Меч и щит

      А певец между тем ударил по струнам и затянул:
      — Давно нам известно от предков: Нет золота в Серых горах, И люди бывают там редко, Их гонит оттуда злой страх.
      Пел он на койнэ, торговом языке Межморья, сложившемся во времена левкийской гегемонии и заменившем тар-хагартцам родной тар-хагартский, которого, впрочем, не существовало в природе. Однако Мечислав внимал, замерев от восторга, словно услышал вдруг полузабытую родную речь.
      В балладе рассказывалось о бедной сиротке по имени Сандра, у которой, как положено, была злая мачеха, а у мачехи, опять же как положено, имелись собственные дочери, железные зубы и неприятные намерения. Однажды мачеха и названые сестры Сандры отправились в королевский замок на бал, а бедную Сандру оставили дома, поручив ей вымыть окна, натереть пол, выбелить кухню, выполоть грядки, посадить под окнами семь розовых кустов и познать самое себя. И Сандре осталось только тоскливо вздыхать, глядя из хижины лесничего на огни в королевском замке, где веселились на балу мачеха и названые сестры. («Вот только интересно знать, как умудрилась жена какого-то лесничего выхлопотать для себя и дочек приглашение на бал, — промелькнуло у меня в голове. — В Эстимюр такая особа уж точно не попала бы, несмотря ни на какие связи…») Но добрая колдунья, доводившаяся Сандре какой-то родней (какой именно, я не понял, но, видимо, достаточно близкой, раз она нарекла Сандру именем при рождении), произнесла заклинание, что-то вроде «Биббити-боббити-бу» или «Крибле-крабле-бумс», превратив мышей из подполья в шестерку лошадей, крысу — в кучера, а тыкву — в роскошную повозку. Так что Сандра подкатила к королевскому замку с большим шиком и произвела неизгладимое впечатление на наследного принца. Дальнейшее я себе уже примерно представлял, но Коржык оказался не так прост и сумел меня удивить. Потому что, если верить ему, дело развивалось так.
      Принц искусно притворился влюбленным и увлек красотку на темную галерею, где и лишил ее невинности, а потом велел стражникам вытолкать ее за ворота. Жаждущая мести Сандра скрылась в Серых горах — тех самых, где золота нет, и развернула там разбойничью войну («А ведь такая война как-то называется», — мелькнула у меня мысль, но я не стал копаться в памяти, так как Коржык продолжал песню) с целью лишить насильника трона. Вскоре благодаря древнему предсказанию (разысканному и обнародованному, естественно, той же доброй колдуньей-родственницей) стало известно, что все права на корону принадлежат как раз Сандре, а нехороший принц — всего лишь незаконнорожденный узурпатор да вдобавок ко всему еще и марионетка в руках злого колдуна. В конечном итоге Сандра побеждает принца в сражении, где насильника убивает его же хозяин-колдун, разочарованный в своем ставленнике. Сам же колдун ухитряется уцелеть, и теперь уже ему приходится искать спасения в Серых горах, где, правда, никакого золота нет и, по всей вероятности, никогда не было, но зато нет там и серебра с железом, равно как и змей, опасных для личностей, занимающихся его ремеслом. Изловили его в конце концов или нет, о том в балладе не говорилось, поскольку заканчивалась она коронацией Сандры как законной, да к тому же теперь еще и единственной, наследницы престола.
      Умолкнув, Коржык повесил кифару за спину, набросил на плечи плащ и удалился — очевидно, чтобы осчастливить своим искусством следующую таверну. Слушатели (в том числе и мы) провожали его стоя и хлопая в ладоши. Хотя мы с братьями, как выяснилось, отнеслись к тематике баллады весьма неодинаково, но мастерство певца высоко оценили все, даже Фланнери, пренебрежительно назвавший балладу «сказочкой, детерминисм которой подточен стохастикой случайностей». Это показалась чересчур заумным даже мне, знавшему, что такое детерминисм и стохастика, а уж о Мечиславе с Агнаром и говорить нечего — те выглядели так, словно у них от этой мудреной фрасы зубы заныли.
      Мечислав же, которого баллада растрогала до слез, нашел повод обидеться.
