Богатый бедуин и Танька (книга романтических рассказов)

- Скажи, - спросил он меня, - если твоя иша или бахура что-нибудь такое с другим (он показал на пальцах), то что в России за это следует? Я начал туманно объяснять, что Россия большая и наряду с горячими местами, "кмо по", где только смерть может быть удовлетворительным наказанием, есть еще и очень холодные места - ой-ва-вой, какие холодные места, показал я тоже знаками, где это вроде бы даже относится к разряду благородных "мицвот". - А вы - нет? - спросил меня богатый бедуин. - Мы - нет, - поспешил я его заверить. - Хорошая у тебя жена, в порядке жена, - сказал он на иврите. Беседуя со мной таким образом, богатый бедуин ловко подбрасывал на сковородке зеленые кофейные зерна, потом пересыпал их в ступку, достал тяжелый кусок железяки и протянул все это мне. - Палец болит, - сказал он и вздохнул. На большом пальце правой руки у него была цветущая гематома. Я даже постучал по его пальцу вдоль вертикальной оси с тем, чтобы выяснить, нет ли перелома и действительно ли он не может сам молоть кофейные зерна. И еще двадцать минут до основательного пота лупил железякой, потому что каждый раз, когда я хотел кончить, богатый бедуин недовольно крутил головой и отрывисто говорил "од". Мы выпили по очень маленькой чашечке крепчайшего кофе, богатый бедуин снял брюки, надел вместо них очень белые красноармейские кальсоны с большим поддоном и исчез переодеваться на кухне. Из кухни богатый бедуин уже не возвратился. Вместо него из кухни вышел знаменитый герой Шамиль. Что за куфия! Что за укаль! Что за наборная ручка у кинжала за поясом! Я завороженно сидел с открытым ртом, но снежный шейх не оглянулся. На руке у него висела газовая вуаль непостижимого цвета, он сел в "пежо" N 348-853 и уехал. Номер я сообщаю на тот случай, если кому-нибудь придет в голову проверить меня. "Вернусь через час, а уже потом поеду в Беер-Шеву", бросил мне богатый бедуин в раскрытое окно машины. Но богатый бедуин не вернулся через час. "Может, он до вечера не вернется?" - спросил я мальчика Амара. - "Он вернется раньше, - сказал Амар, - хотите чая?" Мальчик напилил плотных веток, вскипятил воду и заварил мне крепкий и сладкий чай. Амар ходил по двору, подняв плечики и отпуская по ветру худенькие руки. Он помыл мне стакан и принес к столу. "Вкусно? - спросил он с беспокойством. - На здоровье!" Он снова сел на осла и поехал проведать коров. Потом вернулся, подмел небольшой кусочек земли около дома и перенес туда отцовский матрас и одеяла. Смешал себе в небольшом кувшине холодную и горячую воду, вымыл с мылом руки, поливая себе поочередно правой и левой рукой, сел недалеко от меня, выпил стакан чая с маленьким кусочком хлеба и начал смотреть, как я печатаю. Я спросил, знает ли он цифры на машинке, он их знал, хоть в школе они писали совсем другими цифрами, такими арабскими цифрами, которых мы не знаем. Я разрешил Амару пропечатать ряд цифр на своем листе и еще один ряд, и ему очень понравилось. Потом он поехал метров за сорок от двора, где возвышалась гора спрессованных колючек, набил ими два мешка и привез их на осле для коз. Накормил гусей, напоил телят и осла и снова встал за мою спину смотреть, как я печатаю. Он спросил, не голоден ли я, а то он может мне сделать яичницу с чесноком. Я согласился. Амар сделал большую яичницу, натер чеснок, перец и сделал приправу, достал из мешка большую питу и поставил все это передо мной. Сам он есть не стал, но, когда я начал настаивать, он отломил себе кусочек хлеба, завернул в него яичницу и вежливо съел. Так мы и провели с ним половину дня: он ездил проведывать коров и смотрел, как я печатаю. К тому времени, как вернулся его отец, я уже выучил, как по-арабски пишутся четыре слова: спасибо - "шу-кран" и три имени - Амар, Хялед и Мухамед. Богатый бедуин подъехал прямо к самому столу, на котором я печатал. Но из машины сначала вылез не он, а незнакомый мне бедный бедуин в новом синем костюме и очень узких штиблетах с красивыми золотыми пряжечками, которые ему нещадно жали, так что в конце концов он их снял и заправил брюки в удобные зеленоватые носки, в которых он и будет фигурировать до самого окончания