Каменный пояс - Ермак

Василиса вздрогнула и, забыв про все на свете, со страхом уставилась в лицо казачки.

— Хватит! — вдруг отрывисто сказала Клава и с шумом бросила весла в лодку.

— Что ты? — тихонько вскрикнула повольница.

— Приплыли! — Казачка в первый раз за всю дорогу подняла глаза и откровенно глянула на Василису. Та вгляделась в эти глаза и затряслась в ознобе.

Подхваченная быстрым течением, лодка уносилась вниз.

— Греби! — не помня себя, проговорила Василиса. — Намет на стерлядь буду кидать!

Казачка подалась вперед и хрипло выдавила:

— Молись, баба, убью тебя!

— Что ты! Что ты! Одумайся, Христос с тобой! — заслонилась рукой повольница от страшных глаз соперницы, охваченных безумием.

— Не будет он твой! Поняла? — Клава схватила весло и замахнулась.

Василиса поймала ее руку:

— Господь с тобой, девчонка, нешто так можно?..

— Убью…

— Ратуй-те! Братики, — закричала Василиса, но голос ее оказался слабым — спазмы перехватили горло. Клава наотмашь ударила ее в грудь. Тяжелым телом Василиса навалилась на борт и опрокинула лодку. Задыхаясь, барахтаясь, она тянулась ухватиться за казачку, но девка легко отплыла в сторону и озорно закричала:

— Айда, плыви, бабонька, за мной!

Василиса ушла под воду, нырнула раз-два, прокричала в муке: «Гиб-ну, бра-ти-ки!», и больше не появлялась.

Клава выплыла на берег. Она спокойно разделась, выкрутила мокрое белье, отжала волосы и, одевшись снова, не спеша направилась в стан. На душе у Клавы был мир и тишина, как у человека, совершившего неприятное, но нужное дело. «Ну, девка, ноне мы одни с ним! Заарканю казака…» — покойно думала она.

Прошла она немного… Внезапно кусты распахнулись и на тропинку вышли два казака. Старший из них — бородатый, с серьгой в ухе — схватил Клаву за руку:

— А ну, душегубка, айда с нами в стан!

Клава рванулась, закричала:

— Пусти, охальник!.. Брату Иванке расскажу…

— Молчи, проклятая, пока кровь наша не взыграла! — оборвала бородатый. — По донскому закону будешь держать ответ.

Второй казак — молодой простодушный парень — смотрел на девку изумленно, раскрывши рот.

Клава поняла, что станичники видели все, затихла, смирилась…

С быстротой молнии стан облетела весть о беде на Волге. Клаву привязали к столбу, врытому в землю, и ударили в набат. Из всех землянок, со всех сторон к столбу потянулись люди. Одни смотрели на убийцу и молча отходили прочь, другие вслух соображали, что будет с девкой.

До полудня простояла Клава под палящим солнцем. Голову она уронила на грудь — от усталости, да и стыдно было смотреть на знакомых. Не подняла она ее и тогда, когда приблизился Брязга. Казак долго, с перекошенным от жалости и любви лицом, простоял возле девушки. Ничего не сказал и медленно, как от усопшей, побрел в свою землянку.

В полдень сошлись казаки, показался и батька с атаманами. Клава пересилила себя и, вскинув голову, посмотрела на Ермака. «Казнит иль нет?» — спрашивал ее взгляд и, не получив ответа, перебежал на Якова Михайлова. Здоровенный казак вдруг обмяк, еле передвигал ноги. В глазах его читалось большое горе.

«Этот не простит», — решила Клава, но странно, ей вдруг стало жалка казака, хотелось упасть ему в ноги и молить о прощении.

За плечом батьки она увидела Иванко, бледного и мрачного. Он не поднимал глаз на сестру.

Ермак вошел в круг и поднял руку. На майдане все стихло.

— Отвечай, девка, ты сгубила Василису? — громко спросил атаман Клаву.

— Повинна я, — искренно ответила казачка.

— Пошто ты сробила так? — снова спросил атаман.

— Из ревности. Ополоумела от обиды, — тихо обронила Клава и опустила глаза. — И сама не знаю, как это случилось…

— В куль ее да в воду, распутницу! — закричал Дударек.

Казачка вскинула голову, глаза ее блеснули:

— Врешь, Дударек, не распутница я! — громко ответила она. — Казните меня по закону, а гулящей я не была!

— Повольники! — обратился Ермак к казакам. — Как судить будем?

На круг вышел Иванко и поклонился товарищам:

— По донскому закону. Как сказал Дударек, тому и быть!

