Поцелуй (№2) - Ключ к счастью

— Излагаешь очень смутно, — с добродушной иронией сказал Робин. — Но что-то похожее на правду в твоих словах есть.

— Конечно! — Пиппа решила продолжить разбор состояния сестры. — Похоже, она и злится немножко, и влюблена чуть-чуть, и смущена. Так бывает… У меня у самой сто раз было.

Робин не выдержал и рассмеялся.

— Ты про это читала в каких-нибудь книжках, которые вообще-то читать не привыкла.

— Ничего подобного! Лучше скажи: за что ты его не любишь?

— Кого?

— Не притворяйся. Я говорю о шевалье д'Арси. Он тебе не нравится?

— Нет.

— Что-нибудь знаешь о нем? Очень плохое?

Робин не стал прямо отвечать на вопрос.

— Мне не нравится, как он действует на Пен. Она стала несносно раздражительной, спорит по каждому поводу, в каждом слове находит повод для обвинения.

Ему самому не понравились его слова: прозвучали как жалоба, а он вовсе не хотел жаловаться.

— Оба вы стоите друг друга, — сказала Пиппа. — Только и делаете, что ищете повода для препирательств.

Робину хотелось дать ей суровую отповедь, но он не мог не признать, что девчонка права, поэтому, чтобы отвлечься, начал смотреть по сторонам: увидел Нортумберленда, стоявшего в конце зала рядом с Суффолком, увидел серую мышку Джейн Грей, танцующую с сыном Нортумберленда, Гилфордом Дадли, под пристальными взглядами обоих отцов.

Что ж, эта молодая пара может содействовать еще большему сближению двух могущественных семей — все правильно… Все так, если бы Робин не знал, что рука Джейн была обещана юному лорду Хартфорду… Интересно, что еще задумал хитрый лис Нортумберленд?

С некоторых пор Робин, по зрелом размышлении, начал разуверяться в искренней преданности герцога интересам короля. Имея доступ во внутренние покои двух герцогских домов, где к нему привыкли настолько, что почти не считали нужным таиться, он наслушался, особенно в последние недели, такого, что не могло не встревожить и было, несомненно, связано с ухудшением здоровья короля и полным его исчезновением с людских глаз.

Все чаще посещала Робина мысль о том, что если Нортумберленд бесчестен, не праведен и замышляет что-то против законной власти, то он, Робин, может считать себя свободным от данной когда-то самому себе клятвы в верности этому человеку. И в общем, и в частностях. И значит, имеет полное право… ну, хотя бы открыть Пен глаза на то, что существует целая сеть тайных агентов — и с одной, и с другой стороны, — которые… И что этот шевалье как раз с другой стороны…

Только как это ей сказать и когда — Робин не знал. А также — что и как говорить о самом себе.

Он не был уверен, что на Пен произведет большое впечатление его откровенность: она уже не первый год при дворе и должна знать о многом, что творится на самой сцене и за кулисами — и какие средства могут при этом идти в ход.

Так что же удивляться, если сама Пен в какой-то мере причастна?.. Но в какой! И по доброй ли воле?..

Он снова внимательно вгляделся в танцующую пару — ту, что занимала его ум больше всего. Даже на расстоянии, ему казалось, он ощущает их взаимное напряжение. Они — как два закипающих сосуда, содержимое которых вот-вот перехлестнет через край.

Пиппа тоже вглядывалась — но не в танцующих, а в Робина, и, удрученно качнув головой, отошла от него и отправилась на поиски кавалера для танцев, что немедленно вызвало ажиотаж и возбудило соревновательный инстинкт среди молодых людей в масках, стоящих отдельными группами возле стен, украшенных венками из остролиста и ветками бледной омелы.

Пен чувствовала неодобрение Робина, и это стесняло ее. Хотелось сказать ему, что она многое знает об этом человеке, а потому не может считаться игрушкой в его руках — особенно теперь, когда сама принцесса испытывала подлинный страх перед Нортумберлендом, поделилась с ней своими опасениями и даже привлекла в помощницы.

