магов, фокусников, факиров, гадалок, их любили, их слушали, за ними ходили по пятам и толпа пришла посмотреть на нового пророка, про которого говорили, что он и есть Мессия, предсказанный в древних книгах. И они прошли вслед за Ешу, которого теперь называли полным именем - Иисус, в храм, и Иисус начал проповедовать. Он говорил долго, очень долго. Он говорил то, что Симеон уже слышал, говорил подробно, пытаясь донести свои мысли до всех, самых непонятливых. Толпа жадно слушала, потому что таких проповедей здесь никогда не слышали. В храм набилось столько народу, сколько в нем не было, наверное, никогда. Все было хорошо, пока Иисус говорил о любви, но когда он повел крамолу о государственной власти, о священниках, о вере, в толпе раздались негодующие крики, толпа зашумела, заколыхалась, кто-то истерически завопил, что сейчас Бог разгневается и в храм ударит молния, толпа сошла с ума, поднялась паника, люди давили друг друга, их вынесло из храма людским течением, и Симеон защищал Учителя от нападок обезумевших горожан, а Учитель только грустно улыбался.
      Народу было множество, с горечью думал Симеон. Кто-нибудь обязательно донесет, среди такой толпы обязательно найдется лояльный к властям человечишко. Симеон оглядел учеников. Они выглядели растерянными. Еще бы! Говорить в узком кругу - одно дело -, а всенародно совсем другое. Когда они пришли в ночлежку, Симеон попытался было в который раз поговорить с Учителем о безопасности и в который раз Ешу только улыбнулся. Симеон с досадой махнул рукой и собирался отойти, но Ешу ласково притянул его к себе и прошептал в ухо:
      - Все идет своим чередом. Пойми ты это и не усердствуй.
      Симеон понуро поплелся к своему ложу. Так и есть. Ешу знает, что произойдет и он к этому готов. Симеон тоже готов, но по-другому - у него под хитоном спрятан кинжал. Он украл этот кинжал. Человек грешен. Но Симеон совершил этот грех во имя добра, чтобы защитить Учителя, он собирался драться за него не на живот, а на смерть. Он не даст Учителя в обиду! Сам умрет, а Учителя не даст! Симеон был готов к драке, он знал, что драка будет, и знал, что, когда драка произойдет, ему не выйти из нее живым, потому что арестовывать Ешу придут вооруженные стражники, к дракам привычные и дракам обученные. Симеон лежал, обдумывая предстоящую драку, представляя, как он налетит на стражу, как стража отступит сначала от неожиданности, а потом насядет на него... Он представлял, как он лежит, смертельно раненый, истекая кровью, и протягивает руку к Учителю. А потом - смерть...
      Постой, а где же Иуда, где этот мерзкий сребролюбец? А где Учитель? Когда же он успел выйти? Чуя недоброе, Симеон бросился к выходу, выбежал из ночлежки и увидел далеко, в конце переулка стражников в полном боевом снаряжении с факелами и среди них - Учителя. Ноги у Симеона вдруг сделались ватными, к горлу подступила дурнота. Он стоял и смотрел, как Учителя уводят, и сжимал бесполезный нож, и это было как во сне, он не мог двинуться с места, на него что-то нашло. И Учителя увели, и ночь опустились на землю, и стало пусто в переулке и стало пусто у Симеона в душе. Он выронил нож. Из глаз вдруг брызнули слезы. Он стоял и плакал, плакал от бессилия, и в голове гудели какие-то мысли, не мысли даже, а обрывки: "Увели... Драка... Где? Почему? Догнать... Отбить... Умереть..." Потом даже мыслей не стало. Он просто стоял и смотрел в сгущающийся мрак, и что-то саднило