Эльфы (№3) - Час эльфов

Дождь прекратился, но день все-таки был зимним, холодным и сырым – настоящая собачья погода, когда пропитываются влагой соломенные крыши, и улицы заполоняют ручьи грязи с ошметками соломы. Погода совсем не подходила к всеобщему празднику, но народу было так много, что город постепенно обретал былую живость, а мысль о предстоящем угощении согревала сердца. Каждый переулок, еще вчера отданный в распоряжение собакам, свиньям и курам, сегодня был наполнен криками, красками, жизнью. Все лавки были открыты, сапожники, оружейники, кабатчики, портные и бакалейщики выставили у своих дверей зазывал, которые, надрывая глотки, заманивали покупателей. Те же, кто был слишком беден, чтобы открыть собственную лавку – согнувшиеся под тяжестью тряпья старьевщики, разливающие жир и сало продавцы свечей, разносчики воды или торговцы вафельными трубочками, – выставляли свои прилавки прямо посреди толпы и орали еще громче. Крестьяне из окрестных деревень толкались рядом с разодетыми в пух и прах горожанами, разевая рты и пяля глаза на бесстыжих публичных девок, свешивающихся с балконов, тратили свои гроши в кабачках, где бочонки опустошались с невиданной быстротой, – и весь этот народ месил сапогами жидкую грязь. Холод, сырость и моросящий дождь, от которого блестели сланцевые крыши и размокали соломенные, сюда не проникали. Людям было жарко. Их разогревало вино. Их согревали развратницы и азартные игры. Ликование было несколько принужденным, но можно было заставить себя поверить, что вернулись старые добрые времена, как было еще до войны. Впрочем, на улицах Лота снова появились эльфы. Конечно, их было не так много – в основном это были те, кто сопровождал старого друида Гвидиона и принца Дориана, – но все же это зрелище ободряло, и к большому удивлению голубокожих существ, их появление на запруженных народом улицах сопровождалось неоднократными жизнерадостными тумаками или хлопаньем по спине (надо было объяснять молодым вспыльчивым эльфам, что озерные люди таким образом проявляли свое дружелюбие). Иногда, хотя и с меньшим удовольствием, можно было встретить и гномов, но они попадались совсем редко. Сварливые, грубые, идущие только большими группами, зябко кутающиеся в тяжелые меха, они прокладывали путь в толпе, разгоняя народ громкими криками, и люди расходились в стороны с недовольным ворчанием – ведь воспоминания о войне не так-то легко выбросить из памяти.

Незадолго до полудня зазвонили колокола, и вся толпа повалила к церкви. Склон, протянувшийся перед крепостной стеной первого пояса укреплений, был уже черен от народа, так что лучникам из дозора пришлось силой расчищать проход для королевской процессии.

Несмотря на приветственные возгласы и дружелюбные жесты народа Лота, Утер не разжимал губ, рассеянно глядя перед собой, потемнев лицом и крепко прижимая к себе крошечное завернутое тельце Артура, еле различимое под его плащом. Игрейна ехала верхом рядом с ним, бледная, но прямая.

Она была очень богато одета, на ней было белое парчовое платье и мантия, подбитая горностаем, она сидела верхом на невысоком парадном белом коне, самом красивом и великолепно сложенном, какого только можно было представить. Удила, стремена и сбруя были из чистого серебра. Седло было из слоновой кости, украшенное изысканными изображениями дам и кавалеров. Попона доставала до земли и была из той же белой парчи, что и платье королевы.[5]

Игрейна опустила высокий стоячий воротник, закрывавший ее лицо, и улыбалась толпе, но от упорного молчания короля чуть не плакала. Некоторое время назад король быстро переговорил с ее братом Лео де Граном и едва ответил на радостное приветствие сеньора Брана, регента гномов королевства под Черной Горой. Герцогиня Хеллед де Соргалль все еще не приехала, но ее опоздания было недостаточно для объяснения плохого настроения короля. Быть может, король раздосадован из-за Мерлина, этого злого гения с лицом старого ребенка, один вид которого так угнетал ее, что она чуть не лишалась чувств? В какой-то миг она подумала о Фрейре и испугалась, как бы он не умер ночью. Но не это же было причиной… Капеллан брат Блейз предупредил бы ее об этом, да к тому же все признаки указывали на то, что с того дня, как королевские всадники привезли безжизненное тело варвара, к нему постепенно возвращаются силы. Но, конечно, королева не знала о том, что Фрейр пришел в себя и Утер говорил с ним.