Стеснял ее и Оуэн — их близость в танце, когда соприкасались пальцы, тела, взгляды. Маска, имитирующая голову орла, делала его вид зловещим, и были минуты, когда ей казалось, что она не кто иная, как жертва этой гордой хищной птицы, распростертая на траве в ожидании смертного часа, а птица все кружит и кружит над ней.

Она отдавала себе отчет в опасности и в том, что вполне может избавиться от нее — вскочить с травы, убежать, спрятаться; но, странное дело, не желала ничего предпринимать и предпочитала, чтобы все оставалось как есть.

Вот он приподнял ее руку, прижал к своему сердцу, и некоторое время рука оставалась там, ощущая биение… Вот наклонил голову, и его губы коснулись ее шеи возле уха… Это было как ожог, у нее дрогнули ноги, но, к счастью, течение танца позволило ей оторваться от него.

Для Оуэна, он это ощущал, Пен становилась чем-то подобным наваждению. Уже не порыв владел им, нет — настоящая одержимость.

Внезапно — это не прошло мимо Пен — взгляд его сделался отстраненным… Где-то там, вдали, за незримой чертой он увидел другой бальный зал… другую красивую женщину… она завлекала, манила его, не зная о последствиях, о том, какую опасную игру затеяла… Или ей помогли затеять.

— Что с вами? — услышал он голос Пен и, слегка вздрогнув, очнулся.

Она, хмурясь, смотрела на него, на лбу у нее блестели капельки пота.

Нет, Пен — не Эстелла. Пен думает о последствиях. Она отнюдь не простодушна и прекрасно понимает, чего хочет он и чего хочет она сама.

Он с трудом раздвинул губы в улыбке, постепенно возвращаясь из своего далека.

— Со мной? — проговорил он. — А что именно?

Он высоко поднял ее руку, и Пен обежала вокруг него, после чего сделала положенный книксен и ответила:

— У вас было такое лицо…

— Вы не могли его видеть под маской.

Он приподнял ее за талию, и они поменялись местами.

— Я видела ваши глаза, — сказала она. — И губы. Этого было достаточно. Вы думали о чем-то тягостном… трагичном. Может, виной тому наш лондонский климат?

Казалось, он всерьез задумался над ответом.

Потом сказал со вздохом:

— Боюсь, та малая доля терпения ко мне, которая у вас была, окончательно исчезнет теперь, когда вы знаете, как на меня действует погода.

Пен не посчитала нужным отвечать и сосредоточилась на танце. Выражение, замеченное на его лице, и удивило, и обеспокоило ее: он выглядел опустошенным, внезапно заболевшим.

Танец окончился. Пен отерла лоб концом ленты. Снова она увидела Робина, не сводившего с нее взгляда, и это вызвало досаду: что за настойчивость! Она знает его мнение — и хватит!

Она отвела глаза от Робина и решительно сказала Оуэну:

— По-моему, шевалье, пора и вам отдавать долги! Я уже начала это делать.

Он подозвал проходившего мимо лакея с подносом, взял у него два кубка и сказал:

— Не возражаю, мадам, но сначала хочу угостить вас рейнвейном. Мои намерения мы обсудим позднее.

Пен приняла кубок из его рук, приложила холодный металл к щеке, к виску, к шее и ответила тем же решительным тоном:

— Предпочитаю поговорить о них прямо сейчас.

— Здесь, в зале?

Оуэн пригубил вина.

— Вы же нашли возможным расспрашивать меня за пиршественным столом…

— Вы правы, Пен. — Он легко коснулся пальцем ее щеки. — Поверьте, я сдержу слово. Вы получите то, что хотите.

Последняя фраза звучала двусмысленно. Во всяком случае, так ей показалось. Щека, к которой он прикоснулся, пылала нестерпимым жаром.

Пен продолжала неотрывно смотреть на него сквозь прорези маски. Он тоже не сводил с нее твердого, немигающего взора, в котором она читала призыв и знала, что, в свою очередь, посылает ему свой.