в душе, он чувствовал физическую боль, и почувствовал в себе какое-то движение, поднял в недоумении руку и увидел, что кисть сжимается в кулак и разжимается, мерно, как чужая. И тогда что-то сверкнуло в голове и он заорал. Не заорал даже, а завыл, как дикий зверь. Какой-то прохожий шарахнулся от него, в ночлежке что-то прогрохотало и стихло. И тут он увидел Иуду. Иуда приближался с той стороны, куда увели Учителя и бережно нес какой-то полотняный мешок. Симеон почувствовал, как откуда-то изнутри, из самых глубин, поднимается и заволакивает его кровавая волна, и воздуху не хватает, и он ухватил удивленного Иуду за грудки, и встряхнул так, что у Иуды мотнулась голова, и потащил в ночлежку, издавая утробное урчание. Он втащил свою ношу в комнату, где сразу началось движение, поднялся гомон, но он не слышал и не понимал, что говорили и кричали, он еще раз встряхнул Иуду и швырнул в угол. Иуда выронил мешок, в нем что-то с хрустом разбилось и по комнате пошел запах кислого молока. Симеон навис над ним как кобра с разбухшим клобуком, огромный, черный, страшный, на его руках и плечах висел кто-то, он отмахивался, и кто-то падал с грохотом, и стоял невообразимый шум, и Иуда смотрел удивленно, скорчившись на полу. Вдруг что-то щелкнуло в голове у Симеона, он выпрямился, стряхнул с себя наседающих товарищей и глухо сказал, вытянув палец в сторону растерянного Иуды:
      - Это он.
      - Что - он? Что? Что случилось?
      - Учителя... Увели... Стража... - Спазм перехватил горло и он не смог говорить. Снова все загалдели, как на базаре, а Симеон совладал наконец со своим горлом и произнес:
      - Он продал его. Сколько получил, предатель? Отвечай!
      Иуда начал, наконец, понимать, в чем дело, лицо его перекосилось, он зарылся в ладони и заплакал.
      - Сколько получил, предатель? - ревел Симеон, вяло отпихиваясь от держащих его рук. Иуда что-то бормотал, всхлипывая, и тут, когда немного стихло, Симеон услышал, что он бормочет и застыл.
      - Сволочи, - размазывая по лицу слезы, говорил Иуда, - гады, грязь... проспали Учителя, проморгали... Твари смердящие, решили, что я его продал... Да я же любил его больше, чем вы все вместе взятые, я никого никогда в своей жизни не любил, ни отца, ни мать, отца у меня нет и не было, а мать была шлюхой, ей до меня не было никакого дела, никого и никогда я не любил, а Учителя полюбил, и это ж надо вообразить, что я, я - мог его предать. Да любого из вас и всех вас вместе я бы продал и не поморщился, а его... его... Сволочи, гады, твари... Обыщите меня, - закричал он и начал вытаскивать из карманов и швырять на пол какие-то бумажки, мелкие монеты, - обыщите мешок, посмотрите, сколько я получил. Это вы его предали... Сволочи... Вы его предали, вы его упустили, он вас учил-учил, да ничему не научил... Да разве можно вас чему-нибудь научить? Вы же ублюдки, отбросы, почему именно вас он взял в ученики, не понимаю...
      Ученики молча смотрели на Иуду. Симеон стоял с открытым ртом и искаженным лицом. До него вдруг начало доходить, что Иуда не предавал Учителя, что Учителя предал именно он, Симеон, предал тогда, когда стоял на ватных ногах и смотрел, как его уводят, но он не хотел верить этому, все его существо сопротивлялось этому. Вот был Иуда, Иуда предатель, и все было просто: раздавить грязного мерзавца и утешить свою совесть, а не стало Иуды - предателя, стало гнусно и мерзко на душе, пусто, черно и грязно.