рассказа. Передвигаясь по двору, он аккуратно переставлял ноги, внимательно осматривая каждую приставшую к ноге дрянь и сбивая ее щелчком темного прокуренного пальца. Мы с ним тоже поговорили. Он весьма удивился, узнав, что я из России, потому что у меня на голове были волосы, а он слышал, что у тех, кто живет в России, на голове не бывает волос. Потом он нарисовал на земле небольшой план и начал показывать мне и богатому бедуину, что Газа - вот здесь, а Россия еще дальше, за Израилем, на что богатый бедуин вельможно пожал плечами и закатил глаза, но ничего не промолвил. Бедный бедуин оказался довольно милым человеком, он даже поймал мне по радио футбол, и я послушал, как "Манчестер Юнайтед" выигрывает у кого-то 2:0. У него тоже был свой транзистор, и он сказал мне, что на транзисторе есть две надписи - по-английски и по-русски, которые он хотел бы перевести. По-английски там было написано "слайд даун ту оупен", и я ему перевел. Остальное я ему перевести не смог: остальное было написано не по-русски, остальное было написано по-японски. А потом богатый бедуин преподнес мне сюрприз, от которого я расстроился, и такой замечательный день сразу увял и потерял половину своей прелести. Оказалось, что он не собирается брать бедного бедуина вместе с собой на свадьбу в Беер-Шеву. Он привез бедного бедуина на тот случай, если я сбегу и оставлю все его многотысячное хозяйство без присмотра. И вот в этом месте я снова вспомнил пару кремовых женских брюк, из-за которых у нас был переполох в десятом классе, и подавился досадной мыслью, что несмотря на дружбу и весь аскетизм быта, остается еще в бедуинах сильное недоверие, которое не удается преодолеть.
      Утро выборов. Ребята уже отдали все свои голоса за Шамира или за Шимона Переса, а у нас кончился хлеб. Воробей жадный ест прямо со стола, но за хвост не ухватить. Танька назвала вчера моего главного героя Андрея Алешей, не могу ей простить. За это я утром прервал половой акт, возмечтав вслух об Эстер, толстой поварихе, жене начальника строительства. Танька сначала не поняла, а потом прыснула, возбуждение у нее прошло, и я смог спокойно сесть за вторую главу романа. У Таньки болит глаз, и она уже на евреев и на весь мир смотреть не может. У нее от евреев какая-то мышца глаза начала уставать, и она даже иногда вообще левый глаз не открывает, и лицо ее немного целиком уезжает в левую часть. Сколько ни ругай Россию, сколько ни кричи о поколении хамов, которое приличного человека в жизни в глаза не видело, один кофе и один булочка, а нельзя не заметить, что приличные люди целого народа растворились все-таки не без некоторой пользы и общий уровень народа качнулся, как Танькино лицо, влево, но также чуточку вверх. И вот по закону всемирных аналогий такой же процесс происходит сейчас в Израиле, то есть самые светлые головы, вся бриллиантовая профессура, все лбы белой кости не зря осушили эту страну от малярийных болот и покрыли эту страну лесами и зеленью, и теперь на пляж приезжает, отдав свой голос за Шамира или Переса, хоть и не такой народ белой кости, но крепкие люди, тоже немного вверх и влево. Похожи все на водителей больших грузовиков - так сильно уверены в себе и бескомпромиссны. А девчонок привозят таких, что перехватывает дух, таких привозят тонких лиц девчонок, а бедра, правда, широкие и после родов становятся даже у всех с изрядными галифе, что на пляже их скорее портит, но не оставляет безразличным. Главное, что издалека обо всех думаешь, что арабы настолько бескомпромиссны в движениях и коротких перебежках, а девчонки лежат в купальниках, и от бедер оторваться можно, оглядываясь на мужей, но с некоторым над собой усилием. Весь народ стал выше и левее и говорит на иврите, и поэтому понятно, что это не арабы, потому что когда Рамадан кончился, то в жаркое время арабы тоже съедают неумеренное количество пищи с сильным паленым запахом. Не зря осушали болота белые профессорские лбы, не могу сказать яснее, но не зря. Но процесс изменения народа очень скрупулезный, и понадобится еще не одно поколение времени, чтобы движения со спиннингом стали компромисснее и по утрам не приходило бы в голову отдавать свои голоса Шимону Пересу.
