Ястребиный князь

– Слышал кое-что, – осторожно сказал Полудин. Он не мог понять, к чему клонит Отец крестный.

– У моего дедушки шомполка-утятница была, – начал издалека – словно загадку загадывал – Ерофеич. – Ствол харчистый, хоть куриными яйцами стреляй. Ох и бухало! Чтобы не оглохнуть, мой дед уши мхом набивал.

«Каким мхом? Сухим или свежим?» – хотел было пошутить Полудин, но удержался.

– Вот и его пищаль однажды испортилась. Как только не выхаживал – не помогало. Слава богу, нашелся добрый человек, присоветовал: «А ты князьковой кровью стволы смажь!» И что же ты думаешь? Заполевал дед заячьего князька из другого ружья, смазал стволины – и снова кум королю.

– Где же я этого князька отыщу? – вырвалось у Полудина.

– А это уж твоя забота! – сурово сказал Ерофеич. – Его к твоему ружью не привяжут.

Порою достаточно бросить одно поклёвистое словцо, чтобы увлечь человека мечтой и надеждой.

«Чепуха! Охотничьи сказки! – пытался сопротивляться Полудин, но слово сладостно поддразнивало слух: – Князь! Князек!» – и в который раз он отчетливо представлял вылетающего из болотной залежи дупелиного князя. Почему он тогда не заполевал его?

Заряженный «шестеркой» «Пордэй» был у него в руках, а набравший осеннего жирка князь не сразу затерялся среди еловых нависей. Уже тогда Полудин неплохо стрелял навскидку и мог бы вполне взять дупеля в угон. Что же помешало ему?

Он вспомнил свой восторг и удивление. Какие-то доли секунды Полудин напряженно соображал, что это за птица, – стрелять в незнакомую дичь он не мог, – и этого времени вполне хватило, чтобы охотничья жар-птица исчезла навсегда…

В октябре, на Астафьев день, когда чернёвая птица, облетев с печальным криком знакомые камышовые присады, устремилась к старым пролетным путям, а кряковые утки и гуси еще ватажились и гурьбились на чистинах, возле заберегов, Полудин решил попрощаться с Озером до весны. Как это иногда бывало, он попытался прикрыть главное, не каждому понятное желание завесой самых обыкновенных дел: нужно было взять маленький зачехленный топорик, спрятанный в последней засидке, перенести лодку из затона на высокое, недоступное водополью место, а заодно проверить ижевскую двустволку.

Добравшись до Озера, он зарядил ружье и долго, глядя на воду, сидел на дубовой коряжине.

За спиной пошумливал, потрескивал матерый красноствольный лес; иногда под старческий хохоток глухо падали сосны – это шалили, пугая припозднившихся охотников и грибников, лешие, которым предстояло покинуть нахоженные тропы и пережидать снежную лють в звериных норах.

Озеро словно вымерло. Почти все птицы-зимняки покинули золотые, с темным изумрудом берега, подтянулись к домам и огородам, и среди глубокого птичьего затишья как-то легкомысленно звучала песня пеночки-теньковки.

Пытаясь смахнуть с себя непрестанно падающие листья, Полудин обнаружил на коленях ружье, показавшееся ему незнакомым после старого «Пордэя».

Мысленно видя перед собой князька, охотник встал, прижал приклад к плечу и попытался выцелить севшую на воду чайку. Конец ствола немного погуливал, и белая птица помаргивала в ружейной прорези. Он попытался принять более устойчивую стойку, разгреб носком сапога лиственную опадь, но ствол все равно подрагивал, словно удилище при слабой поклевке, и Полудин, грешивший на свою отвычку, вдруг понял, что «ижевка», в отличие от «Пордэя», не так прикладиста.

«Как же я раньше этого не заметил?» – удивился Полудин.

Несколько лет тому назад он брал на охоту «ижевку» и почему-то при стрельбе не испытывал особенного неудобства: ложе довольно плотно прилегало к плечу. Может быть, все дело в том, что его правое плечо от долгого сиденья за письменным столом стало еще выше?