      Симеон покопался, все-таки, с надеждой, в Иудином мешке, но там были только черепки от кувшина, несколько лепешек, тощий бурдюк с вином и большой кусок овечьего сыра, скользкий от пролитого молока. Симеон выпустил мешок, посидел немного, пусто глядя перед собой. Может быть, Учителя отпустят? Ну да, конечно, его отпустят, ведь он никому не сделал зла - Симеон ухватился за эту мысль, стал лелеять ее, но в глубине сидела другая мысль, черная и зловещая: "Никто никогда не отпустит Учителя. Он совершил преступление против веры и кесаря и он должен быть казнен." И эта черная мысль выводила его из себя, пугала, нагоняла нестерпимую тоску. "Отягощенная совесть твоя - вот твой ад." Покаяться и очистить совесть свою... Бог отпустит грех твой. Да разве можно отпустить такой грех? Пусть даже Господь в беспредельной любви своей и отпустит такой грех, но уж он-то, Симеон, никогда не простит себе своего предательства, и будет жить в этом аду до самой смерти... и после смерти... Как же получилось, что он, готовый к драке, когда дошло до дела, остался на месте? Стражников было много и сражаться с ними, будучи вооруженным только кинжалом... Но ведь он был готов умереть... Почему же он не умер? Почему он до сих пор жив? И Симеон тоже зарылся в ладони и заплакал. Громко, навзрыд.
      * * *
      Когда Учителя везли на казнь, Симеон пытался прорваться к повозке сквозь строй римских легионеров, кричал, чтобы его пропустили, что он хочет умереть вместе с Учителем. Его отталкивали, его били, но он не сдавался. Наконец к нему приблизился кентурион, весь в серебре и коже, ласково взял его за шиворот и прогундел, страшно коверкая слова:
      - Хочешь умереть вместе с ним? Я могу доставить тебе удовольствие умереть, но не вместе с ним. Я прикажу тебя арестовать, брошу тебя в яму на съедение крысам и они полакомятся твоим гнусным болтливым языком. Лучше отойди, не испытывай мое терпение.
      Симеон растерялся. В его планы не входило умереть таким образом. Он всячески пытался привлечь внимание Учителя, который сидел в повозке, прислонившись к ограждению и ни на кого не смотрел. Учитель был страшен. Нос у него распух, посинел и смотрел в сторону. Лоб его был исцарапан терновым венцом - убогой шуткой легионеров. Волосы его растрепались и свисали клочьями. Одет он был в какую-то мешковину, на которой проступали бурые пятна крови. На груди у него болталась дощечка с надписью "Государственный преступник". Он был избит, измучен и совсем не обращал внимание на Симеона, возможно, он был без сознания. Симеон несколько раз окликал его и безрезультатно. Остальные ученики понуро плелись в хвосте процессии. Иуда плакал не переставая. Фома смотрел в пустоту. Лука морщился, словно от боли. У всех на душе было тяжко, муторно и пусто. На холм их не пустили. Они уселись на землю и смотрели, как казнимых кладут на кресты, как палач в красном приближается с молотком и гвоздями, как казнимым привязывают руки к перекладинам. Двое злодеев, которых казнили вместе с Учителем, кричали, извивались, молили о пощаде, плакали, и когда им в плоть начали забивать гвозди, огласили окрестности нечеловеческими воплями. Учитель же, вышедший из оцепенения, лежал молча и только сильно вздрагивал при каждом ударе, выгибаясь всем телом. Наконец палач отошел и дал знак устанавливать столбы. Когда столб с Учителем поднялся, ученики, как один, вскочили на ноги. Симеона трясло, он стучал зубами и был близок к обмороку. Через некоторое время Симеон опустился на землю и стал методически рвать свою бороду, бормоча то ли проклятья, то ли молитву. Слезы лились из его глаз...
      * * *
      Исполнитель.
