Дэйр

— ...садовник говорит, что фруктов ожидается больше обычного. В прошлом году собрали шестьдесят тысяч плодов. В этом году он предполагает не меньше семидесяти. При условии, что поголовье слашларков не увеличится...

— Что еще? Почему-то всегда в твоих докладах я после первой затяжки богач, а после второй — нищий! Ну, ты так и будешь сидеть и курить? Что говорит ларколов?

Билл пожал плечами:

— Он говорит что число ларков увеличится примерно на треть...

— Новые убытки!

— Не обязательно. Слепой Король вчера вечером намекнул мне, что мог позвать своих кочевых родичей, только за еду и вино. И часть счета он оплатит сам... — Билл умолк, не зная, стоит ли выкладывать плохие новости, которые он до сих пор придерживал. Кейдж оборвал его мысли вопросом:

— А ты проверял расчеты садовника?

— Я не думал, что это нужно. Вийры не лгут. — Лицо его покраснело.

— Разумеется! — взревел Уолт, — покуда знают, что мы всегда проверяем их!

Камел был готов ответить хозяину резкостью, но передумал и только пожал плечами.

— Ты слишком легкомысленный, Билл, — проговорил Уолт более мягко, — доверие к гривастым когда-нибудь подведет тебя. — Билл уставился в невидимую точку чуть повыше наметившейся лысины Кейджа и задумчиво выпустил дым. — И Бога ради, Билл, перестань пожимать плечами и пыхтеть всякий раз, как я что-нибудь говорю! Ты сводишь меня с ума!

— Нет. Мне это ни к чему.

— Ладно! Временами я вспыльчив, но ведь не один же я, верно? Когда все натянуто, как струна... Хватит. Что с этой ночной засадой на дракона?

— Гривастые говорят, что дракон возьмет несколько единорогов и потом его не будет до следующего года. Он не сделает вреда, если на него не нападать. Может, оставим его в покое?

Кейдж грохнул кулаком по столу:

— Значит, будем сидеть, не поднимая задницы, пока эта тварь ворует мой скот?! Пошли Джоба и Эла вырыть западню.

— А Джек? Может, он убьет дракона?

— Джек — дурак! Я велел ему ждать, пока можно будет собрать охотников. После стрижки единорогов и весенней пахоты, разумеется: сейчас у меня нет ни людей, ни гривастых. Так этот чертов дурень, этот идиот-романтик, мой сынок, взялся гоняться за тварью, которая может перешибить его пополам легким взмахом хвоста! Еще бы! Он же герой, этот недотепа-переросток, этот лентяй! Он один полезет на это чудище! И ему плевать, что будет с его стариком-отцом и его матерью, когда ему случайно откусят башку!..

Слезы внезапно побежали по лицу Уолта, увлажнили бороду. Задыхаясь, полуослепший от слез, он выскочил из конторы. Камел остался на месте и, смущенно разглядывая свою трубку, размышлял над тем, как же сообщить хозяину по-настоящему плохие новости.

Уолт Кейдж плеснул в лицо холодной водой из умывальника. Слезы перестали литься, плечи больше не тряслись. Сняв рубаху, он тщательно вымылся до пояса, взглянул в зеркало. На него смотрели опухшие, налитые кровью глаза, но это можно было принять за раздражение от пуха, которым был наполнен воздух сарая, где стригли единорогов. Билл — неплохой парень и не станет болтать о том, как хозяин сорвался. Никто ничего не узнает. И семья не потеряет уважения к нему. Уолту и так непросто с ними. Но мужчина не должен плакать. Никогда. Слезы — это для женщин...

Кейдж расчесал бороду, гордясь, что не поддался новомодной дури и не сбрил бакенбарды. Слава Богу, он не похож на бабу или голомордого сатира! Видно, моду на бритье придумали гривастые...

Надев чистую фланелевую жилетку, свободную настолько, что выпирали загорелые грудь и живот, поросшие седыми волосами, Уолт услыхал сигнал к обеду. Он сменил грязные сапоги на мягкие шлепанцы, вошел в просторную столовую и остановился, обводя взглядом присутствующих.