Громкий рев донесся с дальнего конца зала, где на троне, поставленном на возвышение, восседал глава «пира дураков» с трезубцем в руке. Его окружали мальчики, изображавшие дьяволят; время от времени они криками привлекали внимание гостей к речам своего хозяина. В руках у дьяволят, прикрепленные к длинным шестам, были щипцы для снятия нагара со свечей, и вот внезапно по команде главного дьявола все свечи в огромном зале погасли и воцарился мрак, который можно было бы назвать полным, если бы не пламя двух больших каминов по обоим концам зала.

Недолгая напряженная тишина сменилась смехом, приглушенными голосами. Глава пира возвестил, что все должны повернуться три раза вокруг своей оси, затем сделать шесть шагов назад и схватить в объятия первого, кто попадется, из лиц противоположного пола. Смех и голоса стали громче, когда все участники действа попытались выполнить приказ.

Пен почувствовала, как Оуэн взял ее за руку. Пальцы были горячими, упрямыми, настойчивыми. Они куда-то звали.

Она шла за ним. Шла туда, куда он вел. Сквозь разномастную галдящую толпу, в которой почти каждый схватил, обнял, сграбастал кого-то; пока она шла за Оуэном, чьи-то руки пытались ее трогать, хватать, гладить в почти полной темноте. Как и предписывалось ритуалом в праздник Двенадцатой ночи. И все это сопровождалось непрестанным смехом, визгом, криками.

Всеобщее возбуждение передалось и ей. Как слепая, Пен шла, куда ее вели. Все вокруг казалось иллюзорным, нереальным, невероятным. Она зажмурила глаза, еще глубже погрузившись в призрачный мир.

Внезапно она ощутила, что воздух заметно посвежел, шум голосов умолк, наступила почти полная тишина. Где она? В другой стране?

Она открыла глаза как раз в тот момент, когда Оуэн приподнял настенный ковер с вытканными на нем узорами, под которым скрывалась дверь в небольшую круглую комнату без окон, освещенную единственной свечой высоко на стене.

Пен в недоумении огляделась.

— Что это? Где мы?

— В одной из комнат дворца, — ответил Оуэн. — Вы хотели поговорить там, где можно не опасаться посторонних глаз и ушей. Здесь то самое место.

Быть может, ей показалось, но его голос звучал с едва заметной насмешкой.

Оуэн прикрыл дверь, повернул ключ в замке.

— Для большей уверенности, что нас не потревожат, — сказал он.

И опять ей почудилась насмешка в голосе. Но последующие слова, произнесенные мягким, доброжелательным тоном, успокоили ее.

— Вам холодно? — спросил он. — Вы дрожите.

— Нет, — довольно резко ответила она, вслед за ним сбрасывая маску, не зная, что еще сказать, но этого и не нужно было, потому что он оказался рядом, а она — в его объятиях. Снова страсть прорвалась наружу, сдерживать ее она была не в силах.

— Все-таки вы дрожите, — прошептал он, касаясь губами ее уха, руками пытаясь освободить ее голову от сложного убора.

— Вы тоже, — сказала она.

Ее руки также находились в движении — расстегивая его камзол, чтобы лучше ощутить тепло тела, удары сердца. Хотя бы сквозь тонкий шелк рубашки.

— Я знаю, — ответил он с тихим смехом.

Его губы уже касались ее шеи, освобожденной от покрывала.

— Я хочу тебя, Пен…

Слова прозвучали непривычно жестко, даже грубо, он прижал ее к себе так, что она чуть не задохнулась, губы впились в ее рот.

Сквозь ткань юбок она ощутила его напряженное мужское естество — это было как что-то давно забытое, а возможно, не существовавшее ранее. Она просунула язык далеко между его зубами, лихорадочно пытаясь рукой расстегнуть перламутровые пуговицы на его рубашке, чтобы дотронуться до живой кожи, запах которой, смешанный с ароматом лаванды, сводил ее с ума.