      — Никакая это не сказочка, — заявил он, — а очень даже известная былина. У нас в Вендии ее все знают. Я как услышал первые строфы, так сразу почувствовал: повеяло чем-то родным и знакомым. А про Серые горы никто ничего не ведает, кроме того что золота там нет. Есть даже пословица такая, «искать золото в Серых горах», то есть заниматься бессмысленным делом, зря стараться и все такое. Нет, это очень хорошая песня, нашенская.
      — Ну, положим, месть эта девица осуществила по всем правилам, — скрепя сердце признал Агнар, — но предсказания там или нет, а женщина никаких прав на трон не имеет, даже если кроме нее в роду конунгов совсем не осталось мужчин. Тогда престол должен занять какой-нибудь ярл, и уж он мог бы для обретения большего веса среди ярлов жениться на этой самой Сандре. Вот тогда эта флокка кончилась бы как надо.
      Я в разговор не вступал, поскольку чувства меня раздирали весьма противоречивые. С одной стороны, принц, конечно, обошелся с Сандрой некрасиво, мне бы так поступить не позволили принципы, даже если б я знал, что она явилась на бал незваной. Но, с другой стороны, я от души сочувствовал и бедняге принцу. Ладно, допустим, отодрал он эту Сандру, но, как выражается Мечислав, дело-то житейское. Что ж его за это сразу с престола долой? Если так подходить, то, вероятно, следует свергнуть с престола всех монархов Межморья, так как почти наверняка в любом королевстве найдется какая-нибудь девица, которая заявит, будто король ее изнасиловал, особенно если очередная «добрая» колдунья найдет или придумает древнее предсказание, сулящее ей трон…
      — А предсказание-то ей досталось получше нашего, — ехидно заметил Мечислав и толкнул меня локтем в бок. — Верно, Главк?
      Но я уже думал о другом: как же называлась эта разбойничья война?
      Когда Мечислав ткнул меня в бок, то задел рукоять меча, и я решил попробовать вспомнить с его помощью. Выдвинув наполовину клинок из ножен, я повернул его так, что свет подвешенных на цепях к потолку масляных ламп забликовал на металле и сверкнул мне в глаза.
      — Герилья, — произнес я словно во сне и со стуком вогнал клинок обратно в ножны.
      — Чего? — уставились на меня Агнар с Мечиславом, а Фланнери посмотрел с любопытством ученого, мол, ну-ка, что еще выдашь новенького?
      — Разбойничья война, которую вела Сандра, — ответил я им всем. — Она называется «герильей». Слово это означает «малая война», хотя и не могу сказать, на каком языке. По всей вероятности, на каком-то диалекте антийского, в нем тоже есть слово верра…
      — Да ты хоть слышал, о чем мы говорили? — с досадой спросил Мечислав. — Или все это время пытался вспомнить, как называется народная война на каком-то непонятном языке?
      — Отчего же, отлично слышал и согласен с тобой — предсказание Сандре досталось хорошее, поскольку оно определенное: этого свергнуть, эту — короновать. Но ведь как раз это и должно было вызвать у сторонников Сандры глубокие сомнения — предсказания просто не бывают столь определенными и четкими. Верно? — Я обернулся за подтверждением к Фланнери.
      — Более чем ты думаешь, — подтвердил тот. — Открою вам одну тайну, которой маги по вполне понятным причинам предпочитают не делиться с непосвященными. Будущее нельзя предсказать — его можно только предвидеть.
      Я недоуменно моргнул, Агнар с Мечиславом — тоже. Потом Агнар помотал головой и попросил:
      — Не понял, нельзя ли помедленнее?
      — Ну представь себе, — растолковал ему как слабоумному малолетку Фланнери, — что ты заплатишь прорицателю, потребовав предсказать тебе судьбу, и тот изречет, что судьба твоя, ну, скажем, погибнуть сегодня во время драки в трактире, когда тебя треснет стулом по голове вон тот верзила. — И Фланнери кивнул в сторону здоровенного угрюмого типа в кожаных штанах, кожаной же безрукавке и дорогих пурпурных сандалиях. — Что ты сделаешь, услышав такое?