Его дети стояли за спинками стульев, ожидая, пока он усадит Кейт во главе стола. Быстрым взглядом зеленых глаз Кейдж незаметно пересчитал их: Уолт, Алек, Нэл, Борис, Джим, Джинни, Бетти, Мэри, Магдален...

Два стула за столом пустовали.

Предупреждая его вопрос, Кейт сказала:

— Я послала Тони на дорогу высматривать Джека.

Уолт крякнул и бережно усадил Кейт. Он обратил внимание, что сыпь, появившаяся несколько дней назад, к сегодняшнему дню стала гуще. Если она продолжит уродовать складками и красными пятнами белую кожу Кейт, придется взять жену с собой в Слашларк и отвести на прием к доктору Чандеру. Конечно, только после того, как закончится стрижка.

Когда он сел во главе стола, из кухни, пошатываясь, вышел Ланк Кроатан, прислуга. Он едва не опрокинул поднос с дымящимися шашлыками из единорога на колени хозяину.

Уолт принюхался:

— Опять напробовался вина из тотума, Ланк? По-прежнему трешься возле сатиров?

— Почему бы и нет? — почти грубо ответил слуга, — у них скоро большой праздник. Слепой Король только что узнал, что сегодня вечером его сын и дочь возвращаются с гор. Вы знаете, что это значит: много музыки, много песен, много жареного мяса единорогов и тушеной собачины, а еще — вина, пива, всяких рассказов и плясок. И, — добавил он злобно, — никакой стрижки. Три дня, по крайней мере.

Уолт перестал жевать:

— Они не имеют права. Вийры обещали помочь. Три дня задержки означают, что мы теряем половину шерсти. К концу недели у единорогов начнется линька — что тогда?

Качаясь еще заметнее, Ланк произнес:

— Не беспокойтесь. Они позовут на помощь лесных вийров, и все будет закончено точно в срок. К чему эта истерика, хозяин? Мы неплохо проведем время, потом хорошо поработаем, чтобы нагнать...

— Заткнись! — взревел Кейдж.

— Я говорю, что хочу, — сказал Ланк с достоинством, несколько неубедительным из-за волнообразных движений его тела. — Напомню: я больше не слуга по договору. Долг я отработал и могу уйти в любое время, когда захочу. Так что вы думаете на этот счет, хозяин?

Покачиваясь, он медленно вышел из комнаты. Уолт вскочил так резко, что опрокинул стул.

— Куда идет этот мир?! Никакого уважения к тем, кто его заслуживает! Слуги... Молодежь... — он с трудом подбирал слова, — безбородые... Все молодые парни бреют морды и отращивают длинные патлы... Бабы даже при дворе носят лифчики с таким разрезом, что груди вываливаются... как у сирен! Даже жены слашларкских чиновников подражают им!.. Слава Богу, никто из моих дочерей еще не набрался наглости носить такое!

Уолт обвел взглядом стол. Джинни, Бетти, Мэри и Магдален переглянулись из-под низко опущенных век: теперь уж им ни за что не надеть свои новые наряды на Военный бал! Разве что добавить кружев на низкое декольте... Слава Богу, что портной не успел доставить платья на ферму!..

Их отец взмахнул ножом, облив соусом новую фуфайку Бориса, и заорал:

— Это все штучки гривастых, вот что! Ей-Богу, будь у Людей железо на ружья, мы стерли бы с лица планеты эту безбожную, дикую, голую, развратную, непристойную, ленивую, пьяную, нахальную, вечно толкующую о каких-то договорах, непотребную породу! Взгляните-ка, что они сделали с Джеком! Слишком уж он близко водился с ними: не только выучил говор их ребят, но зачем-то навострился и во взрослой их речи... Их сатанинские нашептывания заставили его бросить работу на ферме — моей ферме! На ферме его деда, царствие ему небесное!.. Как вы думаете, с чего это он рискует своей шкурой, гоняясь за драконом? Да чтобы получить премию за драконью голову и поехать в Дальний — изучать науки у Рудмэна, человека, обвиненного в ереси и сношениях с дьяволом... Ну зачем, зачем ему это, даже если он вернется с головой дракона, а не оставит собственную где-нибудь в глухих дебрях вместе с телом, разодранным в клочья?!.

