Белый Ягуар - вождь араваков

      Оронапи понял иронию и обратил ее в шутку, тут же предложив мне самому сесть на этот табурет.
      - Попробуй сам, Белый Ягуар!
      Я уселся на его царственный табурет, и началось веселье: танцы, песни, поглощение в неимоверных количествах печеной рыбы, всяческой дичи, сладких плодов и, конечно же, кашири, которое я теперь лишь пригублял.
      Празднество проходило столь радостно, с таким искренним и сердечным радушием, что оставалось только удивляться.
      Улучив минуту, я шепотом спросил у сидевшего рядом Арнака:
      - Ты что-нибудь понимаешь? Я - нет!
      - Да, что-то очень уж они стараются...
      - В чем же дело? Может быть, предстоит война?
      - Похоже на то. Кажется, на них кто-то готовится напасть...
      Оронапи в отличие от жизнерадостного толстяка Екуаны производил, пожалуй, впечатление человека хмурого, сурового и даже грубого, но в этот день всячески стремился быть приветливым и обходительным. Он буквально рассыпался в любезностях, стараясь нам угодить и понравиться. Его заинтересованность в нас была настолько очевидной, что явные проявления ее меня порой даже смешили.
      Будучи и сам в состоянии приподнятом (как-никак толику кашири я все-таки выпил), я в конце концов решил без обиняков, быть может, несколько бесцеремонно, спросить, чему и каким добрым ветрам мы обязаны столь гостеприимному и радушному приему?
      Оронапи взглянул на меня озадаченно, захваченный врасплох таким вопросом, но замешательство его длилось недолго. Он сразу стал серьезен, с минуту задумчиво смотрел на тыкву с кашири, которую держал в руке, потом выплеснул ее содержимое на землю далеко в сторону в знак того, что не хочет больше пить.
      - Мне нужен союз с тобой! - твердо проговорил он, глядя мне прямо в глаза. - Мне нужна твоя дружба, Белый Ягуар!
      - Догадываюсь, - ответил я полушутливо, не принимая его торжественного тона, - но почему тебе это нужно?
      - Ты хочешь знать? Мне это нужно потому, что ты храбрый воин! И ты, и твои друзья - храбрые воины!
      Наступила минута молчания.
      - Теперь слушай, Белый Ягуар, что скажу тебе я, вождь Оронапи.
      И Оронапи изложил просьбу, адресованную не столько мне, сколько Манаури.
      Он предлагал нам не плыть дальше, а поселиться здесь, возле его деревни, на высоком берегу, где рос прекрасный лес и было много плодородной, пригодной для обработки земли. Оронапи обещал нам всяческое содействие в устройстве, а поскольку у нас мало женщин, предлагал выбрать из его племени для каждого нашего мужчины в качестве жен и подруг самых здоровых девушек.
      Некоторым аравакам слова эти пришлись по сердцу - кашири изрядно подогрел уже их аппетиты, а шнырявшие вокруг варраульские девушки отнюдь не дурны были собой. Манаури, однако, вежливо поблагодарив Оронапи за доброту, заявил, что не может принять его предложения, ибо долгом своим почитает явиться в свое племя.
      - Но я всегда буду помнить твои добрые слова, - закончил Манаури, - и если вождю Оронапи потребуется наша помощь, мы тебе в ней не откажем, даже в случае войны с врагами. Пусть свидетелем тому будет сам великий Белый Ягуар. Но и мы тоже надеемся в трудную минуту найти у тебя помощь!
      - Вы найдете ее! - поспешил заверить Оронапи.
      Мне изрядно надоели все эти церемонии, недомолвки, торжественные заверения, и я решительно предложил Оронапи прямо сказать, какие тучи сгущаются над этой рекой и какой грозы он опасается. Ибо я предпочитаю ясность в любом неясном деле.
      - Ты прав, дело неясное! - согласился Оронапи. - И вы должны знать, конечно, чего мы опасаемся.