      — Как что? — удивился Агнар. — Ясное дело, пойду и перережу глотку, чик и готово. — И провел ребром ладони по горлу.
      — Прекрасно, — ухмыльнулся Фланнери. — Это-то как раз и может вызвать всеобщую драку, в которой тебя огреет стулом кто-нибудь другой, и тогда тебе, естественно, будет ие до претензий к прорицателю. Но если ты все же останешься жив, то разве не явишься к гадальщику на следующий день, не заявишь, что его предсказание — вранье, и не потребуешь деньги назад?
      — А то как же! — осклабился Агнар. — Обязательно потребую, у меня, знаешь ли, нет лишних денег.
      — Вот потому-то большинство предсказаний подается в таком виде, чтобы они становились понятными, только когда сбудутся, и никак не раньше. А то ведь неблагодарные спасенные вроде тебя живо разорят бедных гадальщиков.
      Я хотел перевести беседу с пророчеств вообще на пророчество Масмаана, относящееся, как мы предполагали, непосредственно к нам четверым, а затем и к пророчеству Шелты, предназначенному лично мне, и спросить у Фланнери, что он, знаток магии, обо всем этом думает. Но мне помешали.
      Обходившие таверну молодцы в красном добрались наконец и до нас, выразительным жестом поднеся объемистую чашу, в которой уже набралось немало самых разных монет: медных, серебряных, золотых, самой разной государственной принадлежности. Попадались даже бронзовые квадратики с головой дракона и дыркой в центре. Я решил не мелочиться и высыпал в чашу горсть денариев. Мечислав, похоже, готов был отдать все свои деньги, но Фланнери с Агнаром образумили его. Сами они бросили в чашу — исключительно медяки.
      Парни в красном двинулись дальше, а мы вернулись к прерванному разговору. Но прежде чем я успел направить его в нужное мне русло, Мечислав опять влез со своей навязчивой идеей:
      — Вот кто бы мне нагадал, где найти этого гада Эпипола. А то ведь тут про него, похоже, никто и слыхом не слыхивал, мало того, даже о смерти этого, как его там… Николауса Максимиуса в порту ни одна собака ведать не ведает…
      — Хто-то штой-то сказал о моем п-покойном друге — Триумфаторе? — раздался нетвердый голос у меня за спиной, сопровождаемый волной винного перегара…

Глава 24

      — Разрешите представ-в-виться: Примус Антониус, с-создатель Парамифа об Автомате! — изрек разивший перегаром, бесцеремонно подсаживаясь к нам за стол.
      Был он тощ и костляв и довольно высок — никак не меньше четырех локтей. Характерный ромейский нос раскраснелся от выпитого, темные волосы ниспадали до плеч. Туника же, в которую он был задрапирован, привлекала внимание своей редкой расцветкой, когда-то белой, а теперь пятнистой от пролитого на нее вина.
      Так состоялось наше знакомство с тем, кто впоследствии напишет о подвигах четырех сыновей Глейва эпопею «Свора воина Геры». Эх, знать бы тогда, с кем нас свела судьба…
      — Ты что-то знаешь про Эпипола? — с надеждой спросил Мечислав, наливая незваному гостю вина.
      — Про Эпипола? — недоуменно нахмурился Примус. — Ах да, это такой мелкий писатель из Левкии. Да, он приезжал на похороны моего Друга и Соавтора Максимиуса Магнуса и даже пытался выкупить у родни все рукописи покойного, но его быстро разоблачили как поклонника Алвисида и прогнали в шею.
      — И где же теперь этот проклятый хмыз?! — издал Мечислав рев смертельно раненного хуматана. Видимо, расставаться с мечтой свернуть шею Эпиполу ему было очень больно.
      — Уехал куда-то, — равнодушно пожал плечами наш новый знакомый. — Скорей всего, обратно в Левкию, он ведь так легкопредсказуем. Вот мой друг Максимиус — другое дело, даже я никогда не знал, куда его понесет. — И, оглядевшись зачем-то по сторонам, добавил, понизив голос: — И теперь не знаю, но здесь его точно нет.
