Владимир Соловьев - критик и публицист

      Тесная и плодотворная дружба Соловьева и Фета длилась около десятилетия. Ее основой явилась любовь к лирической поэзии, хотя в других вопросах они расходились. Фет был, как известно, весьма консервативен, и Соловьев в письмах иронизировал над "неугомонным поборником помещичьей правды против крестьянских злодеяний" (Письма, 1, 48). Соловьев нередко гостил в имении Фета - отдыхал, занимался переводами, наслаждался природой. Стихов писал мало: присутствие Фета, по его словам, "ему мешало". "Жить у Фета приятно и очень спокойно",- писал он матери в 1887 году (Письма, 2, 50).
      В поэтическом творчеств Фет в глазах Соловьева стоял на недосягаемой высоте, выделялся в общем потоке "утилитарной" русской литературы. Совместно с Фетом Соловьев переводил латинских поэтов, редактировал его стихи. Последние четыре прижизненных сборника Фета выходили отдельными выпусками под общим названием "Вечерние огни". Первый выпуск (1883) был подарен автором Соловьеву с надписью - "зодчему этой книги". Исследователи поэзии Фета приходят к мысли, что композиция этого выпуска, по-видимому, принадлежала Соловьеву. Только в этом выпуске выделены образно-тематические и жанровые разделы - довольно целостные по художественно-смысловой логике лирические циклы ("Элегии и думы", "Море", "Снега", "Весна", "Мелодии", "Разные стихотворения", "Послания", "Переводы"). Подобный тип целостной композиции лирической книги оказал большое влияние на формирование внутреннего единства поэзии символистов.
      26
      Соловьев-поэт многим обязан Фету. Это может показаться несколько неожиданным, поскольку Фет не был мистиком и религиозно настроенным лириком. Современные критики давали ему характеристики, подчеркивая в нем преклонение перед природой и телесной красотой: "язычник", "классик", "пантеист". Еще в статье "О стихотворениях Ф. Тютчева", опубликованной в 1859 году, программной для Фета и для сторонников "искусства для искусства", развивались идеи эстетического пантеизма. Соловьев, будучи убежденно верующим человеком, отделявшим в философских построениях природу от бога, и литературным критиком, не принимавшим "чистое искусство", тем не менее не спорил с Фетом.
      Творчеству Фета была посвящена первая собственно литературно-критическая статья Соловьева "О лирической поэзии" (1890). В подзаголовке, правда, стоит еще имя Полонского, но о нем сказано всего несколько слов. В статье представлены некоторые излюбленные темы философско-эстети-ческих сочинений Соловьева: о предмете лирической поэзии, о роли объективной реальности в поэзии, о значении красоты в мире и ее воплощении в лирике, об "истинном фоне всякой лирики", о любви, ее воплощении в лирике вообще и у Фета в частности, о лирике природы и о ее связи с лирикой любви у Фета. При оценке произведений искусства эти темы наполняются конкретным содержанием, положения убедительно аргументируются. Заметим, что здесь нет весьма устойчивой для Соловьева проблематики - о связи искусства с религией, красоты с мистикой, нет проблемы религиозного сознания у художника-творца, нет темы Христа и церкви. Это понятно: их нет у Фета, и Соловьев не навязывает в данном случае автору того, чего у него нет.
      Спустя несколько лет к творчеству А. А. Голенищева-Кутузова критик отнесся значительно строже (безотносительно к масштабам дарования двух поэтов), судил не только сказанное и написанное, но и то, о чем Голенищев-Кутузов не говорил и над чем едва ли задумывался. Усмотрев в его поэзии проявление "буддийских настроений", главным выразителем которых в русской литературе он считал Льва Толстого, Соловьев подверг ее суровому разбору, скорее общефилософскому, чем эстетическому. Для критика значение лирики Голенищева-Кутузова определялось не художественными ее достоинствами или недостатками, но ее соответствием соловьевскому идеалу Красоты.