Перед церковной папертью королевская чета спешилась и отделилась от эскорта – подле них высилась лишь фигура преданного королеве рыцаря Антора, чей красный плащ выделялся в толпе, как знамя. Они присоединились к другим матерям, пришедшим получить очищение. Согласно обычаю, мужья и жены находились порознь, и именно отцам поручались их новорожденные. Утер был этому очень рад. Такой же неловкий и столь же гордый, как его собратья, он почувствовал среди них освобождение от гнетущей тяжести. Там был один человек, чье вооружение отмечали цвета Кармелидского герцогства, несколько крестьян, одетых в грубые штаны и туники из коричневой шерсти, два молодых горожанина, кузнец в кожаном фартуке и празднично вырядившийся молодой дворянчик в ярко-красном капюшоне, длинный хвост которого падал на спину, подобно языку пламени. И каждый держал на руках сына или дочь, а их жены нежно смотрели на своих счастливых мужей. Почти сразу же Артур начал хныкать, к великому смущению Утера, бросавшего на королеву беспомощные взгляды. Она улыбнулась ему и развела руками, как бы говоря: «Справляйся сам». Молодой король стал так яростно качать младенца, что тот разревелся, а вслед за ним завопили и другие малыши. Вскоре вся детвора заходилась в плаче, повергнув отцов в полное смущение, к великой радости их суженых.

Смех развеял установившееся в свите короля напряжение, и площадь ответила одобрительным гулом, как на ярмарочных гуляньях. На помосте были расставлены скамьи для дам и кавалеров из дворца, а также для знатных эльфов и гномов, прибывших для чествования принца и участия в Великом Совете. Бран сидел в первом ряду, и его короткие ноги не доставали до земли. К нему тоже, кажется, вернулось обычное для него доброе расположение духа, и, забыв о недавней холодности короля по отношению к нему, он беседовал с Ульфином.

– Сколько детишек! – воскликнул он, делая вид, что затыкает себе уши. – Это все народившиеся в этом году?

Рыцарь рассмеялся, но по взгляду гнома понял, что тот и не думал шутить.

– Ну… нет! Это только те, что родились недавно… Мальчикам всего сорок дней, девочкам около трех месяцев. Таков обычай…

– Неужели правда?

Бран наклонил голову и метнул взгляд в сторону советника Онара, насупленного гнома, закутанного в плащ и от этого похожего на мешок. Подождав объяснения, которого так и не последовало, Ульфин ткнул Брана локтем.

– Что случилось, мой друг?

– Ничего, – проворчал принц. – Просто я подумал, что у всего народа гномов не родилось и половины этого количества с тех пор, как мы потеряли Меч…

Ульфин не ответил (да и что он мог сказать?), но Мерлин, сидевший рядом с ним, склонился вперед, чтобы внимательно посмотреть в лицо Брана. Он уже открыл рот, чтобы расспросить его, но рыцарь бросил на него такой мрачный взгляд, что тот счел за лучшее сидеть смирно и оставить свои вопросы при себе. Правда, он вытянул шею и быстро пересчитал младенцев, выставленных на паперти. Их было не более десятка… Неужели Бран говорил правду? За целый год всего десять новорожденных – так, что ли?