— Уолт! — закричала Кейт, а Джинни и Магдален громко всхлипнули.

— ...Почему бы этому мальчишке не использовать премию — если он ее еще получит — на приданое для Лиз Мерримот? Объединить наши фермы и наши деньги! Она самая красивая девушка в округе, а ее отец — первый после Лорда Хоу богач. Пусть женится и растит детей к вящей славе Государства, Церкви и Бога — не говоря уж о радости, которую он доставит этим нам всем...

Ланк вернулся из кухни с большой тарелкой яичного пудинга. Дослушав тираду Уолта, он закрыл глаза, вздрогнул и громко сказал:

— Господи, избавь нас от сатанинской гордыни! — с этими словами, сделав шаг вперед, Ланк зацепился пальцем босой ступни за шкуру хвостатого медведя на полу и рухнул. Пудинг попал прямо в лысеющую голову Уолта. Горячий густой джем волной потек по лицу и бороде Уолта, измазал свежий жилет. Воя от боли, изумления и ярости, Кейдж подскочил. В этот момент за окном столовой раздался пронзительный крик. Секундой позже в столовую влетел малыш Тони.

— Джек идет! — кричал он. — Джек вернулся! И мы — богачи! Мы богачи!..

Глава 3

Джек Кейдж услышал пение сирены.

Сирена была очень далеко и в то же время близко. Она была тенью голоса, звавшего найти телесную оболочку его обладательницы.

Джек сошел с дороги и растворился в густых зарослях. Впереди двигалась желтая громада Самсона. Рокот струн лиры дробился в зеленом лабиринте. После нескольких крутых извивов тропы, кружащей между огромными стволами, Джек остановился, чтобы оглядеться.

Лес прервался, открыв небольшую поляну, похожую на чашу с рассеянным в зеленом тростнике светом. В центре поляны лежал гранитный валун в два человеческих роста высотой. На вершине валуна было высечено сиденье.

На этом гранитном троне восседала сирена. Она пела. А еще она расчесывала свои удивительные красно-золотые волосы раковиной озерной ресничницы... У ее ног, у самого основания валуна, присев на корточки, перебирал струны лиры сатир.

Сирена глядела вдоль просеки, туда, где начинался окаймленный деревьями проспект, который спускался по горному склону и раскрывал просторную панораму местности к северу от Слашларка. Виднелась и ферма отца Джека. Она была так далеко, что казалась не больше ладони, но Джек различал белые шкуры и поблескивающие на солнце рога единорогов, склонившихся к траве просторных даже издали лугов.

На несколько секунд мысли о гривастых сменились у Джека тоской по дому. Главное здание фермы отливало красным в лучах солнца, преломленных прикрепленными к бревнам медного дерева кристаллами. Дом был двухэтажный, с плоской крышей, построенный так прочно, что способен был выдержать и внезапный штурм и длительную осаду: посреди двора — колодец, по углам крыши — катапульты.

Рядом с домом — амбар, за ним — разбитые на отдельные квадраты поля и фруктовые сады. На самой северной оконечности фермы поднялись над лугом кадмусы — двенадцать сверкающих клыков цвета земной слоновой кости.

Дорога, идущая мимо фермы, прослеживалась до самого Слашларка, столицы округа. Самого города не было видно за густо поросшими лесом холмами.

Сирена встала, чтобы пропеть последние звуки привета стране, куда она и ее спутник-сатир возвращались после трехлетнего пребывания в далеких горах, и это вернуло Джека к действительности. Солнечный свет, пробившийся сквозь крону деревьев, четко обрисовал силуэт сирены на фоне пронзительно голубого неба. Она была прекрасна, великолепная представительница своей расы, результат тысячелетнего отбора. По обычаю вийров, на ней не было ничего, кроме расчески в волосах. Сейчас она пропускала их роскошную красно-золотую тяжесть сквозь зубцы озерной раковины. Левая грудь сирены с маленьким розовым соском двигалась вверх-вниз вслед за движениями руки. Джек не мог оторвать глаз от этой красоты.