      — Ну ясное дело, — рассмеялся Агнар, — ведь он же, как я понял, немножко умер. Так что заявиться сюда ему было бы трудновато, как бы он ни любил выпить при жизни…
      — А он и сейчас любит, — сказал Примус с видом человека, открывающего нам великую тайну. — Правда, теперь он пьет только пиво, а при жизни он уважал всякие напитки: и пиво, и вино, и меды, и даже это мжунское пойло, которое они делают непонятно из чего, наверно из коровьего дерьма…
      — Как это? — мигом заинтересовался Фланнери. — С чего это он вдруг после смерти перешел исключительно на пиво? Такое, насколько я знаю, случается крайне редко, обычно покойники пьют только кровь, их по-научному называют вампирами… Но пивные вампиры — большая редкость, ты не мог бы поподробнее рассказать, как такое приключилось с твоим другом?
      И, чтоб поощрить рассказчика, налил еще вина в его опустевшую кружку.
      Отхлебнув, Примус приосанился и начал свой рассказ:
      — Дело было в загородном имении Магнуса, на вилле «Триумфатор», там, где он создал свой знаменитый роман, который назвал в мою честь «In Primus Ciclus» .
      В поисках творческого вдохновения он поручил своему виллику привезти ему каких-нибудь совсем уж необыкновенных девиц. Виллик, звать его, кстати, Агела , товарищ очень способный, вольноотпущенник Виталиуса, отыскал ему двойняшек — да каких! Волосы полосатые, как у тигриц, а глаза зеленые, как у кошек, и с такими же, как у кошек, зрачками. Николаус, едва увидел их, так сразу щедро наградил Агелу и увлек девиц в свои покои. Сначала там все было тихо, но потом раздался громкий визг перепуганных двойняшек. Когда слуги вбежали в покои, то увидели великого Триумфатора лежащим посреди покоев без дыхания. Девицы потом рассказали, что он сперва стоял между ними, хватая то одну, то другую, а потом вдруг хлоп! — и помер. Видимо, от перенапряжения мозга, не мог решить, на какую сперва наброситься… Все беды от женщин, я давно об этом писал, НО МЕНЯ НИКТО НЕ ЧИТАЛ! — Тут рассказчик прервался, дабы налить себе вина, не дожидаясь, когда мы догадаемся это сделать.
      — Ну это, конечно, была большая трагедия, — продолжал он, промочив горло. — Помянуть его на виллу съехалось много всякого народа, в том числе и те, кто никогда прежде не слышал ни о Максимиусе, ни даже обо мне, не говоря уже о нашем с ним творчестве! — Антониус опять прервался и утешил себя еще одной кружкой.
      «И как в него столько влезает», — подумал я.
      — Согласно завещанию, Николауса должны были похоронить в сорокаведерной бочке пива, которую в свою очередь полагалось поместить в склепе, расположенном в подвале его городского дома, рядом с винным погребом. Волю его выполнили, и поминки справлялись в городском доме. Сколько они продолжались для всех — не скажу, ибо для меня они продолжались не меньше месяца. Правда, неприветливые домочадцы Магнуса Собирателя Осколков выставили меня за дверь уже через неделю, забыв о моей дружбе и соавторстве с Николаусом. Но меня это не остановило, ведь я — Великий Писатель и потому весьма изобретателен. Я в ту же ночь влез в погреб дома через узкое окошко и устроил свои личные поминки. Так я и справлял их день за днем, неделю за неделей. Справлял бы и месяц за месяцем, ибо велика была моя скорбь об усопшем, но вот тут-то и приключилась эта история…
      В избытке чувств он взял кувшин и перелил себе в глотку все, что там еще оставалось, чем вынудил Агнара попросить хозяина принести еще пару кувшинов. А выпив, Антониус пояснил:
      — Великие Писатели вроде меня должны много пить — это вдохновляет. — И продолжил Повесть о Пивном Вампире: — И вот, не помню уж в который день, мне пришла светлая мысль: почему бы двум Великим Писателям не совершить возлияние в честь Бронзового Брюхоногого Моллюска — покровителя пишущих и читающих! И, нацедив из бочки кувшин пива, я направился с мыслью об этом в склеп, где стояла бочка с телом моего незабвенного друга.