      О.Ф., МОЕЙ СТАРШЕЙ ДОЧЕРИ, КО ДНЮ ЕЕ ШЕСТНАДЦАТИЛЕТИЯ
      Туман, туман на прошлом, на былом, Далеко, далеко за туманами наш дом, А в землянке фронтовой нам про детство снятся сны, Видно, все мы рано повзрослели...
      Нужно как следует проплакаться. Безо всяких видимых причин. Потому что люди, которых ты любишь, далеко и ты их давно не видел. Потом проходит еще год, и снова, без видимых причин, плачешь. И как-нибудь начать рассказ: когда моим детям исполнялось девять месяцев, все они становились похожими на Хрущева. Одно такое чудовище провожало меня криком в утро твоего рождения. Ты знаешь, потом проходил месяц, и вырастали волосы и много зубов, и это сходство переставало меня так сильно мучить. Или нет, не так: В день твоего рождения был очень густой туман, и Танька спросила меня утром: "Сколько они платят тебе за страницу?" Я ответил, что четыре доллара. И она мне говорит: "Ты продал бы им еще одну страницу и купил литр подсолнечного масла. Или хоть соевого". Я выжал свою одежду, потому что все вещи по утрам были насквозь мокрыми от росы, и побежал в город. А Рут выбежала минут за десять до меня. И ее уже не было видно. Ты тоже всегда выбегала первой, и я тебя догонял и брал за руку. Но Рут бегает быстрее тебя, а я стал старым и раздражительным, поэтому я ее очень долго не мог догнать. До города было пять километров по берегу. Я все время бежал по ее следам. У нее тоже, как у тебя, узкая ступня и очень длинный большой палец. Если я терял ее след или его смывало море, то я видел мертвых морских черепах, которые стояли на ногах. Она ненавидит, когда мертвые морские черепахи валяются на берегу на спине, и всегда переворачивает их и ставит на ноги. Начинало светать. Иногда мне казалось, что на берегу мелькает ее фигурка, но потом из тумана выезжал джип военной полиции, и военные полицейские в тяжелых касках на ходу меня враждебно осматривали. Это единственный такой в Израиле род войск, что им помашешь, а они тебе никогда не ответят. Весь берег был утыкан крохотными лунками - из них выбегали длинноногие бестелесные крабики и удирали от меня в море. Километра через два я заметил странную картину: вел очень четкий след ее ног, но вдруг один отпечаток был направлен пальчиками мне навстречу, а все остальные - снова пальчиками вперед. И я вспомнил, что сегодня четвертое июля и у тебя день рождения. Тогда я догнал Рут и взял ее за руку. Так и бежали вместе до самого Ашдода. Ты совсем не любила бегать за руку. Ты любила за руку ходить. Больше я не буду к тебе обращаться, а буду писать, как будто это просто рассказ, не тебе. А то иначе мне не успокоиться. Туман, туман окутал землю вновь, Далеко, далеко за туманами любовь. Долго нас подругам ждать с чужедальней стороны, Мы не все вернемся из полета. Известно, что лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным, но все-таки в жизни бывают моменты, когда денег не очень много. Поэтому, когда они вдруг появляются, то настроение заметно улучшается и можно позволить себе небольшой праздник. Я получил чек размером в одиннадцать с половиной тысяч шекелей. Это не очень долгие тысячи. Вернее, в Израиле очень быстрая жизнь, и пока проходит месяц, шекели падают на треть. И лучше бы их сразу превращать в доллары. Но когда ты превращаешь небольшую сумму в доллары, то с тебя берет определенный процент банк и определенный процент государство, а когда ты снова хочешь получить деньги в руки, то их можно получить только в шекелях, а за превращение долларов в шекели с тебя снова берет определенный процент государство и определенный процент банк. И я решил лучше сразу купить много продуктов. И соевого масла. Еще себе водки. И когда