Слабый ветерок тронул длинный локон сирены, обнажив изящное, как морская раковина, ухо. Красавица слегка повернулась, и стало заметно иное, чем у людей, распределение волос на ее теле: густые, как грива, волосы начинались у основания шеи и покрывали впадину вдоль позвоночника. С крестца волосы спадали по крутой кривой, почти как лошадиный хвост.

На ее широких округлых плечах волос не было, как и на остальной части спины. Джек не видел сирену спереди, но знал, что ее талия покрыта пучками пушистых волос. Волосы в паху были достаточно длинными и густыми, чтобы соответствовать даже человеческим представлениям о благопристойности: казалось, на сирене набедренная повязка.

Сатир был покрыт косматыми волосами от пупка до середины бедер, как его мифический предок, которому он и его родичи были обязаны своим прозвищем. Бедра сирен были гладкими, только внизу живота два пушистых треугольника образовывали подобие ромба, вершина которого приходилась чуть ниже окруженного кольцом волос пупка.

Это был символ женственности у вийров: буква омикрон, пронзенная дельтой.

Джек, волнуясь, ждал, когда замрет последний аккорд лиры и затихнет среди густой зелени сочное контральто сирены.

Наступила тишина. Сирена замерла, высоко подняв голову, как прекрасная статуя в венце червонного золота. Сатир припал щекой к своему инструменту, прикрыв глаза, отрешенный от всего окружающего мира.

Джек вышел из-за ствола мятного ореха и хлопнул в ладоши. Даже внезапный взрыв не смог бы более богохульно нарушить священную для вийров трепетную тишину первых секунд после песни сирены.

Джек хотел именно этого: испугать и обидеть гривастых. Однако оба вийра обернулись и посмотрели на него с таким спокойствием и грацией, что Джек ощутил досаду и даже легкий стыд за себя: неужели эти гривастые никогда не выглядят неуклюжими? Да может ли хоть что-нибудь смутить их?!.

— Добрый день, вийры! — сказал Джек.

Сатир поднялся. Его пальцы пробежали по струнам.

«Добрый день!» — произнесли струны.

Сирена воткнула гребень в волосы и мягко спрыгнула на траву, спружинив ногами. При этом ее высокая грудь так всколыхнулась, что пристально смотревший на нее Джек пришел в замешательство. Сирена подошла к нему и взглянула своими фиалковыми глазами, резко отличавшимися от желтых кошачьих глаз ее брата.

— Как дела, Джек Кейдж? — произнесла она по-английски. — Ты меня не узнаешь?

Джек заморгал, начиная понимать.

— Р-ли! Крошка Р-ли! Святой Дионис, как ты изменилась! Выросла...

Она провела рукой по волосам.

— Естественно. Мне было четырнадцать лет, когда я ушла в горы для прохождения обрядов. Это было три года тому назад. Теперь мне семнадцать, и я взрослая. Разве в этом есть что-то странное?

— Да... нет... то есть... ты была похожа на швабру... то есть... А теперь... — рука его непроизвольно описала изящную выпуклую линию.

Она улыбнулась.

— Не нужно краснеть от смущения. Я знаю, что у меня красивое тело. И мне нравятся комплименты, можешь говорить их сколько угодно. При условии, что ты будешь искренним.

Джек почувствовал, как румянец разливается по его лицу.

— Ты... ты не понимаешь. Я... — и он поперхнулся, чувствуя свою полную беспомощность перед ужасающей прямотой гривастых.

Ей, должно быть, стало жалко его, и поэтому она попыталась сменить тему разговора.

— У тебя есть закурить? — спросила Р-ли. — Мы остались без курева несколько дней тому назад.

— У меня есть три. Как раз хватит.

Джек вынул из кармана куртки коробочку из дорогой меди, подаренную ему Бесси Мерримот. Он вытряс из нее три самокрутки из грубой коричневой бумаги. Непроизвольно он протянул первую Р-ли — как женщине. Его рука отказалась следовать принятому грубому обращению с гривастыми.