Несмотря на накидку из толстой шерсти, покрывающую плечи тунику, спускающуюся ниже колен, холщовые штаны и высокие кожаные сапоги, подбитые мехом, Утер начинал замерзать, и он был не одинок, судя по тому, как и другие переступали с ноги на ногу, охлопывали себя руками, потирали покрасневшие носы – причем свите было холоднее, чем скопищу людей. И невзирая на это, монахи, кажется, никуда не торопились – а ведь большинство из них ходили босиком по такому холоду, были одеты в простые монашеские рясы из грубой некрашеной шерсти (потому что красить – значит обманывать, «nullatinctura, пес mendaciodefucata»), часто с заплатами, подпоясанные кожаным ремнем, с капюшоном, хлопающим по спине, с тонзурой на голове, открытой всем ветрам, худые, серые и прямые, как березы. Лишь один среди них выделялся своим ростом – аббат Илльтуд. Со дня смерти епископа Бедвина и в ожидании его вероятного преемника белое духовенство утрачивало влияние в королевстве в пользу монахов, приором которых был он, patermonasterii, vicesChristiagit.[6] У него не было ни посоха, ни митры, лишь простой крест на шее. С вытянутым лицом и темной бородой, он стоял неподвижно, закрыв глаза, присоединяя свой голос к поющим «Те Deum» братьям. Они пели медленно и торжественно, не обращая внимания на холод.

На морозе разговоры постепенно стихли. Наверное, большинство из тех, кто здесь собрался – горожане, знать или попрошайки, эльфы, люди или гномы, – были покорены этим аскетическим рвением и захватывающим зрелищем невероятного умерщвления плоти. С тех пор как монахи пришли на смену первосвященникам, религия уже была не той, что прежде. Сама церковь лишилась хоругвей и гобеленов, которые когда-то ее украшали. Остался лишь голый камень и темные лики святых, вырезанных на фасаде. Христос во славе, напоминавший осанистого епископа, уступил место страждущему распятому и изможденной пастве. Там не было никакого удовольствия, никакого простодушия, и все молодые матери, как и Игрейна, пришедшие отметить радостное событие, зачастую впервые после родов вышедшие на люди, испытывали пронизывающий до самого сердца холод от значительности этого действа.

После исполнения «Те Deum» повисла долгая тишина, пока, наконец, Илльтуд не открыл глаза и не спустился по ступенькам к королевской чете. Согласно обычаю только что родившие женщины не имели права войти в святой храм, и поэтому вся церемония с их участием проходила на паперти. Илльтуд, улыбаясь, приблизился к супругам и, не говоря ни слова, взял Артура из рук короля и передал его королеве. Позади него деканы аббатства подошли к остальным молодым отцам и сделали то же самое. Никто из них не разговаривал, и это только усиливало чувство неловкости, почти перешедшей в испуг, который исходил от их группы. И, тем не менее, Илльтуд отдавал им распоряжения, используя lnguosidigiti, «язык пальцев», бытовавший среди монахов. Утер улыбнулся, увидев, как он положил большой палец в рот, что означало детей, затем аббат провел пальцем от одной брови к другой – жест, означавший женщин, – сложил кольцом большой, указательный и средний пальцы и, наконец, начертил крест на ладони. Эти последние знаки никто не понял, они лишь стерли улыбки с лиц.

Утер чувствовал себя неуютно и взглядом искал вокруг поддержки. Он встретился взглядом с Лео де Граном, сидящем на трибунах, но его зять, как и он сам, слишком мало понимал в религиозных делах, и его насупленный вид мало чем утешил короля. Позади него понурили головы несколько эльфов, одетых в поблескивающие муаровые туники. Старый Гвидион сидел неподвижно, глядя перед собой, так что его морщинистое лицо не выражало никаких чувств. За ними, на некотором расстоянии, в полном молчании толпились горожане, напоминая плотную сероватую изгородь.

В этом молчании чувствовалась какая-то сила. Сила, о которой Утер до этого даже не подозревал, совсем не та, что исходит от грозного оружия, от божественной власти Пендрагона, от воинственного порыва, которым был охвачен не только он сам, но и вся страна. Эта кучка молчаливых мужчин заставила умолкнуть толпу.