      Празднество с танцами и песнями под бой барабанов шло своим чередом, а мы - Оронапи, Екуана, Манаури, Фуюди, Арнак, Вагура и я - придвинулись друг к Другу и стали внимательно слушать Оронапи, которого переводил Фуюди.
      На западе, на берегах Ориноко, находятся поселения испанцев, которые ведут себя довольно мирно. Зато на юге, ближе к морю, на реках Эссекибо, Демерара и Бербис, в районе, именуемом Гвиана, обосновались голландцы и вроде бы еще англичане и французы. Сначала они занимались лишь обменом товаров с индейцами, и все шло хорошо.
      Но вскоре голландцы, которых было больше всего, кроме торговых факторий, стали создавать плантации для выращивания разных ценных культур. Для работы на плантациях им требовалось туземное население, но, поскольку индейцы не склонны были на них трудиться, а плантаций становилось все больше, голландцы стали прикидывать, как попроще выйти из положения.
      В тех краях на юге жили разные индейские племена: ближе к морю араваки, в лесах - родственные им виписана и родовые их ветви - атораи и тарума. Но, кроме этих мирных племен, занятых сельским хозяйством и рыболовством, обитали там и племена карибов, промышлявших в основном разбоем и грабежами.
      Особенно воинственными из них были акавои и карибисы, два племени, обитавшие у моря. Дальше, в глубине страны, жили еще макуши и аракуана, или таулипанги.
      Голландцы по-разному относились к индейцам и временами с ними братались, а порой вели войны. Но когда нужда в рабах для плантаций стала особенно острой, они снюхались с разбойничьими племенами акавоев и карибов, подбивая их поставлять на плантации пленников-рабов.
      И вот теперь, вооруженные голландцами, их отряды стали нападать на соседние племена, захватывая пленников: акавои - на западе и севере до самых берегов Ориноко, а карибы - на востоке и юге, сея смерть повсюду, вплоть до верховьев реки Эссекибо и берегов реки Рупунуни. Некоторые земли они обратили в безлюдные пустыни. Всюду, где пролегает кровавый их путь, только ужас, слезы и горе. Захваченных пленников они продают на голландские плантации.
      - И давно они так разбойничают?
      - Давно, а в последнее время совсем озверели.
      - Почему же остальные племена терпят и подставляют под нож головы, словно кроткие ягнята? Разве у них нет луков, копий и палиц?
      - Есть, но карибы - убийцы и разбойники от рождения, а наши племена мирные и занимаются земледелием или рыболовством. К тому же акавои лучше вооружены, у них есть даже ружья, полученные от голландцев. Нам трудно с ними справиться.
      - Значит, вы даже не сопротивляетесь?
      - Сопротивляемся, но они сильнее, хотя нам и горько это признавать. Наши люди гибнут или попадают в рабство. Теперь у нас одно спасение бежать.
      - Даже так? Значит, врагов, наверно, значительно больше, чем вас?
      Оронапи стал уверять, что их действительно значительно больше, но против этого решительно возразили и Екуана и Фуюди: акавои нападают, как правило, мелкими группами, всего человек по двадцать, и только в редких случаях более крупными отрядами. Но устоять против их хитрости, свирепости, проворства и кровожадности действительно трудно - это настоящие ягуары...
      - А на наших араваков на Итамаке они тоже нападали? - поинтересовался Манаури.
      - В открытую еще нет, - ответил Фуюди, - но в прошлую сухую пору наши охотники, ушедшие на юг, в горы Итамаки, бесследно исчезли при загадочных обстоятельствах. А позже мы узнали, что в тех местах рыскал отряд акавоев...
      - Сухая пора, - подхватил Оронапи, - уже наступила: дождей с каждым днем все меньше, вода в реках спадает - самое удобное время для бандитов. До нас дошли слухи, что акавои на реке Куюни готовятся в поход на наши селения...
      - А возможно, они уже вышли? - спросил я.
      - Возможно...
      Густой лес подступал почти к самым хижинам - до него было не более ста шагов. Обрабатываемые поля жителей Каиивы находились, вероятно, где-то в глубине леса. Насколько же просто врагу при таких обстоятельствах незаметно подобраться к селению и захватить всех врасплох!