Однако следующую самокрутку Джек закурил прежде, чем предложил последнюю вийру. Сатир мягко, почти незаметно, улыбнулся.

Р-ли наклонилась к Джеку, прикуривая, подняла на него глаза. Джек не мог удержаться от мысли, что эти фиалковые глаза, пожалуй, красивее, чем у Бесси. Он никогда не понимал, почему отец говорит, что глядеть в глаза гривастых все равно, что в глаза дикого зверя.

Сирена глубоко затянулась, закашлялась и выпустила дым через ноздри.

— Отрава, — сказала она, — но я люблю ее. Один из драгоценных даров, который люди принесли с собой. Не представляю, как мы обходились бы без табака!..

Если в словах Р-ли и была ирония, то совсем незаметная.

— Это, похоже, единственный порок, который вы у нас переняли, — ответил Джек, — и единственный дар, который вы приняли. И они такие несущественные...

Р-ли улыбнулась:

— О, дар не единственный. Ты же знаешь, мы едим собак. — Она взглянула на Самсона, который прижался к хозяину, словно понимая, о чем идет речь. — Тебе не нужно беспокоиться, большой лев. Мы не жарим твоих сородичей. Только собак. Жирных и глупых собак для еды. А что касается даров, — Р-ли обращалась уже к Джеку, — вам, землянам, не стоит корить себя за то, что вы пришли к нам с пустыми руками: мы научились у вас гораздо большему, чем вы думаете.

Сирена снова улыбнулась. Джек чувствовал себя ужасно глупо: можно подумать, что все умения землян идут вийрам во вред! А ведь и вправду можно подумать...

Сатир обратился к сестре с быстрой взрослой речью. Она коротко ответила ему, но если перевести этот разговор на английский, он занял бы гораздо больше времени. Затем Р-ли сказала Джеку:

— Мой брат Мррн хочет побыть здесь еще, чтобы закончить песню, которую давно задумал. Завтра он нам ее исполнит, уже дома. А я, если ты не против, провожу тебя.

Джек пожал плечами:

— Я не против.

— А ты не боишься, что нас увидит кто-нибудь из людей и донесет, что ты запанибрата с сиреной?

— Прогулка по общественной дороге с вийром это вовсе не панибратство. Даже по закону так.

Они молча пошли усыпанной листьями тропкой к дороге. Самсон, как всегда, бежал чуть впереди. Позади яростно рокотала лира: если музыка сирены была мелодичной, радостной и одухотворенной, то в мощных аккордах Мррна было что-то от песен Диониса, какая-то неистовость и неукротимость.

Джеку хотелось дослушать. Он никому не признался бы в этом, но музыка вийров всегда поражала его. Однако не было никакого разумного повода задерживаться, и Джек продолжал шагать по просеке рядом с Р-ли. За поворотом лесной дороги отчаянные звуки лиры почти затерялись в шуме листвы громадных деревьев.

Широкое пятнадцатиметровое шоссе, которому было не меньше десяти веков, плавно огибало пологий склон горы. Шоссе было выложено из неизвестного людям серого материала без швов и стыков, сплошной полосой. Прочный, как гранит материал, казалось, слегка пружинил под ногами. Это было совершенно непонятно, как и то, что под жарким уже солнцем шоссе оставалось прохладным. Все знают, что зимой все будет наоборот: даже в лютый мороз босые ноги не замерзнут на ласковой поверхности дороги, а снег и лед стекут талой водой по ее чуть заметной выпуклости.

Тысячи таких шоссе густой паутиной покрывали поверхность Авалона, позволяя людям стремительно расселяться по всему материку.

Р-ли, которой наскучило долгое молчание Джека, попросила показать ей саблю. Слегка удивившись, Джек вынул из ножен и протянул сирене оружие. Держа саблю за эфес, Р-ли осторожно провела пальцами по кромке клинка.

— Железо, — сказала она, — ужасное слово для ужасной вещи. Думаю, наш мир был бы куда хуже, будь в нем много таких вещей...

