– Сколько раз?
– Один.
– И что ты?
– Я тоже выстрелила.
Слова Морин эхом раскатились по комнате, как сухой щелчок ее пистолета.
– И убила.
В вопросе Франко полностью отсутствовала вопросительная интонация.
Морин ответила кратко и односложно, словно поставила росчерк пера на признательных показаниях.
– Да.
– И что было потом?
– Я услышала шум в кустах справа. Укрылась за деревом, потом обшарила окрестности, но ничего больше не нашла. Я решила, что в кустах прошуршал потревоженный ночной зверь.
– А дальше?
– Вернулась на поляну, к машине.
– И что обнаружила?
– Труп Авенира Галани в том же положении.
Тот миг Морин никогда не забудет. Впервые ей пришлось убить человека. Окаменев, она смотрела на неподвижную фигуру, на широко раскрытый рот, как будто жизнь покинула тело именно через него, а не через опаленное порохом отверстие в левой стороне груди, из которого на мокрую траву натекла лужица крови. Вокруг сверкали огни мигалок, слышались отрывистые приказы и шорох шин по гравию, а Морин все стояла, придавленная страшным бременем, тяжкой ответственностью за то, что решилась отнять у человека жизнь. Можно было оправдаться тем, что Авенир Галани заслужил свою пулю, – это и высказал в философском комментарии полицейский из ее группы, подойдя сзади:
– Не пытайся прищемить хвост всему миру, иначе рано или поздно он прищемит хвост тебе.
Слова до сих пор звучали у нее в ушах, но она так и не вспомнила, кто их произнес.
В нахлынувшие на нее воспоминания резко вклинился деловой голос адвоката Франко Роберто.
– А пистолет?
Морин вернулась с той поляны в его кабинет.
– Пистолета не было.
– В тот момент или вообще не было?
Морин резко вскочила на ноги.
– Что за странные вопросы ты задаешь?
Франко тряхнул головой, и Морин поняла, что провалила экзамен.
– Не я их задаю. Тебе их зададут на суде. И отвечать на них надо будет не так, как ты отвечаешь.
Морин вновь упала в кресло.
– Прости, Франко, нервы на пределе.
– Понимаю. Но сейчас ты больше, чем когда-либо, должна держать себя в руках.
Ее покоробил покровительственный тон друга.
– Франко, у Галани был пистолет, и он стрелял в меня. Я пока не выжила из ума и не умею врать. Кому-кому, а тебе этого доказывать не надо. Или надо?
В комнате повисло неловкое молчание.
– Ты мне не веришь?
– Не имеет значения, верю я или нет, Морин. Мне платят не за то, чтобы я верил, а за то, чтобы заставлял других верить. В данном случае мне надо заставить присяжных поверить в то, что пистолет был.
Морин вынуждена была признать, что вовсе не ответила на его последний вопрос. Как, интересно, он убедит кого-то в ее невиновности, если сам в ней не убежден.
Адвокат, видимо, прочел ее мысли и попытался снять напряжение:
– Все будет хорошо, вот увидишь. Я в лепешку расшибусь, а положенный мне гонорар от полиции получу.
По закону, представитель сил правопорядка, убивший преступника, подлежит служебному расследованию на предмет установления правомерности своих действий. Если суд выносит ему оправдательный приговор, судебные издержки оплачивает полиция.
Франко дал ей на подпись массу расписок и доверенностей, и это погружение в бюрократическую волокиту еще больше накалило атмосферу в адвокатском офисе. Наконец формальности, ставшие теперь непременным атрибутом ее жизни, были выполнены. Морин встала с кресла и подошла к окну. Внизу по улице сновали машины, предвещая наступление суматошного римского вечера. В глубине улицы мелькнула курчавая шевелюра Коннора, приближавшаяся к зданию в ритме его шагов.
Он подошел и поднял голову, чтобы посмотреть на номер дома. И впервые за все время, что провела в этом кабинете, Морин улыбнулась.
Франко подошел и проследил за направлением ее взгляда.
– Судя по всему, этот молодой человек пришел за тобой.
– Думаю, да.
– Тон, каким ты произнесла это «думаю, да», не поддается определению, но ясно показывает, что пришло время отпустить тебя на свободу.
Морин повернулась к нему и клюнула в щеку.
– Спасибо, Франко. Спасибо за все.
– Ступай. Никто на этом свете не заслужил такой кары, как ждать тебя.
Она с таким облегчением вышла из его кабинета, что лишь потом, уже спускаясь по лестнице, поняла всю деликатность и весь тайный смысл его последней фразы. Но не дала себе труда задуматься об этом. От перемывания мучительных фактов, а также из-за разлуки с Коннором, хотя и краткой, внутри воцарилась щемящая тоска.
С ним можно все забыть. Почувствовать прежнюю уверенность. С недоверчивостью всех влюбленных Морин улыбнулась этому странному ощущению. Он принимает жизнь легко и безоружно, а она чувствует себя с ним такой защищенной. Вновь обретя уверенность оттого, что знала, кого увидит за этой дверью, Морин распахнула ее и вышла на улицу. Дальнейшее запомнилось ей на всю жизнь в ритмической последовательности смены кадров на диапозитиве.