я зашел за почтой и в моих руках, наконец, оказались деньги, я решил дойти до арабского базара и там сразу все купить. Я купил много овощей, яблоки и кофе. В куче женских трусов я выбрал Таньке две пары, потому что хоть она и не жаловалась, но у нас давно уже не было денег покупать одежду. К прилавку с трусами я подходил четыре раза, но около него все время толпились женщины, и я не мог себя заставить прицениваться при них. Продавца я тоже немного стеснялся, но это был мальчик лет двенадцати, поэтому я все-таки подошел. Он сказал, что "ба бокерло биекер", "по утрам недорого", пять пар - пятьсот шекелей. Я взял только две и протянул ему малиновую пятисотшекелевую бумажку, а он дал мне триста сдачи. Перед входом на базар сидели две молодые девчонки и бесплатно раздавали козырьки от солнца. На них было написано "Голосуйте за Ликуд", а на других - "Голосуйте за Маарах". Мне больше понравилась девчонка, которая выдавала козырьки за Маарах, у нее над ключицами были очень глубокие ямочки, мне всегда это очень нравится. Но мы не голосовали ни за Ликуд, ни за Маарах, вообще в выборах не участвовали. И козырьки я не взял. Еще для Таньки на берегу я нашел пару женских сандалий с отрезанными задниками. И Татьяна всем подаркам очень обрадовалась. Сандалии, правда, ей оказались малы. Но зато все остальное ей совершенно подошло. Днем на пляже невозможно пить водку. Может быть, и можно пить какую-нибудь очень дорогую водку, но я покупаю водку "Элита", на которой русскими буквами стоит "столицная", всегда "столицная", через "ц". Это единственный предмет в Израиле, который почти не дорожает. Шекель может упасть вдвое, а эта бутылка - сколько стоила, столько и стоит. Сейчас она стоила уже меньше доллара. Но днем ее пить нет никакой мочи. Я выпил один глоток, чтобы меньше было слышно бульдозеры - возле нас начали строить дорогу, и они отчаянно громыхали - без водки мне было не настроиться. Я писал рассказ о старухах, которых в этот день встретил, когда заходил за почтой. Еще Чехов говорил, что места, где скапливается слишком много старух, рано или поздно превращаются в форменные гадюшники. Но социологи считают, что старух лучше поселять всех вместе, большими группами. Я видел в своей жизни еще одно такое заведение, на Петровском проспекте. Мне дали по рации "плохо с сердцем, дом престарелых работников искусств, Петровский, 15". Мой шофер работал на "скорой" восемь лет, но он тоже в первый раз о таком слышал. Пришлось искать ночью телефон-автомат и вместе с городским диспетчером догадываться, где может находиться этот дом. Никакого "плохо с сердцем" там не было. Очень старая актриса из театра Ленинского комсомола хотела с кем-нибудь поделиться своими обидами. Когда много старух вместе, это настоящий кошмар. Но вместо рассказа я целый день мечтал о том, что моя дочка окончит медицинское училище и потом ее вдруг примут в медицинский институт. Не заметят, что у нее отец за границей, и примут. Или просто она будет работать медицинской сестрой или фельдшером, но очень хорошей сестрой и все будет уметь, и, когда я вернусь, мы сможем вместе работать в каком-нибудь маленьком северном городке. Вечером мы с Танькой уложили детей, намазали их солдатской мазью от комаров, которая осталась у нас от десантников, заварили чай, сели и в первый раз за день посмотрели друг на друга. Я выпил еще один большой стакан водки, и мы стали думать, как нам из Израиля убраться. Мы стояли в черных списках аэропорта за какие-то долги за иврит, который мы толком не выучили, за электротовары, которые мы давно проели, за пособия по безработице, которых хватало на три дня. Но в морском порту Хайфа, кажется, компьютера не