Джек смотрел, как сирена обращается с металлом. Вот и еще одна дурацкая детская легенда о гривастых оказалась ложью: они спокойно могут прикасаться к железу! И пальцы у них от этого не отсыхают, и руки не скрючивает параличом, и от ужасной боли они не корчатся...

Р-ли указала на рукоять:

— Что здесь написано?

— Не знаю. Говорят, это по-арабски, на одном из языков Земли. — Джек взял саблю, показал еще две надписи на рукояти, — «Год первый ХД», «Хомо Дэйр». Это год, когда мы сюда прибыли. Говорят, вырезал сам Ананий Дэйр. Эту саблю Камел Тюрк подарил Джеку Кейджу Первому, одному из своих зятьев, потому что у турка не было сыновей, которым он мог бы передать ее.

— А это правда, что железной саблей можно разрубить подброшенный волос?

— Не знаю. Никогда не пробовал.

Р-ли тут же выдернула длинный волос и подбросила его, пустив по ветру. Свистнул клинок. На дорогу медленно опускались две красно-золотые нити.

— Знаешь, — задумчиво проговорила сирена, — после такого, будь я драконом, да узнай, что ты охотишься на меня с этой штукой...

Джек был изумлен, а Р-ли спокойно гасила окурок самокрутки крепкой босой ступней.

— Как... как ты узнала, что я выслеживал дракона?

— Дракониха сказала.

— Дракониха сказала... тебе?!.

— Ну да. Ты разминулся с ней минут на пять, не больше. Она была с нами и ушла, когда ты приблизился. Ты знаешь, как она устала убегать от тебя? Она беременна и страшно голодна, она просто выбилась из сил. Я посоветовала ей подняться в горы: там скалы и следов не видно...

— Ну, спасибо! — голос Джека дрожал. — А откуда все же ты узнала, что она знает, что я знаю... Тьфу!.. Она знает, что я иду по следу, и что она собирается... Короче, как ты узнала о том, куда она направляется? Может, ты понимаешь по-драконьи? — последнюю фразу Джек попытался произнести с иронией.

— Конечно.

— Что?!. — Он заглянул в глаза сирены. Похоже, его дурачат. Впрочем, от этих вийров можно ждать чего угодно...

Ответный фиалковый взгляд Р-ли был спокойным и загадочным. Разговор взглядов был беззвучен и быстр, но означал он многое. Рука сирены почти легла поверх человеческой руки, но в последний момент замерла, словно вспомнив, что человеческим рукам не нужны касания рук вийров. Самсон зарычал и вздыбил шерсть на загривке. Изящная кисть Р-ли плавно опустилась. Ничего не произошло.

Человек, сирена и лев двинулись дальше.

Р-ли, как ни в чем ни бывало, весело продолжала разговор, но Джека бесило, что она вдруг перешла на детский язык вийров. Взрослые вийры прибегали к нему только сердясь или выражая презрение, да еще в разговоре с детьми и возлюбленными. Джек не был ни детенышем сирены, ни ее милым.

А сирена говорила о счастье вернуться домой, снова увидеть друзей и родных, бродить по знакомым полянам и тропам в лесах округа Слашларк. Она улыбалась, и глаза ее светились, и руки взлетали, словно отгоняя уже сказанные слова, чтобы освободить место новым... Ее сочные губы, изливающие теплые потоки беззаботной детской речи, завораживали. Это было, как песня. Песня сирены.

Странная и неожиданная перемена произошла в Джеке. Недавний гнев сменился желанием. Вот бы прижать ее к себе, растрепать золотой водопад вдоль спины, поцелуем заставить замолчать эти губы... Предательница-мысль была скоротечной, но от нее закипела кровь и затуманился мозг: а почему бы и нет?..

Джек отвернулся, чтобы Р-ли не видела его лица. Что так бьется в его груди и до боли, до сладкой мучительной боли рвется наружу — сейчас, немедленно? Святой Дионис, только бы она не заметила!.. Нельзя, нет!

Со слашларкскими девушками, которые ему нравились, — а их в его жизни было уже несколько — он не стал бы мешкать, если бы... если бы хоть одна из них вызвала в нем хоть что-то похожее. А с этой...