– Чего гадать? – произнес вслух Полудин. – Нужно переделать приклад.

Свое осеннее прощание с Озером Полудин не представлял без тихого плавания на ботничке. За время затяжных дождей старенький, в заплатах, ботничок заметно потяжелел и, казалось, потерял всякую надежду пошарить утиным носом в камышах и осоке.

Полудин с трудом открыл ржавый замок и, закинув на корму цепь, столкнул лодку на воду. Работая распашными веслами, догреб до материка Озера и пустил свой оживившийся ботничок на волю волн. Сторожкая утка плавала вдали. У Полудина не было желания скрадывать пролетную дичь, и все же на всякий случай, в силу неискоренимой охотничьей привычки, он заложил в ружье патроны с утиной дробью.

Скопа, косо скользнувшая к воде, заставила Полудина встрепенуться. Он даже дотронулся до холодных, с легким налетом сыри, стволов, и этот зимний, пробирающий до косточек холодок словно остудил внезапно вспыхнувшее желание проверить бой ружья и собственную меткость. Боясь спугнуть занятую охотой птицу, Полудин осторожно положил ружье на колени, снова стал подчеркнуто неподвижным, слившись в единое целое с лодкой, которую ветром и попутным течением сносило к пестрому берегу.

Птица хотела сразу, с налета, закогтить верховую рыбешку, но у нее не получалось, и она, погружаясь крючковатыми лапами в воду и отчаянно размахивая серыми крапчатыми крыльями, повторяла свою попытку. Скопа зависала на одном месте, и Полудин догадался, что рыба мертва. Скопе мешали только волны.

Наконец, изловчившись, скопа выхватила из воды серебристую добычу и, широко взмахнув крыльями, взмыла вверх. Если бы не ее сомкнутые, сжатые в комок лапы, то можно было подумать, что птица улетает пустой. Полудин облегченно вздохнул и сдержанно улыбнулся: за эту упорную, рискующую угодить в воду добытчицу он переживал, словно за самого себя.

Лодку по-прежнему тянуло к берегу, к жестким, надломленным после первых утренников камышам. Широкий утиный нос ботничка с шорохом скользил по травам. Чтобы не запутаться в травяных сетях, Полудин крылато, по-птичьи, взмахнул веслами, и его снова вынесло на чистинку, в которой, словно снежное сало, белели облака.

Лес, отдалившись, тягуче шумел, волны продолжали старательно полоскать возле берега цветастые лиственные половики. Полудин привык к баюкающему шуму и поэтому воспринял скрипучий крик неведомо откуда взявшейся сороки остро, раздраженно – словно скрип наждаком по стеклу. Сорока, отбившаяся от своего беспокойного вороватого племени, перелетала с дерева на дерево, предупреждая кого-то о появлении человека на Озере.

Прикинув расстояние до птицы, Полудин сделал несколько сильных гребков к берегу. Оставив весла на боковинах лодки, взял в руки подменное ружье. Глаза его загорелись.

Он хотел взять ее влёт, в угон, но сорока, трепыхаясь в поредевших ветвях, держалась на береговой линии, и, стало быть, ее нужно было брать как боковую птицу. В этом был некоторый риск – Полудину лучше удавались угонные выстрелы, когда приходилось целить под птицу, – и поэтому, решив немного отстать, охотник потабанил веслами.

Однако сорока не спешила лететь вперед. Желая поторопить ее, Полудин привстал и взмахнул ружьем. Птица переместилась на несколько метров и села, покачивая черным хвостом, как трясогузка. У Полудина не было никакого желания брать сидяка. Он еще раз угрожающе взмахнул ружьем и, когда сорока, фыркнув крыльями, взметнулась над желтой березой, жахнул из правого ствола. Его охотничья душа словно прослеживала полет дроби. Через какое-то мгновенье он почувствовал, что дробь нашла цель, и только потом увидел взбрызг черно-белых перьев.

– Молодцом! – сказал Полудин. Он хвалил не себя, а ружье. – Молодцом! – И погладил чуть потеплевший ствол.