      Да, пришлось же мне побегать. Самым трудным оказалось добыть котенка. Когда не надо - кругом котята, мяукающие, жалкие, шагу нельзя ступить, а когда срочно понадобился котенок - днем с огнем не сыщешь. Два дня я ходил по городу и прислушивался. Никаких котят не было, а если они и были, то не мяукали и мне не показывались. Потом я догадался, что котята мяукают в основном по ночам. Я вышел на охоту ночью и после получаса поисков мне улыбнулась удача. Котенок был маленький, жалкий, голодный. Я положил его в карман, где он сразу же пригрелся и затих, и принес в гостиницу. Я попросил у горничной блюдце для котенка, горничная посмотрела на меня неодобрительно, проворчала что-то, но блюдце дала. Я налил котенку заранее приготовленного молока и он начал лакать. Бедняга, до чего голоден. Кто-то просто выбросил его на улицу, есть такие псевдосердобольные люди - жалко им котят топить, они выкидывают их из дому в надежде, что кто-то подберет, а не подберут, так кошка - животное живучее, не пропадет, благо мышей кругом полно. Котенок был дымчато-серый, полосатый и очень красивый. Дудки, Гена, вдруг подумал я, - этого котенка я тебе не отдам, этот котенок послужит только приманкой, а жить будет у меня, превратится в огромного вальяжного пушистого кота и станет моим другом. Я представил себе кота в своей огромной квартире. Ну что же, кот вписывался. Значит так тому и быть! Котенок наелся и потерся о мою ногу в знак благодарности. Я положил его на кресло, он тут же свернулся клубочком и заснул. Вот, думал я с удовлетворением. - Не только человеческие судьбы мы устраиваем. Э, постой! - спохватился я. - Если ты у меня будешь сыт, как же ты будешь пищать? Ну нет, голодом тебя морить я не буду. Выход? Магнитофон! Записать мяуканье на магнитофон и в нужный момент воспроизвести.
      До дня "Ч" оставалось двое суток и мне следовало вплотную заняться книгой. Когда лучше работать - днем или ночью? Ночь я сразу же отмел. Если хочешь не привлекать к себе внимания - действуй на виду. И побольше цинизма, как говорил О. Бендер, люди это любят. Поэтому я обзавелся старым черным халатом, деревянным ящиком с инструментом - чего только не достанешь теперь за деньги! - и отправился в заброшенный дом. Мне удалось отколоть массивный пласт штукатурки и при этом не разбить его. Под штукатуркой оказался кирпич, да настолько прочный, что мне пришлось основательно повозиться, прежде чем я выдолбил углубление под книгу. Я орудовал молотком и зубилом, я поднимал шум на весь город и готовился к тому, что в дом явится какой-нибудь старикашка из отставных сторожей и строго спросит, что это я тут делаю. Со старикашкой я как-нибудь справился бы, но вот если в дом заглянет Объект - 1, это будет плохо, друзья мои. Но Объект был в школе, старикашкам не было до дома никакого дела и никто не заявился.
      Я смастерил хитроумное устройство, заблокировал его колышком и оглядел работу рук своих. В день "Ч" я вытащу колышек и достаточно будет наступить на вот эту шатающуюся доску и пласт штукатурки рухнет наступившему под ноги. А уж я позабочусь о том, чтобы наступил на эту доску именно Объект -1 и никто другой. Когда я вернулся в гостиницу, с магнитофоном в коробке, мой котенок мяукал. - Сейчас, сейчас, - бормотал я, лихорадочно распаковывая аппарат и проклиная японцев, придумавших все эти полиэтиленовые пакеты и пенопластовые коробочки. Котенок замолчал именно тогда, когда я наставил на него микрофон. Все правильно, это закон такой, от него никуда не денешься. Ничего, я терпеливый, я подожду. Не дождавшись молока, котенок принялся рыскать по комнате, обнюхал пустое блюдце, взглянул на меня. Я сопровождал его движения микрофоном и делал страшные рожи. Котенок обиделся. Он уселся и принялся умываться. Умылся, посмотрел на меня, еще раз обнюхал блюдце и замяукал.
      - Давай, давай, - говорил я мысленно, следя за индикатором, - пищи, да пожалобнее пищи, отрабатывай свое молоко, тебе это зачтется. Я выключил магнитофон, ласково посмотрел на котенка. - Молодец, артист! сказал я начальственным голосом и налил молока. Э, а ведь так, пожалуй, я его избалую и он привыкнет пищать, требуя еды. Да ладно, там разберемся. Подумаем лучше о том, что в дом-то я Объект заманю, а как его заманить на ту улицу, где дом стоит - это вопрос. Это, друзья мои, следует хорошенько продумать.
      Глава 9. Организатор.