Теперь его пальцы умело расшнуровывали ее корсаж, развязывали ленты — и ее розовое платье покорно и бесшумно упало к ногам. Так же искусно сумел он справиться с застежками на испанской юбке с фижмами, и когда все эти нелепые конструкции оказались на полу, на ней не осталось ничего, кроме сорочки и чулок с подвязками.

Она тоже возилась, но далеко не так умело, с завязками, прикрепляющими его рейтузы к поясу камзола, при этом ей сильно мешало значительное вздутие несколько ниже этого пояса.

Он помог ей совладать с неподатливыми рейтузами, отстегнув клапан, и она с подавленным вздохом сумела наконец добраться до предмета своих вожделений, ощутить в руке жаркую пульсирующую плоть.

Он уже освободил ее груди от лифа и ласкал их легкими движениями пальцев и губами, не забывая соски, которые делались все тверже от его прикосновений.

Она сотрясалась от желания, забыв обо всем на свете, кроме одного — того, что должно сейчас произойти… скорее… скорее…

Она приподняла низ рубашки, ноги ее дрогнули и сами собой раздвинулись, она обхватила ими его бедра, впилась в его рот, почувствовав на губах кровь.

Он донес ее до стола в центре комнатушки, и она упала спиной на доски, не выпуская Оуэна из скрещения ног. Просунув руки ей под спину, слегка приподняв, он одним сильным движением вошел в нее, заполнив, как ей показалось, все ее существо до предела.

И замер. Она нетерпеливо дернулась.

— Дорогая, — прошептал он, — я боюсь шевельнуться. Ты привела меня в такое состояние, что я чувствую себя девственником, впервые оказавшимся на ложе любви.

Негодяй! Еще смеет шутить!

Она открыла глаза — как ей показалось, впервые за много часов — и смутно увидела улыбающееся лицо. Улыбка была невеселой. За этот знак печали она простила ему неуместную шутку.

— В отличие от вас, — сказала она, — я не девственница, и мне это сейчас нужно!

Она произнесла эти слова и сама испугалась их. Как могли они исторгнуться из ее уст? Воистину она сошла с ума…

Но она уже усиленно двигала бедрами, сжимая то, что находилось между ними, приподнимаясь и опускаясь на жестком столе… Кажется, даже вскрикивала и смеялась от радости, от сладкого ощущения освобожденности.

Оуэн вскрикнул один раз: в момент завершения. У него хватило выдержки и умения уйти из нее в самую последнюю минуту. Но пальцы его какое-то время продолжали впиваться в ее тело, голова была откинута вбок, глаза закрыты.

Пен медленно возвращалась в этот мир. Она начинала ощущать жесткость стола под своей спиной, руки Оуэна, впившиеся в нее, сок любви, просыхающий на животе. Она моргнула от луча свечи, показавшегося чересчур ярким, и, протянув руку, коснулась лица Оуэна.

Тот сразу открыл глаза, осторожно высвободил руки из-под ее спины, встал на ноги. Она продолжала лежать, не в силах подняться, не веря, что ослабевшее тело может принять вертикальное положение.

Оуэн привел в порядок свою одежду, после чего взял Пен за обе руки и помог сесть.

— Было крайне неудобно, — сказал он, глядя ей прямо в глаза. — В следующий раз я сделаю все, чтобы исправить неудобства.

Он наклонился, взял ее лицо в свои ладони и поцеловал.

В следующий раз?.. Пен уселась удобнее, опустила ноги со стола. Внутри ее все пело от радости, она была как пьяная.

Медленно наступало отрезвление. Накатывала ледяная волна окружающей реальности.

Боже, что она наделала?..

Потеряла голову, уступила — себе и ему, сдалась. Забыла обо всем: о своей жизненной цели, о ребенке, о Филиппе; о данной себе клятве посвятить все свои помыслы тому, чтобы узнать правду. Найти ее во что бы то ни стало!

Она посмотрела на Оуэна, но не узнала его: какие-то размытые черты, как в неясном, тяжелом сне. И не было в ее сердце радости и чувства удовлетворения — исчезли мгновенно, как и полагается во сне. В теле был холод, в душе — стыд и отвращение к себе. Совестно было и за свою наготу.