      Вспомнив о соавторе и собутыльнике, Примус всплакнул и снова осушил кружку.
      — Ну, значит, вскрыл я бочку, гляжу — плавает он в ней, родимый, ну совсем как живой. Заплакал я тогда, вытащил его из бочки и спросил: «За Моллюска-то выпьешь?» А он возьми и рот раскрой. Ну я ему и опорожнил кружечку прямо в рот, тут он совсем ожил, кувшин отнял и еще хлебнул, так что и мне не осталось! Пришлось нам перебираться в винный погреб, где мы уже вдвоем продолжили поминки по нему. Мне это тогда совсем не казалось странным. Странным мне показалось другое — почему он теперь хлещет только пиво, ведь прежде, как я говорил, он уважал всякие напитки, даже рисовое вино джунгар, этих невежд, не знающих Великих Писателей. А тут — одно пиво. Но я к другу с расспросами не приставал, и мы весело провели ночь, распевая любимые песни. А наутро, когда я проснулся у пивной бочки, в погреб спустились слуги и домочадцы Магнуса и ну допытываться, что это я здесь делаю и с кем это я вчера ночью песни пел. Я им ответил совершенно правдиво, мол, поминаю друга, а вчера выпивал с ним за упокой его души и Брюхоногого Моллюска. А они обозвали меня пропойцей и паразитом и выкинули за дверь, а окошко в погребе замуровали. И теперь я вынужден пить за чудесное воскрешение моего друга в тавернах, а не в его доме. Но челяди и домочадцам Магнуса радости с того, что они меня прогнали, вышло мало: пиво-то в погребе стало пропадать, каждую ночь не меньше четырех ведер. Один слуга набрался храбрости посторожить там ночью, так наутро вылез оттуда совсем седой и пьяный. И болтал, будто видел, как покойный хозяин пробивал бочку с пивом во-от такими зубами и высасывал из нее ведрами пиво. Слугу, конечно, обозвали лгуном и выпороли, но пиво все исчезало, пока не иссякло совсем, а потом оно стало пропадать в соседних домах и тавернах, и там тоже иной раз видели покойного Максимиуса Магнуса с закрученными в спирали клыками и толстым брюхом. Я с тех пор еще пару раз встречал его, и мы вместе славно вышибали днища у бочек. Однако от писательской деятельности мой друг отошел — будем надеяться, лишь временно, — так что теперь во всей мировой литературе остался только один… как это звучит на койнэ? Ах да, мегалоф. Только один мегалоф — я.
      Это обстоятельство его так опечалило, что он с горя выпил еще кружку.
      — А в какой день умер и был погребен в бочке с пивом твой друг Николаус? — спросил у него Фланнери.
      — В полнолуние, два месяца назад, — ответил заплетающимся языком слегка удивленный Примус.
      — А в ночь, когда ты впервые выпил пива с покойным другом, тоже было полнолуние?
      — Ну… наверно, я на небо не смотрел, но мне говорили, что иды дуодилиса как раз минули, так что полнолуние могло прийтись на ту ночь, когда мы совершали возлияние…
      — Теперь все ясно, — заключил Фланнери. — Твой друг точно стал пивным вампиром, вашими общими усилиями. Его вклад — в том, что он велел похоронить себя в бочке с пивом, да еще в полнолуние. А твой — в том, что ты, опять же в полнолуние, извлек его из бочки и напоил пивом. Так что ему суждено бродить по городу, пока все пиво в нем не высосет…
      — Неужто все?! — ужаснулся Примус.