      - Ну здравствуй, сынок. - Здравствуй, Отец. Я выполнил свою миссию. - Знаю. Наблюдал. Было очень больно? - Было невообразимо больно. Так больно, что приходила мысль покончить с этим. Я боролся не столько с болью, сколько с этой мыслью. Кроме того, была и душевная боль. Я выдержал.
      - Что твои ученики?
      - О, ученики! Они так радовались, когда я пришел к ним. У них гора свалилась с плеч. Они затеяли веселье. Они были в полном восторге от этого последнего чуда, а Симеон просто светился от счастья.
      - А Фома?
      - Фома, как всегда был настроен скептически. Он осмотрел меня с ног до головы, каждую рану пощупал, убедился, что это я и помрачнел.
      - Помрачнел? Почему?
      - Он объяснил, что считал меня все-таки человеком, а не сыном Бога, и ему трудно привыкнуть к мысли, что он ошибался и недостаточно почтительно разговаривал со мной во время наших многочисленных споров. Я успокоил его, сказал, что очень ценю его скептицизм и что наши споры ни в коей мере не были напрасными. Все равно он оставался мрачным и униженно просил о прощении.
      - Они наивны как дети.
      - Они и есть дети, Отец.
      - Но казнить они умеют, как взрослые.
      - О да. Очень изощренный метод казни. У них еще есть и пытки.
      - Тебя пытали?
      - Нет, потому что я ничего не отрицал. Меня били. Надо мной издевались. Но не пытали.
      - Вообще говоря, за богоубийство их следовало бы примерно наказать. Нет-нет, я пошутил.
      - Это не было богоубийством. Римляне вообще верят в каких-то своих богов, которых у них великое множество, а иудеи... они просто не поняли, кого казнили.
      - Не ведали что творят?
      - Именно. Разве можно наказывать ребенка за то, что он разбил дорогую вазу, если он не понимает, как эта ваза дорога родителям? Его можно только пожурить...
      - Но люди наказывают детей.
      - От недомыслия, Отец, исключительно от недомыслия. Но мы-то не можем им уподобляться.
      - Хорошо. Отныне - Эксперимент твой. Бери его в свои руки. Владей. Понадобится помощь - зови. Да, пойдут теперь по свету гулять сказки о тебе.
      - Зря ты так говоришь, Отец. Если бы ты видел глаза моих учеников, ты так не сказал бы. Они жизнь свою положат за идею.
      - Многие, сынок, будут умирать за идеи, причем за такие идеи, за которые умирать совсем не стоит. Много будет еще несуразиц, много горя и страданий. Путь человечества тернист и сложен.
      * * *
      Приятно, все-таки, возвращаться домой, особенно после хорошо выполненной работы. Я поставил чемодан, снял плащ, выпустил котенка из кармана и подался в ванную. Долго отмокал, нежился в пушистой пене, терся жесткой мочалкой. Потом облачился в халат, выбрался в спальню и возлег на кровати с сигареткой. Приятно, черт возьми. Дело свое я обтяпал наилучшим образом. Парень ухватился за книгу обеими руками и не выпустит ее. И плевать ему, что он латыни не знает, узнает. Я пошел бродить по квартире, зашел в гостиную и остановился на пороге. На столе лежала Бумага. Вот тебе! Не успел человек приехать, не успел, можно сказать, ванну принять и обсохнуть, как ему уже следующее задание. Вот тебе. Я закурил еще одну сигарету и с ненавистью посмотрел на Бумагу. Первой мыслью было: перед прочтением - сжечь. Откуда это? Не помню. Я выругался про себя, взял Бумагу и сел в кресло. Читать Бумагу совсем не хотелось. Нет, ну совсем не жалеют человека! Вот ну ни капельки жалости. А я не буду читать! Я швырнул Бумагу и она плавно спланировала на пол. И все! И к черту! Сегодня я отдыхаю. Завтра - пожалуйста, прочитаю. А сегодня - ни за какие деньги. Ни за миллион. Долларов, да. Я поплелся на кухню, достал консервы и принялся с ожесточением есть. Они там думают, что меня можно нещадно эксплуатировать. Они там думают, что я железный и прыгнуть из одной командировки в другую для меня ничего не стоит. Они ошибаются! Я - слабый человек, я люблю покой и уют, и мне совсем не улыбается снова трястись в поезде, или, чего доброго, в самолете. И на край света я давно уже не хочу. Чего я там не видал, на краю света?
