Успех

Сама Бавария должна была свидетельствовать против Баварии. Он теперь научился настоящими глазами смотреть на Иоганну Крайн и на Баварию и довольствовался почти безмолвной, бережной поддержкой, которая одна только не отпугивала ее. Осторожно извлекал он здоровый гнев, таившийся в этой крепкой женщине. Он раскрывал ее. Исчезало то, что было в ней судорожного. Она чувствовала себя освобожденной из невидимой клетки. Между ними без слов установилась новая общность и близость.

Как-то неожиданно оказалось, что из этой тихой бескорыстной работы он извлекает пользу для своей книги. Его материал пришел в движение, закружился, задвигался, начал дышать. Но среди этого живого материала лежало все еще неподвижное, не вышедшее за пределы простого понимания дело Крюгера. Вначале Жак Тюверлен оставил его в стороне: оно не имело значения для «Книги о Баварии», но постепенно он въелся в эту задачу – оживить Крюгера и его процесс. Все человеческие судьбы были призваны содействовать поднятию рода на высшую ступень. Но избраны были лишь те, которые заставляли других вновь переживать их, сохранять для следующих поколений. Была ли судьба человека плодотворна для всего рода – зависело не от ее величия или значения и не от ее носителя, а от созерцающего ее, воплощающего ее художника. С той минуты, как судьба Мартина Крюгера начала завладевать Жаком Тюверленом, мученичество этого человека приобрело смысл, приобрели смысл и лишения самого Жака и Иоганны. Тюверлен ощущал потребность художественно воплотить Мартина Крюгера.

То, что он случайно хорошо знал жизнь Мартина Крюгера и тесно был связан с ней, – не оказывало ему здесь существенной помощи. Вовсе не важно было, каковы были Мартин Крюгер и его процесс в действительности, да и существовали ли они в действительности. Разве имело значение, жил ли на самом деле Иисус из Назарета? Существовал его образ, и только через него была создана правда. Нужно было, чтобы Жак Тюверлен пережил такой образ Мартина Крюгера, который он мог заставить людей воспринимать как настоящий.

Все отчетливее чувствовал он, как силы для этой задачи он черпает в гневе Иоганны. Ее намерения таинственно переплетались с его собственными. Ее мрачное возмущение вливалось в его творчество, зарождая в нем жизнь. Его книгу питало стремление Иоганны зажечь в людях интерес к мертвому Мартину Крюгеру. Иногда ему казалось, что стоит ей ослабеть – и тогда ослабеет и он.

В конце октября этого года он получил письмо от Каспара Прекля из Нижнего Новгорода. Каспар Прекль все это время хранил молчание. Он и теперь мало писал о себе. Зато подробно описывал, как отыскал картину «Иосиф и его братья». Она висела в музее небольшого города на границе Европейской и Азиатской России. Она называлась теперь только «Справедливость». Первое ее название было зачеркнуто. Когда Каспар Прекль осматривал картину, перед ней как раз стояла группа школьников, целый класс мальчиков и девочек в возрасте около четырнадцати лет. После того как этим молодым людям было объяснено содержание картины, – ведь им ничего не было известно об истории Иосифа, – они еще долго и серьезно дебатировали вопрос, в какой мере художник, написавший эту картину, проникнут духом коллективизма и в какой мере он еще связан с индивидуалистическими воззрениями буржуазной эпохи.

Жаку Тюверлену в процессе его новой работы мучительно не хватало споров с его прежним горячим собеседником. Его обрадовало, что именно в этот период его работы Прекль так конкретно и насмешливо напомнил ему о художнике Ландгольцере и о картине «Справедливость». Оживленный, забегал он взад и вперед перед Анни Лехнер. Достал третий том «Капитала» Карла Маркса, который миллионами людей почитался как книга книг. Вместо отсутствующего Каспара Прекля он затеял спор с Анни Лехнер. Торжествующе, словно боксируя с Каспаром Преклем, выпалил он перед ней слова Карла Маркса о том, что надо изображать «окаменелые порядки» немецкого общества и заставить их плясать, «напевая им их собственные мелодии», о том, что «надо заставить народ ужаснуться себя самого, чтобы вдохнуть в него отвагу ».[77] В конце концов, словно это могло послужить решительным опровержением письма, он отыскал ту открытку, которую когда-то во время спора с Каспаром Преклем написал самому себе. «Дорогой господин Жак Тюверлен, никогда не забывайте, что вы существуете только для того, чтобы выражать самого себя. С искренним уважением ваш самый преданный друг Жак Тюверлен». Осыпая теории Каспара Прекля отборнейшими ругательствами, он прикрепил открытку к стене над пишущей машинкой. Затем с искренним интересом стал расспрашивать Анни Лехнер о том, что Каспар Прекль пишет о своей жизни.