      — Если раньше не превратится в хмельного тролля, — ответил Фланнери. — А это произойдет, когда он выпьет сорок раз по сорок сорокаведерных бочек. Хватит у вас в Тар-Хагарте пива для него? Если нет, то он переберется еще куда-нибудь…
      Вот тут-то Антониус, видимо, и принял свое роковое решение, потому что он тогда заявил, стукнув кружкой о стол:
      — Ну все! Хватит с меня этого малокультурного города, где недостаточно уважают подлинного мегалофа! Отправляюсь туда, где еще ценят Великих Писателей и где пиво не переведется никогда. В Левкию! Там мне наверняка будут рады, ведь из более-менее известных писателей там всего один, да и тот — Эпипол…
      Заслышав это имя, Мечислав тихо прорычал, что, была б его воля, в Левкии вовсе не осталось бы известных писателей и Примусу пришлось бы там еще вольготнее. Эх, знал бы он, что этот мегалоф напишет, когда обоснуется в Левкии, — удавил бы на месте при нашем содействии… Но я забегаю вперед.
      Примус опростал очередную кружку и достиг наконец предела даже своей выносливости, после чего тихо сполз под стол и удобно устроился там, поджав ноги. Мы же продолжали обсуждать невероятное происшествие уже без этого изобретателя автоматов.
      — А как убить пивного вампира? — спросил Агнар, обращаясь, естественно, к нашему знатоку магии.
      — А зачем его убивать? — удивился Фланнери. — Для людей пивной вампир вполне безвреден, поскольку вожделеет он только пенного напитка…
      — Безвреден?! — возмутился Мечислав. — Да ведь из-за него весь Тар-Хагарт может остаться без пива. А такого наказания, на мой взгляд, ни один город не заслуживает — даже этот, где всякая сволочь прохода не дает честным людям, так и норовит всучить какую-нибудь дрянь или обучить ремеслу вора и сводника!
      — Ну если уж вам так хочется знать… — уступил Фланнери. — Убить пивного вампира непросто, я бы даже сказал, очень непросто. Надо заманить его на перекресток восьми дорог на новолуние и утопить в сорокаведерной бочке с медом! А бочку надлежит на том же перекрестке закопать на месяц. В следующее же новолуние, ровно в полдень, бочку необходимо откопать и открыть. К тому времени вампир растворится в меду. Мед же этот надо вылить в реку, а бочку сжечь! Сами видите, какая это нелегкая задача, ведь вампир совершенно не выносит запаха, вкуса и вида меда, поди завлеки его к бочке с медом. И поблизости не должно быть ни капли пива.
      — М-да, — неопределенно промычал Мечислав, после чего мы с Фланнери выпили по кружке, размышляя каждый о своем.
      — Да, а как прошел ваш поход по местным лавкам? — обратился я к Агпару с Фланнери. — Успешно?
      — О, да! — Глаза у Фланнери так и загорелись энтусиасмом. — Я не только приобрел хорошие карты южных краев, но и нашел еще один список «Баллады о мореглотах» — неизвестный мне до сих пор кортонский вариант!
      — У тебя есть основания полагать, что он ближе к подлиннику, чем другие? — спросил я с некоторой долей скепсиса, но в то же время с готовностью поверить.
      Фланнери неопределенно пожал плечами:
      — Кто его знает… да это, в общем, и неважно, ведь, как я уже сказал, будущее, даже предсказанное, не становится предопределенным. Ведь именно предсказание и дает возможность изменить будущее. Правда, бывают случаи, когда попытки предотвратить напророченное как раз и приводят к тому, что пророчество сбывается. Но такое случается гораздо реже, чем можно подумать, слушая баллады о Хильдебранде и его сыне или сопереживая трагедии Эдипа, убившего отца и женившегося на матери вопреки стремлению всех этого не допустить. Просто маги стараются раструбить о каждом таком случае по всему миру, а так как подобные происшествия поэты любят больше всего, то сами понимаете, что из этого получается… Кто-нибудь слышал о том, как Масмаан делал свои пророчества? — неожиданно задал он вопрос, казалось бы, не связанный с обсуждаемой темой.
      Мы в ответ отрицательно покачали головами. Этого не знал даже я, а уж что до Агнара с Мечиславом… Едва ли они до недавнего времени хоть раз слыхали о Масмаане.