      Я съел две банки лососины, банку сардин и банку говяжьего паштета, запил все это двумя стаканами крепкого чая, и подобрел. Ладно, не так уж страшно. Чего я на них взъелся - ну срочное дело, а послать больше некого, а тут я объявляюсь. И я пошел читать Бумагу. Прежде всего меня поразило, что почерк был корявый, а вовсе не каллиграфический, как всегда, стремительный, падающий и совершенно незнакомый. Организатор так не пишет. Я взглянул на подпись, да-да, на Бумаге была подпись, дело тоже совершенно невиданное. Так вот, я взглянул на подпись, и обомлел, и стал жадно читать.
      Браво, Исполнитель! Совершенно доволен выполненной Вами работой! Имею удовольствие сообщить, что моим распоряжением вы переводитесь в Организаторы, на место Вашего Организатора, выбывающего по причине преклонного возраста и усталости. Поздравляю! Передача дел - на квартире у Организатора 30-го мая сего года. Отдыхайте, готовьтесь к новым делам. Еще раз поздравляю. Желаю всего. Искренне восхищенный Вами,
      Магистр.
      Вот так-так! Мною, стало быть, довольны. Чудесно, прекрасно, великолепно. Сам Магистр соизволил написать. Вот как. Стало быть, меня переводят с повышением. Стало быть, теперь я буду Организатором. Заметили меня, заметили, что я свои задания выполняю не кое-как, лишь бы отвязаться, а с фантазией, с изюминкой, так сказать. О! По этому поводу надо выпить! Я открыл бар и достал бутылку старого французского коньяка, до сих пор не пойму, как он называется, на этикетке нарисованы виноградная лоза и девушка с полной корзиной, именно нарисованы, а не напечатаны, потому что коньяк старый, его делали еще тогда, когда про печатные станки и слыхом не слыхивали. Так вот, я взял бутылку старого коньяка, нарезал лимон, налил рюмочку и со вкусом выпил, чокнувшись с воображаемым Магистром. Хорошо. Хорошо, когда тебя хвалят. Чувствуешь этакий подъем. И плевать на то, что Магистра я никогда в глаза не видел, и не знаю, что он за человек такой, и приятно ли от него получать благодарности. Я в который раз попытался вообразить себе Магистра во плоти, и, в который раз у меня это не получилось. Я не мог представить себе Магистра. Ну и Бог с ним. Зато Организатора я знал. Виделись мы с ним один раз, когда он меня вербовал в Орден. Звали его Фрол Митрофанович. Тихий такой старичок, седой, маленький, с очень интеллигентным лицом. Такие старички никогда не сидят на скамеечке во дворе в компании других старичков, и никогда не перемывают косточки соседям, и никогда не исходят в бессильной злобе, ругая правительство. Такой старичок предпочитает уединение и книгу вместо пустых разговоров. Он очень похож на учителя словесности, не русского языка и литературы, а именно словесности. Мне он тогда очень понравился. Мы с ним долго тогда беседовали, он меня уговаривал, я не верил и не соглашался. А ведь уговорил же! Никаких чудес не показывал, в воздухе не таял, через зеркало не проходил, и ведь уговорил! Мотаюсь я теперь по России и устраиваю чьи-то судьбы. Я налил себе еще рюмочку, выпил, откинулся на спинку своего любимого кресла и незаметно заснул.