Под влиянием ли письма Каспара Прекля или благодаря общению с Иоганной, но в «Книге о Баварии» зазвучала новая нота: возмущение против юстиции того времени. В те годы везде, на всем земном шаре, говорили о кризисе доверия к юстиции. Понятие справедливости стало шатким, износилось. Слишком много было известно о человеческой душе, чтобы считаться со старыми представлениями о добре и зле, слишком мало – чтобы создать на их месте новые. В прежние эпохи во время казни зрители, а часто даже и сам казнимый, чувствовали удовлетворение, ибо совершалось это во имя правового порядка, с которым каждый сознавал себя внутренне связанным. Сейчас правосудие не опиралось ни на какое живое существо, оно стало простым орудием власти и ее защиты, его меры производили впечатление слабости и произвольности. Возможно, что в Баварии правосудие вершилось с особой злостностью или пристрастием, но немногим лучше было и повсюду. Тюверлен до сих пор воспринимал этот факт с философским, фаталистическим скептицизмом. Сейчас его скептицизм начал принимать форму гнева, стал творчески активен. Несправедливость здесь, в Баварии, была ему яснее, он видел ее собственными глазами, он болезненно ощущал ее благодаря Иоганне. Если он хотел воплотить Баварию, то вынужден был вместе с ней воплотить и баварские беззакония. На обложке рукописи Анни Лехнер аккуратно вывела: «Книга о Баварии». Он добавил: «или Ярмарка справедливости».

Вечером того дня, когда Жак Тюверлен придумал этот подзаголовок, он впервые заговорил с Иоганной о своей книге. Иоганна умела мыслить только образами. Ее поразило это выражение: «Ярмарка справедливости», она реально, в живых и пестрых красках представила себе эту ярмарку. Лежала огромная куча источенного червями хлама, люди бродили кругом, робко ища чего-нибудь годного. И над каждой лавкой вывеска «Справедливость», и продавцы стояли торжественные, в черных тогах.

Иоганна старалась не износить этот образ. В приключенческих книгах ее юности у арабов было слово, которым они в минуту опасности подгоняли своих коней. Иоганна, в сутолоке киноаппаратуры, среди лебедок, конструкций, ослепительных ламп, теряя после десятка неудачных попыток надежду на конечный успех, выкачивала из себя последние резервы, вспоминая слова: «Ярмарка справедливости».

23. Я это видел

Мюнхен плясал. Наступил Новый год, а вместе с ним и карнавал. На маскарадах, устраиваемых большими пивоваренными заводами, на празднествах, организуемых бесчисленными обществами любителей игры в кегли и сберегательными союзами взаимной помощи, танцевали мелкие бюргеры, рабочие, крестьяне; на вечерах художников, на балах студентов, офицеров, участников тайных судилищ плясали представители крупной буржуазии. Г-н Пфаундлер пустил в ход все винтики своей хитроумной головы, чтобы как-нибудь превзойти благодушную широту прежних карнавалов. Каждый вечер устраивал два больших празднества, в субботу – пять, и пышные картины обозрений не были на этот раз испорчены тюверленовскими выдумками.

Мюнхен плясал. Мюнхен под шумную мелодию франсеза поднимал на сплетенных руках женщин, вскидывал их вверх под непрекращающиеся вопли восторга и пьяный вой. Мюнхен, лишь бы участвовать в этом богатом карнавале, закладывал постельное и носильное белье. Мюнхен после ночи беспрерывного веселья собирался в простых кабачках, – шоферы, рыночные торговки, мужчины во фраках, дамы в сверкающих мишурой маскарадных костюмах, подметальщики улиц, проститутки – все без разбора, – чтобы выпить пива и поесть ливерных сосисок. Мюнхен, распоясавшись, блаженно горланил свои гимны: «Пока зеленый Изар…» и «Да здравствует уют!»