      Несомненным творческим достижением Соловьева-критика стала статья о Тютчеве. Композиционно она похожа на статью о Голенищеве-Куту-зове: растянутые общие рассуждения, обилие цитат при весьма скромных к ним комментариях. Однако по своему содержанию она несравненно богаче и глубже. В каком-то смысле она явилась этапной в интерпретации поэзии Тютчева и оказала большое влияние на ранних символистов, причислявших великого лирика к своим предшественникам. Соловьев раскрыл перед читателями несметные "сокровища" лирика-философа, попытался заглянуть в тайны его художественного мира, постигнуть смысл пророчеств поэта. Напомним, что в то время, когда была написана статья, Тютчев
      27
      не считался знаменитым, тем более великим. Цель статьи критик определяет кратко: он хочет взять поэзию Тютчева "по существу", "показать ее внутренний смысл и значение". Сопоставляя Тютчева с такими корифеями мировой поэзии, как Шиллер и Гете, Соловьев сравнивает поэтическое постижение ими "смысла" природы и мироздания. Смерть природы в стихотворении Шиллера "Боги Греции" ("природа только _была_ жива и прекрасна в _воображении_ древних") и живая душа ее в стихотворении Тютчева "Не то, что мните вы, природа..." таково основное различие между этими двумя поэтами. "Тютчев не верил в эту смерть природы, и ее красота не была для него пустым звуком" - здесь важно указание на источник красоты у Тютчева: между природой и лирическим "я" нет посредников, нет вторичного, чужого сознания. Тютчев и Шиллер сопоставляются у Соловьева как поэты, различные по отношению к природной жизни: для Тютчева - природа живет, и он верит в это, для Шиллера природа мертва.
      В статье есть и другое важное сопоставление: Тютчев и Гете. По мнению Соловьева, Тютчев близок к Гете (как и к Шелли) в понимании "живой вселенной". Но Тютчев для Соловьева поэт более глубокий: он единственный "во всей поэтической литературе", кто "захватывал... темный корень мирового бытия", кто "чувствовал так сильно" и "сознавал так ясно" "ту таинственную основу всякой жизни,- природной и человеческой,- основу, на которой зиждется и смысл космического процесса, и судьба человеческой души, и вся история человечества". Это и есть главное открытие Соловьева в его статье - взгляд на Тютчева как на поэта, который проник взором в исходную темноту бытия. Соловьев пишет, что и Гете знал о том, что "этот светлый, дневной мир не есть первоначальное, что под ним совсем другое и страшное", но он, по Соловьеву, не раскрыл в стихах этого знания. Для того чтобы осветить смысл вселенной "во всей глубине и полноте", нужно знать и писать об обеих сторонах действительности - о светлой и темной. Именно это есть в поэзии Тютчева.
      Философские рассуждения во втором разделе статьи имеют весьма общий характер, поэзия Тютчева не рассматривается, однако заключительный вывод раздела о "переходных формах" в мире важен для понимания соловьевской концепции поэзии Тютчева: "Повсюду существуют переходные, промежуточные формы... и весь видимый мир... есть продолжающееся развитие или рост единого живого существа". Путь "природы" к всеединству, к целостности и есть ее "смысл", "красота". Соловьев указывал на три лика, три имени красоты в поэзии, в философии, в общественно-исторической и нравственной деятельности: красота, истина, добро. Отсюда и понимание "поэтического" у Соловьева: истинное историческое воззрение на природу - это такое, в основе которого лежит восприятие "живой души" ее.
      Хотя вначале критик пишет, что "наш поэт одинаково чуток к обеим сторонам действительности", о светлой, дневной "стороне" поэзии Тютчева он просто забывает: он увлечен тем, как поэт описывает другую, темную
      28
      сторону бытия. Соловьев подчеркивает образы, связанные с "темным корнем бытия": "бездна", "ночь", "древний хаос", "демоны глухонемые", "наследье роковое". Каждый из них тщательно объясняется критиком, все вместе они составляют смысловую основу художественного мира поэта. Две проблемы стояли перед Соловьевым как перед философом: во-первых, доказать, что "хаос"" тоже может быть предметом поэзии, и, во-вторых, найти в поэзии Тютчева переходы, "мосты" между светлым и темным мирами.