Эхо выстрела, множась, прокатилось над осенним Озером, и Полудину начало казаться, что на Озере обнаружили себя и другие охотники.

Недалеко от бобровой плотины Полудин нашел свой шалаш. Крытый лапником и осокой, присыпанный лиственной опадыо, среди которого выделялись ярко-красные листья осинника, скрадок был сказочно наряден, незаметен, и охотнику невольно захотелось посидеть в нем с ружьем. Однако желание так же быстро ушло, как и пришло. Ему не хотелось скрадывать отлетную птицу. Весною все выглядело как-то иначе: прилетевшая в родные камыши птица словно становилась своей, домашней, и охотник, как рачительный хозяин, дав сереньким утицам завязать потомство, с легким сердцем отстреливал самцов-селезней, этих сластолюбивых ревнивцев и безжалостных разорителей утиных гнезд.

Когда-то в молодости, подражая другим, и Полудин валил осеннюю, набравшую жирка птицу, но потом ему надоело подстраиваться под чей-то бездумный азарт, а возможно, и обыкновенную практичность. Решив расстаться с репутацией удачливого добытчика, Полудин нередко возвращался по первоосенью с пустым ягдташем. И тем не менее у него не было ощущения охотничьей неполноценности, и убитая друзьями птица, тяжелая, с убористым масленистым пером, не вызывала зависти: по его мнению, свой жирок птица копила только для того, чтобы дотянуть до дальних теплых берегов, а не ублажить охотника.

Он с удивлением заметил, что боязливая осенняя птица, словно распознав его миролюбие, стала подлетать к плавающему ботничку на расстояние выстрела. Возможно, ружье, лежавшее на коленях Полудина, казалось гомонящей утве безобидной спиннинговой удочкой.

Полудин зацепил лодку за поваленную бобрами осину и, согнувшись, нырнул в скрадок. Сквозь щели сеялся пыльный свет. Присмотревшись, Полудин разгреб на еловом полу слежавшиеся ржавые ветки. Потоптавшись на одном месте, как встревоженный тетерев-токовик, и ничего не обнаружив, Полудин начал было грешить на нечистых на руку людей, однако думать дурное о собратьях по охоте ему не хотелось, и он вскоре переключил внимание на себя: «Возможно, я припрятал его в другом месте. Просто забыл…»

И как только он стал винить себя, так топор сразу же нашелся. У Полудина было такое чувство, что кто-то сделал ему подарок.

Оступаясь, он забрался в качливую лодку и, упираясь ногами в донную ребровину, через которую перекатывалась вода вперемешку с красными осиновыми листьями, вязко погреб навстречу ветру, в обратную сторону. Добравшись до заводи, Полудин разложил на лодочной скамейке нехитрую домашнюю закуску, отвинтил плоскую стеклянную бутылку. Негромко, словно остерегаясь нечаянных свидетелей, сказал:

– Прощай, Озеро! До весны!

Гусь-одинец возле противоположного берега ответил ему сдержанным гоготом.

Домой он вернулся коммерческим автобусом и, поднимаясь в свою квартиру, на второй этаж, без особой охоты, просто в силу художнического воображения, представил во всех деталях, как встретит его жена…

– Пустой? – насмешливо спросила жена.

Полудин не удивился вопросу.

– Почему же пустой? – возразил он. – Сороку стрельнул.

– Ты серьезно? – Жена с соболезнующим прищуром посмотрела на него. – Зачем тебе сорока?

– Болтала много! – сказал Полудин и отстегнул патронташ с неизрасходованной начинкой.