      - Оронапи, ты выставил часовых? - спросил я.
      - Каких часовых?
      Он не понимал, зачем выставлять часовых в мирное время, а когда наконец я растолковал трудный для его понимания вопрос, он удивленно пожал плечами и ответил:
      - Нет!
      - Надо выставить часовых, - посоветовал я.
      - Ты думаешь? - пробормотал он, совершенно не убежденный.
      И пир продолжался, никаких мер предосторожности так и не было принято.
      Слушая рассказ об акавоях, я вспоминал о воинственных племенах ирокезов Северной Америки; можно было назвать акавоев ирокезами юга. При всем этом я просто не мог надивиться легкомыслию наших хозяев. Своей неосмотрительностью они просто сами искушали судьбу и навлекали на себя опасность.
      В этот же день состоялось заключение союза .между Оронапи, Манаури и мной: мы торжественно пообещали друг другу взаимную помощь и защиту. В подкрепление союза Оронапи подарил нам две лодки, одну большую, из выжженного ствола, именуемую итауба - по названию дерева, из которого она сделана, и вторую - маленькую, из древесной коры, именуемую ябото, дабы мы при необходимости могли быстро приплыть к нему на помощь. В ответ на это я вручил вождю испанскую шпагу, инкрустированную еще богаче, чем подаренная Екуане. Кроме того, он получил от нас одну из испанских лодок.
      Ночь мы провели в Каииве, но для безопасности я распорядился выставить часового, а своим спутникам спать на шхуне. Корабль давно уже стал для нас добрым другом, нашей крепостью, верной опорой и надежным прибежищем.
      Проснувшись ночью, я вышел проверить наше охранение. Индеец, назначенный в караул, к сожалению, спал. Спали и все жители Каиивы, лишь псы порой лаяли кое-где среди хижин да лес по обыкновению полон был ночных шумов.
      На следующее утро, едва начался прилив и вода в реке стала подниматься, мы двинулись в дальнейший путь, провожаемые добрыми напутствиями гостеприимных варраулов.
      МЫ ОБРАЗУЕМ НОВЫЙ РОД
      В детстве мать рассказывала мне о древнегреческом герое Одиссее, странствовавшем по морям и океанам, прежде чем вернуться на родину, и такими вот Одиссеями представлялись мне сейчас мои спутники араваки, возвращавшиеся после долгих лет рабства к своим семьям. Их окрыляла радость предстоящего свидания с родными и близкими.
      На второй день после отплытия из Каиивы все мы собрались на палубе, чтобы еще раз сообща обсудить наше положение. Я больше помалкивал. Говорил в основном Манаури, тоже озабоченный неопределенностью нашего будущего. Ему нетрудно было убедить людей: тучи, сгущавшиеся на юге со стороны жестокосердых акавоев, грозили обрушиться и на берега Ориноко, на наши селения, лучшим свидетельством чему были не столько предостережения варраулов, сколько само их поведение, их дружеское к нам расположение. Какие же выводы из этого для нас вытекали? Как и прежде, держаться всем вместе, друг за друга. Все мы на шхуне должны считать себя единой семьей, единым родом, связанным братскими узами, тем более что венчала нас общая слава победы над испанцами и широкая молва о непобедимости нашего оружия.
      Слова Манаури дошли до сердец; единодушно была одобрена мысль объединиться в единый род, в который, конечно, принять и всех близких родственников, живущих на Итамаке...
      - А как мы назовем наш род?
      - Род Шхуны! - предложил кто-то.
      - Плохо! - покачал головой вождь. - Все роды у нас берут начало от зверей и носят названия зверей!
      - Пусть будет род Ягуара! - выкрикнул хромой Арасибо. - Род Ягуара хорошо!
      - И это не годится, - возразил Манаури. - Род Ягуара уже есть. Во главе его Конесо, верховный вождь...
      - Я знаю! - вскочил Арнак. - Назовем наш род родом Белого Ягуара!