Она соскользнула со стола и с какой-то отчаянной поспешностью схватила свои вещи, прижав их к себе.

— Подожди… Подождите минуту, Пен.

Оуэн подошел ближе, его черты обрели четкость. Голос звучал с мягким недоумением, в глазах светилось удовлетворенное желание.

— Что случилось?

— Ничего… Не знаю… — пробормотала она. — Ничего… В самом деле, что может она объяснить Оуэну, если не в состоянии ничего объяснить самой себе?

Она торопливо прятала груди под лиф рубашки.

Он нахмурился:

— Сожалеете о том, что произошло между нами?

— Этого не должно было произойти!..

Она возилась с юбкой, думая, что теперь у нее не будет морального права настаивать, чтобы он выполнил условие их соглашения. И в то же время понимала, что так думать неразумно, попросту глупо. За то, что произошло, она должна в первую очередь осуждать себя, а не перекладывать вину на Оуэна. И с чего она взяла, что он откажется помогать ей?..

— Не должно было произойти? — повторил Оуэн. — Но… Он не стал договаривать. Вместо этого молча помог ей справиться с лентами и шнурками. Не вполне понимая причины ее отчаяния, он все же сознавал его искренность и жалел ее, продолжая в молчании споспешествовать ей в одевании, в поисках затерявшихся шпилек и булавок.

Ей было непонятно его молчание, оно и пугало, и успокаивало.

— Значит, вы сделаете то, что обещали? — произнесла она наконец. — И уже начали, верно? Мы ведь пришли сюда для того, чтобы вы рассказали мне об этом, а совсем не для того, чтобы…

Она сумела слегка улыбнуться.

Она чувствовала, что после того, что между ними случилось, слова звучат по меньшей мере двойственно, если не с претензией на юмор, но уж такими они вырвались у нее, и ей было совсем не до смеха.

— К чему вся эта ерунда, Пен? — спокойно спросил он. — О чем вы говорите?

— Это не ерунда, — упрямо возразила она. — Вы сами сказали, что хотите поговорить о моих делах в уединенном месте.

— В уединенное место, Пен, мы пришли не говорить, а делать то, что делали, — сказал он тоном учителя, объясняющего нерадивому ученику простейшие вещи. И медленно добавил, выделяя каждое слово:

— То есть любить друг друга так, как мы любили. — И еще после паузы:

— Разве это не было условленно между нами до того, как мы вошли сюда?

Он опять был прав. Об этом говорили их взгляды, которые они бросали друг на друга во время танца. И до танца. И у нее в комнате. И еще раньше — возле библиотеки в доме Брайанстонов. Разве не об этом было заключено между ними главное соглашение? Бессловесное — с помощью глаз и губ… Она помнит все в мельчайших подробностях.

Но все равно ей стыдно. Она презирает себя за слабость, испытывает угрызения совести. А он? Зачем вонзает кинжал в ту же самую рану и поворачивает его?..

— И все же, — беспомощно повторила она, — скажите мне, когда вы начнете делать то, что обещали?

— Господи, Пен! — воскликнул он с нескрываемой досадой. — Для всего есть время и место. Неужели после того, что у нас только что…

Он, не договорил и пожалел о своей вспышке, увидев, как она побледнела.

Этого она боялась! Он получил то, чего хотел, и предал ее. Решил, как и все остальные, что у нее не все в порядке с головой, ею владеет навязчивая идея, мания… Ну и пускай он так думает, она все равно скажет ему…

— Единственное, что имеет для меня сейчас значение, шевалье, — произнесла она дрожащим голосом, — это узнать, что случилось с моим ребенком. Вы дали согласие помочь… Обещали… И я хотела бы…

Черт! Он сильно потер переносицу — даже стало больно, — словно хотел наказать себя за что-то. Да, если он и виноват перед ней, то лишь в том, что не понял, не смог измерить всю глубину печали этой женщины. Размеры скорби, охватившей ее существо.