Медленным шагом, поддерживая молодых матерей, братья поднялись с ними на несколько ступеней, ведущих на паперть, и показали им, что надо опуститься на колени рядом с группой послушников, загораживающих собою что-то вроде большой ивовой клетки. Спеленатые младенцы, не имея возможности пошевелить ни рукой, ни ногой, плакали, и их душераздирающий рев, среди которого Утер различал и голос сына, хоть немного оживлял торжественную сосредоточенность монахов.

– Слушайте слово Божие! – вдруг воскликнул один из них резким и громким голосом. – На колени ради слова Божия!

Утер, как и большинство зрителей, на секунду замешкался, потому что для отцов не было предусмотрено никакого помоста, а площадь была полностью покрыта жидкой грязью. Тем не менее, он опустился на колени, запачкав штаны и плащ, как простолюдин, и все, как и он, униженно склонились перед Богом. Разумеется, кроме эльфов и гномов.

Настоятель подошел к Библии, которую держал на вытянутых руках послушник, встал на колени, чтобы прикоснуться к святой книге губами, и затем начал читать текст на обычном языке:

«Если женщина зачнет и родит младенца мужеского пола, то она нечиста будет семь дней; как во дни страдания ее очищением, она будет нечиста… И тридцать три дня должна она сидеть, очищаясь от кровей своих; ни к чему священному не должна прикасаться и к святилищу не должна приходить, пока не исполнятся дни очищения ее. Если же она родит младенца женского пола, то во время очищения своего она будет нечиста две недели, и шестьдесят шесть дней должна сидеть, очищаясь от кровей своих».[7]

Он умолк и закрыл книгу в наступившей тишине, нарушаемой лишь редкими приглушенными покашливаниями и плачем детей.

– Закон Господа Бога гласит, что когда в семье рождается первенец мужского пола, он должен быть посвящен Господу! – вдруг воскликнул аббат Илльтуд таким громким голосом, что Утер вздрогнул. – «По окончании дней очищения», говорится в книге, каждой матери полагается «принести молодого голубя или горлицу в жертву за грех».[8]

Его голос смягчился, и те, кто стоял ближе к паперти, заметили, что он улыбнулся молодым, дрожащим от страха женщинам, преклонившим перед ним колени.

– Родить ребенка – это, конечно, не грех, но пролитая кровь – это скверна, таков смысл настоящей церемонии, – сказал он. – «Вот закон о родившей младенца мужеского или женского пола… Священник принесет жертву пред Господа, и очистит ее, и она будет чиста…».[9] Сама Мария, Божия Матерь, последовала закону Господа, как написано в Евангелии от Луки, и принесла Господа нашего Иисуса Христа во Храм. Так же и вы, как она, отдадите Всевышнему во спасение этих голубей!

С этими словами послушники открыли клетку, и оттуда дружно вылетели горлицы, вызвав в толпе единый возглас восхищения. Бережно подняв Игрейну с колен, Илльтуд подхватил Артура и поднял его над головой, чтобы всем было его видно, отчего младенец закричал еще громче. Утеру показалось, что аббат смотрел ему прямо в глаза, ему и никому другому, когда цитировал Евангелие:

«Се, лежит Сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий, – да откроются помышления многих сердец».

Утер нахмурил брови, спрашивая себя, что бы значили эти слова, но аббат вернул ребенка Игрейне и повел ее и других матерей, теперь уже очистившихся, внутрь церкви.

Ему ничего не оставалось, как последовать за ними.