Господин фон Грюбер поглядывал на происходившее с презрительной благосклонностью. Г-н фон Рейндль отдавался общему потоку с чуть заметной сонной улыбкой на устах. Г-н Пфаундлер торжествовал. У него оказался хороший нюх. Сейчас, в январе, он снова завоевал Мюнхен, в декабре он завоюет Берлин. Потому что Мюнхен восстановил свои силы, – этого не отрицал даже Рейндль, – он стал таким же, каким был прежде. В неразрушимой своей жизнерадостности он вынырнул из проклятых лет войны и революции, – живая клетка порядка в организме страны. Незыблемо, как на крепкую почву Баварской возвышенности, опирался прекрасный город на свои мощные традиции.

Примерно недели через две после премьеры нового мюнхенского обозрения в Берлине впервые был показан фильм «Мартин Крюгер».

Тюверлен поехал в Берлин. Он сидел в ложе, за партером, на голубом стуле. В ложе, кроме него, было еще трое посторонних. Он был в страшном волнении. О том, что сейчас появится на экране, он знал не больше, чем эти трое чужих людей. За все время он ни о чем не спрашивал Иоганну.

Стало темно, на экране появилась Иоганна Крайн. Она стояла на возвышении за низким пюпитром. Она была очень высока, но ее лицо не казалось таким широким, как в жизни. Тюверлену хорошо были знакомы заколотые узлом волосы, миндалевидные глаза, твердый лоб, манера прикусывать зубами верхнюю губу. Но когда она заговорила, когда из аппарата зазвучал голос, не громкий, но все же наполнявший собою весь зал, эта тень показалась ему до ужаса чужой. Он привык иметь дело с приборами, с механическими предметами, он хорошо понимал их сущность, но сейчас впервые за много лет его как-то испугала призрачная одушевленность механического процесса.

Он ерзал на голубом стуле, нервно комкал программу. Он знал, что всякий успех – дело случая; и все же у него по коже пробегал холодок. Он говорил себе, что успех или неуспех этой звучащей картины, вон там, на экране, ничего не говорит ни за, ни против Дела Мартина Крюгера. И все-таки ему было досадно, что кругом откашливались, вполголоса разговаривали, стучали откидными сиденьями. Ему казалось, что зрители пришли сюда с намерением оставаться равнодушными, что они с нетерпением ждут второго фильма, который шел в один сеанс с фильмом «Мартин Крюгер». Люди, сидевшие в ложе, отпускали циничные замечания. Что такое? Старая история о давно умершем человеке и о всеми забытом судебном процессе! Это их нисколько не интересовало. Тюверлен сказал себе, что на месте неискушенного зрителя он, вероятно, думал бы приблизительно так же. Все же эта болтовня раздражала его.

Женщина на экране, глядя куда-то вкось, заговорила:

– Многие из вас читали книги Мартина Крюгера. Вы читали главу «Я это видел». Слушайте: я это видела! За сорок три дня до его смерти я видела Мартина Крюгера. Судебное расследование установило, что врачи будто бы не отказывали ему в необходимом уходе. Нужно было смотреть на этого человека без малейшего доброжелательства, чтобы не видеть, что ему грозит смерть. Пожалуйста, поверьте мне. Я это видела!

То, как женщина на экране подняла голову и неожиданно поглядела ему прямо в глаза, то, как она сказала: «Пожалуйста, поверьте мне», – заставило Тюверлена вонзить ногти в ладони. Ибо у него было желание крикнуть что-нибудь глупое, вроде: «Да! Да!» – или что-либо подобное. Но этого нельзя было делать. Он мог только слегка откашляться и испустить легкий, похожий на рычание звук. Но этот звук услышали все, так как в зале было теперь очень тихо.