— Когда вы хотите, чтобы я отправился туда? — спросил он.

Не ослышалась ли она? О, как все может быть просто в этой жизни! Один немудрящий вопрос, и сразу все перевернулось!

Что ответить?.. Может, это шутка с его стороны?.. Нет, он с серьезным видом ждет, что она скажет.

— Если можно… — проговорила она. — Если сумеете, то прямо сегодня. Сейчас уже утро… Значит, сегодня днем. До Хай-Уикома отсюда всего около тридцати миль… Послезавтра с утра вы сможете начать расспросы в селении. — Она помолчала, собираясь с мыслями. — Я пошлю вам список имен из расчетной книги… Где вы будете сегодня в первой половине дня? В таверне у мистрис Райдер?

— Возможно, — ответил он, несколько огорошенный этим ливнем слов.

Пен повернулась к двери.

— Нет! Я принесу список прямо сейчас. Откройте дверь!

Он пожал плечами:

— Как вам угодно. Я могу подождать здесь.

В его голосе звучали оттенки обиды и чуждого ему смирения — или это опять ирония? — но ей было не до того.

Она выскользнула из двери, из-под прикрывавшего ее гобелена и поспешила в свою комнату. Пройти пришлось через зал, где стояла прежняя полутьма, празднующие разбились по парам, шушукались, целовались, занимались еще неизвестно чем… Нет, известно: тем же, чем она и… Довольно! Больше она не будет вспоминать об этом. Никогда! Как если бы этого не было…

Войдя к себе, она отперла ящик, вынула список с именами и цифрами. Здесь должен быть ключ ко всему! Она уверена. И Оуэн д'Арси найдет его, этот ключ!

Она опустилась на постель. Силы начали оставлять ее. Воодушевление иссякло. Почему она вообразила, что он станет всерьез тратить на нее время и силы? Зачем ему? Такие поступки наверняка не в его характере. Ему нужны настоящие приключения — с опасностью для жизни, со смертельными схватками и подлинными трофеями…

А что ему она со своей навязчивой идеей? И как она узнает, предпринял он что-нибудь на самом деле или нет, пожелай он ее обмануть?

Она сидела, опустив голову, со злосчастным списком в руках, который добыла с таким риском. Через несколько минут он окажется в других руках, у человека, который, быть может, даже не заглянет в него, не попытается извлечь пользу из единственного источника, в котором, возможно, скрывается решение мучившей ее тайны.

Следовательно, выход один: она должна отправиться вместе с ним! С Оуэном д'Арси. Решение на первый взгляд простое, но как его осуществить? Как исчезнуть хотя бы на несколько дней из этого унылого холодного дворца, из утлого Мирка принцессы Марии? Как скрыть свое путешествие от родных? Ведь никто и никогда не поймет ее, не одобрит… если узнает.

Пен сложила листок бумаги, сунула за вырез платья, поднялась с постели. Пока суд да дело, она должна отнести список Оуэну. Но ни в коем случае не говорить о своем решении присоединиться к нему. Во-первых, он не в том расположении духа, а главное — необходимо сначала что-то придумать, чтобы получить возможность скрыться от, всех на некоторое время. А Оуэна она сумеет уговорить потом — лишь бы он не заподозрил, что она ему не доверяет.

Она снова шла через зал и была уже недалеко от выхода, когда ее окликнула по имени какая-то неясная в полутьме фигура.

— Пен!

Вздрогнув, она остановилась. К ней подходил Робин со своей львиной маской в руке. Курчавые волосы были растрепаны, лицо усталое, недовольное.

— Где ты была?

— Сейчас? У себя в комнате.

Она попыталась улыбнуться, чтобы скрыть нетерпение.

Если она задержится, Оуэн может уйти, не дождавшись.

— А раньше? Я везде искал тебя. Ты куда-то исчезла.

Рассмеяться было еще труднее, чем улыбнуться. Но она сделала это.