было, и можно было попытаться уехать морем. Мы начали ругаться и спорить, пока не раздались хрущевские крики из палатки и мы не испугались, что нам не дадут спокойно посидеть, и присмирели. Танька совсем не пила. Она вечером тоже не в состоянии пить водку "Элита", поэтому то, что она говорила, я совершенно не в состоянии был понять. Моя же мысль сводилась к тому, что в странах, где пользуются рабским трудом, работать грешно. Рабами были югославы и турки, негры и арабы. И мы с Танькой. Я физически не могу работать в странах, где за одинаковую работу разным людям платят разные деньги. Вообще-то в последнюю неделю поступило предложение от бульдозеристов стеречь два бульдозера и цистерну с горючим, за это они обещали платить сто двадцать пять долларов в месяц. И, несмотря на свои моральные установки, я решил согласиться, но вторую ночь подряд около цистерн за эти же деньги ночевал какой-то незнакомый нам араб. А работать врачами мы не могли, потому что у нас не хватало документов, а доказывать в суде, что мы - все-таки врачи, нам очень не хотелось. И я много работал над книгой. Оказалось, что совмещать это с врачебной работой я не умею. - Я чувствую, что смогу работать на греков, - сказал я Таньке, - доедем до Кипра, и я буду работать на греков. - Разве греки на Кипре? - недоверчиво спросила Танька. - Греки в Греции! У Таньки очень своеобразный ум, но она относится ко всему слишком буквально. - Значит, поедем в Грецию. - Нам до Греции не доехать. Дай мне съесть чего-нибудь твердого. Это было нашей второй проблемой: если нам кто-нибудь дарил продукты, то обязательно какие-нибудь соки, которыми было не наесться. А нам хотелось съесть чего-нибудь типа бастурмы. Когда нам дарили банку консервов, мы ее первым делом потряхивали в воздухе, чтобы понять, вода там или не вода. При этом нам обязательно говорили, что нам пора уже выбрать свой народ. И улыбались. А нам казалось, что наш народ, который мы еще не нашли, так не улыбается, когда дарит жидкие консервы. Может быть, нам просто пора возвращаться. Мы спустились с Танькой к воде и немного в темноте поплавали. Ночью средиземноморская вода не светится. Если закрыть глаза и голову опустить в воду, то в воде было очень тепло и куда-то непреодолимо утягивало, где очень хорошо, лучше, чем на земле. Но хмель не прошел, и все равно очень хотелось есть. - Может быть, попросить у кого-нибудь денег? - сказала Танька, когда мы вышли из моря. - Пошли кому-нибудь книгу, и, если она понравится, можно будет попросить денег. Иначе нам до Греции не доехать. До Кипра нам тоже было не доехать, потому что за выезд из Израиля ввели большой налог. Мы продали уже все, что можно продать. А книга оказалась антиизраильской, и за работу над ней денег не платили. Мы очень хотели написать ее произраильской, но у нас не получилось. - Напиши Солженицыну, пошли ему книгу. Может, он пришлет. - Он не пришлет, он не любит евреев. - Но мы же не целиком евреи?.. - Он все равно не пришлет. - Тогда напиши Аксенову. Аксенов кончил наш институт. - Ты видела его фото? Он стал очень толстым, руки скрестил и с усами. Не пришлет. - В России бы прислал... - В России бы прислал, а здесь не пришлет. Некрасов мог бы прислать, но говорят, что он здорово пьет. - Верке напиши. - Верка не пришлет из принципа. Не потому, что жалко, а из принципа. - Напиши все равно всем. Пусть все откажут. - И тогда что? - Тогда ничего. Пусть лучше у нас вообще никого не останется, никаких друзей, все равно, давай жить, как мы жили раньше. Я не собираюсь приспосабливаться к их поганым порядкам. Все-таки мы уехали, чтобы вернуться. Туман, туман, седая пелена, И всего в двух шагах за туманами война...