Жена поджала губы и удалилась…

Полудин ушел в зимнюю творческую засидку, стараясь не думать ни о больном ружье, ни о совете Ерофеича. Но не тут-то было. Редкостный князек, подобно заманчивому, требующему воплощения сюжету, продолжал жить в его памяти, отвлекая и будоража. Как-то Полудин принялся перелистывать старую охотничью литературу и поймал себя на мысли, что он, словно ястребок добычу, зорко выискивает в степных аксаковских пределах вожделенного князька. Случалось, в своих мечтательных снах Полудин тропил по первой печатной пороше огромного зайца-тумака, скрадывал невиданного косача с красными косицами, поднимал на крыло черного, как глухарь, сторожевого гуся, шел по свежему нарыску за серебристой лисой. Звери и птицы, словно поддразнивая охотника, подпускали близко. Полудин судорожно жал спуск и слышал слабый сырой звук: осечка! Раздосадованный Полудин готов был бросить в князя свое ружье, как бросают городошную биту.

Но не всегда следовали осечки. Звучали, радуя слух, тугие, полновесные выстрелы, но дробь, словно облачко пыли, растекалась по целому и невредимому князю.

За левым плечом слышался скрипучий старческий голос:

– Патроны-то с просом. Охотничек!

Квитке, как и Полудину, тоже снились охотничьи сны. Принюхиваясь и шевеля большими ушами, она схватывала в сладком забытьи свежий наброд и напрягалась всем телом, стараясь перейти с поиска на потяжку. Поработав низом и прихватывая верхом, она как будто замирала, тянулась мохнатой, в слюнных висюльках, мордой вверх, стараясь встать свечой возле затаившейся дичи. И странно смотрелись рядом с работающей во сне собакой остатки забеленных щей в миске и маленький замусоленный мяч, играющий роль поноски.

В трудах и житейской суете, грозящей затянуть, как болотная непролазь, прошла зима. После Сретенья стал позванивать с кордона Отец крестный:

– Все дороги рассусолились. На Озере забереги.

– На Озере материк лед скинул. Ольха зацвела.

– Утва табунами прет. Гуси на пары разбились.

– Вчерась на Полесковском току петухи токовали. Штук тридцать, не меньше.

– Караул! Личарда на охоту за штаны тащит!..

Заразившись нетерпением, Полудин в очередной раз проверил содержимое охотничьего ящика, перебрал патроны, пыжи, порох, пули, самодельную, на сковороде катанную дробь, всевозможные веревочки и ремешки – все то, что было нужно и, казалось бы, совсем не нужно, но без этих ненужностей давний припас выглядел бы не столь полным и живописным.

Перед скорой весенней охотой как будто оттаяла жена: перестав ссориться с мужем из-за костей для Квитки, которые, по убеждению Полудина, могли только испортить охотничью собаку, она с кротким видом потчевала спаниеля безобидными щами и кашами, решительно разорвала свой поношенный фланелевый халат мужу на портянки и, по-детски ойкая и посасывая уколотые пальцы, зашила суровыми нитками старенький, доставшийся от отца патронташ.

Однако Полудин слишком хорошо знал жену, чтобы поверить в чудесное превращение.

Отец крестный продолжал названивать, горячить Полудина, словно застоявшегося гончака. И однажды он сообщил такое, что Полудин взволнованно стиснул телефонную трубку:

– Вчерась Костюшка с внуком князя на Озере видели. Летает, как самолет.

Первое апреля еще не наступило, и все же Полудину показалось, что Ерофеича повело на охотничий розыгрыш.

– Ты что? Какой князь? Не может быть.

– Натуральный князь. Ястребиный! – В голосе Ерофеича не чувствовалось подвоха. – Хочешь – не верь, а хочешь – проверь. За что купил, за то и продаю!

– Вот так но-овость! – протянул Полудин. – Спасибо, старина… – И осторожно, словно заряженное ружье, положил пикающую трубку.

В ушах у него зашумело, тугой однотонный шум – будто сосновые вершины разгулялись в красном бору. Полудин погонял во рту прозрачный катышек валидола, выпил валерьяны – шум не проходил. Затем, вспомнив о старом средстве, съел сырую луковицу. И все же лес, заметно отступив, продолжал мятежно шуметь.

Полудин решил еще раз проверить калибры патронов.

Весенняя охота по-особенному желанна. После зимней затишки такое чувство, что охотник-утятник вместе с гомонящей птицей прилетел из чужедальней стороны и, жадно вглядываясь в обметанные свежей зеленью озерные берега, ищет знакомые присады.