Деревянный стук закрывающейся двери.
Лицо Коннора, который ждал ее, прислонившись к дереву, на другой стороне улицы.
То, как он улыбнулся ей в ответ, шагнув на проезжую часть.
Сияние его глаз – как давно она мечтала, чтобы кто-то так на нее глядел.
Один шаг, разделявший их.
Визг покрышек «вояджера» с затененными стеклами – он на большой скорости подкатил к тротуару и остановился возле них.
Людей, появившихся из машины.
Четыре человека выскочили на улицу в тот вечер, который обещал стать волшебным, молниеносно натянули им обоим на голову черные колпаки, затолкали в автомобиль и увезли в никуда.
12
Темнота.
Запах пыли и плесени, пропитавший ткань колпака. Тряска машины на мостовых Рима, усилившаяся с переездом в район, мощенный булыжником. Ей туго стянули запястья клейкой лентой, предупредили попытку кричать, заткнув рот скомканным, грубым краем колпака. А затем применили еще более надежное средство сломить ее сопротивление. Голос с легким иностранным акцентом прошептал ей на ухо:
– Не дергайся, иначе он умрет.
В подтверждение угрозы острие ножа кольнуло в чувствительную ямку на горле, и она поняла, что тем же самым пригрозили Коннору. Страх за него сдавил ей виски и бросил в бездну тьмы, еще более мрачной, чем темнота в глазах.
Она не шевельнулась и не проронила ни звука за все время пути. Видимо, успокоенный ее послушанием, человек, сидевший сбоку, немного ослабил нажим острия. Сперва Морин пыталась нащупать в обступавших ее звуках какие-то ориентиры, но ехали они так долго, что она в конце концов оставила это бесплодное занятие.
По увеличению расстояний между остановками на светофорах Морин поняла, что они удаляются от центра. Наконец остановки совсем прекратились – значит, выехали за черту города.
Дальнейший путь показался ей нескончаемым, однако настал момент, когда «Вояджер» притормозил и куда-то резко свернул. Она почувствовала, как отворяются дверцы, и чьи-то руки с силой оторвали ее от сиденья. Те же грубые руки, чуть приподнимая ее над землей, помогли сделать несколько шагов. Изо рта вытащили кляп, потом сняли колпак, и она, как благословение Божье, вдохнула свежий вечерний воздух. После долгой тьмы первым, что резануло ее по глазам, были краски: рыжая земля, зеленая листва. Три выстроившиеся друг за другом машины озарили голубоватым светом фар нечто вроде пещеры, вырытой в глинистой почве, с двумя входами, прикрытыми пыльным кустарником. Почти точно в центре свода было проделано отверстие, сквозь которое в темноту, куда не достигал свет фар, проникало тусклое мерцание звезд.
Напротив нее стоял на коленях Коннор в грязной рубашке и с таким же грязным лицом. Морин догадалась, что стоявший за ним верзила толкнул его на эту импровизированную сцену, видимо, испытывая удовольствие от унижения беспомощного человека.
На площадке, отделявшей ее от Коннора, стоял спиной к ней еще один верзила.
Высокий и мускулистый, но не грузный. Обращенный к ней затылок был выбрит под ноль. Из-под ворота кожаной куртки выползала и вилась до правого уха, точно плющ по стене, татуировка. Он закурил, и дым от его сигареты повис в воздухе, подсвеченный фарами.
Верзила постоял так еще немного, потом, как будто вспомнив что-то, повернулся к ней. Морин разглядела резкие черты, бороду, шишковатый череп.
Холодные, глубоко запавшие глаза и жестко очерченный рот. В левом ухе болталась серьга в форме креста, и в самом центре его был утоплен небольшой брильянт, покачивающийся в такт движениям головы, отражая и преломляя свет. Бритый смотрел на Морин, чуть покачивая головой, как будто соглашаясь с ему одному ведомыми мыслями. Когда он подал голос, Морин расслышала в нем тот же легкий иностранный акцент, как у человека, что пригрозил ей в машине, приставив к горлу нож.
– Ну вот, комиссар. Надеюсь, вас не утомила столь долгая дорога.
– Ты кто?
– Всему свое время, комиссар Мартини. Или позволишь называть тебя Морин?
– Кто ты и чего тебе надо?
Пропустив ее вопрос мимо ушей, он задал свой:
– Знаешь, где мы?
– Нет.
– Странно. По-моему, эти места тебе знакомы.
Он указал на выход из пещеры.
– Вон там, совсем близко отсюда, ты недавно застрелила человека.
В пещере воцарилось минутное молчание сродни эпитафии. Человек с серьгой наклонил голову и мыском ботинка отбросил ком земли, как будто под ним был погребен убитый.
– Вспомнила? Мы в лесу Манциана. Странные шутки играет с нами жизнь, заставляя возвращаться в одни и те же места, не так ли?
Он вскинул голову, видимо, чтобы придать побольше драматичности своему высказыванию.
– Меня зовут Арбен Галани. Ты убийца моего брата, Авенира Галани.