— Сегодня Двенадцатая ночь, Робин. И на такие вопросы отвечать не полагается.

С этими словами она чмокнула его в щеку и постаралась затеряться в толпе.

Робин в расстройстве хлестнул львиной маской по стене, повернулся на каблуках и покинул царство Двенадцатой ночи.

Когда Пен проникла в маленькую комнату, скрытую за гобеленом, она застала Оуэна сидящим на краю стола с выражением некоторого нетерпения на лице. Это же угадывалось в раздраженном покачивании ноги.

Он спрыгнул на пол, и, когда она протянула ему бумагу, все следы недовольства с его лица исчезли, в глазах засветилось желание.

— Дорогая… — начал он.

— Нет! — прервала она, всем своим видом показывая, что готова к обороне. — Нет, Оуэн, этого больше не будет! Сделайте то, что обещали по нашему уговору, и я тоже постараюсь сделать…

С этими словами она вышла и тихо закрыла за собой дверь.

Когда он засовывал в карман список, что-то блеснуло в золе прогоревшего камина. Он наклонился и достал. Это была булавка из головного убора Пен. Некоторое время он держал ее на ладони, потом тоже опустил в карман.

Глава 10

Несмотря на усталость, сон ее был прерывистым, тяжелым. Ей слышались крики ребенка, она могла разглядеть неподвижные безжалостные глаза свекрови, различить ее голос, в котором звучало удовлетворение, самодовольство:

— Ребенок мертв…

Она в очередной раз пробудилась — то ли от этого голоса, то ли потому, что явилась Пиппа и начала укладываться в постель рядом с ней. Уже рассветало.

— Ты спишь, Пен? — спросила сестра.

Она не ответила: не хотелось сейчас вступать в разговоры. Она старалась дышать ровно, имитируя сон, и Пиппа вскоре уснула.

Тогда Пен поднялась с постели, стараясь не шуметь, сунула ноги в домашние туфли и накинула теплый ночной халат на меху. В комнате было прохладно, чтобы не сказать больше, огонь в камине догорел, но вскоре должна явиться служанка — она выгребет золу, положит на решетку новые поленья и разожжет огонь.

Пен не стала этого дожидаться и вышла из комнаты в еще более холодный длинный коридор, в конце которого находились покои принцессы.

В ту сторону она и направилась, не встретив по дороге никого, кроме сонного пажа с двумя плотно закрытыми бачками в руках — он выносил фекалии и так шаркал по натертому воском полу, словно его груз был самым тяжелым на свете. Пен знала, что принцесса ранняя пташка, поэтому решилась ее потревожить в столь неурочный час.

Когда она вошла, та лежала в постели на высоких подушках с молитвенником в руке. Увидев Пен, она жестом руки отпустила служанку, прибиравшуюся в комнате, и отложила книгу.

— Доброго вам дня, мадам, — сказала Пен, подходя к постели и с состраданием глядя на принцессу, которая казалась совсем больной. — Как ваше самочувствие?

— Слабость. Мой врач слишком усердно сделал свое дело.

А тебе удалось побеседовать с Нортумберлендом прошлым вечером?

— Да, мадам. Он выглядел не слишком довольным, но я постаралась убедить его в серьезности вашей болезни.

— Это хорошо. — Принцесса прикрыла глаза. — Я решила оставаться в уединении целую неделю и ежедневно допекать моего братца просьбами о встрече, пока у меня остались хоть какие-то силы… Ты что-то хотела сказать?

Пен достаточно хорошо знала свою повелительницу и потому не стала излагать свою просьбу умоляющим, неуверенным тоном, заранее предполагающим отказ. Напротив, в ее голосе звучала спокойная решимость, когда она сказала:

— Мадам, поскольку вы задумали уединиться на целую неделю, смею полагать, вам не потребуются мои услуги хотя бы в течение трех-четырех дней. И потому я хотела бы покинуть вас на это время, чтобы повидаться с родителями и с младшей сестрой, которая сейчас болеет.