Нет, не только ради пернатой добычи собрался изждавшийся охотник на весеннюю зорьку. Хочется ему посидеть дружеским кругом возле постреливающего костра, расположившись на смолистом лапнике, отведать неторопкими прихлёбами янтарной ушицы и лесного чая, послушать веселые побрехушки в звездную заполночь.

По-птичьи сбившись в табунки, спешат охотники к Озеру, чтобы занять выстраданные долгим полеваньем места на Теплой заводи, Ямах, незамерзающих ручьевинах Серебряного ключа.

Крякают утки в камышах, на мелких порубях журчат и чуфыкают тетерева, в ельниках пересвистываются рябчики. Певчие дрозды разливаются, словно черемуховые соловьи.

Собаки, давясь ошейниками, тянут на звуки. Охотники осаживают припадающих к земле собак, правят их на тропы, ведущие к Озеру.

На необсохшем, еще рыжеватом берегу разговоров хватает:

– Николай, здоро?во? Еще воюешь?

– Куда ж без охоты! Как присуха.

– Чтой-то Васьки Пистона не видать?

– А ему лиса хвостом по башке ударила. Ушел на инвалидность!

– А как там у Ерофеича Личарда? Я ее манюсеньким щенком помню.

– Гоняет еще…

Разбив таборы возле старых кострищ, бывалые охотники, прежде чем запалить костер и наскоро перекусить, неторопко пройдутся вдоль изменившегося в водополье берега, прикидывая, где лучше зашалашиться на этот раз. Выбрав подходящее местечко, спустят на воду свои латаные-перелатаные ботнички, потом, ловко орудуя топориками, вырубят сердцевину из разлапистого, в мохнатых сережках куста, заплетут ребрастые боковины гибким ивняком, навалят сверху камыша, осоки и другой неприметной сушнины – не пройдет и полчаса, как скрадок, похожий на огромную болотную кочку, будет готов. Соорудив шалаш, прилежный охотник на этом не успокоится: потопчется, покрутится в своем укрытии, вглядываясь в прогалы-бойницы на кисельно-серую воду, в которой, кажется, прилетную утицу едва ли различишь, и, убедившись, что можно развернуться и в такой теснине, довольный, выберется на берег.

У каждого человека в охотничьем табунке есть особое строевое место и не единожды отмеченный талант: кто-то расторопно нарежет и разложит домашнюю снедь – хоть на лодочной корме, хоть на капоте машины, а то и на лесном, с клыкастым отщипом пне; другой без зазубренного ножа, одними пальцами да подвернувшейся под руку какой-нибудь ракушкой почистит и распотрошит рыбу; третий зарядит уху и, никого не подпуская к котелку, доведет варку до пенной шумливой шапки, до белых рыбьих глаз; четвертый, признанный чаевар, изготовит из брусничного листа, корней шиповника такой напиток, что будешь пить – не напьешься; пятый, не смущаясь разнокалиберными стопками и кружками, разольет «целебную» чуть ли не с закрытыми глазами; шестой нарядит обычную историю в такое брачное оперенье, что будешь слушать – не наслушаешься. И уж конечно на открытие охоты каждый подзапасется своей домашней особенной привадой: тающим во рту салом, вилковой квашеной капустой, бочковыми хрусткими огурцами, маринованными белыми грибами, моченой брусникой и, разумеется, любовно возделанной «целебной» – всё же не пьем, а лечимся! – на молодых березовых почках, июньском зверобое, перегородках грецкого ореха, калгановом корне, барбарисовых ягодах, а то и на чесноке, после которого охотника впору не на номера ставить, а отправлять куда-нибудь в дальний загон.

Конечно, не перевелись мастера с одной спички запалить костер, и всё же в этом древнем заразительном деле участвуют так или иначе все: тащат из лесной непролази замшелые коряги и рыжие ветки, собирают скрученную бараньим рогом березовую кору и чуть ли не лучинки из-под славно поработавшего дятла – для розжига и такая мелочь годится! – а кто-то, по-плотницки ухая, разделает большим топором древесную неудобь.