      * * *
      Сильный радикулит - это прямо национальное бедствие. У всех сильный радикулит. Того, кто научится быстро вылечивать радикулит, объявят национальным героем. Один йог предположил, что это связано с больной простатой, с тем, что едят слишком много острой арабской пищи. Но мой двоюродный брат сказал, что нет, что не от этого. Что главное, чтобы мысли были бесейдер, а простата пройдет.
      ДАВИД ХОЧЕТ СТАТЬ АРАБОМ
      - Что у тебя за страсть в каждом рассказе представлять меня идиоткой? сказала Танька. - Ты самого себя ставишь в глупое положение, раз твоя жена... - Какая такая жена? - спросил я Таньку. - Мне показалось, что кто-то произнес слово "жена". Мы с Танькой не женаты, мы с ней друзья. Я уже три раза уводил ее от разных мужей, но потом она от меня очень устает. При этом она считает по-другому: что я в кого-то влюбляюсь и ее оставляю, чего она совершенно не выносит. Мое мнение обычно точнее, потому что я старше Таньки и глубже проникаю в суть вещей. Но это забавно, до чего по-разному люди могут видеть одинаковые факты. Когда Танька от меня устает, она тоже выходит замуж. После каждой нашей встречи или разлуки у каждого из нас обязательно прибавляется количество детей, и в следующий раз я уже планирую Таньку обратно не уводить. Но это я каждый раз себе обещаю, а потом выясняется, что у меня слишком мягкое сердце. В следующий раз ее правильнее всего было бы оставить на этом пляже. Потому что уже целый месяц вокруг нас происходят разные события, которые можно объяснить только ее специфическим действием на мужчин: она умеет образовывать вокруг себя такие водовороты, что я только диву даюсь. После каждого ее замужества я подолгу выспрашиваю, неужели же опять кто-то воспринимал ее серьезно. Она говорит, что да, в высшей степени серьезно. В России ее одновременно ждут сейчас все три мужа. Ждут, что она перебесится и, наконец, к ним вернется. Танька не разрешает мне с ними переписываться. Я даже их адресов не знаю. В любом случае, Таньке в Израиле не место. Во-первых, возвращаться ко мне после замужества - это не укладывается ни в какие еврейские законы. Во-вторых, Танька вовсе не еврейка, хоть иногда мне удается подвести ее под некоторые главы Второзакония, и у ее отца есть какая-то подозрительная бабушка, происхождение которой он скрывает. Но зато все остальные родственники у нее, как на подбор, с Сечи - или Гребенюки, или Крашенюки. Даже русского одного, для разнообразия, нет. Конечно, на Запорожской Сечи было много темных личностей с востока: турчанок и в этом роде, но Танька не похожа на турчанку. Она похожа на самую настоящую, стопроцентную еврейку из Бней-Брака. Стоит ей пройтись в косынке, как к ней начинают свататься раввины. - Ты перечитывала рассказ про Наэфа? - спрашиваю я Таньку. - Зачем ты вписала туда длинный ряд цифр, твердых знаков и тире? Более того, сделала это два раза подряд? - Так у тебя было напечатано, - отвечает она, - могу тебе показать, если ты не веришь. Она возится в черновиках и с торжествующим видом находит нужную страницу. Там, действительно, напечатано две строчки цифр, твердых знаков и тире: это я учил печатать на машинке арабского мальчика. - Ты бы хоть читала по дороге, а не только перепечатывала, - раздраженно замечаю я. - Там нечего читать, чепуха, дрек. Ни чуточки не похоже. Танька очень быстро схватывает еврейские слова. Сейчас мы уже собираемся уезжать, поэтому иврит она больше не учит. Но все равно на иврите она морочит голову целой дивизии солдат и малограмотных арабских рабочих, которые около нашего костра целыми днями пасутся. А Танька каждую неделю учит новый язык. Итальянский она учить не хочет, и об этом разговор совершенно отдельный. Сначала Танька учила греческий. По американскому справочнику "Европа за пять и десять долларов". Там было совсем немного греческих слов, но зато очень длинных, и поэтому Танька сказала, что их стоит выучить. Потом, по этому же справочнику, она учила английский, но тут оказалось, что в Париж уехал наш близкий друг, адрес которого нам обещали прислать, и Танька просто замучила французским языком всех солдат из Марокко, которые приходили к нам пить чай. Потом выяснилось, что ни в какой Париж он не поехал. То ли он поехал и вернулся, то ли он вообще никуда не ездил, но его видели в диетической столовой на восьмой линии Васильевского острова. Арабский Танька начинала учить с Наэфом, и они оба очень продвинулись. - Танька, что за язык ты сейчас учишь? Она ужасно любит