IV

КРУГЛЫЙ СТОЛ

К исходу дня пришлось зажечь светильники – затянутые вощеной тканью окна, расположенные по окружности зала, давали мало света. От этого зрелище становилось еще более величественным. В колеблющемся свете факелов переливались вышитые золотом огромные стяги, закрывающие простенки между окнами, красноватые отблески играли на стальных доспехах рыцарей. Неподвижно и безмолвно стояли все двенадцать рыцарей позади своих стульев, скрестив руки на эфесах мечей; они казались каменными изваяниями, составляющими часть убранства зала. Среди потолочных балок, отделанных резьбой с растительным орнаментом и изображениями необыкновенных птиц, характерными для искусства эльфов, свешивались хоругви и знамена королевских домов гномов, и гербовые щиты знатных подданных короля. Но все взгляды были прикованы к столу. Бронзовый стол, украшенный изысканной резьбой и лепными узорами, мрачно поблескивал при свете факелов. Он был столь велик, что комната казалась выстроенной вокруг него (что, впрочем, было не так далеко от истины). В центр его был вправлен Священный Камень Фал Лиа – врученный людям богами талисман, который издавал стон при приближении настоящего короля. Утер, пристально глядя на эту широкую необработанную плиту, которая сделала из него хозяина королевства Логр, такую невзрачную с виду, серую и тусклую, хранящую сейчас молчание, занял свое место. Мог ли этот камень выдержать сравнение с талисманом гномов, лежащим теперь перед ним? Конечно, нет. Когда Фал Лиа не звучал, он был просто грубо обтесанным куском скалы, в то время как Экскалибур, неотразимый меч Нудда Эргетлама – «Среброрукого», был настоящим произведением искусства, над которым из поколения в поколение работали самые умелые ювелиры королевства под Горой. Каждый дюйм тяжелого золотого обоюдоострого клинка был покрыт тонкой резьбой, а гарда и рукоять, украшенные золотой насечкой, искрились драгоценными каменьями. И теперь он должен отдать гномам это сокровище, после всего того, что сегодня утром ему рассказал Фрейр!

Рядом с ним сел Лео де Гран де Кармелид, обменявшись нерешительным взглядом с камергером и не смея прервать задумчивую созерцательность своего родственника. Утер почувствовал, как он ерзает на своем стуле, заметил его настойчивое покашливание и в конце концов скрепя сердце оторвался от своих мрачных размышлений.

– Хорошо, – сказал он, поднявшись. – Пусть заходят.

Герольд, измученный долгим ожиданием, без приказа герцога Кармелидского ударил по выложенному плитами полу своим резным жезлом.

Дверь тотчас же отворилась, и в ней показалась стройная и хрупкая фигура эльфа, одетого в сверкающую серебряную кольчугу и муаровую тунику, играющую отблесками пламени.

– Дориан, принц Высоких эльфов, брат Ллиэн, королевы лесов Элианда! – провозгласил герольд столь громко, что его, должно быть, услышали даже внизу в кухнях.

Утер направился было к молодому эльфу, чтобы обнять его, но замешкался в тот миг, как взглянул на его лицо, так похожее на лицо Ллиэн. Как и она, принц был высок и изящен, что еще более подчеркивали его голубоватая бледность и длинные черные волосы. Но глаза его были не такими, как у королевы. Темные глаза, отмеченные, несмотря на его молодость, столькими выпавшими на его долю испытаниями. Читался ли в них упрек? Дориан знал, что Утер любил его сестру, что у них был общий ребенок, тот самый, из-за которого королева впала в немилость, и что по его вине низложенный король Ллэндон стал объектом насмешек для труверов[10] – этот бедный слепец, которого подобрали лесные жрицы… «Нам всем пришлось страдать», – подумал Утер. Тот же Ллэндон убил Систеннена, его собственного отца, и это преступление до сих пор так и осталось неотомщенным…

Утер справился с замешательством и заключил Дориана в объятия, а затем обратил взор к верховному друиду Гвидиону и кивнул головой этому старому эльфу, который, по мнению Лео де Грана, больше походил на высохшее дерево, чем на живое существо.

– Да хранит тебя небо, – сказал Дориан.