Р-ли одновременно манила и отталкивала Джека. Она сирена, существо, которое люди-мужчины отказываются называть женщиной. Она — гривастая. У нее нет бессмертной души, поэтому она так же опасна, как легендарные обольстительницы с берегов земного Рейна и Средиземноморья, к ней даже приближаться нельзя без риска для жизни и для души! Недаром Церковь и Государство в своей безграничной мудрости запретили мужчине прикасаться к сиренам.

Но Церковь и Государство далеки и не очень понятны. А сирена — рядом. Рядом ее золотисто-смуглая плоть, фиалковые светящиеся глаза, алый рот, тяжелые волосы и сводящее с ума тело... Рядом! Взгляд и смех, крутые бедра и высокая легко дышащая грудь, пятна света на коже, «иди ко мне, милый», «убирайся прочь, дурак», «я тебя знаю, а ты меня — нет»...

Она разорвала тяжелое молчание:

— О чем это ты сейчас думаешь?

— Ни о чем.

— Замечательно! Как тебе удается так сосредоточенно думать ни о чем?

Шутка разрядила напряжение. Джек снова мог смотреть в лицо Р-ли. Она больше не казалась самым желанным существом на свете; она была просто... женщиной. Просто женщиной, воплощением всего, о чем мечтает мужчина, когда мечтает... о женщине.

Только что он был так близок к... нет! Никогда. Он даже думать об этом не будет. Он не должен думать об этом. Но как это сделать? Вернее, как этого не сделать? За секунду до мучительно-сладкого пожара он был так зол на нее — из-за сабли, дракона и детской речи — что готов был ударить. А потом гнев перешел в желание...

Уж не колдовство ли это?

Джек рассмеялся. Нет, он ни за что не расскажет Р-ли что тут такого забавного. Он обманывал самого себя, когда придумывал какие-то колдовские чары. Колдовство — это сказки для детишек (Джек никогда и никому не сказал бы этого вслух). Нет. Чары здесь ни при чем. Такое колдовство может совершить любая смазливая баба без всякой помощи дьявола. И можно избавиться от него, просто назвав настоящим именем.

Похоть — вот как это называется.

Джек быстро перекрестился и поклялся про себя, что на ближайшей исповеди расскажет отцу Таппану о своем искушении. И тут же понял, что опять врет самому себе: никому он об этом не расскажет. Уж очень велик стыд...

Просто, вернувшись домой и уладив все дела с отцом, надо съездить в город и повидаться с Бесс Мерримот. С хорошенькой стройной человеческой девушкой он легко забудет прогулку с Р-ли, если... Если то, что случилось в его душе, не осквернит Бесс. Чепуха! Не стоит так думать. В конце концов, ничего ведь и не было. А нытики, что бродят с виноватым видом, везде привлекая внимание, и каются, не позволяя простить себя ни богу, ни кому-либо другому, просто отвратительны. Стоит ли превращаться в одного из них?

Устав от самокопания, Джек попытался снова заговорить с Р-ли. Вспомнив, что сирена довольно неохотно говорила о драконе, он спросил о причинах этого.

— Дело в том, — сказала Р-ли, — что, в сущности, ты обязан нам жизнью, понимаешь? Дракониха сказала, что ты гнался за ней и хотел убить. Несколько раз она могла подстеречь тебя и прикончить. И поверь, ей очень хотелось это сделать. Но наше Соглашение с драконами гласит, что только защищаясь, только в самом крайнем случае...

— Соглашение?..

— Ну да. Ты не заметил порядка в ее набегах на фермы? Один единорог из поместья Лорда Хау за неделю. На следующей неделе — один с фермы Чаксвилли. Через неделю один у О'Рейли. Через семь дней — одно животное из стада Филиппинского монастыря. После этого — одно у твоего отца... Одна неделя, один единорог, одна ферма. Потом круг повторяется, начиная с Лорда Хау и кончая жеребчиком из стойла твоего отца пять дней назад. Одна неделя, один единорог, одна ферма. Кроме того, по Соглашению нельзя трогать пахотных животных и дойных самок. Не забираются беременные кобылицы. Только те, что на мясо и на продажу, только! Избегать людей и собак. С каждой фермы — не более четырех единорогов в год. Один дракон на округу... Такие Соглашения заключаются каждый год, слегка меняясь, ведь и обстоятельства тоже, бывает, меняются...