      Иные задачи критик решал в статье о творчестве А. К. Толстого. Толстой, как и другие поэты, привлекшие внимание Соловьева, при жизни был мало известен именно как поэт. И при жизни, и после смерти в его адрес было немало недоброжелательной критики. Соловьев в какой-то мере возродил интерес к "забываемому поэту". Помимо совпадения некоторых творческих установок у Соловьева с Толстым было общее в выборе общественной позиции. Не случайно критик начинает статью с цитирования стихотворения Толстого "Двух станов не боец...". Попытка найти "третий путь", стать над схваткой, сражаться только за истину и красоту, но не за "партию" - это то, что так понятно было самому Соловьеву, к чему он стремился, особенно в последнее десятилетие жизни. "Воинствующий поэт-борец, ищущий "третий путь",- таково общественное лицо Толстого.
      В статье Соловьев предпринял попытку выделить направления в русской поэзии. Он определяет "три естественные группы": одна связана с именем Пушкина, другая - с именами Лермонтова и Баратынского, третья - с именем Тютчева. В выделении групп Соловьев применяет собственно философский прием: он рассматривает отношение поэта к поэзии и красоте, отношение мысли к творчеству на основе "программных" стихов, собственно поэзия вне программы, вне деклараций фактически не рассматривается. Пушкин - это "непосредственное, органическое" отношение мысли к творчеству, без раздвоения в поэтической деятельности. Перед ним не стоит вопрос - "что такое поэтическая красота", то есть Пушкин есть нечто первоначальное, цельное, без глубокой рефлексии. У Лермонтова и Баратынского рефлексия проникла глубоко в само творчество, в творческий процесс, она "подрывает художественную деятельность". Соловьеву явно не по душе такая поэзия, он стремится показать ее слабость и бессодержательность. Ему не нравится, что "критическое, отрицательное отношение к собственной жизни и к окружающей среде" у поэта, расколотого рефлексией, возводится "на степень безусловного принципа". Наконец, "третья группа" представлена поэзией "гармонической мысли".
      Рассматривая Толстого как представителя "третьего рода", Соловьев цитирует программные стихи поэта, в которых он обнаружил подлинную диалектику - борьба двух начал ведет к торжеству вечной жизни. В лирике Толстого Соловьев находит высокий уровень философской мысли. Здесь он был судьей в высшей степени компетентным, хотя, если вспомнить его дружескую близость с обитателями Пустыньки, и небеспристрастным.
      29
      Суждения критика собственно о поэтическом мастерстве Толстого очень сдержанны.
      Статья о Полонском, друге Фета и Соловьева, была написана позже других статей о русских лирических поэтах и явилась итогом этого своеобразного цикла. Полонский не столь талантлив, как Фет, который здесь назван "гениальным лириком". Но отдельными чертами творчества и мировоззрения Полонский был очень близок и дорог философу-критику. Близость эта духовная, идейная - подчеркивается уже в начале статьи; о Полонском писать было, по-видимому, проще, чем о Пушкине или о Фете, поскольку стихи его легко пересказывались и объяснялись в силу откровенного публицистико-философского их характера.
      Глобальный символ поэзии для Соловьева - Вечная Женственность, "лучезарная", "подруга вечная". В стихах Шелли и Полонского он обнаруживает нечто сходное, близкое его сердцу: "женственная Тень" и "вечно юная Царь-девица". Видения эти стали неисчерпаемым, "запредельным" и "чистым" источником поэзии у Шелли и Полонского, хотя и другие поэты, по Соловьеву, знали и чувствовали эту "женственную Тень". Уже одного символа-видения "Царь-девицы", открываемого поэзией Полонского, достаточно, чтобы она для Соловьева стала "настоящей" и "подлинной".
      В статье есть также интересные сопоставления поэтических миров Тютчева, Фета и Полонского. Именно в видении всего целого, в чувстве этого целого сила Соловьева-критика. Он берет предельно обобщенную сущность каждого из "миров" и выявляет особенное в них: главное в Тютчеве - примирение "темной основы мира" с видимой реальностью - светлым покровом, наброшенным на хаос бытия; Фет не примирял эти два мира, а уходил от действительности ("злого мира") в мир красоты, в поэзию; Полонский ищет примирения в совершенствовании, в прогрессе, в религии. Соловьеву особенно нравится мысль Полонского, что жизнь не ад, а чистилище, что есть мост между мирами, и переход человека к идеальной жизни происходит постоянно, по ступеням "возрождения". Связь человека с природой в поэзии Полонского - глубинная, одухотворяющая. Ценность статьи и в том, что в ней Соловьев впервые решил сформулировать задачи "философской критики". Он, казалось, испытал желание обобщить то, что им уже было сделано как критиком. Определение задач критики Соловьев начал с того, чем критика не должна заниматься: она не исследует индивидуальность поэта, "индивидуальность есть неизреченное". В этих словах - скрытая полемика как с современной русской критикой, которая стала мелочной, говорящей не "по существу", так и с такими корифеями мировой литературной критики, как Сент-Бев, чей метод получил название "биографического", а точнее его было бы назвать "индивидуально-личностным": именно индивидуальное "неповторимое" было в центре внимания прославленного французского критика. Соловьев считает, что принципиально невозможно понять и раскрыть "индивидуальность поэта", можно только указать, в чем именно индивидуален поэт. Неизреченное, несказанное "только чувствуется, но не формулируется". Еди
      30
      ничное не может быть выражено общим понятием, единичное в личности может воспроизвести только сам поэт. При логически правильной посылке (критика оперирует "общими понятиями") Соловьев, однако, сужает задачи литературной критики, ставя перед ней только обобщенно-философскую задачу. Фактически он постулирует подход к художественному произведению как к философскому труду. Критика превращается в антикритику, в "не-критику".
      Именно так и поступал Соловьев в своих ранних "Речах" о Достоевском, где мало литературной критики, но даны общефилософские размышления, исходным пунктом для которых послужило творчество писателя. Соловьев высказался здесь о роли церкви в мире, о России, о христианстве, о красоте. Все важные для себя мысли он находил у Достоевского. Он нигде не спорил с писателем, как бы во всем с ним соглашался, но на самом деле он был согласен с самим собой. Правда, и в "Трех речах о Достоевском" есть интересное литературное сопоставление Достоевского и Льва Толстого. Первого Соловьев объявил не только предтечей, но уже и представителем нового религиозного искусства. Указывая на "главное в творчестве Толстого", Соловьев утрировал его художественный мир, подчеркивая его неподвижность, его ясность и определенность. Несмотря на неприятие Соловьевым творчества Толстого, мысль о сопоставлении двух великих писателей "в главном" оказалась плодотворной. Соловьев противопоставлял "художественные миры" по их динамическому состоянию: "неподвижность" - "движение". Это было очевидным упрощением, которое тем не менее оказалось полезным при литературно-критическом анализе.
      На недостижимой художественной высоте для Соловьева стоял Пушкин. О Пушкине он говорил не только в статьях, ему посвященных, но и почти всегда, когда речь шла о поэтах и поэзии. Давая характеристику Тютчеву, Фету, Полонскому, А. Толстому, Лермонтову, Соловьев каждый раз возвращается к образцу и идеалу поэзии - к Пушкину. Но особенно пристально рассматривает он судьбу и творчество великого поэта в особых статьях - "Судьба Пушкина", "Значение поэзии в стихотворениях Пушкина".
      Суть первой, скандально известной статьи проста: Пушкин - гений, а гений - обязывает. Соловьев сосредоточил внимание на дуэли Пушкина с Дантесом, к которой поэта привела "злая страсть", ненависть к врагу. Стреляя в противника, Пушкин стрелял в себя, ибо отказался от требований христианской нравственности. Вывод Соловьева известен: "Пушкин убит не пулею Геккерна, а своим собственным выстрелом в Геккерна".