А женщина на экране рассказывала о своей борьбе за Мартина Крюгера. Она рассказывала, как ходила от министра, юстиции Кленка к министру юстиции имперского правительства Гейнродту, рассказывала также о министре Гартле и о министре Флаухере. Иногда ее живое, говорящее лицо исчезало, и, в то время как голос ее продолжал звучать, вместо него появлялись люди, о которых она говорила. Это были баварские лица, каких сколько угодно можно увидеть на улице, и разве только властное лицо Кленка с его удлиненным черепом не казалось обыденным. Но благодаря огромному увеличению на экране и тому, что голос продолжал вести свой рассказ, эти лица приобретали какой-то особый вид. Массивное четырехугольное лицо Франца Флаухера двигалось взад и вперед над неудобным воротничком, и смешной толстый палец тер где-то между шеей и этим воротничком. Но почему-то это было не смешно, а скорее неприятно и словно таило какую-то опасность. Гладкое лицо г-на Гартля вежливо улыбалось, но каждый мог видеть, какой злобной иронии была полна эта вежливость. Среди прядей мягкой бороды имперского министра юстиции Гейнродта губы двигались вверх и вниз, все вверх и вниз, и из них вытекали благожелательные общие фразы о справедливости и несправедливости. Но почему-то они звучали совсем не благожелательно, а скорее раздраженно и оскорбительно. Показалось и лицо Руперта Кутцнера. Когда Иоганна заговорила о газетной статье «истинных германцев», в которой они советовали «апостолам гуманности с Курфюрстендамма» «сварить своего Мартина Крюгера, хоть под кислым соусом», на экране появилась голова «вождя». Вся она состояла из одного широко разинутого рта с крохотными усиками над ним, при почти полном отсутствии затылка, и это разрядило напряжение, слушатели громко смеялись. А затем снова зазвучал голос Иоганны. Она рассказывала о своей беседе с министром Мессершмидтом о том, что оставалось всего лишь двадцать шесть дней – и Мартин Крюгер был бы освобожден, и большое тупое лицо министра Мессершмидта с глазами навыкате глядело с экрана, жалкое и раздражающе беспомощное. Так появлялись они, лицо за лицом. Их было довольно много, и некоторые были знакомы слушателям по иллюстрированным журналам. Но на экране они, такие увеличенные и занимающие так много места, казались чудовищно измененными. А голос рассказывал, как он обращался к этим лицам, к одному за другим, и как все было напрасно.

Иоганна говорила как обычно – с теми же интонациями, с тем же баварским произношением. Трудно было не поддаться искренности этого тона. В театре сидело много таких людей, которые в глубине души сочувствовали большим лицам на экране и мыслили так же, как они. Эти люди с неприятным ощущением прислушивались к неподдельно баварскому говору, сжав губы, глядели на неподдельно баварские лица. Один из них вдруг не выдержал. Он вскочил, запротестовал, закричал, обращаясь к говорившей тени:

– Ложь! Клевета! Вы бессовестно клевещете!

Было забавно смотреть, как этот живой человек спорил с говорящей тенью. Однако, забавно или нет, публика не желала, чтобы ей мешали. Она хотела слушать голос тени, а не его. Взволнованный посетитель несколько раз выкрикивал: «Довольно! Нахальство!» – и еще что-то нечленораздельное, но его заставили умолкнуть.

Тень между тем все продолжала говорить. Иоганна рассказывала теперь о том, как она получила известие, что Мартин Крюгер будет амнистирован, а несколькими часами позже – известие о том, что он умер.

– Мне говорили, – рассказывала она, – что бывали случаи более вопиющей несправедливости и что в тюрьмах без вины томятся люди более ценные для общества, чем Мартин Крюгер, который теперь уже мертв. Но я не могу понять этого, для меня Мартин Крюгер важнее всего на свете. Не говорите мне: этому человеку все равно уже ничем помочь нельзя. Не ему я хочу помочь, я хочу помочь самой себе. Я видела, как совершалась несправедливость. Я видела это, и с тех самых пор мне противны стали еда и сон, и моя работа, и страна, в которой я живу и всегда жила. Несправедливость, которую я видела, не умерла вместе с тем человеком, она существует, она существует везде вокруг, я ощущаю ее больше, чем какую бы то ни было другую несправедливость на свете. Я должна говорить о ней. Справедливость начинается у себя дома.