      - 0-ей, правильно! - с восторгом хлопнул в ладоши Арасибо.
      Индейцы тут же обратили вопросительные взоры на меня - видимо, прозвище Белый Ягуар прочно связывалось теперь с моей персоной. Я не стал противиться. Пусть называют род как хотят, лишь бы это пошло на пользу его членам и всему племени.
      - Пойдет на пользу! - снова выкрикнул Арасибо.
      Его энтузиазм разделили и другие, ибо, как и Манаури, не ведали, что ждет их на берегах Итамаки, а единение нашей группы здесь было очевидным, искренним и сулило прочность.
      Но был на корабле и некто, хмуривший брови и смотревший на все это косо, - Фуюди. На паруснике он находился всего несколько дней и, конечно, не мог принадлежать к нашему роду. И вот теперь в выражениях довольно резких, чуть ли не угрожающих, он стал убеждать, что создание нами нового рода может подорвать освященные веками устои, мир и единство племени.
      - Вы прогневите старейшин! - заявил он резко. - Конесо не будет доволен, ему не понравится, что имя вашего рода похоже на имя его рода!
      - Зато нам нравится! - вызывающе выкрикнул Арасибо.
      Фуюди нахмурился, окинул калеку долгим взглядом и злобно процедил:
      - А ты, сын каймана, проглоти свой грязный язык! Не думай, что тебе простят твои проделки!..
      Слова эти произвели неожиданное впечатление, словно бичом стегнув несчастного калеку. В косоватых его глазах мелькнул страх, он сразу как-то сник и весь сжался.
      - Какие проделки? - спросил Манаури.
      - Ладно, - махнул рукой Фуюди, - не стоит говорить! Не хочу вспоминать!
      - Ты начал - продолжай! - настаивал вождь.
      - Он смутьян, ослушник и подстрекатель! - стал перечислять Фуюди, указуя осуждающим перстом на Арасибо.
      - Объясни!
      Провинности Арасибо поистине оказались тяжкими: он совершил святотатство. Живя вместе с другими араваками у горы Грифов, он не захотел признать приговора шамана Карапаны, вынесенного какому-то его родственнику, посмел ослушаться шамана, пытался подорвать его могущество и - безумный клеветник! - не остановился перед оскорблением, утверждая, что Карапана - никчемный и слабый шаман.
      Только зубы каймана и тяжкие раны спасли тогда Арасибо от смертного приговора, и его лишь бросили одного у горы Грифов.
      Все присутствовавшие на палубе смотрели на калеку со страхом, поражаясь, как такой неказистый человечек оказался способен на подобную дерзость.
      - Это правда? - повернулся вождь к Арасибо.
      - Правда! - буркнул тот, но выражение упрямства в его глазах ясно говорило, что он не признает себя виновным.
      - Возможно, шаман был к нему несправедлив? - выступил я в его защиту.
      На мой вопрос никто не ответил, и вообще трудно было понять, воспринят ли он всерьез. Вероятно, авторитет шамана был непререкаемым, а водя его не подлежала обсуждению.
      - Не понимаю, почему создание нового рода должно вызвать гнев старейшин? - с вызовом проговорил Манаури, возвращаясь к ранее сказанным словам Фуюди.
      - Конесо этого не любит! - коротко ответил тот.
      - Не любит?
      - Он может вас не признать.
      Манаури гневно сжал губы, глаза его потемнели.
      - Но ему придется признать, что мы вернулись! - проговорил он.
      - Это правда! А кто будет главой вашего рода? - помолчав, спросил Фуюди.
      Манаури и несколько араваков взглянули на меня.
      - Нет! - проговорил я твердо. - Не я! Мне вскоре придется вас покинуть и отправиться на юг, в английские фактории. Вашим вождем должен быть Манаури, это ясно!
      - Белый Ягуар говорит мудро! - поддержал меня Арнак. - Наш вождь Манаури.
      Все согласились, и вопрос был решен.