      * * *
      Тридцатого мая я вышел из дому, поймал такси и поехал на другой конец города. Мой Организатор жил в частном доме. Добротный такой бревенчатый дом с резными наличниками, с сиренью в палисаде, с воротами в два роста вышиной. Вообще в этой части города все дома были такие, крепкие, кондовые, видно было, что хозяева не пьяницы какие-нибудь, а твердые мужики с руками и головами. Я подошел к калитке, взялся за массивное медное кольцо и три раза стукнул. Тотчас за забором послышался басовый лай огромного кобеля, зазвенела цепь, скрипнула дверь и голос Фрола Митрофановича произнес:
      - Цыц, Цыган! Это ко мне гость пожаловал.
      Калитка отъехала в сторону и я увидел Фрола Митрофановича. Он сильно постарел, съежился, стал еще меньше. И взгляд его был совсем погасший.
      - Проходите, голубчик, проходите.
      Черный Цыган проводил меня внимательным взглядом. Я вошел в дом. Добротные чистые сени. Скатерть на столе, занавесочки на окнах. Дощатый некрашеный пол. В углу - газовая плита с баллоном. Фрол Митрофанович открыл дверь, пропустил меня в горницу. Здесь было невероятно уютно - те же занавесочки, скатерти, салфеточки, портреты на стенах, круглый стол на пузатых ножках, массивный шкаф, комод, кожаный диван, старые стулья, в углу - железная никелированная кровать с огромной периной и толстыми подушками и подушечками. Стол был накрыт для приема тарелки с солеными огурцами и помидорами, с квашеной капустой, пузатая супница, из которой шел аппетитный дух, лафитники, запотевшая бутылка водки, и все это на белоснежной скатерти. Оглядывая горницу, я подумал: вот вернусь домой, повыбрасываю всю свою дурацкую мебель и заведу вот такую же кровать с периной, стулья, шкаф, такие же скатерти и занавесочки, и у меня в доме тоже станет уютно.
      - К столу, к столу, - приглашал Фрол Митрофанович, а потом всплеснул руками: - Руки мыть!
      И я пошел мыть руки к жестяному рукомойнику, и мы сели наконец за стол.
      - Борща? - спросил хозяин и я кивнул. - Нина Панфиловна, конечно, готовила лучше, уж вы не обессудьте... - он замолчал и посмотрел на комод, где среди безделушек стояла фотография полной улыбающейся женщины, обрамленная черной ленточкой. Я пробормотал:
      - Примите мои... соболезнования.
      - Спасибо. - Он вытер глаза, налил мне ярко-красного пахучего борща и водки, поднял свою рюмку. - Скоро сорок дней будет. За упокой души, значит.
      Выпили. Фрол Митрофанович похрустел огурцом, сказал:
      - Да вы закусывайте, закусывайте. Вот как получилось. Сломала меня смерть Нины Панфиловны. Пусто стало в доме и в душе. - Он налил по второй. - А теперь - за ваше повышение.
      Выпили за мое повышение. Борщ оказался невероятно вкусным. Какой же борщ варила Нина Панфиловна? - подумал я.
      - Вот, голубчик, - говорил Фрол Митрофанович, - я устал и ухожу от дел. Вы займете мое место. Помню как я радовался, когда из Исполнителей переходил в Организаторы. Вы, наверное, тоже радуетесь? Молодость... Радоваться особо нечему, голубчик. Работы у вас прибавится. Нет, конечно, теперь вам не придется мотаться по стране, за вас это будут делать другие, но... Информация... Ее будет много, очень много. Ну ничего, вы молоды, справитесь. А я вчера написал Магистру и попросил отставки. И Магистр ее принял. Написал в ответ несколько теплых слов...
      Меня кольнуло слово "вчера". Я узнал о его отставке почти две недели назад. Но такое у нас бывает. У нас еще и не такое бывает. А Фрол Митрофанович продолжал:
      - Почему наша так называемая организация именуется Орденом, вы не задумывались? Орден - это объединение единомышленников, а объединение предполагает общение, согласитесь. У нас же общения никакого нет. Я имею в виду живое общение, голубчик. О каком живом общении может идти речь, если вас я вижу всего лишь второй раз в жизни, а Магистра видел только однажды, причем это было так давно...