Говоря это, она подняла руки, но тут же снова опустила их, несколько смущенная. Этот жест был очень беспомощен, да и верхнюю губу она по своей привычке немного смешно прикусила зубами. Но публика не смеялась; пресыщенные слушатели глядели на волевой рот, ожидая, о чем он дальше будет говорить.

Но он больше не говорил. Зато снова появились большие лица. Они тоже ничего не говорили. Они молча собирались вокруг Иоганны Крайн, располагались вокруг нее. Молчаливое, грозное собрание огромных лиц. Среди этих колоссов женщина казалась очень маленькой: маленький человек среди каменных изображений древних идолов. Жутко было смотреть, как маленький человек вступал в борьбу с лицами, огромными как горы, – это было безнадежным делом, человек неизбежно должен был быть раздавлен. Но маленький человек поднял голос и выступил с обвинением:

– «Мертвые должны помалкивать», – распорядился один из этих людей. Но я не хочу, чтобы мертвый молчал. Мертвый должен говорить.

Все видели это. «Мертвый должен помалкивать!» – без слов приказывало грозное собрание огромных лиц. «Мертвый должен говорить!» – требовал маленький человек.

И лица зашевелились, они теснее смыкались вокруг женщины, следовали одно за другим, надвигались друг на друга, кружились – безумная пляска гигантских тупых, своевластных лиц. Это длилось лишь несколько коротких мгновений, но они не были коротки. Затем – и все слушатели вздохнули с облегчением – лица постепенно растаяли. Остался лишь голос человека.

Теперь голос заговорил о ярмарке справедливости. Это был голос двадцативосьмилетней женщины, женщины без каких-либо особых дарований. Но эта тень так грозно протягивала руки в зал, ее большие глаза глядели так гневно, что многие живые глаза постарались отвести свой взгляд.

– Мартин Крюгер, – говорила гневная тень, – на этой ярмарке попал в одну из самых скверных лавчонок. Не говорите, что он умер и дело его устарело. Ярмарка продолжается, и все вы принуждены делать на ней свои закупки!

После пережитого напряжения Тюверлен чувствовал такую усталость, что на миг ему показалось – он никогда не встанет с голубого кресла. Он вспотел. Да, в самом деле он вспотел, когда женщина заговорила, обращаясь к похожим на горы лицам. Когда они исчезли и остался, только, ее смелый голос, Тюверлен потянулся и задышал так громко, что соседи поближе зашикали на него. Он не обратил на это внимания. Итак, оно существовало, существовало реально, – яркое изображение большого чувства. Он ощутил огромное счастье жить в мире со своей судьбой.

Ему не нужно было подтверждения публики. Безразлично было, поймут ли люди сейчас или лишь через десять лет. Приятнее, конечно, было бы, чтобы они поняли сейчас. Когда фильм «Мартин Крюгер» окончился, в зале было очень тихо, у людей были взволнованные, растерянные, почти глупые лица. Они говорили друг с другом странно пониженным голосом. Фильм шел не более получаса. Многие ушли, не дожидаясь второго.

Тюверлен телеграфировал Иоганне, что, судя по впечатлению, произведенному фильмом, ей следует немедленно покинуть Мюнхен.

Он выехал ей навстречу до середины пути. Всеобщее любопытство было велико. Газеты были полны снимками и отчетами о фильме Иоганны. Тюверлен старался найти такой уголок, где они спокойно могли бы провести ближайшие месяцы. Это было нелегко. Они мысленно перебирали отдаленные поселки на берегу Балтийского моря и в южном Тироле. В конце концов им вспомнилась деревушка в Баварском лесу. В Баварском лесу, на горном хребте, тянувшемся вдоль баварско-чешской границы, в древнем поселении старобаварцев, не читали газет и не смотрели фильмов.

Там, среди мягких, лесистых, засыпанных снегом гор, вместе с Иоганной Крайн, Жак Тюверлен закончил «Книгу о Баварии, или Ярмарку справедливости». Пережитое, начиная с минуты досады, вспыхнувшей в Театре Касперля, и вплоть до блаженной разрядки во время показа фильма, облеклось в реальную форму. Бавария, вставшая перед его глазами во время поездки к Кленку, воплотилась в образ Иоганна, сколько было в ее силах, делала за него черновую работу. Она была убеждена, что эта книга должна способствовать тому, чтобы в ее стране стало лучше жить.