Это было общепринятое приветствие, однако Утер воспринял его с удивлением, почти с благодарностью. Он не знал что ответить, и дружески похлопал молодого эльфа по плечу, а герольд в этот момент уже снова ударил жезлом в пол.

– Бран, сын Иубдана, племянник Тройна, государь Черной Горы! Бран, наследник Двалина, повелитель гор, холмов и подземных пещер! Долгой ему жизни, длинной бороды, несметных сокровищ!

Утер еле сдержал улыбку – настолько высокопарные протокольные обороты свойственные королевским домам гномов, не соответствовали их внешности.

Бран не был рожден, чтобы стать королем. Он был младшим сыном Иубдана, который и сам в свою очередь был младшим братом старого короля Тройна, и если не подвергалось сомнению, что в его жилах течет королевская кровь потомков Двалина, о наследовании трона Черной Горы ему не приходилось даже мечтать. Впрочем, такое положение вещей его полностью устраивало, потому что жизнь принца Черной Горы была идеальной со всех точек зрения: большую часть своей беззаботной молодости Бран провел в застольях и возлияниях, охоте среди холмов и развлечениях со служанками и куртизанками в своем дворце в Казар-Ране, в то время как его старший брат Рогор вместе со старым Тройном и их отцом приобщался к тайнам власти. Когда Иубдан умер в результате несчастного случая на охоте, Бран испытал горькое сожаление, но образ жизни его не изменился. С тех пор титул наследника перешел к его брату Рогору, чему он и был весьма рад.

А потом пришел тот ужасный день, когда эльф Гаэль убил старого Тройна Длиннобородого и украл Священный Меч, хранителями которого от имени всего народа гномов были потомки Двалина. Одним ударом кинжала эльф погрузил королевство Черной Горы в хаос и бесчестье. В то время как Рогор отправился на поиски убийцы (и всем известно, как погиб Гаэль), Брану пришлось принять на себя регентство, которое, в целом, не должно было длиться слишком долго и давало некоторые преимущества. Но Рогор безвестно пропал – скорее всего, был убит в битве при Красной Горе. И остался лишь он, Бран, столь мало подходящий для исполнения такой миссии, как восстановление чести королевского дома Двалина и возрождение народа гномов…

Ульфин неподвижно застыл позади кресла короля, скрыв лицо под забралом с низкой прорезью и тоже улыбаясь при виде нелепого наряда юного принца. За несколько месяцев до сего дня тот служил им обоим, Утеру и ему, вьючным животным, а теперь сгибается под тяжестью мехов, золота и драгоценностей, которые сверкают у него даже в волосах и в длинной рыжей бороде! Бран носил ее в форме подковы, расправив на животе двумя косами, перевитыми позолоченным шнуром для придания большего эффекта, с той изощренностью, которой людям с их негустой растительностью, едва прикрывающей подбородок (не говоря уже об эльфах с их абсолютно гладкой кожей), было просто не дано понять. Однако, несмотря на золото, меха и драгоценные ткани, Бран сохранил добродушный вид и те же казарменные манеры. Он широко распахнул объятия, и, наплевав на протокол, направился к королю.

– Утер, дружище! – сказал он, сжимая руками его талию. – Какой великий день! Великий день!

Впервые с тех пор, как король поговорил с Фрейром, он улыбнулся, побежденный жизнерадостностью своего друга, но, словно раздосадованный этим, довольно бесцеремонно высвободился из его объятий и знаком показал ему, куда сесть, даже не удостоив взглядом двух гномов из его свиты. Трудно было понять, оскорбило ли это их – настолько они казались безучастными ко всему, кроме золотого меча, поблескивающего на бронзовом столе, демонстрируя, как обычно, выражение скуки и чванства, свойственное сановным гномам. Однако их возраст был весьма необычным. Старшему из двух едва перевалило за сотню, что было совсем немного по сравнению с тремястами с чем-то годами старого Болдуина, древнего короля Красной Горы, и он был слишком молод, чтобы носить знаки отличия Повелителя Камней, как гномы называли своих магов. Судри действительно был новичком, но это был единственный посвященный в тайны магии камней, вышедший из недр Красной Горы. То же можно было сказать и о третьем гноме, Онаре, молодом чернобородом воине со сверкающим взором, которому приходилось прилагать большие усилия, чтобы выглядеть посвирепее.