      — Он клал перед собой навощенную дощечку, брал в руки стило и впадал в транс, — сказал Фланнери. — В трансе он слышал голос какого-то божества, и рука его записывала божественное откровение, всегда в стихах. Потом, выйдя из транса, он первый читал написанное, иной раз не без удивления. А записав пророчество о мореглотах, он тут же бросил двенадцать табличек в огонь — именно для того, чтобы напророченное сбылось и его никто не смог предотвратить. Но когда он, потрясенный прочитанным, вышел из пещеры, его ученики бросились к очагу и вынули таблички из пламени. Воск на них уже расплавился, но Масмаан писал с большим нажимом, и ученики смогли восстановить написанное по царапинам на дощечках. Было этих учеников четверо, и только они и Масмаан видели подлинный текст пророчества. Потому что Масмаан вскоре вернулся в пещеру и увидел учеников с обгорелыми дощечками в руках. Он страшно разгневался и потребовал сжечь записи тут же, у него на глазах, а пепел развеять по ветру. И пригрозил ученикам всеми мыслимыми и немыслимыми карами, если вздумают ослушаться. Ослушаться они, разумеется, не рискнули, но пророчество каждый тайком записал по памяти. Масмаан вскоре умер, ему ведь тогда было уже лет девяносто, а чуть позже погибли от разных несчастных случаев и четверо его учеников. Но сделанные ими записи остались, и, видимо, они были достаточно близки к подлиннику, чтобы губить всех, к кому попадали в руки. Так продолжалось лет сто, пока одна из этих записей не попала к магу Бар-Тону. Тот догадался перевести пророчество на пакчарский язык, а свиток с первоначальной записью сжечь. И это подействовало; Бар-Тон спокойно дожил до глубокой старости и ни разу даже словом не обмолвился о том, как звучало пророчество на языке подлинника. Ну, в соответствующих кругах прослышали об этом, и обладатели других записей тоже поспешили обезопасить себя таким способом. А поскольку никто уже толком не знал, на каком языке написан подлинник, то всякий, у кого оказывалась какая-то запись этого пророчества, норовил перевести ее на другой язык, а свой список — сжечь. Вот потому-то когда это пророчество дошло до народа в виде баллады, то баллада оказалась переведенной на великое множество языков — исключительно из-за боязни древних обладателей записей пасть жертвой проклятия, а не в силу ее литературных достоинств. И я, собирая разные варианты баллады, не так стремлюсь докопаться до подлинного текста (на это надежды мало), как найти максимальное число опций, чтобы мы могли выбрать из них тот, который нам больше понравится.
      Мы с Мечиславом благоговейно молчали, подавленные величием открывшейся нашему мысленному взору панорамы веков и их осязаемой тяжестью, но Агнара, как и всегда, заинтересовала лишь практическая сторона дела.
      — Да стоило ли тратить наши деньги на покупку этого свитка? — усомнился он. — Тот лавочник, помнится, содрал с тебя сорок семь денариев, упирая на то, какая это редкая и древняя вещь. Если свиток нужен лишь для того, чтобы у нас был еще один… как его… опций, то не проще ли самим сочинить пророчество, которое нас всех устроит? Я могу состряпать такой флокк в два счета, только скажите, что в нем надо передать…
      — Я вижу, ты твердо веришь, что наше будущее — в наших руках, — улыбнулся Фланнери. — Это хорошо и правильно, но, чтобы этот флокк стал нашим заклятием, он должен быть спет на языке нашего отца. А его мы — увы — пока не знаем.
      — Пока? — вскинул голову я.
      — Пока, — твердо сказал Фланнери. — Ты сам рассказывал, что время от времени на тебя находит и ты говоришь на незнакомом языке, который, однако, прекрасно понимаешь. Ты такое, пожалуйста, всегда записывай. Глядишь, со временем у нас наберется достаточно слов, чтобы сочинить предлагаемый Агнаром флокк.
      Мечислав громко рассмеялся:
      — Боюсь, в таком случае он нам будет без надобности, поскольку к тому времени, когда у нас поднакопится столь много слов — даже с моей помощью, на меня, знаешь ли, тоже иной раз «находит», — мы уже успеем совершить все напророченные подвиги. Возможно, даже выпить море.
      — Ну, может быть, нам повезет и мы сумеем пополнить свой словарь более быстрым способом, — усмехнулся Фланнери.
      — Каким? — хором спросили мы с Агнаром, а Мечислав поддержал:
      — Да, каким?