Трудно, просто невозможно коротать время у таборного костра и удержаться от соблазна подбросить в пыл-жар хоть какую-нибудь мелкую сушнину, пригоршню прошлогоднего опада, щепу или древесное крошево, от которых, кажется, и проку-то никакого…

По устойчивым береговым дымкам охотники узнают друг друга на расстоянии: вот поплыли желтоватые облака над Ямами – это табор Ерофеича, заиграли слюдяные блики на Вамнинской седловине – это Пановы прикатили на стареньком «газике»…

Пока уха клокочет, дозревает, и выпить можно. Поторговавшись для порядка, с чьей «целебной» начинать, по стаканчикам разливают терпко пахнущую жидкость.

Прислушается к бутылочному бульбуканью считающийся непьющим охотник, потаенно вздохнет и попросит негромко, словно стесняясь собственного голоса:

– Плесни-ка, друг, и мне маленько.

Никому не откажет твердый на руку виночерпий. Оделит каждого хвалебной «целебной» и довольно долго, вымучивая нетерпеливых, будет завинчивать фляжку. Для вида справится:

– Ну как? У всех нолито?

– Нолито! – дружно откликнутся другие охотники.

Играет рассыпчатое солнышко в лиловатых султанах берез. Волны сочно шлепают о берег. Любота! За что же первый тост? И кто-то, чувствующий охотничью душу, предложит:

– С Озером!

Ему откликнутся согласным эхом:

– С Озером!

Выпивают, покрякивая, выцеливая на столе вкусный домашний харч. Собаки, схватив на лету кусок-другой, носятся челноками до Озера и обратно. Нарядные бабочки-крапивницы греются на зачехленных ружьях.

А порозовевшая белоглазая рыба уже нетерпеливо бьет хвостом по ободку котла – незаметно, за разговорами и первыми тостами, уха подошла. Как это заведено в испытанном табунке, пробовать уху доверяют самому опытному и беспристрастному человеку.

И вот признанный пробовалыцик важно скидывает кипенно-белую, не первого съема пену, тщательно шурудит деревянной ложкой в золотой, туманно парящей лунке. Осторожно черпает, тихо дует. Все внимательно поглядывают на бывалого гурмана, а сам повар, выходивший уху до малой перчинки, до последней щепотки соли, добавивший, на всякий случай, чайную ложку сливочного масла, переминается с ноги на ногу и сдержанно пыхтит, как закипающий чайник, – еще немного, и горячей конфоркой начнет погромыхивать…

Вроде бы и прицепиться не к чему, а судья почему-то медлит, думающе поджимает губы. Наконец, потерев поясницу, достает из костра тлеющую головешку. Сует головешку на какое-то мгновенье в котелок и снова пробует. Довольно хмыкнув, оглашает свой приговор:

– Теперь что надо. С дымком!

Дружно гуляют ложки. Жор как у щуки на весеннем икромёте. Где прилипчивые болезни, домашние остереги? Десяток лет, словно осеннюю линьку, сбросили. Разговоры без конца. Легко охотнику в родном прилётном табунке.

Съедена без остатка уха, а тут и лесной чаек подоспел, терпкий, малиново-красный – на зеленом, перезимовавшем под снегом брусничнике, мохнатых корешках шиповника. Иногда заваривается на любителя зеленоватый ивовый чай: гибкие ветки очищаются от кожицы, разрезаются на две, с внутренней рыхловатой начинкой, половинки. Пусть и погарчивает необычный ивовый чай, но и он по-своему бодрит и скрадывает жажду.

Посидят охотники у играющего угольками костра, облегчат разговорами притомившуюся душу, и непременно у кого-нибудь появится желание навестить старых знакомцев из соседнего табора, благо с попутным ветром доносится персональное предложение:

– Петро-ович, загляни-и-ка сю-да-а!

И как тут откажешься, если за тебя эхо ответило:

–…да-а-а!