      - Вы видели Магистра? - Я подался вперед.
      Вместо ответа Фрол Митрофанович налил водки и предложил выпить. Мы выпили.
      - Я ухожу еще и потому, - продолжал Фрол Митрофанович, - что не понимаю. Я не понимаю целей и задач Ордена. Магистр не считает нужным нас в это посвящать. Я понимаю, Магистр - лицо подчиненное и ему даны на этот счет инструкции, но тем не менее, тем не менее... Еще борща?
      - Да, пожалуйста. Невероятно вкусно.
      - Спасибо. - Фрол Митрофанович грустно улыбнулся и седой ежик у него на голове зашевелился. - Вот вы, голубчик, задумывались когда-нибудь о целях Ордена?
      Я откашлялся.
      - Задумывался. Честно говоря - безрезультатно.
      - Ну вот, ну вот, - Фрол Митрофанович покивал. - Непонятно, что мы делаем, то ли благо для человечества, то ли зло, то ли и то и другое вместе. Кто стоит за Магистром? Непонятно. Конечно, можно махнуть рукой, как я и делал до недавнего времени, но сейчас - не могу. Вот ваша акция, которую вы так блистательно провели недавно, знаете, как она называется в моих бумагах? "Двери во Вселенную". Каково? Что это значит?
      Он умолк, а я разочарованно подумал: "И он ничего не знает. Как же он работает?" И вслух спросил:
      - Как же вы работаете?
      - А вот так и работаю. Я, конечно, знаю гораздо больше вас, но к чему это все и зачем - для меня такая же загадка, как и для вас.
      - А книга?
      - Какая книга? Ах, да. Что же, это книга действительно о магии, я ее читал.
      - Вы знаете латынь? - поразился я.
      - Немного, - он засмущался, налил еще водки. - Совсем немного. Но достаточно, чтобы понять, что все, что мы с вами знаем о магии вздор. Там описана, например, машина Нострадамуса. И ни слова о заклинаниях, заговорах и прочей ерунде. Вот так-то. - Он наклонился ко мне и, понизив голос, проговорил: - Я, конечно, не уверен, но у меня такое ощущение... Словом, мне кажется... Нет! - оборвал он себя. - Все вздор.
      Я подождал немного, но он не собирался продолжать. Тогда я осторожно спросил:
      - А Бумаги? Как ко мне попадают Бумаги?
      - Ах, это? - он улыбнулся. - Разве я вам тогда не объяснил? Это почта. Да-да, всего лишь почта. Ничего интересного, если не считать того, что такую почту на Земле придумают только в конце двадцать первого века. Чаю?
      Я не отказался от чая. Наконец, когда с едой было покончено, мы быстро убрали со стола, Фрол Митрофанович снял скатерть, встал в позу факира и сказал:
      - Папка. На столе тотчас же появилась папка, битком набитая какими-то бумагами.
      - Эффектно, не правда ли? - Фрол Митрофанович тихо засмеялся. Нет-нет, никакого секрета здесь нет, и вы так сможете, потому что эта папка теперь ваша. Вы ведь понимаете, что хранить эти документы в каком-то там обыкновенном сейфе, пусть даже с самыми сверхсекретными замками, нельзя. Поэтому она хранится где-то там... - он неопределенно помахал рукой, - а когда нужно, просто подумайте о ней. Также и почта. Пишете бумагу и думаете о том, кому она предназначена. И все. В папке будут появляться материалы, необходимые вам для работы, вы их просматриваете и принимаете решение о том, кому поручить исполнение. Определение стратегии действий - ваша прерогатива. Естественно, можно запросить пояснения у Магистра, письменно, конечно, но вы сами понимаете, что чем меньше вы будете беспокоить Магистра, тем лучше. И еще вам придется завербовать кого-нибудь на свое место. Слово-то какое - завербовать, - он усмехнулся. - Пахнет шпионами. У меня есть две-три кандидатуры, потом посмотрите, подойдут ли. Вот, собственно и все. Нет-нет, папку не трогайте, просмотрите ее дома.