      Леса по обоим берегам реки утопали в сплошных непроходимых болотах. На многие мили вокруг деревья росли прямо из воды или из мшистых трясин, залитых водой. Лишь изредка попадались островки сухой земли. Зловоние гниющих растений доводило порой до одури. Жить здесь было бы невозможно. И тем не менее какой богатейший животный мир населял эти болотистые трущобы! Леса звенели от птиц, мириады насекомых жужжали в душном влажном воздухе.
      Здесь мне впервые довелось увидеть необыкновенных бабочек, столь великолепных, что, пораженный, я едва верил собственным глазам. Величиной в две человеческие ладони, цвета лазурного неба, к тому же они сверкали на солнце, словно расплавленный металл. Бабочки эти часто вылетали из леса и кружили над кораблем. В них было что-то волшебное: созерцая их голубизну, человек невольно переносился в страну какой-то счастливой сказки. Загадочное очарование их еще более усиливали утверждения индейцев, что некоторые бабочки - это лесные духи, гебу, притом часто духи злые.
      Диковинность и безбрежность окружающей природы подавляли человека. Лес был так могуч в своем зловещем величии, что пред ним людские дела и заботы порой казались ничтожными, вздорными и меркли, как меркнет свет свечи в лучах солнца.
      В один из дней далеко на юге замаячила длинная гряда не очень высоких, покрытых лесом холмов. Это были крайние отроги большого горного хребта, протянувшегося с запада на юго-восток почти на полтысячи миль и составлявшего барьер, за которым на юге несла свои воды знаменитая река Куюни. Сам по себе вид далеких гор доставил нам облегчение: там по крайней мере не будет гнетущих душу топей и болот.
      Поселения араваков на Итамаке лежали на несколько миль выше места впадения этой реки в Ориноко, но еще до того, как мы достигли устья этой реки, берега, хотя все еще и болотистые, стали обретать вид, более привлекательный и радующий глаз.
      Весть о нашем приближении опередила нас, и люди выплывали нам навстречу. Из прибрежных зарослей к нашему кораблю устремлялись лодки. Это араваки-туземцы приветствовали возвращающихся родичей; отцы находили Сыновей, братья встречали братьев. Многие поднимались на палубу парусника, наполняя его веселым говором.
      И лишь ко мне туземцы приближались с опаской. Они едва осмеливались смотреть мне в лицо, исполненные страха и почтения, словно я был каким-то божеством. Только убедившись, что я такой же человек, как и все, к тому же дружески к ним расположенный, они понемногу осмелели.
      - Люди говорят, ты везешь с собой много-много сокровищ, - смеясь, переводил мне Манаури.
      Вождь буквально светился от радости - память о нем в людях за годы его неволи не умерла! Его помнили, признавали, с почетом встречали. Одно лишь огорчало: среди встречавших не было его брата Пирокая, нынешнего вождя рода, человека, как не раз говорил мне Манаури, неприветливого и завистливого. Впрочем, из старейшин вообще никто к нам на корабль не прибыл, и приветствовал нас лишь простой люд: воины и охотники. Зато приветствовали они нас сердечно и радостно.
      На четвертый день после отъезда из Каиивы мы подплывали к резиденции верховного вождя Конесо. Селение называлось Серима и лежало на высоком сухом берегу реки Итамаки, окруженное прекрасным высокоствольным лесом. Болота поймы Ориноко сюда не добирались.
      Последний день нашего долгого путешествия был пасмурным, жарким и душным, без малейшего ветерка, густая белая пелена горячих испарений скрывала солнце. Индейцы снова велели мне облачиться в капитанский наряд, а сами вырядились во всякие испанские рубахи и штаны, опоясались трофейными кинжалами и шпагами. Выглядели они странно и диковинно.
      Меня поразила в этот день необычайная возбужденность Ласаны. Она пыталась о чем-то со мной поговорить, но в последние часы всеобщей суеты и приготовлений к высадке на берег выбрать для этого время все не удавалось. У нее было ко мне какое-то дело, я догадывался об этом по ее частым взглядам.