Один экземпляр сданной в печать рукописи Тюверлен послал Кленку.

В день, когда исполнилась вторая годовщина со дня смерти Мартина Крюгера, в деревушку, расположенную в Баварском лесу, пришло письмо из Берхтольдсцелля. Бывший министр Кленк в сухих выражениях извещал писателя Тюверлена о том, что он прочел рукопись, а также видел фильм «Мартин Крюгер». К письму были приложены две пуговицы от его куртки.

К сведению читателей

Никто из людей, изображенных в этой книге, не жил в действительности, согласно актовым записям, в городе Мюнхене в годы 1921–1924. Но жила их совокупность. Чтобы достигнуть образного правдоподобия типа, автор должен был стереть фотографическую реальность отдельных, лиц. Книга «Успех» изображает не действительные, но исторические личности.

Подробные отчеты о местах заключения в Германии того времени сохранились для нас в заметках бывших узников, литераторов Феликса Фехенбаха[78], Макса Гельца[79], Эриха Мюзама[80] и Эрнста Толлера[81].

Материал, относящийся к нравам и обычаям жителей старой Баварии той эпохи, можно найти в газете «Мисбахер анцейгер», издававшейся в те годы в старобаварском городке Мисбахе. Эта газета сохранилась в двух экземплярах: один находится в Британском музее, другой – в Институте по исследованию первобытных форм культуры в Брюсселе.

Примечания

1

Галерея полководцев была построена в 1841–1844 гг. Гертнером в духе господствовавшего в ту эпоху классицизма.

2

Лоджия деи Ланци – выдающийся памятник флорентийской архитектуры XIV века, галерея с арками.

3

Тилли, граф Иоганн-Церклес фон (1559–1632) – командовал во время Тридцатилетней воины войсками католической лиги; уроженец испанских Нидерландов. Вреде, князь Карл-Филипп (1767–1838) – баварский фельдмаршал, второстепенный участник наполеоновских войн (сперва боролся на стороне Франции, с 1813 г. – против нее). Впоследствии – крупный дипломат, реакционер, представитель Баварии на Венском конгрессе.

4

Корпорантская шапочка – шапочка особого фасона, знак принадлежности к тому или иному студенческому союзу (корпорации). Первоначально студенческие корпорации Германии преследовали главным образом спортивные цели, но постепенно большинство из них превратилось в организации с откровенно шовинистической программой.

5

Андреас Гофер (1767–1810) – борец за свободу Тироля. В 1809 г. возглавил народное восстание, направленное против французского владычества. Благодаря предательству попал в руки врагов и был расстрелян в Мантуе.

6

Ранке Леопольд фон (1795–1886) – известный немецкий историк, отличавшийся крайне консервативными воззрениями. Наиболее известны следующие труды Ранке: «Римские папы» (1834–1839) и «Немецкая история в эпоху реформации» (1839–1847). Баварский король Максимилиан II (годы правления – 1848–1864) сам прослушал у Ранке курс лекций.

7

Султан Сулейман II (Великолепный) (годы правления – 1520–1566) – значительно расширивший границы Османской империи, в 1526 г. завоевал Венгрию, а в 1529 г. дошел до Вены.

8

Максимилиан II (1527–1576) – император Священной Римской Империи с 1564 г.

9

Альбрехт V (1528–1579) – баварский герцог с 1550 г. Основал первый музей в Мюнхене («Антиквариум»).

10

Ли Тай По (Ли Бо) (701–762) – великий китайский поэт. Ли Бо высмеивал мещанскую мораль, прославлял земные радости. Все его творчество проникнуто своеобразным демократизмом. Стихи Ли Бо неоднократно переводились на европейские языки.

11

Берхтесгаден – курортный город в Верхней Баварии. Здесь обитали после революции 1918 г. члены баварской королевской семьи.