– Аббат Илльтуд де Бреннок! – объявил герольд.

Трудно было вообразить более впечатляющий контраст: аббат тоже носил бороду, но русую, почти рыжеватую, однако это было единственной общей чертой, которую можно было отметить между ним и гномом, вошедшим в зал Совета перед ним. Одетый в простую серую рясу монаха-францисканца, он выглядел сухим и прямым, как бук, на голове его была выбрита тонзура, а на груди висело распятие – и более ни одного знака отличия, к которым питали такое пристрастие первосвященники и епископы белого духовенства. Илльтуд улыбался мало, говорил мало, не пил и, в отличие от Брана, был военным человеком и не раз обагрил руки кровью, до того как удалился от мира.

Казалось, Илльтуд не обратил внимания на удивление эльфов по поводу его присутствия в этом месте. Он поприветствовал короля и каждого из членов Совета с одинаковым смирением, затем занял свое место, не проронив ни слова. Опустив голову и сцепив руки, он, кажется, тотчас же погрузился в свои мысли.

– Итак, – сказал Утер, – пусть закроют двери, и чтобы никто не входил сюда без моего приказа.

Он замолчал, заметив Мерлина, скромно притулившегося рядом с Лео де Граном, хотя сам Утер не видел, чтобы тот входил в зал: Их взгляды встретились, и мужчина-ребенок улыбнулся, вопросительно подняв брови.

– Совет начинается, – проворчал Утер, садясь в кресло.

Увидев, как входит королева, Фрейр хотел подняться, однако вовремя сообразил, что его обнаженное тело прикрывают только льняные простыни и шерстяное покрывало. Игрейна села, почти рухнула на стул, стоящий у его постели, с выражением такой усталости, что, казалось, она не способна больше сделать ни шагу. Антор закрыл дверь, и она задышала более спокойно, сидя с закрытыми глазами, словно у нее закружилась голова. Ее занемевшее от холода, туго обмотанное повязками тело сейчас взмокло от пота, и даже от незначительного усилия, которое ей потребовалось, чтобы спуститься по лестнице, ведущей в больничные палаты замка, ее тошнило. При рождении Артура она получила многочисленные разрывы, и ей казалось, что днем рана открылась, пачкая ее бедра кровью и пронзая живот острой, дергающей болью. Ее лицо под белой вуалью было бледнее обычного, несмотря на румяна. Когда она, наконец, открыла глаза, то обеспокоенный вид варвара вызвал у нее улыбку.

– Не беспокойтесь, мессир Фрейр, я скоро приду в себя.

Фрейр нахмурил брови, и она рассмеялась уже более искренно, взяв его за руку.

– Как же я счастлива видеть вас живым…

Несмотря на прилипшую к вспотевшим щекам вуаль, круги под глазами и общий утомленный вид, она была так хороша в этот момент, что варвар почувствовал, что краснеет и может лишь пробормотать что-то в знак благодарности, тем более что он плохо изъяснялся на общем языке, более привыкнув к грубому диалекту Границ. Он сел в кровати, обнажив перевязанный живот, а также многочисленные синяки и шрамы, покрывавшие его массивное тело вперемешку с необычными узорами синих татуировок. Игрейна слегка смутилась, но тотчас же взяла себя в руки.

– Вы ведь видели Утера, не так ли?

Фрейр кивнул головой.

– Кажется, он был потрясен тем, что вы ему сказали. Фрейр, что с вами случилось?

– Монстры…

Варвар не мог подобрать слов.

– Монстры перешли Границы… Фрейр их видел. Фрейр с ними дрался. Но они захватили Галаада, моего… моего сына.