      - Что с ней? - спросил я Арнака.
      - Какие-нибудь бабские причуды, - пожал плечами юноша. - Бесится.
      - Кто ее укусил?
      Арнак не знал, а поскольку молодая индианка находилась неподалеку, я велел ее позвать.
      - Что тебя тревожит, Чарующая Пальма? - спросил я прямо. - Тебе что-нибудь нужно?
      - Нет...
      Индианка смутилась и стала еще привлекательней. Она потупила огромные свои глаза, прикрыв их длинными ресницами.
      - Ты чего-нибудь боишься?
      - Да, боюсь, - призналась она.
      - Все радуются, а ты боишься? Чудеса! - шутливо заметил я.
      - А Манаури? - возразила она, и уголки губ ее упрямо дрогнули. Разве он тоже радуется и спокоен?
      - Он - другое дело! Он вождь, а ты молоденькая женщина.
      - Вот видишь, ты сам говоришь: молоденькая женщина! - повторила она с ноткой какого-то вызова.
      - И к тому же хорошенькая, - добавил я, окидывая ее взглядом.
      Нет, на этот раз Ласана против обыкновения не склонна была шутить. Ее что-то тяготило.
      - Ну хорошо, чего же ты все-таки боишься?
      - Земли! Племени боюсь, законов племени... Разлуки...
      Все это звучало довольно загадочно, но сейчас не оставалось ни времени, ни возможности разбираться в сложностях индейских обычаев.
      - Ян! - Голос индианки звучал чуть ли не торжественно, лицо ее было серьезно. - Возьми меня под свою защиту.
      - Тебя, Ласана?!
      - Да, Ян! Меня, меня, женщину, ты, мужчина!
      Она сказала это так наивно и простодушно, что я едва не рассмеялся. Вот так задачку задала мне красавица! Ну как ей откажешь?!
      - Хорошо, я беру тебя под свою защиту, Чарующая Пальма!
      ВОЖДЬ КОНЕСО
      Итамака, река не очень широкая, но необычайно глубокая и даже здесь подверженная влияниям приливов и отливов далекого океана, позволила нам подойти на шхуне почти к самому берегу. С суши перебросили на палубу несколько бревен, и по ним мы сошли на землю.
      Мы высадились в самом центре деревни. Серима застроена была редко. Хижины по здешнему индийскому обычаю стояли разбросанно, далеко друг от друга.
      Конесо, богато украшенный перьями, бусами и ожерельями, ожидал нас в окружении старейшин под сенью густого дерева. Все напоминало приемы у Оронапи и Екуаны, но, когда мы прошли примерно половину пути от реки до верховного вождя, внимание мое привлекла примечательная деталь: рядом с Конесо, восседавшим на табурете, сидел еще один человек, старец, тогда как все остальные старейшины стояли. Более всего, однако, меня встревожило отсутствие свободных табуретов для нас, гостей.
      Уж не хочет ли Конесо, чтобы мы стояли, когда он будет сидеть?
      - Арнак, ты видишь? - шепнул я. - Нет табуретов.
      - Вижу.
      - Что делать?
      - Может, дальше не идти? Пусть Конесо подойдет сам.
      - Он не подойдет... Сделаем иначе. На шхуне есть табуреты. Вагура, беги на палубу и принеси два. Но мигом!
      Вагура понял, о чем идет речь, и помчался на корабль.
      - Кто этот старик подле Конесо? - спросил я Манаури, когда мы медленным шагом вновь двинулись вперед.
      - Карапана, наш шаман.
      - Он такая важная фигура, что может сидеть?
      - Это правая рука и голова Конесо. Без его веления ничего не делается...
      По индейскому обычаю хозяин ожидает гостей, сидя на ритуальном табурете, но, приветствуя их, встает. Конесо же продолжал сидеть. Он смотрел на нас в упор и молчал! Табуретов для нас и впрямь не приготовили. Враждебность и неучтивость верховного вождя и его свиты производили тягостное впечатление, но в то же время и смешили меня, ибо очень уж разительно отличались от той искренней сердечности, с какой встречало возвращающихся соплеменников большинство подданных Конесо.