Принцесса нахмурилась. Вообще-то она не проявляла особого самодурства и деспотичности, во всяком случае, по отношению к Пен, но та относилась к числу любимиц, чьи услуги и советы были нужны постоянно. Ей она доверяла больше, чем кому-либо. Поэтому она долго не отвечала. Пен терпеливо ждала. Она была уверена, что, если не сдаться, не выбросить белый флаг, та в конце концов даст согласие.

Прошло еще несколько минут, и принцесса произнесла со вздохом:

— Мне трудно без тебя обходиться, ты знаешь, Пен. Но ты давно не видела свою семью и должна к ним поехать. Только не больше четырех дней оставайся там, прошу тебя.

— Благодарю вас, мадам. — Пен поклонилась. — Вы уже окончили свой пост?

Принцесса усмехнулась:

— Не хочу, чтобы кто-нибудь сболтнул, что у меня хороший аппетит. Но есть ужасно хочется.

— Тогда хотя бы ешьте побольше каши.

— Прекрасный совет!..

Пен позвонила в колокольчик, вызвала служанку, дежурившую возле двери, дала ей поручение насчет овсяной каши в лечебных целях и затем стала причесывать принцессу, одновременно делая массаж головы и пытаясь болтать о пустяках. В результате чего настроение ее высочества заметно улучшилось.

— Я буду скучать в твое отсутствие, Пен, — повторила она. — У меня мало тех, кому я не боюсь довериться, с кем хочу и могу говорить обо всем.

— Через четыре дня мы снова увидимся, мадам, — заверила Пен, торопясь уйти, пока принцесса не передумала. — А теперь, с вашего разрешения, я пойду и переоденусь. — Она поднялась, запахнула халат. — Вот и ваш завтрак принесли.

— Надеюсь, они не забыли положить меда? — обеспокоенно спросила принцесса.

— Конечно. Им ведь известны ваши вкусы, мадам.

Еще раз поклонившись, Пен выскочила за дверь и с облегчением вздохнула.

Вернувшись к себе в спальню, куда через окно уже проникали яркие лучи холодного солнца, она застала Пиппу сидящей возле горящего камина и с наслаждением уплетающей хлеб с беконом.

— Ты от принцессы? — спросила та. — Как там дела?

— Ей не становится лучше. Еще несколько дней она пробудет в постели. А когда приедут мама и лорд Хью?

— Ты разве забыла? Сегодня утром… Поешь и ты чего-нибудь.

Пен не нужно было уговаривать: она была голодна как волк.

— Что с тобой произошло вчера вечером? — продолжала Пиппа, не переставая жевать. — Я тебя не могла нигде найти.

— Конечно, не могла. Ведь задули все свечи в зале.

— Немножко света осталось, сестрица. Я видела, как ты куда-то спешила вместе с шевалье по коридору, а потом вы как сквозь землю провалились.

— Что за глупости!

— Совсем не глупости! Там еще какие-то ковры висели. С узорами.

— Как ты сумела увидеть? — Пен отломила поджаренную корку от теплой еще булки, положила на нее толстый кусок бекона. — В такой темноте?

— Не забывай, я была вчера кошкой. — Пиппа кивнула в сторону своей маски, лежавшей на столике. — У тебя было приключение, скажи?

— Занимайся своими делами и не лезь в чужие, — отвечала Пен со смехом.

— Ты тоже «мои дела», — возразила сестра. — Когда вижу вас рядом, тебя и шевалье, каждый раз задаю себе вопрос: приятно быть в его обществе?

— Можешь не терзать свею бедную головку подобными вопросами, — весело сказала Пен. — Я не проводила бы с ним столько времени в противном случае.

— Рада, если так, сестрица. Пора уже выходить из твоего подавленного состояния. Мы все так переживали за тебя все это время. — Она умолкла, потом произнесла нерешительно:

— Ты была в таком унынии, не могла ни о чем думать, кроме… кроме ребенка… А ведь…

Она окончательно умолкла, увидев, как сжался рот и окаменело лицо сестры. Однако быстро сменила тему, деловито спросив: