Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Кода

ModernLib.Net / Научная фантастика / Фармер Филип Хосе / Кода - Чтение (Весь текст)
Автор: Фармер Филип Хосе
Жанр: Научная фантастика

 

 


Филип Хосе Фармер


Кода

____________________


Philip Jose Farmer. Coda. (1993)

(с) Андрей Новиков, перевод, 1996

Все права сохранены. Текст помещен в архив TarraNova с разрешения переводчика. Любое коммерческое использование данного текста без ведома и согласия переводчика запрещено.


____________________


Сперва я нашел Рабийю. Потом нашел артефакт, который мысленно называю Артефактом. Что более ценно, Рабийя или Артефакт? Рабийя говорит, что я не должен выбирать между Путем и Артефактом. Разве может быть выбор между Путем и машиной?

Я в этом не уверен.

Мой разум, единственная настоящая машина времени, отправляется назад. Потом обратно. А затем вперед, опережая момент настоящего.


Вот я сижу на скале, окаймляющей вершину монолита. Солнце печет правую половину лица и тела. Мой мозг тоже раскален, но весь, и пропечен до центра.

Я на вершине гранитного монолита высотой в две тысячи футов. Он возвышается на равнине всего в сотне футов от Реки. Верхние сто футов монолита расширяются и напоминают бутон с обрезанной верхушкой. То, что монолит имеет форму фаллоса, на мой взгляд, случайность. Но я не уверен, что в этом мире что-либо случайно. Даже контуры гор, окружающих долину Реки, равно как изгибы самой Реки, могут иметь как практический, так и символический смысл.

Мне хотелось бы расшифровать его. Иногда мне кажется, что я его почти уловил, но он ускользает между пальцев, как вода в Реке.

Вершина монолита, мое жизненное пространство, мой физический мир, образует неровный круг примерно шестисот футов в диаметре. Немного. Но вполне достаточно.

Снизу этого не видно, но круг на самом деле есть чаша. Она наполнена толстым слоем плодородной земли, там есть быстро растущий бамбук, кусты и земляные черви, которые питаются перегнившими растительными остатками и человеческими экскрементами.

В центре чаши растет гигантский дуб. У его подножия бьет ключ. Вода поднимается из какого-то источника внизу сквозь толщу монолита — не сама, разумеется, а с помощью некоего устройства, заключенного внутри каменной толщи создателями этого мира. Ручеек течет на север и впадает в мелкий пруд, тот расширяется в озерцо, а из него вода через узкую трещину на краю монолита водопадом стекает вниз. В пруду и озере обитают радужные рыбки. Длиной они примерно в восемь дюймов и очень вкусны, если их поджарить или запечь.

Неподалеку от дерева стоит питающий камень.

На Земле у меня были скромные потребности. Здесь я нуждаюсь еще в меньшем, хотя в духовном смысле мне стало требоваться больше.

Я похож на средневекового христианского отшельника, что годами сидел на столпе в африканской пустыне. Почти все время отшельники медитировали — так они, по крайней мере, утверждали, — и весьма редко вставали. Если это правда, то у них на задницах имелись внушительные мозоли. Я же часто прогуливаюсь, а иногда и бегаю по ограниченной окружности моего мирка. Бывает, я забираюсь на вершину трехсотфутового дерева, прыгаю с ветки на ветку, а по самым толстым из них даже бегаю.

Говорят, люди произошли от обезьян. Если это так, то я, в каком-то смысле, регрессировал. Ну и что с того? Игры на дереве доставляют мне большое удовольствие, к тому же прекрасно символизируют замыкание круга: обезьяна — человек — обезьяна. Они также символически совпадают с тем, как Река течет от северного полюса к южному, а потом вновь возвращается на северный. То, что выходит наружу, должно вернуться обратно. Возможно, в другой форме. Но важна не форма, а суть. Дух образуется из материи. Без материи духу негде обитать. Разумеется, я не имею в виду Дух. Затем для материи наступает время умирать. Но умирает ли дух вместе с ней? Не больше, чем умирает куколка, когда из нее вылезает бабочка. Дух должен отправиться туда, где, в отличие от этой вселенной, но подобно Духу, материя не является необходимой.

А не родилось ли подобное мышление из страха перед смертью? Если да, то оно ошибочно.

Даже десять мыслей о пироге не превратятся и в один его кусочек.

Время от времени мне кажется странным называть себя "я", в первом лице единственного числа. Множество лет, прожитых в этом мире, я называл себя «доктор Фостролл», и все думали, будто это мое настоящее имя. Сколько раз я и сам забывал, что родители назвали меня Альфредом — Альфредом Жарри. Литературный персонаж, созданный мною на Земле, превратился в меня. И у меня нет индивидуальности. Фостролл был лишь частью всеобъемлющего «мы». Но здесь, в этом месте Реки, где-то в северной умеренной зоне планеты, «мы», бывшие некогда "я" и трансформировавшиеся в «мы», претерпели обратное превращение в "я". Словно бабочка вновь регрессировала в куколку, а затем снова в бабочку.

Но превосходит ли второе "я" первое?

Не знаю.

Разве одно место возле Реки лучше другого?

Не знаю.

Зато я знаю, что мы: я и мои спутники — много лет путешествовали и сражались, поднявшись на много миллионов миль вверх по течению Реки, хотя часто мы двигались с севера на юг, запад или восток, следуя изгибам Реки. Но мы всегда двигались против течения.

Затем мы остановились ненадолго отдохнуть, как поступали во время всего путешествия, когда уставали от сражений, плавания и друг от друга. Там я встретил Рабийю. Там я и остался.

Наш лидер Ивар Бескостый, огромный бронзововолосый викинг, вроде бы и не удивился, когда я сказал ему, что утром не поплыву с ним дальше.

— Я заметил, что не так давно ты размышлял гораздо больше, чем идет на пользу мужчине, — сказал он. — Ты всегда был странным. Наверное, тебя отметили боги, вот ты умом и тронулся.

Он подмигнул мне, ухмыльнулся и добавил:

— Или же твоя решительность ослабела, потому что тебя охмурила встреченная здесь темнокожая женщина с ястребиным носом и глазами косули? Неужели она воспламенила в тебе страсть? Как я заметил, желание овладеть женщиной никогда не было в тебе сильным. Так я прав? Ты решил отказаться от путешествия ради пары великолепных грудей и горячих бедер?

— Физическая страсть не имеет к моему решению никакого отношения, — ответил я. — Всю свою жизнь на Земле Рабийя придерживалась целибата и осталась святой девственницей. Воскрешение в этом мире не изменило ее убеждений. И могу ответить тебе совершенно точно, что не страсть к ее телу удерживает меня здесь, а страсть к ее уму. Нет, я неверно выразился. Это страсть к Богу!

— Гм! — бросил викинг и больше не говорил на эту тему. Пожелав мне удачи, он ушел.

Я смотрел на его широкую спину и ощущал сожаление и чувство потери. Но мне показалось, что его потеря оказалась гораздо большей, чем моя. Много лет назад он пережил то, что я могу назвать мистическим моментом. Мы спасались на лодке от врагов, намеревавшихся нас убить, и тут Ивара озарило нечто светлое и яркое. Для меня его озарение было очевидным, хотя он никогда о нем не говорил. Но с этого момента викинг утратил желание завоевать кусочек Мира Реки, править им и расширять свои владения, насколько позволят ум и сила оружия. Он перестал нападать первым и сражался лишь, защищая себя, хотя и весьма агрессивно.

Душа влекла его вверх по Реке, тело подчинялось. Когда-нибудь, как он похвалялся, он доберется до моря на северном полюсе и возьмет штурмом огромную башню, о существовании которой говорили многие. И силой заставит обитателей башни поведать ему, кто они такие, для чего создали эту планету и Реку, как воскресили всех мертвецов Земли и перенесли их сюда, и зачем они это сделали.

Поклявшись исполнить эту похвальбу, он выказал себя глуповатым. Во многих смыслах он и был глуповат, но его нельзя было назвать просто жестоким, кровожадным и жаждущим наживы дикарем. Ивар был очень проницательным, пытливым и наблюдательным, особенно по отношению к тем, кто объявлял себя профессиональным служителем богов. Будучи в свое время жрецом и колдуном, он скептически относился ко всем верованиям. Под конец жизни, будучи королем в Дублине, он принял христианство, решив подстраховаться на случай, если эта религия окажется истинной. В любом случае, крещение ему ничего не стоило.

Он умер в 873 году новой эры. Воскреснув в молодом теле на берегу Реки, он отверг крест и стал агностиком, хотя в трудной ситуации и взывал к Одину и Тору — привычки, которым следуешь всю жизнь, умирают долго. Иногда приходится умирать неоднократно, чтобы старая привычка скончалась. И это тоже могло стать мыслью, которую хотел всем внушить Мир Реки.

Характер Ивара в чем-то изменился. Теперь, вместо власти физической и временной, он стремился к власти над истиной. Шаг вперед, да. Но недостаточный. Как собирался он воспользоваться своим знанием? Подозреваю, что его одолело бы могучее искушение обратить знание, вырванное из хозяев этого мира, — если бы ему это удалось — только на собственную выгоду. Он хотел истины, но не Истины.

Был с нами и Эндрю Дэвис, американский врач, остеопат и нейропат, умерший в 1919 году. Пробуждение на берегу Реки, хотя и смутило его, но не заставило отказаться от фундаменталистской религии церкви Христа. Как и многие верующие, он пришел к выводу, что Мир Реки есть лишь Богом данное место испытания тех, кто называют себя христианами. А то, что подобное место не упоминается в Библии, стало лишь очередным доказательством неисповедимости путей Господних.

Услышав о том, что некая женщина якобы зачала и родила мальчика, он поверил во второе пришествие сына Божьего и отправился вверх по Реке на поиски женщины и ее ребенка. Через несколько лет он встретил человека, знавшего Иисуса на Земле. Этот человек рассказал Дэвису, что вновь увидел Иисуса на берегу Реки и стал свидетелем тому, как его ряспяли фанатичные христиане. (*)

(*) В повести «Вверх по светлой реке» автор неоднократно упоминает, что эта таинственная женщина родила девочку. Человек, рассказавший Дэвису о казни Иисуса, не знал Иисуса на Земле, и сослался на слова другого человека, якобы опознавшего его. И распяли его не христиане, а средневековый монах-фанатик. (Примеч. пер.)

Признал ли тогда Дэвис, что Иисус был лишь очередным безумцем, уверовавшим в то, что он Мессия? Нет! Дэвис заявил, что рассказчик солгал, потому что он орудие дьявола.

Я полагаю возможным, что где-то в этом мире у женщины развилась ложная беременность. И что рассказ об этом, пропутешествовав миллионы миль и немало лет, исказился. Результат: слух о том, что женщина родила в мире, где все мужчины и женщины стерильны. А ребенок, разумеется, не кто иной, как Спаситель.

Итак, Дэвис поплыл дальше с Иваром, оставив меня. Дэвису было все равно, доберутся они до предполагаемой башни посреди предполагаемого моря на северном полюсе или нет. Он надеялся — жаждал — отыскать где-то севернее сына той девственницы и пасть ниц к его ногам. А ребенку, если тот существовал в реальности, должно сейчас быть около тридцати лет. Но он, разумеется, и не рождался.

Прошло семь лет с того дня, как уплыли Ивар и его товарищи. За эти годы я встретил десятки групп людей, направлявшихся на север штурмовать башню. Они задавали вопросы и искали правду, которую я им охотно открывал. Один из таких путников утверждал, что он араб, но некоторые из его товарищей проговорились, и я узнал, что на самом деле он англичанин, живший в девятнадцатом столетии. Мой современник, более или менее. Его звали Б"ртон. Замечательный человек, хорошо известный в свое время, автор многочисленных книг, говоривший на многих языках, прекрасный фехтовальщик и знаменитый исследователь Африки и других мест. Его спутники рассказали, что он случайно очнулся в предвоскресительной камере, созданной таинственными существами, сделавшими эту планету. Им пришлось вновь его усыпить, но с тех пор он встречался с ними, и теперь они разыскивают его — не знаю, с какой целью. Подозреваю, что этот рассказ — одна из множества небылиц, циркулирующих в Мире Реки.

Если кому-то и по силам пробраться в башню, преодолев множество почти непреодолимых препятствий, и схватить за глотку ее хозяев, то Б"ртон как раз подходящий человек. По крайней мере, такое у меня создалось впечатление. Но он тоже отправился вверх по реке, и больше я о нем ничего не слышал. Его экспедиция была далеко не последней.

Все эти семь лет я был учеником Рабийи, арабки, жившей с 717 по 801 год новой эры. Она родилась в Басре, в городе у реки Шатт-эль-Араб, начинающейся ниже места слияния Тигра и Евфрата. В этом районе древней Месопотамии зародилась цивилизация шумеров, которых сменили аккадцы, вавилонцы, ассирийцы и многие другие, уже покрытые пылью веков. Басра находится неподалеку от Багдада — как мне сказали люди из двадцатого столетия, Багдад был столицей мусульманской страны под названием Ирак.

В свое время и позднее Рабийя была известным во всем мусульманском миру суфием. Суфиями называли мусульманских мистиков, чей нетрадиционный подход к религии часто служил причиной преследования ортодоксов. Это меня не удивило. Везде на Земле ортодоксы ненавидели неортодоксов, и здесь в этом смысле тоже ничего не изменилось. Не было ничего странного и в том, что после смерти суфии часто становились святыми в глазах ортодоксов — ведь они больше не представляли опасности.

Рабийя говорила мне, что долгой время были и иудейские и христианские суфии — правда, немногочисленные, — и мусульманские суфии принимали их как равных. Суфием мог стать любой, верящий в Бога, атеисты могли не беспокоиться. Но чтобы стать суфием, нужно было соответствовать и другим требованиям, причем весьма жестким. К тому же, в отличие от ортодоксов, суфии-мусульмане верили в изначальное равенство мужчин и женщин, что для ортодоксов было совершенно неприемлемо.

Многие мои друзья, жившие в Париже конца девятнадцатого и начала двадцатого столетия (Аполлинер, Руссо, Сати и многие другие, почти все живые легенды — великие поэты, писатели и художники, отрывавшиеся от ортодоксальности в будущее — где они сейчас?), скривились бы или презрительно рассмеялись, узнав, что я стремлюсь стать суфием. Иногда я и сам подсмеиваюсь над собой. Кто имеет на это большее право?

Рабийя сказала, что шагала по Пути все выше и выше, пока не испытала нечто близкое к экстазу, узрев славу Господню. Такого могу достичь и я. Она готова быть моим учителем, но ничего не гарантирует, потому что лишь я сам, собственными усилиями смогу добиться того, чего добилась она. Такое удавалось и другим, хотя очень немногим. А потом она добавила, что все мои усилия могут оказаться тщетными. Бог сам выбирает тех, кто сможет познать Путь, Истину. И если я не окажусь среди избранных — увы… Ничего не поделаешь. Почему я, Альфред Жарри, когда-то называвший себя доктором Фостроллом, поливавший насмешками лицемеров, обывателей, ортодоксов и самодовольных слепцов, эксплуататор и преследователь других, мертвых душой и упрямых последователей любой веры… почему я сейчас ищу Бога и желаю трудиться, как никогда не трудился в жизни, лишь бы стать его рабом, не говоря уже о том, чтобы стать рабом Рабийи? Почему я так поступаю?

Тому есть множество объяснений, в основном психологических. Но психология ничего не объясняет удовлетворительно.

Некоторое время я слышал о Рабийе, поэтому и решил послушать ее сам. Я был исследователем и портретистом абсурда, и мне не хотелось упускать возможность познакомиться с той особой абсурдностью, которую она олицетворяла… так мне думалось. Я держался с краю толпы ее учеников, любопытствующих и страстно желающих научиться от нее чему-нибудь. На первый взгляд ее слова не отличались от проповедей учителей других религий. Разговоры о Пути и Истине сами по себе ничего не стоят, и кроме имен основателей сект и их учеников ничего нового я не услышал.

Но эта женщина словно излучала нечто такое, чего я никогда не замечал у других. И ее слова почему-то имели смысл, даже будучи логически абсурдными. А потом она искоса взглянула на меня, и между нами словно блеснула молния, как бы соединяя положительный и отрицательный заряды. В ее черных глазах косули я разглядел нечто неопределяемое, но явно магнетическое.

Короче говоря, я слушал, потом заговорил с ней и вскоре убедился в том, что все ее слова — квинтэссенция абсурда. Но я вспомнил и слова Тертуллиана, писавшего о своей христианской вере: «Верую, ибо абсурдно». Такая фраза не выдерживает логического анализа, но она и не предназначена для него. Она взывает к духу, а не к разуму. В ней заложен многослойный смысл, столь же трудноуловимый, как и аромат вина. Нос ощущает его, но пальцами его не удержать.

Наставники суфизма требуют от своих учеников соблюдения особой дисциплины, направленной на физическое, умственное и духовное возвышение посвященных. Частью этой дисциплины является требование ничего не принимать как должное только потому, что это традиционно и привычно. Суфий никогда не согласится с фразой типа «всем известно…» или «говорят, что…». Я и сам так поступал, но суфистский метод оценки отличается от моего. Я стремился выставить напоказ скрытую нелепость, высмеять. Суфии вдалбливают в ученика автоматический метод рассмотрения чего угодно со всех сторон и одновременно, если такое возможно, еще и обучения несуфия. Я и сам никогда не верил, что моя сатирическая поэзия, романы, пьесы и картины просветят хотя бы одного обывателя, — я взывал к разуму тех, кто уже был со мной согласен.

Итак, мое обучение под руководством Рабийи продвигалось вперед, хотя и не очень быстро. Я физически стал ее слугой: бегал по поручениям, носил за ней вещи, заботился о ней с утра до вечера. К счастью, она любила ловить рыбу, поэтому мы проводили много часов за моим любимым занятием. Я был также и ее духовным слугой: выслушивал ее лекции и впечатления, размышлял над ними, отвечал на множество вопросов, задуманных как проверка моего понимания суфизма и оценка моих достижений. Служить мне предстояло до того дня, когда я или уйду, или тоже достигну высшего мастерства и вспыхну экстатическим пламенем Всевышнего.

С другой стороны, разве имелись у меня другие, более важные дела?

Когда Рабийя услышала эту фразу из моих уст, она упрекнула меня.

— В легкомыслии нет ничего плохого, — сказала она, — но оно часто указывает на ветренность. То есть, на серьезные недостатки характера. Или на боязнь быть высмеянным. Помедитируй об этом. — Помолчав, она добавила:Полагаю, ты веришь, что сможешь взглянуть на Всевышнего моими глазами. Но я всего лишь твой учитель. Лишь ты сам способен отыскать Путь.

Вскоре после этого она решила забраться на монолит и, если его вершина окажется необитаемой, остаться там надолго. Она сказала, что возьмет с собой трех учеников, если найдутся желающие.

— И как долго, о сосуд внутреннего света, мы там пробудем? — спросил я.

— Пока наши волосы не отрастут до пояса, — ответила она. — Потом мы отрежем их. И когда, сделав это много раз, мы получим достаточно волос, чтобы свить веревку и спуститься по ней к подножию монолита, мы его и покинем.

Срок выглядел долгим, но четверо учеников сказали, что присоединятся к ней. Я стал одним из них. Правда, Хаворник, богемец из шестнадцатого столетия, заколебался. Он признался, как и те, кто отказался следовать за ней, что боится высоты, но все же пообещал, что попробует преодолеть свою слабость. По пути наверх он пожалел о своем решении, потому что кроме пальцев рук и ног нам ничто не помогало цепляться за выступы и ямки в скале, а многие из них были очень малы. Но Хаворник достиг вершины, где лег и пролежал час, весь дрожа, пока не набрался сил, чтобы встать.

Хаворник оказался единственным, кто испугался, но победил свой страх. Выходит, он стал храбрейшим из нас.

Мне захотелось проявить такую же храбрость, выбираясь из своего "я", какую выказал Хаворник, карабкаясь на скалу.

Но хотелось ли мне этого?

Через три дня после того, как мы забрались на вершину, я нашел Артефакт. Я шел к озеру на рыбалку и заметил какой-то предмет, торчащий из земли под большим кустом. Сам не пойму, как он привлек мое внимание, потому он был весь измазан грязью, а снаружи торчал только кончик. Но мне стало любопытно, и я подошел ближе. Наклонившись, я увидел нечто в форме груши. Я прикоснулся; предмет оказался тверд, как металл. Раскопав мягкую землю вокруг, я увидел непонятное творение человеческих рук — цилиндр около фута длиной и трех дюймов в диаметре. На каждом конце имелась грушевидная выпуклость размером с луковицу.

Взволнованный, я отмыл предмет в ручье. Он был сделан из черного металла и лишен всяческих кнопок, ручек и прочих органов управления. Я, разумеется, не имел ни малейшего представления, кто его сделал, каковы его функции и как он оказался на вершине почти неприступной скалы. В тот день я напрочь позабыл о рыбалке.

Целый час я ощупывал его, поворачивал так и сяк, сжимал, надеясь включить или обнаружить скрытую панель управления, а потом отнес к Рабийе и остальным. Выслушав мой рассказ, она сказала:

— Должно быть, его случайно оставили здесь создатели этого мира. Если это так, то они не боги, как полагают многие. Они люди, как и мы, хотя их тела могут отличаться от наших. Не исключено, что этот предмет был оставлено здесь специально ради каких-то целей. Не имеет значения, кто его сделал и каковы его функции. Он не имеет отношения ни к тебе, ни ко мне. И он может стать препятствием, о которое спотыкаются, следуя по Пути.

Меня потрясло это ошеломляющее отсутствие научного любопытства — и вообще всякого любопытства. Но, поразмыслив, я признал, что со своей точки зрения она была права. К сожалению, меня всегда очень интересовали математика, физика и техника. Не хочу хвалиться (хотя почему бы и нет?), но я многое знаю в этих областях науки. Более того, я когда-то изобрел машину для путешествий во времени, которая почти убедила многих людей в том, что она действует. Почти, повторяю я. Никто, включая меня, так и не построил ее, чтобы проверить это на практике, потому что наука моей эпохи считала путешествия во времени невозможными. Иногда я задумываюсь: не стоило ли мне все же построить машину времени? Быть может, путешествия во времени возможны далеко не всегда, но могут возникать моменты, когда она весьма вероятны. Ведь я патафизик, а патафизика, кроме всего прочего, есть наука об исключениях.

Рабийя не стала приказывать мне избавиться от Артефакта и позабыть о нем. Будучи ее учеником, я был обязан ей подчиниться, пусть даже мне этого совсем не хотелось. Но она знала меня достаточно хорошо и понимала, что я начну экспериментировать с непонятным предметом, пока сам не откажусь от поставленной задачи — определить его функцию. Наверное, она хотела преподать мне наглядный урок из-за моего стремления на время отклониться от Пути.

На третий день после находки я сидел на ветви большого дуба и разглядывал таинственное устройство. И тут услышал женский голос, говорящий на незнакомом языке, который я никогда прежде не слышал. Раздавался этот голос из утолщения на конце цилиндра. Голос так меня испугал, что я на несколько секунд замер, но потом поднес утолщение к уху. Непонятная речь смолкла через полминуты, а из утолщения на противоположном конце послышался мужской голос.

Когда он тоже замолчал, из утолщения вырвался зеленый луч — такой яркий, что был ясно виден даже днем, и на его конце, в четырех футах от цилиндра, появилось изображение. Не простое, а движущееся. Я видел объемные фигурки людей, четко слышал их голоса. Люди были поразительно красивы — мужчина-азиат и две женщины, европейского и негритянского типов. Все они были в хитонах из тонкой ткани, похожих на древнегреческие, и сидели за столом, изогнутые резные ножки которого изображали зверей, неизвестных земной зоологии. Они оживленно беседовали между собой, а время от времени произносили несколько слов в точно такие же устройства, какое я держал в руке.

Потом изображение растаяло. Я попытался вернуть его, еще раз нажав на цилиндр в тех же местах, где нажимал перед тем, как оно появилось. Но безуспешно. Снова активировать устройство мне удалось лишь вечером три дня спустя. Изображение на сей раз не стало ярче — очевидно, устройство автоматически подстраивалось под уровень внешней освещенности. Я увидел какое-то место в долине Реки, днем. Мужчины и женщины разговаривали на эсперанто, ловили рыбу, занимались другими делами. На противоположной стороне Реки виднелись круглые бамбуковые хижины с тростниковыми крышами, вокруг них много людей. Словом, ничего особенного. Кроме одной детали — я увидел крупным планом лицо мужчины, очень похожего на сидевшего в первой сцене за столом.

Из увиденного я заключил, что создатели этого мира — а у меня не было сомнений, что создали его именно они, — живут, замаскировавшись, среди людей. Машина, записавшая эту сцену, находилась в валуне или в стволе практически неразрушимого «железного» дерева, растущего в этом мире повсюду.

Когда устройство заработало во второй раз, рядом находились Рабийя и Хаворник. Она заинтересовалась, но сказала:

— К нам это не имеет никакого отношения.

Однако Хаворника увиденное возбудило, и он был сильно разочарован, когда изображение погасло. Я дал ему устройство и предложил попробовать активировать его. Ему это тоже не удалось.

— Каким-то образом этим прибором можно управлять, — заявил я. — И я выясню, как это делается, пусть даже мне придется протереть в нем дырку, нажимая в разных местах.

Рабийя нахмурилась, но потом улыбнулась и сказала:

— Не возражаю — пока эта игрушка не начнет отвлекать тебя от Пути. Развлечения никому не вредят, если человек в целом остается серьезен.

— Любое развлечение по сути своей серьезно, — возразил я.

Она на секунду задумалась, потом снова улыбнулась и кивнула.

Я стал одержим идеей управления Артефактом. Вместо обдумывания слов Рабийи мой разум бился над загадкой этого устройства. Как только у меня появлялось свободное время, я уходил к большому дубу или садился на краю обрыва. Там я переживал моменты, когда мне казалось, будто вот-вот воплотится то, что я написал на Земле о Боге. То была формула, которую я вывел. Ноль равняется бесконечности. Я назвал это формулой Бога, и иногда мне казалось, будто моя душа — если она у меня есть — лишена плоти и костей. Я был близок к прямому пониманию правды, таящейся за этим уравнением. Я почти сорвал маску с Реальности.

Когда я сказал это Рабийе, она ответила:

— Бог есть математическое уравнение. Но он же есть и все остальное, хотя Дух существует отдельно от него.

— Я не вижу большего смысла в твоих словах, чем в том, что сказал я, — возразил я.

— Возможно, ты приближаешься к нему, — проговорила она. — Но не с помощью этого прибора. Не путай его с Путем.

В ту ночь, когда мои товарищи спали, я сидел на краю и смотрел на виднеющиеся далеко внизу огоньки костров. Люди сидели или отплясывали вокруг огня, кое-кто падал, опьянев. И тогда я подумал о годах, прожитых здесь и на Земле, и ощутил жалость, смешанную с отчаянием. Жалость к себе и своему "я".

Я написал множество пьес, рассказов и поэм о тупости, лицемерии, дикости, бесчувственности и эксплуататорах искалеченных и обреченных людских масс. Я издевался над всеми — и над хозяевами, и над массами — за их слабости и глупость. Но разве то была их вина? Разве не были они рождены, чтобы стать такими, какими стали? Разве каждый из них не действовал в соответствии со своими возможностями? А если кому-либо хватало восприимчивости, вдохновения и мужества, чтобы возвыситься над толпой, то разве не были эти люди такими с рождения?

Тогда какое имел я право кого-либо восхвалять или осуждать? Те, кто сумел сумел собственными усилиями поднять себя на более высокий уровень, смогли такого добиться лишь потому, что их характеры сформировались еще при рождении. Они не заслуживают ни обвинений, ни хвалы.

И мне кажется, что истинной свободы воли попросту не существует.

Таким образом, если мне тоже удастся испытать тот экстаз, что испытала Рабийя, то лишь потому, что мне позволит сделать это наследие моей плоти. И потому что я прожил столь долго. С какой стати Рабийя или я будем вознаграждены лишь потому, что Бог, образно говоря, этого пожелал?

Где здесь честность или справедливость?

Пьяные крики, доносящиеся снизу, раздаются потому, что они есть. Равным образом ни я, ни Рабийя не можем заявлять, что в чем-то превосходим других.

А где здесь честность и справедливость?

Рабийя должна была сказать мне, что все это — Божья воля. Когда-нибудь, если я достигну определенного уровня духовного развития, я смогу понять его волю. А если не смогу, то мне суждено остаться одним из тех обреченных и несчастных людей, что заполняли Землю, а ныне заполняют этот мир.

С другой стороны, скажет она, каждый из нас способен добиться единения с Богом. Если Бог того пожелает.

И тут моя неустанная возня с прибором активировала его. Из утолщений на обоих его концах вырвались зеленые лучи, изогнулись — выходит, это не настоящий свет, — и соединились в двенадцати футах за моей спиной. В месте их соприкосновения возникло лицо мужчины. Оно было огромным и хмурым, а слова казались угрожающими. Через несколько минут, которые я просидел неподвижно, словно загипнотизированный доктором Месмером, тираду мужчины прервал женский голос — очень приятный и успокаивающий, но немного напряженный. Еще через пару минут разгневанное лицо мужчины расслабилось. Вскоре он улыбнулся, и тут изображение погасло.

Я вздохнул. И задумался над тем, что все это значило. Быть может, эта сцена предназначалась для меня и имела некий особый смысл? Но как такое может быть?

Услышав голос Рабийи, я вздрогнул. И, обернувшись, поднялся. Ее лицо казалось суровым в ярком свете звезд. За ее спиной стоял Хаворник.

— Я видела, я слышала, — сказал она. — Теперь я понимаю, куда влечет тебя этот прибор. И ты размышляешь, не последовать ли тебе за тайной, предложенной этой машиной, вместо Тайны, предложенной Богом. Ничего у тебя не выйдет. Настало время выбирать между Артефактом и Господом. Немедленно!

Я долго колебался, а Рабийя стояла неподвижно, не дрогнув ни лицом, ни телом. Потом я протянул ей прибор. Она взяла его и передала Хаворнику.

— Возьми это и закопай там, где он не найдет, — велела она. — Для нас это ценности не представляет.

— Я сделаю так прямо сейчас, госпожа, — ответил богемец.

И он скрылся в кустах. Но на рассвете, когда я бродил в одиночестве по краю обрыва, измотанный недосыпанием и гадая о том, правильный ли я сделал выбор, я увидел Хаворника. Он спускался вниз через расщелину, через которую мы все когда-то попали в этот мирок над большим миром. К спине у него был приторочен грааль, а Артефакт болтался на груди, привязанный волосяной веревкой.

— Хаворник! — закричал я, подбежал к краю обрыва и заглянул вниз.

Он не успел еще спуститься далеко. Когда он задрал голову, я увидел его широко распахнутые шальные глаза и широкую улыбку.

— Возвращайся, или я сброшу на тебя камень! — крикнул я.

— Нет, не сбросишь! — крикнул он в ответ. — Ты же выбрал Бога! А я выбрал машину! Она реальна! Ее можно пощупать, у нее есть предназначение, и она сможет ответить на мои вопросы. Она, а не то вымышленное существо, в существование которого я на какое-то время поверил, доверившись словам Рабийи! Для тебя же этот предмет ценности не имеет! Или ты передумал?

Я не знал, как поступить. Я мог спуститься следом за ним и отобрать у него Артефакт. Мне страстно хотелось вновь завладеть им; ощущение потери терзало меня неимоверно. Я поторопился с решением, потому что не сумел рассуждать здраво, ошеломленный присутствием Рабийи.

Долгое время я стоял, глядя вниз на Хаворника и Артефакт. Не исключено, что мне придется его убить, чтобы отобрать у него прибор. И тогда я окажусь среди множества других людей, которые тоже возжелают Артефакт и убьют меня, если смогут.

«Убийство ради материальных предметов или идеи есть зло, — не раз говорила мне Рабийя. — Оно несовместимо с Путем».

Я боролся с собой, как боролся Иаков с ангелом у подножия лестницы. Борьба шла неравная, трудная и отчаянная.

А потом я крикнул Хаворнику:

— Ты еще пожалеешь о таком выборе. Но я желаю тебе удачи в поиске ответов на твои вопросы! Потому что это и мои вопросы!

Я обернулся и вздрогнул. В десяти футах от меня стояла Рабийя. Она не произнесла ни слова, потому что не хотела повлиять на мое решение. Я, и только я должен был сделать выбор.

Я ожидал от нее похвалы. Но ошибся.

— У нас много работы, — сказала она и пошла к нашему лагерю.

Я последовал за ней.


  • Страницы:
    1, 2