Так же как и любая мать в подобной ситуации, Игрейна подумала об Артуре и была тронута бесхитростной скорбью великана. В те времена дети умирали в большом количестве, каждый день, от малейшего похолодания или малейшего происшествия, однако это не умаляло горя их матерей. Она представила Артура, такого крошку, в лапах этих чудовищных существ из Черных Земель, и от этой невыносимой мысли слезы навернулись у нее на глаза.

– Я понимаю, – сказала она.

Фрейр склонил голову и попытался улыбнуться. Глаза королевы блестели от набежавших слез. Это необычное сострадание к такому грубому существу прорвало где-то в глубине ее души преграду, которая, как ей казалось, была достаточно прочна. С комом в горле, она живо повернула голову к узкому больничному окну, но мрачный прямоугольник серого неба не принес никакого облегчения. На другом конце комнаты между кроватями хлопотали две монашенки, стараясь оставаться незамеченными.

Варвар глубоко вздохнул, пытаясь освободиться от тяжкого груза, сжимавшего сердце, и снова попробовал улыбнуться.

– Я пытался спасти его, – пробормотал он на рокочущем наречии. – Он звал меня… Он тянул ко мне руки… А мне не удалось даже приблизиться к нему…

Уступив своим чувствам, он закрыл руками лицо, так, что длинные волосы упали ему на лоб, но королева заметила, как от рыданий сотрясаются его широкие плечи. Возможно, впервые в жизни Фрейр плакал, уткнувшись лицом в ладони, с глухими стенаниями раненного зверя, разрывающими сердце Антора и королевы.

Игрейна взяла одну его ладонь, такую большую и темную по сравнению с ее собственными, и прижала к своим губам. Повязки, туго перетягивавшие ее грудь и живот, мешали ей дышать, тесный воротник сдавливал шею. Она принялась нетерпеливо расстегивать его, отрывая золотые застежки, разрывая драгоценную ткань, ослабила бинты и наконец освободилась от всех своих оков. Потом она вытерла залитое слезами лицо Фрейра своей вуалью.

– Утер его найдет, – сказала она. – Если он жив, он обязательно его найдет.

Варвар склонил голову, не говоря ни слова, и прошло несколько долгих минут, прежде чем он полностью совладал с собой. Он бросил растерянный взгляд на Антора, смущенный тем, что дал волю своим чувствам в присутствии королевского рыцаря, но приближенный королевы отошел в сторону с той же деликатностью, что и монашенки.

– А монстров… было много? – осторожно спросила Игрейна.

Фрейр сокрушенно покачал головой.

– Слишком много, чтобы их можно было сосчитать, – сказал он. – Больше, чем гномов под Черной Горой… Больше, чем деревьев в лесу…

Молодая королева медленно повернулась в кресле, дрожа от страха.

– Вот как…

Значит, вот что гложет Утера весь день… Ужас, которому нет имени, распространился по долине людей, и им снова надо браться за оружие, когда страна едва успела залечить раны после предыдущей войны. Она вспомнила мужа, вынужденного сохранять хладнокровие весь этот день, принимая поздравления вассалов, слушая проповеди Илльтуда и бесконечные застольные речи. Хотя лицо его и не выражало тревоги, но эта мысль точила его, тем более что опасность, возможно, была уже у дверей.

– Фрейр видел их, – сказал варвар. – Фрейр видел… Безымянного… – Он украдкой глянул на нее и нерешительно поднял руку. – Его лицо… Это был…

Игрейна ждала, но варвар, казалось, погрузился в свои кошмарные воспоминания. Наверное, надо было поступить по-христиански и остаться возле него, помолиться за спасение его души и исцеление его израненного тела, но больше всего ей хотелось быть рядом с Утером, поговорить с ним, поддержать его пусть даже просто своим присутствием. Она поднялась с кресла, и Фрейр, кажется, даже не заметил, что она его покинула.