— Иванушко, братец! — вскричала Клава. — Покаялась я… прости для Бога! Кольцо отбросил со лба чуб и с угрюмой решимостью сказал: «За погубленую душу!» Казаки загалдели, каждый свое. — В Волгу пометать! — Каменьем побить! — Степным конякой истоптать! Ермак сумрачно молчал. Широко раскрытыми глазами Клава смотрела на атамана. Она не ждала пощады, но так хотелось жить… Под грозными выкриками она вздрагивала каждый раз, словно от ударов кнутом.

— Что молчишь, батько? — спросил побледневший Иванко Кольцо.

Ермак встрепенулся, словно сбросил огромнул тяжесть.

— Браты, казаки, — заговорил он, — не к лицу нам с девками рядиться! Напрасно кровь пролила, горячая головушка! Не мы ей судьи. Пусть уйдет она от нас. Не место ей среди повольников. Это верно, что у нас самих руки в крови. Но бьемся мы в честном бою. Правого и несчастных не трогаем…

На майдане было так тихо, что каждый слышал, как дышал сосед. И вдруг лопнула эта тишина.

— Любо, батько! Ой, любо говорит! Пускай уйдет… — зашумели казаки. — Уйди от нас, убийца, — не браты мы тебе! Отпустить ее! — властно приказал атаман и, протянув руку, закончил: — Вот дорожка и уходи по ней!

Клаву развязали. Толпа повольников расступилась, и она, шатаясь, пошла мимо гневных и жестоких глаз.

— Братец Иванушка, где ты, дай простимся, — вдруг взмолилась она, пройдя немного.

Иван не отозвался. Потрясенный всем случившимся, он один не смотрел на уходившую сестру и впал в забытье. Потом очнулся, подошел к Ермаку и крепко пожал ему руку:

— Во веки веков не забуду…

Атаман ничего не ответил.

А Клава, с душой, наполненной тоской, уже выходила из становища и поднималась на холмик, с которого тропинка убегала вдаль. Ветер шевелил ее пестрое платье, играл растрепанными волосами. До самой последней минуты, пока она не скрылась, все в стане смотрели ей вслед. Еще минута, другая, и она исчезла в жарком полдневном мареве.

2

Есть на Волге уголок, где на правобережье поднимаются ввысь беспрерывной грядой утесы — Жигулевские горы. Они перегораживают грозной стеной могучую реку и, чтобы вырваться на простор, Волга крутой петлей обегает их и снова быстрой стремниной торопится на полдень.

Жигули!

С давних-предавних времен русский народ поет о них, рассказывает сказки и легенды. Место дикое, глухое, — есть где укрыться беглому человеку. До самых небес поднимаются крутые вершины, поросшие дремучим лесом. Не видать в них человеческого жилья, не слыхать и людской речи. На девяносто верст шумит и ропщет зеленое море ельника, сосны и дубняка. В скалах Волга вырыла пещеры, леса пересекают глубокие дикие буераки, а поперек всей луки течет на север малая, но шустрая речка Уса. Своим истоком она подходит на юге почти к самой Волге.

В том месте укромном и диком, — небольшие деревушки, а окрест, по глухоманьям, становища жигулевской вольницы.

Шли-брели сюда обиженные, обездоленные, неспокойные шатай-головушки со всей Руси. Каждую весну, когда обсыхали дороги и тропы, а земля становилась теплой и одевалась в кудрявую зелень, пробиралась на Волгу бродячая Русь. Брели лесами, укрываясь в болотах и глухих местах, тащились на простор разутые, оборваные; пробирались бурлаками под лямкой, терзая плечи и надсаживая грудь, по бечевникам Оки, Камы и Волги.

Бегли сюда холопы, колодники, плыли казаки — донские и днепровские. Скрывались сюда монахи-расстриги, провинные попы и всякого звания люди, которые ушли от приказных ярыжек и острожной цепи. Но больше всего собиралось здесь удалых буйных головушек. И никто у них не спрашивал, кто они и откуда, какой веры, и что за грехи пригнали сюда.

— Все будет забыто и смыто светлой волжской водицей, — сказывали жигулевские повольники. — Не смоет водица, кистенем отмолишь!

Оттого Жигули — опасное и тревожное место для торговых караванов. На вершинах утесов и стерегут казацкие дозорные, не плывут ли струги?

— Гей-гуляй, Волга! — обрадовались казаки, когда Ермак позвал их в Жигулевские горы. И были у атамана свои тайные думки: место крепкое, надежное, и вольницы хоть отбавляй, — можно пополнить свою силу да и взять крепко в руки весь водный путь.