— Погоди! А кто вам, гривастым, — Джек почти выплюнул это слово, — позволил распоряжаться нашей собственностью?!.

Р-ли опустила взгляд. Только теперь до Джека дошло, что рука сирены лежит в его руке. Кожа ее руки была гладкой и прохладной, куда более гладкой и прохладной (Джек не мог сдержать эту крамольную мысль), чем у Бесс.

Только взглядом из-под ресниц Р-ли показала, что заметила, как поспешно Джек отдернул руку. Спокойно взглянув в зардевшееся лицо молодого человека, сирена спокойно произнесла:

— А ты не забыл, что по Соглашению, которое твой дед заключил с моим народом, ваши люди должны давать нам четырех единорогов в год? Между прочим, это условие не выполнялось уже десять лет: у вийров достаточно мяса для еды. Мы не требовали того, что принадлежит нам по праву, мы не жадные. — Р-ли на мгновение умолкла, затем продолжила. — И мы не сообщали сборщику податей, когда твой отец включал этих единорогов в перечень необлагаемого налогом имущества, а потом оставлял себе.

Как ни был разгневан Джек, он заметил приверженность сирены к «мы», которое филологи определяли как «частицу двусмысленного презрения». В объяснениях Р-ли была серьезная неувязка: даже если существует это Соглашение с драконами, почему бы гривастым не забирать причитающихся им четырех единорогов и не отдавать их чудовищу? К чему прикрывать пустой болтовней ночные набеги опасного зверя? Тут что-то не так, что-то не вяжется.

Правда, гривастые редко лгут. Но ведь время от времени это все же случается... Рассказывая небылицы, взрослые вийры используют детскую речь. Ведь и Р-ли прибегла к ней в разговоре с ним! Но это вовсе не значит, что она врет: она сама учила Джека детской речи, когда они вместе играли на ферме. Вполне естественно, что и сейчас Р-ли воспользовалась ею в разговоре с товарищем детских игр...

Смотритель Моста Эгстоу стоял на слашларкской дороге возле своего дома — высокой круглой башни из серого камня с кварцевыми вкраплениями. Перед Смотрителем стоял большой мольберт со старательно загрунтованным холстом, в руках он держал палитру и кисти; такое свое времяпрепровождение Эгстоу называл «пленэром».

В тридцати метрах от Смотрителя сидела на корточках его жена Вигтва. Пока супруг занимался высоким искусством, она сдирала чешую с какого-то двуногого животного полуметровой длины, только что выловленного в ручье. В том же ручье плескались трое ребятишек: пятилетняя Анна, во всем похожая на человеческое дитя, если не считать золотого пуха вдоль позвоночника, заметного только при внимательном разглядывании; десятилетний Крэйн, хребет которого уже явно отливал золотом в солнечных лучах и брызгах воды; тринадцатилетняя Лида — воплощение созревания, созревания гривастых: с короткой оранжево-красной гривкой вдоль спины и подобием хвоста длиной примерно в фут ниже копчика. Наливающаяся грудь и едва намеченный символ женственности внизу живота обещали восхитительную женщину, но женщину-сирену.

Увидев родичей, Р-ли восторженно завизжала. Эгстоу бросил палитру и кисти и устремился навстречу племяннице. Вигтва выронила нож и чешуйчатую тварь. Первыми, в брызгах воды и со звонким восторгом, сирену встретили дети. Поцелуи, объятия, поспешный нескладный разговор... Р-ли только сейчас по-настоящему поняла, как она соскучилась: три года, долгих три года, она не была дома...

Джек стоял в стороне. Тайфун родственных чувств не помешал Эгстоу вежливо предложить гостю (на хорошем английском) свежего хлеба и молодого вина и извиниться за то, что жареное мясо будет чуть позже. Не менее вежливо Джек сказал, что ждать мяса у него, к сожалению, нет времени, но хлеб и вино он с удовольствием попробует.