12

Гетерономия – в философии права: повиновение чужой воле, признание законов, диктуемых извне; автономия – независимость, законодательство, не определяемое внешними факторами. Теория органическая и договорная – два направления, господствовавшие до сих пор в буржуазной социологии. Согласно органической теории, отношения между людьми определяются естественным правом, которое установлено богом или от века присуще самой природа человека. Сторонники договорной теории отрицают божественное происхождение права и считают, что правовые нормы выработаны членами общества в процессе исторического развития и закреплены в общественном договоре.

13

Людвиг I (1786–1868) – король Баварии. Вступил на престол в 1825 г. Сначала проводил умеренно-либеральную политику, впоследствии поддерживал крайних реакционеров и клерикалов. Людвиг I уделял большое вникание искусству, особенно архитектуре, и в его царствование за Мюнхеном окончательно закрепилось гордое наименование «город искусств». Сам писал стихи и издал два сборника своих, произведений.

14

Джорджоне (Джорджоно Барбарелли – 1478–1510) – выдающийся итальянский художник эпохи Возрождения. Считается наряду с Тицианом главой Венецианской школы.

15

Ленбах Франц (1836–1904) – известный немецкий портретист.

16

Основа государства (лат.).

17

Кант Иммануил (1724–1804) родился и прожил всю жизнь в Кенигсберге. Этика Канта определяется учением о категорическом императиве – абсолютном, раз навсегда данном нравственном законе, которому обязаны подчинять свою свободную волю разумные существа. Фашисты и их приспешники противопоставили кантианской этике противоречивое эклектическое учение об относительности нравственных норм и о праве сильного. С таких же примерно позиций опровергает Канта Отто Кленк.

18

Баварское барокко (от итальянского «barocco» – странный, причудливый) – художественный стиль, возникший к концу эпохи Возрождения. Отличается изобилием декоративных деталей, патетичностью, динамичностью. В Германии находит распространение главным образом в государствах католического юга. Архитектура некоторых баварских соборов и замков отмечена влиянием барокко.

19

Рококо – художественный стиль, возникший в начале XVIII века во Франции. Развившийся из барокко, этот стиль отличается от него утонченной, изысканной интимностью, изобилием декоративных элементов, полностью заслонивших основную конструкцию; стиль рококо особенно пышно расцвел в Германии. К наиболее известным памятникам баварского рококо относится замок Амалиенбург, расположенный в северо-западном районе Мюнхена.

20

Крумпер Ганс (1570–1637) – родом из Вейльгейма, скульптор и архитектор; в мюнхенских церквах сохранились его скульптурные надгробия.

21

Йерг Гангхофер – построил в 1470 г. Мюнхенскую ратушу, а затем – Кренцкирхе и Фрауенкирхе; эти памятники баварской готики сохранились до наших дней.

22

Мэлескирхнер Габриэль – баварский художник XV века. Творчество Мэлескирхнера отмечено влиянием поздней готики.

23

Братья Азам – Козьма Дамиан Азам (1686–1739) и Эгид Квирин Азам (1692–1750) – художники, ваятели и архитекторы. Представители позднего барокко. Наиболее известна совместная работа братьев Азам – собор святого Непомука в Мюнхене.

24

Гуго Прейс (1860–1925) – известный юрист и политик. По убеждениям – буржуазный демократ. Разработал проект веймарской конституции.

25

Галечный человек, лессовый человек, болотный человек и т.д. – принятые в буржуазной науке обозначения первобытного человека, найденного в Средней Европе. Буржуазные антропологи неоднократно предпринимали попытки истолковать в расистском духе достижения современной археологии. Перед нами одна из таких попыток. На самом деле предметы домашнего обихода, оружие и утварь первобытного человека, найденные археологами в болотах Северной Европы, по берегам европейских рек, в Альпах и в лессовых пластах, отображают лишь различные этапы в истории материальной культуры всего человечества и никак не подкрепляют теорию расовой обособленности.

26

Дизраэли Бенджамин, лорд Биконсфильд (1804–1881) – известный английский государственный деятель и писатель. В качестве депутата от консервативной партии Дизраэли был избран в 1837 г. в парламент. В 1848 г. консерваторы признали Дизраэли своим лидером. С 1853 г, Дизраэли не раз занимал в английском правительстве пост министра, с 1874 по 1880 г. возглавлял кабинет министров.