      Сейчас представляется некорректным обвинять Соловьева в поверхностном подходе к трагической судьбе поэта; пушкиноведение накопило огромный материал, и современному читателю хорошо известно, каковы были причины "несчастной дуэли". Десятилетиями пушкинисты и поклонники великого поэта доказывали, насколько действительно трагичной и безвыходной была ситуация, в которую попал Пушкин. Но и не принимая абстрактных соловьевских рассуждений, можно в какой-то мере понять
      31
      их логику. Очевидно, что Соловьев исходил из высоких требований к гению, требований, основанных на христианской этике. Личность Пушкина не соответствовала соловьевским понятиям о "настоящем поэте", идеал которого он находил в Мицкевиче. Польский поэт, на его взгляд, соединил творческий гений с высочайшими, но в основе своей очень простыми постулатами христианской нравственности, преодолел пушкинскую "односторонность". Правда, в статье "Мицкевич" Соловьев просто декларировал эти положения, бегло касаясь биографии и религиозно-политических взглядов поэта и меньше всего обращаясь к его поэзии.
      Пушкинская тема глубоко захватила Соловьева в юбилейном 1899 году. Он задумал монографию о поэте, но осуществил только часть замысла - написал большую статью "Значение поэзии в стихотворениях Пушкина". Критик решил взять в качестве объекта рассмотрения семь программных произведений Пушкина, представляющих "поэзию о поэзии", в которых дано "выражение поэтического сознания": "Пророк", "Поэт", "Поэт и толпа", "Поэту", "Моцарт и Сальери", "Эхо" и "Памятник".
      Поэзия Пушкина, по Соловьеву, есть образец "чистой поэзии". В этой поэзии есть "свое содержание и своя польза", она служит "делу истины и добра на земле", но служит "только своею красотою", и ничем другим. Красота, еще раз напоминает Соловьев,- это "ощутительное" проявление истины и добра. Это исходное положение философа и применяется к Пушкину. Второй важный для Соловьева критерий, с которым он подходит к поэзии Пушкина,- это абсолютный критерий нравственного вдохновения. Хотя Пушкин был "умнейшим человеком", но "он нам безусловно дорог не своими умными, а своими вдохновенными произведениями. Перед вдохновением ум молчит". В этом противопоставлении "ума" и "вдохновения" речь, конечно, идет о сознательности и бессознательности творческого процесса.
      Большую часть статьи занимают философские размышления о стихотворении "Пророк". В нем он видит высшее выражение "самосознания поэзии": "В пушкинском "Пророке" значение поэзии и призвания являются во всей высоте и целости идеального образа". Несомненный интерес представляет соловьевское сопоставление "Пророка" с Кораном и Библией. Он проявляет и свою эрудицию, и свою способность к глубокому анализу текста. К сожалению, общий замысел (семь программных произведений) остался неисполненным, Соловьев словно замолк на полуслове...
      Статья о Лермонтове - последняя в ряду статей Соловьева о русских писателях и поэтах. Она вышла в свет уже после смерти философа, но итогом его критической деятельности не стала. Скорее всего, это самая неудачная из статей Соловьева о поэзии. Особенно бросается в глаза несвойственное прежде критику навязчивое морализирование. Надо, конечно, учитывать, что к этому времени внутреннее состояние Соловьева достигло крайнего напряжения, он тогда же работал над самым крупным своим прозаическим произведением "Три разговора", где возвестил о приходе Антихриста. В таких условиях ждать от критика объективной статьи
      32
      о поэте, у которого центральным образом является Он, "дух изгнанья",было бы тщетно. Но, как бы ни отзывался Соловьев о Лермонтове, он не избежал воздействия лермонтовской поэзии, которое именно в последние годы жизни с наибольшей силой проявилось в его поэтическом творчестве (в поэме "Три свидания", 1898).
      Последний этап литературной деятельности Соловьева характерен тем, что критик обратился к осмыслению "судьбы" поэта, к постижению связей между жизнью и поэзией. Это был новый поворот в подходе к художественному творчеству, поскольку раньше он писал исключительно о поэзии, рождающейся в душе поэта в необъяснимом порыве вдохновения; поэзия приходила в душу, словно дар небес, и объяснить ее какими-то фактами жизни было невозможно. К концу жизни критик по-прежнему утверждал, что поэзия послана гению свыше, но его все больше интересовал и сам поэт как личность. Слишком уж бесстрастным и безжизненным выглядел раньше в некоторых статьях "гений" - как некий сосуд, всего лишь приемник "высшей красоты".