И пойдут одно за другим береговые свиданья. И тут уж ушки на макушке держи: как бы не припоздниться у соседей, не хватить лишка «целебной».

В ночи костер особенно притягателен. Весенняя сиреневая темень скучивается возле охотников, заполняет прогалы в едва оперившихся кронах. Костровые ветки шипят, как драчливые селезни, хоркают, словно вальдшнепы в болотистой урёме. Красные отсветы сглаживают морщины, молодят лица.

Охотники живо вспоминают старые полеванья, и такое чувство, что их ружья еще дымятся после стрельбы:

– Гляжу, кряковый в десяти метрах жвакает. Я прикладываюсь… Хлесть!

А уж завзятые побрехушники совсем расчуфыкают-ся, распушат напоказ верховые перья! И такие они ловкие да удачливые, что молодого охотника оторопь берет: и на осинах вместе с глухарями ночевали, и тетеревов походя валенками из-под снега выковыривали, и четырех гусей одним дублетом валили, и серого волка влёт отстреливали, когда он через куст перемахивал…

Велико желание встретить алую весеннюю зорьку возле попыхивающего дубовым жарком костра, но едва ли позавидуешь тому, кто поддался бессонному соблазну. Бывалый, умеющий держать себя охотник обязательно соснёт часика три-четыре: то ли возле костра, на еловом полу, то ли в машине, а может, в спущенной на мелководье лодке.

Сладок сон в лодке под брезентом, которую озерная волна покачивает, словно детскую колыбель.

2

Пять лет тому назад Полудин пристал к охотничьему табунку своего шурина, отставного милицейского полковника. Жил шурин в Москве и как работник проявил себя вязким, настойчивым зверогоном. Ему не довелось брать клыкастых серых лобанов, запятнавших себя человечьей кровью, на его профессиональную долю выпали расплодившиеся в последнее время фальшивомонетчики, не уступающие своими повадками хитроумным лисовинам: имели они в городских крепях глубокие норы с отнорками и в случае опасности уходили на крупных махах, заметали цепочку следов пушистыми хвостами. Кочевал наш Петрович по всей России, меняя гостиничные скрады, и гнал сторожкого зверя, не считаясь со временем и погодой. Работал Петрович с подхода и на подслухе, старался вызнать излюбленные лисьи лазы-переузины в лесной гущаре и, угадав роковое для зверя пересеченье кругов, уверенно брал его, притомленного погоней.

Отработав свое на лисьих нарысках и хорошенько поднатаскав молодых зверогонов, Петрович, еще нестарый, набравший предпенсионного жирка, без особых колебаний ушел в бессрочную засидку. Однако столичный скрадок близ захламленной Яузы-реки претил вольной, не забывающей своих корней душе Петровича – его неудержимо потянуло в лесные дали, в родные муромские пределы. Каждую весну, как только журавли протрубят в золотистом небе, отправлялся наш Полковник на своем «жигуленке» в некрасовскую деревушку, где пустовал дом отца и дожидалась распаренных веников срубленная из добротного осинника баня.

Блюдя огородный промысел, Петрович в меру крестьянствовал, но усердно копошиться в песочистой земле и низко кланяться травяной дурнине и колорадскому жуку ему явно не хотелось, и поэтому, зарядив землю самым простым и необходимым, отдав сорняки и жуков на откуп местным пьяницам, он охотно переключился на охоту, рыболовлю и женщин.

В силу долгой органичной близости к природе, делающей человека все более похожим на зверей и птиц, наш Полковник во всей красе проявил петушиные черты на деревенском току. Распустив крылья и нежно чуфыкая, он не без успеха обхаживал местных тетёрок, потеснив оседлых петухов, которые, не отличаясь особым певческим даром, издавали только невнятный бормоток.

Возможно, Полковник остался бы и зиму зимовать в деревенских пуховых сугробах, да вот московская тетерка, еще не ушедшая на пенсионный покой, ревниво квохтала, звала измолодившегося на лесном приволье муженька-токовика к давно обжитому гнезду, и Петрович, прощально качнув крыльями, неохотно покидал родные места, чтобы вернуться будущей весной, в пору щучьего икромёта.