      — Понимаете, — объяснил Фланнерн, — на месте явления демона в наш мир образуется своего рода воронка, в которую засасывает из его мира разные вещи, почему-то чаще всего свитки и прочие предметы с письменами, возможно оттого что они легкие, точно никто не знает. Происходит это через неравные промежутки времени, в течение лет так трехсот с момента пришествия демона. Ты слышал о чудесном появлении книг в Храме Геракла в Древней или Великой Левкии? — С этим вопросом он обратился ко мне.
      — Слышал, — ответил я. — Жрецы сперва таили их от народа, говорили, мол, книги эти священные и все такое, но царь Леонт добился, чтобы они позволили обнародовать те из них, где говорилось не о богах, а о смертных. Многие считают, что трагедия «Эдип царь» берет свое начало как раз от одной из тех рукописей, конечно слегка переработанной, так сказать, пересаженной на нашу почву.
      — Правильно, — подтвердил Фланнерн. — И значит, мы можем ожидать такого выпадения рукописей где-то на границе между Вендией и Руантией. Точное место, к сожалению, может указать только твоя мать.
      «А ты откуда знаешь?» — хотел спросить я, но не спросил. Я уже успел убедиться в том, что Фланнери много знал, в том числе и такого, чего ему знать не полагалось.
      — В таком случае, — разумно указал Агнар, — двигаясь на юг, мы лишаем себя возможности когда-либо заполучить те рукописи…
      — Гм, — смутился Фланнери, — об этом я как-то не подумал…
      Мечислав снова рассмеялся, и на этот раз его смех подхватили мы с Агиаром — нас забавляло, что высокоученый братец наконец-то сел в лужу и не может оттуда смотреть на нас свысока.
      — Ничего, — утешил его Мечислав, — все равно у нас есть возможность выбрать себе любое будущее, ведь, как я понимаю, переводов-то этих полным-полно. Так что нам ничего не стоит подыскать себе один по вкусу. Вот его мы и объявим подлинным пророчеством Масмаана, а все прочие — брехней.
      — Кстати, о пророчествах, — вставил я, — мне сегодня довелось услышать одно…
      Но мне опять не дали посоветоваться с братом-магом по поводу ценности сведений, полученных от Шелты, потому что в таверну ввалилась толпа, горланившая в двадцать пьяных глоток знакомую песню:
      Трехчлен Седьмого Легиона, Трехчлен Седьмого Легиона Бесстрашно рвется — к облакам!!!
      При виде этой буйной оравы ромеев — судя по одежде и оружию, воинов из свиты какого-то важного лица — большинство завсегдатаев таверны сочли за благо кинуться вон, но мы остались за своим столом и потягивали вино, не обращая ни малейшего внимания на вновь прибывших. Только не пивший вина Агнар, улавливая сверхъестественным чутьем близящуюся беду, упрятал так и не проснувшегося снемуса к себе в карман.
      Подойдя к стойке, главный из воинов, коренастый малый в шлеме и красном плаще, ударил по ней кулаком и громко потребовал:
      — Вина нам! Две амфоры для начала! И не какой-нибудь финбанской кислятины, а самое лучшее кортонское, из Цере. Нам, романским милитам, худшее пить зазорно!
      И пошло-поехало. Сдвинув вместе несколько столов, из-за которых ромеи бесцеремонно прогнали упрямых завсегдатаев, они принялись поглощать лучшее церейское вино, сотрясая таверну здравицами Рому, ныне царствующему императору Бруту, победам ромейского оружия (которые, правда, остались в далеком прошлом, но этих увешанных бронзовыми фалерами милитов такая мелочь нисколько не смущала) и время от времени нестройным, но зато громким, пением своего любимого «Трехчлена». Пьяный шум разбудил наконец спокойно спавшего Великого Писателя Примуса, последнего мегалофа во всем Межморье или даже во всем мире. Тот вылез из-под стола и, глядя перед собой оловянными глазами, пошел на негнущихся ногах прямо к ромеям. Подойдя, он с самым непринужденным видом рухнул лицом на стол и принялся изливать душу.