      Наибольшее впечатление у Соловьева производят его поиски синтеза, гармонии, единства. Ему органически присуще чувство целого, и прежде всего "Великого Целого" - вселенной, мира. Он искал пути к единству всего человечества, к единству человека с богом и природой, причем и "человек", и "бог", и "природа" ("мир") у него остаются в своей содержательной и формальной отделенности, независимости. Но он рано понял, что путь к синтезу, само понятие "синтеза" - одно из сложнейших в философии. Здесь легко совершить подмену: вместо диалектического синтеза, выстраданного человечеством, подставить механическое соединение, смешение частей, сцепление фрагментов. Сам он стремился в своих работах соединять все имеющиеся формы знания и данные опыта для получения некоего интегрального результата. Еще в 1876 году он сообщает матери в шутливой форме из Италии (после поездки в Египет), что здесь, в Сорренто, он будет дописывать "некоторые произведения мистико-теософо-философо-теурго-политического содержания и диалогической формы" (Письма, 2, 23).
      В этих словах - ключ к той "разноцветности" (определение из статьи о пушкинской поэзии), которая была столь присуща личности и творчеству Соловьева и - не в последнюю очередь - его литературной критике.
      Значение деятельности Соловьева-критика можно рассматривать в двух аспектах - в широком, общелитературном и общекультурном и в узком, конкретно-историческом. Чаще всего его критическая деятельность сводится к узкому пониманию ее значения - к объяснению роли Соловьева как предтечи русского символизма. Символизм в России, как известно, имел несколько разветвлений: линию самоценного эстетизма, ярче всего представленного в творчестве В. Брюсова и К. Бальмонта, линию религиозно-обновленческую (Д. Мережковский) и линию младших символистов (А. Блок, А. Белый, С. Соловьев). Именно эта группа символистов заявляла о себе как о духовных наследниках Вл. Соловьева. Действи
      33
      тельно, его влияние на младших символистов, на создание и реализацию ими историко-литературной концепции поэта-пророка, является неоспоримым. Он указал своим младшим современникам на тех поэтов, которые должны служить образцами: Пушкин, Тютчев, Фет. Огромным оказалось воздействие личности Соловьева, его жизни, его устремленности к высшим ценностям и идеалам, к "мирам иным", к "небесной лазури", волновали его предсказания грядущих бед и "нового царства". Символисты создали своеобразный культ Соловьева, провозгласив его не только великим философом, но и великим пророком.
      Вместе с тем нельзя не отметить и более широкий аспект литературно-критической дятельности Соловьева. Его представление о целостности творческого пути писателя, о "святости" художественной деятельности, о высочайшей ответственности художника перед человечеством, о великом долге гения глубочайшим образом повлияли на этику и эстетику XX века, на русскую культуру в целом. Соловьев-критик искал у писателей или поэтов главное и существенное, он любил истолковывать целостные "художественные миры" и считал целью искусства реальное изменение действительности, ее преображение по законам красоты, истины и добра. Разумеется, роль, которую Соловьев сыграл как литературный критик, была менее значительной, чем его роль философа и публициста. Но если пристальнее вглядеться в литературный процесс начала XX века, то влияние его представится достаточно глубоким, и обнаружится оно не только в творчестве Блока, Белого, Анненского, Волошина, Б. Садовского и других близких к символизму поэтов и критиков, но и в работах Луначарского, Богданова, ибо все они считали задачей искусства преобразование мира.
      Соловьевское наследие уникально в своей многогранности, и как бы мы ни оценивали его отдельные стороны - в главном, в основном это наследие замечательного мыслителя и гуманиста, чьи искания, чья вера в торжество справедливости на земле созвучны нашему времени и к нашему времени обращены.
      В. И. Фатющенко, Н. И. Цимбаев