учиться. Но это рассказ не про Таньку, это рассказ про детей. Я все время пытаюсь написать что-нибудь хорошее об Израиле, но у меня темный глаз - я все вижу очень исковер-канно. Израиль - это замечательная страна. Вот представьте себе, что вы идете по любому советскому городу в глубокие сумерки и несете на руках маленького ребенка, а на вас надвигаются человек пять здоровенных парней. Что вы в такой ситуации делаете? Есть совершенно разные решения. В Израиле для такой ситуации не требуется никаких решений. Здоровенные парни могут даже не постесняться поцеловать ребенка или его погладить. Это очень семейная страна. И если вы настоящий еврей, а не дефективный искатель приключений, если вы родились в Израиле и прожили там всю жизнь, если дети ваши - евреи... Так вот о детях. Так получилось, что среди детей, которые сейчас болтались в море, и я их пересчитывал по головам, было несколько евреев, и у них была только треть русской крови, еще было несколько голов с третью еврейской крови, и еще было одно любимое существо, несомненно женского пола, безо всякой еврейской примеси, более того, два прадеда ее были белогвардейскими офицерами, и оставлять эту пеструю команду в Израиле мы не решались. В Израиле не любят пестрых команд. По вечерам я сидел, как дровосек со злой женой в сказке про "мальчика-с-пальчика", поглядывал на спящие нееврейские головы и вынашивал разные темные замыслы. Или думал, что хорошо бы всем людям на земле быть евреями. Но этого пока еще не произошло. Иерусалимское издательство "Шамир" даже выпустило брошюру на русском языке, где объясняло, что мир с неевреями принципиально невозможен и интеллектуальный потенциал еврейского ребенка в тысячу десять раз выше нееврейского ребенка. Это высчитал ученый из Беер-Шевы Брановер. Я даже включил этот факт в предисловие к своему роману. Но предисловие было адресовано советскому читателю, и меня уговорили от него отказаться. Сам я такой уж сильной разницы в своих детях не замечал. Но была вещь, которая меня сильно пугала: Давид, который относится к той части детей, у которых только треть еврейской крови, решил стать арабом. Это порочное желание в первый раз появилось у него во время Судного дня, когда мы уныло тащились куда-то пешком, а мимо на машинах проезжали сытые иерусалимские арабы и сочувственно на нас поглядывали. Танька проголодала весь Судный день. Она объясняла мне, что не может нарушать голодное поле, которое в этот день устанавливается над Израилем. А я тоже не завтракал, и у меня началась такая пульсирующая головная боль, что мне пришлось обратиться к себе как к врачу и насильственно заставить себя поесть, чтобы поле человека с сильной головной болью не мешало другим голодным полям. А Давид просто решил стать арабом. Он даже уговорил Таньку отпустить его к Наэфу в гости. После этого решение Давида окончательно окрепло. Меня поставили перед свершившимся фактом. - Это же его первый друг, - восторженно объявила мне Танька, - они даже спали, обнявшись. Танька считает, что в тех диковатых условиях, в которых мы живем, ребенку не хватает настоящего верного друга. - Я не желаю, чтобы мой сын, обнявшись, спал с арабом, - взбесился я, слушай, он же писается! - Говорит, что не описался. - Штаны трогала? - Сухие. Давид ездил к Наэфу два раза, основательно там отъелся и поглядывал на нашу пищу неодобрительно. Кстати о Наэфе, Наэф мне объяснил, что ему будет легче починить машину, а потом ее продать, если я перепишу машину на его имя, а он уже починит ее сам, продаст в Газа и разницу принесет нам. И еще повезет всех нас после Рамадана в гости, так сказать, на "черствые пироги". И друг его, Абурафи, который тоже начал приезжать к нам и объяснять основы мусульманства, сочувственно Наэфу поддакивал. Потом Рамадан пошел кончаться, понеслись праздники разговения, свадьбы, и несколько дней Наэфа на работе не было. Давид его ждал каждый день как преданный пес. Я утешал себя тем, что он просто не любит работать, а работать приходилось много. Он не любил три раза в день ходить за дровами, укачивать маленьких, стирать подгузники и таскать на помойку бесконечный мусор. Когда Давид узнал, что мы поедем в Рим, то первым делом спросил: "Есть ли в Риме помойка?" Прошло уже две недели, Давид терпеливо ждал. А я начал замечать, что ресторан достраивают какие-то новые плотники. И ответ их прораба меня очень озадачил: "Наэф со всеми переругался, попросил прибавки и уволился". Неужели он просто оставил меня в дураках и украл машину?