      Тут как раз примчался Вагура, но лишь с одним табуретом. <Второго не нашел, очень спешил>, - объяснил он шепотом. Недолго думая, я придвинул табурет Манаури, а сам небрежным жестом сбросил с себя шкуру ягуара, капитанский камзол и, велев Арнаку сложить их в кучу, удобно на них уселся.
      За всеми этими действиями старейшины наблюдали с пристальным вниманием, не лишенным доли страха. Несомненно, они, как и на приеме у варраулов Екуаны, усматривали в этом какой-то символический ритуал, и, бесспорно, им не давала покоя мысль, какой магической силой я наделен. <Неужели даже большей, чем мощь самого ягуара?!>
      Манаури, хитрец, знал, что делал, советуя мне облачиться в охотничий трофей!
      Конесо, статный, мускулистый, показался мне выше и крепче сложенным, чем другие араваки. Лицо его выражало высокомерие и надменность, но более всего в нем бросались в глаза, вызывая отвращение, явные приметы похотливого сладострастия. Мокрые толстые губы изобличали извращенную чувственность, глаза горели похотью. И все же в эту минуту ни кичливое высокомерие, ни похоть не могли скрыть смятения, охватившего душу верховного вождя.
      Иное дело Карапана. Лет ему было немало, глубокие морщины избороздили его старческое лицо, но глаза при этом сохранили удивительную молодость и живость. Он сидел выпрямившись, не двигаясь, положив руки на колени, и мог бы сойти за каменного идола, если бы не острый взгляд, каким он сверлил нас, стараясь, казалось, пронзить насквозь. Невозмутимый, зловещий и загадочный, он, чувствовалось, хладнокровно, не моргнув глазом пошел бы на любую подлость и способен был уничтожить всякого, кто посмел бы ему воспротивиться. В нем ощущалась душа жестокая и коварная. Недаром араваки боялись его как огня.
      Подле Конесо, по другую руку, стоял низкорослый щуплый вождь с юрким бегающим взглядом. Он почти терялся под пышным убранством из цветастых поясов и птичьих перьев: вероятно, богатый убор призван был скрыть тщедушность его фигуры. Это был Пирокай, брат Манаури, завистник и интриган. Он смотрел на своего брата, но особой радости в его глазах не замечалось.
      Так, молча, уставившись друг на друга, мы сидели довольно долго. Наконец Конесо откашлялся и открыл рот. Но вместо цветистого приветствия, к каким я привык уже у индейцев, раздалось нечто похожее на хрюканье, обращенное не то к Манаури, не то ко мне:
      - Вы... устали?
      Ничего лучшего не придумал в такой момент!
      - Нет, - буркнул в ответ Манаури.
      - Вы испытываете жажду? - продолжал допытываться Конесо.
      - Нет, - повторил мой спутник.
      Поскольку верховный вождь, как видно, не собирался становиться разговорчивее, не приходилось и нам особенно печься о соблюдении вежливости.
      - Я испытываю жажду! Все мы испытываем жажду! - вмешался я.
      Едва Арнак перевел мои слова, Конесо приказал стоявшим в отдалении женщинам принести еду и напитки.
      - Ты плохо меня понял, вождь! - проговорил я. - Я говорю о другой жажде.
      - О какой?
      - Мы жаждем теплых слов приветствия!
      - Разве вас не приветствовали мои люди и не говорили вам теплых слов? - с явным вызовом ответил Конесо. - Разве они не выходили на лодках вам навстречу и не приветствовали вас как братья?
      - Они - да, приветствовали, а ты? Ты - нет.
      - Я еще успею! - хмуро буркнул вождь и повернулся к женщинам, подносившим корзины, полные яств, и громадные кувшины с неизменным кашири. Он внимательно следил, чтобы всем досталось поровну: и нам, тридцати прибывшим, и его свите из старейшин племени.