И в эту раннюю весну, как только щука обломала стекло на озерных заберегах, Полковник снова объявился в лесном сельце и сразу же принялся за свои привычные дела: растопил сухими дровами русскую печь и подтопок, вымел сырым веником из избы потолочную осыпь и сонных мух, вытащил из подполья семенную картошку, настрелял метровых щук в Теплой заводи, присолил в обливной кастрюле свежую икру, похожую на засахаренный цветочный мед, и, конечно, известил по телефону о своем прибытии сестру и Полудина, уже позаботившегося о разовых лицензиях на охоту.

– Как твой «Пордэй»? – поинтересовался Полковник. – Не заработал?

– Скоро проверим… – уклончиво ответил Полудни.

– Не переживай! – бодро усмехнулся Полковник. – Такое ружьецо в любом состоянии с руками оторвут.

– Ты что, уже покупателя приискал? – Полудин помрачнел.

– Да я просто так… – поправился Полковник и, словно тонный заяц, сделал ловкую скидку в сторону. – Кстати, как у тебя моченая антоновка? Еще не закисла?

– Всё в порядке. Скоро продегустируешь! – поддержал разговор Полудин. – Правда, я на этот раз без ржаной соломки обошелся.

– Поленился, что ли?

– Я тут ни при чем. Просто в нашем районе ржаной соломки днем с огнем не сыщешь.

– В чем дело? – удивился Полковник.

– Говорят: невыгодно! – ответил Полудин. – Пшеницу еще сеют, а ржицу на нет свели.

– А что сейчас выгодно? – вспыхнул, как порох, Полковник. – Фальшивые деньги печатать? – И тут же бездымно погас. – Ладно. Не будем о грустном.

– В общем-то, все ясно, – сказал Полудин. – Ты мне лучше признайся – где щук набил? В Теплой заводи?

– Угадал! – задорно откликнулся Полковник. – Возле Кривого мыска. Там дуб, сухой, старый, а дальше березки. Ты представляешь, я даже на березу с ружьем забрался. Сижу, как тетерев, а щука берегом ходит. Сверху такой обзор!

– А ястребки, случаем, рядом не кружили? – не удержался Полудин.

– Какие ястребки? – удивился Полковник. – Я больше на воду глядел. Зачем тебе ястребки?

– Приручить хочу, – пустил разговор по шутейному нарыску Полудин. – Будем перепелок брать, а повезет, может, и гуся закогтим.

– Ты серьезно?

– Какие тут шутки! Патроны, сам знаешь, кусаются.

Полковник был человек не наивный. Весело посипел, похмыкал, а потом поинтересовался с подначкой:

– Чем же ты своего ястребка кормить собираешься? Наверное, парным мясом?

Полудин рассмеялся.

Накануне первой охотничьей зорьки Полковник заехал за Полудиным. Довольно тучный, в пятнистой камуфляжной форме, пахнущий весенним солнцем, талой водой и лодочной дегтярной смолкой, он сразу заполнил собой коридор полудинской квартиры. Размашисто стиснул руку Полудину, заглянул в его писательский закуток, заваленный книгами и бумажным листопадом:

– Все творишь?

Наклонившись к улыбающейся сестрице, приветливо щекотнул темным, с проседью, усом:

– Все ворчишь?

И по-московски торопливый, всей душой нацеленный на долгожданную охоту, стал шевелить Полудина:

– Так. Эту сумку брать? Спальник тоже? С чем у тебя корзина?

Квитка, повизгивая, радостно пласталась у двери. Полудин решил, захватить на охоту оба ружья.

– Ты что, на войну собрался? – спросила жена.

– На мировую, утиную! – ответил за Полудина Полковник.

Последние секунды напоминали побег. Нагруженные охотники вслед за вылетевшей пулей Квиткой протиснулись в дверь, скомкав самотканые половики. Полудин только отметил быстрым взглядом непорядок, но не нагнулся, чтобы поправить.

Жена пальнула в угон:

– Вы там поменьше пейте!