Плыли вверх под упругими парусами. Низовой ветер поднимал волну, торопил струги. Казаки проворно и дружно гребли веслами, а мимо плыли степные места, на правобережье — курганы, и о каждом народ хранил свое заветное.

Дед Власий примостился на скамье, перебрал струны. Гусли издали певучий напев. Старик прислушался, поднял голову и заговорил ласково:

— Поглядите, сынки, за меня на свет ясный, на заречные дали, на бегущие облака, а я только в юности все зрел, да в народе обо всем наслушался.

Ермак улыбнулся и попросил:

— Ты, дедка, спой нам про Жигули да могутную русскую силу, которую ни каленым железом, ни хитростью не сломишь!

— А что спеть, — и не знаю: много песен о Жигулях поют, много сказов сказывают. А коли про могутную силу речь идет, раскажу, сынки, вам про двенадцать удалых сестер…

Старик откашлялся, огладил бороду, прислушался к плеску волжской волны. — Крута и сильна наша Волга, да русский человек сильнее, одолеет он Волгу. Так слухайте, казаки, слухайте, вольные люди…

Певучим голосом, медленно слепец повел свой сказ, время от времени трогая струны. Гусли ожили и, вместе со старым, заговорили о том, что было давным-давно…

— В Жигулях-горах, при устье Усы, в стародавнее времечко высился могучий дуб. И грозы, и молнии не сломили его. Корни толстыми змеями ушли в землю, а под ними — подземелье дивное таилось. И жили в нем двенадцать сестер удалых — краше светлого месяца. На Русь через Волгу-реку, как и ныне, татары и ногайцы ордой шли и зорили край. Навстречу им на крутые жигулевские яры выходили двенадцать удалых сестер и били татарву неверную. Ой, как били! Двенадцать годочков они оберегали Русь и не было им витязя под силу, и не было им добра молодца на утеху…

— А ты не врешь, старик, — подбоченясь спросил гусляра Иванко Кольцо. — Такой, как я, молодец, одолел бы и утешил сестриц!

— И-и, милый! — добродушно отозвался слепец. — Чую хорош и красив ты собой, да не тот. Ты послушай-ко, не в обиду тебе будь сказано, похлеще тебя удальцы в Жигули приходили, да всех их красы-девицы великой силой своей валили оземь, как колос в поле. И вот дождались. Единожды пришел к ним, к дремучему дубу, калика перехожий из святорусской земли. Ростом был он мал, бородой курчавой сед, а ногами крив. Засмеяли его удалые девки и гнали прочь: «Иди, иди, странничек, не тебе с нами тягаться!» — «А ну-ка, милые, пусть хоть младшенькая из вас потягается со мной», — не отставал калика перехожий.

Ладно. Чтобы спровадить прилипчивого мужичка, согласились сестры. Вышла младшенькая, как росинка свежая, ровно яблонькин цвет румяная, как ядрышко крепкая. Схватилась со стариком, да опомниться не успела, как он бережно положил ее на шелковую мураву. И тогда вышла вторая сестра, и ее калика перехожий осилил. Так всех до единой и поборол старик.

— Ишь ты, старичок — божий бычок. Не верю такому диву, дедко! — усмехнулся Кольцо.

— А ты верь не верь, а что сказывается в народе, то и свято, — ответил гусляр. — Золотое словечко народом не зря говорится, не по-пустому сеется…

— Это ты верно, гусляр, поведал, — ободрил старика Ермак. — Под каждой байкой захоронен добрый разум. Рассказывай дале, батюшка…

— А вот и дале мой сказ. Не то диво-дивное, что всех двенадцать сестер поборол калика перехожий, а то, что после свершилось… Солнышко упало за горы, и пригласили сестрицы гостя в свое подземелье. И вот, сынки, вошли двенадцать удалых сестер туда девками, а на утро все до одной вышли бабами. «Гой еси ты, калика перехожий, много ли у вас на Руси богатырей таких?» — спросили дорогого гостя сестры. Старик смиренно поклонился им и ответил: «Что я за богатырь, сами видите, милые: и сед, и мал, и ногами крив. Самый я последний из последних на русской земле, самый немощный из придорожных старцев». Возрадовались сестры: сильна и крепка Русь, могучий у нее корень, никому — ни злому татарину, ни другому лютому врагу не выкорчевать его отныне и до века. Золотое семечко посеяно, и колос будет тугой и тучный!

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.