      * * *
      Говорят, что "все-таки мы все евреи", а арабы "все как звери". Еще грузины все как звери. А ашкеназийцы считают, что все сефарды как звери. ЭТО ЗАМЕЧАТЕЛЬНО, ЧТО ВЫРОСЛО САМОСОЗНАНИЕ НАРОДА И ОН ВЫДЕЛЯЕТ СЕБЯ ИЗ ОКРУЖАЮЩЕЙ ПРИРОДЫ! И напрасно мне говорят, что нужно во имя всего человечества быть еще более крепким сионистом. Как будто мне бы в голову пришло сюда приехать, если бы я не был "еще более крепким сионистом ". И еще. И не понимал, что я избранник среди зверей. Я только еще не до конца понял, зачем меня избрали.
      РИВКА, ОВЕДЕТ СОЦИАЛИТ И БЕТЯ ИЗ КИЕВА
      (рассказ, в котором очень мало событий)
      Рассказ про бедность нужно писать очень осторожно. Лучше всего бедность вообще не упоминать, чтобы ее духа не было. Я сам никогда не читаю про бедность. Еще я не читаю рассказы про старух. Про стариков иногда читаю. Но в рассказах про старух, даже если всплывет какая-нибудь ветхозаветная любовная история, то, когда ты знаешь, сколько лет сейчас ее героине, от самой милой истории не возникает ничего, кроме отвращения. Поэтому посредине рассказа про старух обязательно должна быть введена женщина, такая, чтобы про нее можно было сказать "ланиты" и чтобы мужчины все ниц и шапки оземь. Этого будет. На первом этаже хостеля сидят три старухи: аргентинка, чилийка и сгорбленная Бетька, старая карга из города Киева, как выразился бы Гумилев. У Бети сын в Америке. Он приезжал в прошлом году и обо всем распорядился. Таких старых старух, которые не могут сами за собой ухаживать, нужно отдавать в дом престарелых. После Союза мы все боимся домов престарелых. Совершенно напрасно, это очень чистенькие заведения, в которых работают девчонки после армии. Старухи живут там на всем готовом. У каждой есть своя комната. В этом хостеле тоже у каждой старухи своя комната, в которых они умирают со скуки и целыми днями торчат на скамейках, в вестибюле. Три старухи собираются на прогулку и обсуждают, какой по случаю праздника был бесплатный обед в ирие. Специально для стариков и старух. Аргентинка и чилийка моложе Бети. Они сидят и ждут, пока Ривка разберет почту. Ривка не просто девчонка после армии. Она успела сделать мастерат ба университа. По психологии. Ривка временно работает секретарем, а вообще она у нас социальный работник. В рассказе про старух обязательно должна быть Ривка. У Ривки такая грудь, что директор хостеля всегда останавливается около нее, чешет себя очень латерально и говорит: "Эйх, хабиби!" Он приехал из Марокко, наш директор. Дверь в кабинет Ривки всегда приоткрыта, но из коридора ее не видно. Чтобы сказать "эйх, хабиби!", директору хостеля приходится зайти к Ривке в кабинет, еще завернуть за угол и тогда уже почесаться.