      С кислой миной Конесо выпил за мое здоровье, за здоровье Манаури, и началось пиршество. Но как же отличалось оно от празднеств у гостеприимных варраулов! Каким было тягостным, натянутым, без радостных кличей, без веселых улыбок.
      Шаман Карапана ничего не пил и не ел, он сидел невозмутимый и курил длинную трубку из бамбука. Изредка затягиваясь, он не сводил с нас холодного, бесстрастного, но пристального взгляда, словно стараясь отметить все наши лица какой-то невидимой печатью. Хромой Арасибо явно пугался его взгляда и прятался за мою спину, но взгляд шамана настигал его и там.
      По требованию Конесо Манаури рассказал всю историю пребывания в плену на острове Маргарита, побега оттуда и дальнейших наших приключений вплоть до сегодняшнего дня. Рассказ был долгим. Индейцы, окружив нас плотным кольцом, слушали затаив дыхание, и даже старейшины несколько смягчились, хотя, как видно, и не отрешились полностью от прежней настороженности.
      Когда Манаури умолк, воцарилась мертвая тишина. Нарушил ее Конесо. Недобро сверкая глазами, верховный вождь с угрозой в голосе обратился ко мне и к Манаури:
      - С чем вы к нам прибыли? Отвечайте!
      Эта неожиданная враждебность, как и странный смысл его слов, ошеломили нас, лишив дара речи.
      - Какие козни вы замышляете? - рявкнул Конесо.
      И тут я впервые увидел, как Манаури вспыхнул диким гневом. Лицо его потемнело, исказилось яростной гримасой хищного зверя. Но он не утратил самообладания, не взорвался, не сделал ни одного непочтительного движения и лишь глухо, сдавленным голосом процедил:
      - Как смеешь ты возводить на нас такую клевету? Мы не замышляем никаких козней, знай это, Конесо! Мы пришли сюда как братья к братьям! У нас чистая совесть!
      - Чистая?
      - Как смеешь ты не верить? Где твой разум?
      В ответ Конесо злобно фыркнул.
      - А что вы делали у варраулов? Ты станешь отрицать? - спросил он.
      - Что плохого мы там сделали?
      - Вы с ними сговаривались! Ты будешь это отрицать?
      - Сговаривались? Варраулы встретили нас гостеприимно.
      - Значит, вы не заключали с ними подлого союза?..
      - Подлого?
      - Да, Манаури, подлого союза против меня. Вы хотите с помощью варраулов посеять рознь в нашем племени...
      Этого Манаури снести уже не мог. Он встал. Медленно, словно крадучись, приблизился к верховному вождю и, наклонившись над ним, гневно бросил ему в лицо оскорбительные слова:
      - Конесо, черви сожрали твой разум! Ты плохо встречаешь гостей, пожалел и для нас, и для себя кашири, выпил его мало, а язык твой болтает вздор, будто ты пьян до потери сознания!..
      Дело принимало серьезный оборот. Верховный вождь у южноамериканских племен, как правило, не обладая безоговорочной властью, не вершил над подданными суд и расправу и оставался главой племени, лишь пока признавались его ум и храбрость. Теперь же презрительные слова Манаури могли повлечь за собой далеко идущие последствия и даже катастрофу. Конесо мог бросить свою свиту, вооруженную до зубов, на нас, не имевших при себе в эту минуту почти никакого оружия, и уничтожить всю нашу группу одним ударом. Я решил, что Манаури перетянул струну.
      К счастью, до схватки дело не дошло. Конесо ничего не предпринял и продолжал спокойно сидеть. Возможно, он опасался благожелательного отношения к нам со стороны племени? Возможно, вообще по натуре не склонен был к насилию?
      Ссору следовало немедленно ликвидировать и не допустить дело до крайности. Я подозревал, что Манаури, хитрец, умышленно довел все до раздора, чтобы проверить свое влияние в племени и, дав резкий отпор грубости Конесо, испытать свои силы. Если он стремился к этому, то, безусловно, цели своей достиг и одержал верх над Конесо, но как бы там ни было, горячие головы обоих следовало остудить.