– Я не убийца. Ты ведь не знаешь, как было дело.
Арбен щелчком зашвырнул окурок за полосу света, протянувшуюся от фар, и выпустил из рта дым от последней затяжки, точно приговор.
– Ну почему же, знаю. Я там был.
Он сунул руку за ремень, извлек оттуда пистолет и на раскрытой ладони поднес прямо к лицу Морин.
– Смотри. Узнаешь?
– Первый раз вижу.
– Не скажи, ты его уже видела, правда, всего лишь миг. Именно эта штука была в руке Авенира, когда ты выстрелила в него.
Рука упала, словно пистолет стал вдруг для Арбена слишком тяжел.
– Мы приехали сюда вместе в ту ночь. Я был против той операции. Авенир знал это и все же заставил меня поехать с ним. Я не смог отказаться. У нас никогда не хватает духу отказывать людям, которых мы любим, верно, Морин?
Он как бы невзначай покосился на Коннора, и Морин, пожалуй, впервые в жизни постигла истинный смысл слова «страх».
– Я ждал его в машине, вышел в лес отлить. Потом услышал крики, понял, что это облава, и почел за лучшее спрятаться. И тут появились вы.
Арбен достал из кармана пачку сигарет и закурил. Говорил он спокойно, будто все это касалось не его, а кого-то постороннего.
– Авенир был уж слишком горяч. Быть может, в этом есть и доля моей вины: надо было держать его в ежовых рукавицах, не давать ему свободы, удерживать от глупостей.
Он помолчал. Глаза его были устремлены на нее, но Морин понимала, что он ее не видит, поскольку вновь переживает события той ночи, точно так же, как она десятки раз прокручивала их в памяти.
– Стоя в кустах, я подобрал камень и бросил его, чтобы тебя отвлечь. Ты клюнула на удочку и побежала меня искать, а я тем временем взял пистолет и скрылся. Знаю, у тебя возникли проблемы в связи с этим, но это твои проблемы, а не мои.
Арбен ласково улыбнулся, и его улыбка лишний раз убедила Морин в том, что этот человек безумен. Безумен и опасен.
– Ну вот, мы и добрались до причины нашей с тобой встречи. Думаешь, я тебя похитил, чтобы убить? Нет, дорогая…
Не переставая говорить, Арбен Галани медленно приблизился к Коннору.
– Я только хочу, чтобы ты поняла, каково это – потерять любимого человека.
Ох, нет.
Морин дико взвыла, не сознавая, что вой звучит лишь у нее в голове.
Нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет…
Арбен Галани вскинул руку с пистолетом и приставил дуло к виску коленопреклоненного Коннора.
Нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет…
Почувствовав прикосновение холодного металла, Коннор инстинктивно закрыл глаза. Морин увидела – или ей это лишь показалось, – что у Арбена побелел сустав пальца от нажима на курок.
Нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет…
Щелкнул выстрел, расколовший Коннору череп. Фонтаном брызнула смешанная с мозгом кровь, запятнав полосу света от фар машины. Голос потрясенной Морин выломился из горла, сдавленного ужасом, выплеснулся наружу долгим, отчаянным воем, в котором были и ярость, и страшная боль, и последнее «прости» любимому. Коннор при падении взметнул ком земли – небольшой, но достаточный, чтобы похоронить все планы, и мечты, и саму ее жизнь.
Арбен повернулся и посмотрел на нее, слегка приподняв бровь. Морин тут же прокляла и эту мину, и сочувственный тон, которым он произнес:
– Ну как, плохо?
Его силуэт был расколот, преломляясь в слезах, градом катившихся по ее щекам.
– Я убью тебя.
Галани пожал плечами.
– Все может быть. А ты останешься в живых, чтобы помнить. Это еще что…
Он выронил пистолет на землю, прямо в кровь убитого им человека. Затем подошел к Морин и без предупреждения с размаху ударил ее тыльной стороной ладони. Морин упала навзничь и удивилась, что не почувствовала никакой боли, как будто все болевые ощущения ушли из нее в момент смерти Коннора, который лежал на земле в луже крови. Чьи-то руки сзади подхватили и поставили ее на ноги, вновь отдав на растерзание хозяину. Галани даже не потрудился сжать кулаки, а продолжал хлестать ее по щекам раскрытой ладонью, пока Морин не увидела, что ладонь обагрилась ее кровью. Боль наконец взяла свое. Морин почувствовала, как у нее подгибаются ноги и что-то теплое, липкое заливает опухшие глаза, окрашивая слезы. Заметив это, Арбен Галани удовлетворенно кивнул. Человек, державший ее сзади, ослабил хватку и, когда она соскользнула наземь, тут же опустился перед ней на колени, не давая возможности отползти. Двое других подскочили, чтобы ему помочь, и с обеих сторон схватили за ноги.
Арбен вытащил нож из кармана и, нажав кнопку, выпустил лезвие, сверкнувшее перед глазами, как брильянт у него в ухе. Албанец наклонился над ней и взрезал ее брюки. Морин слышала треск разрезаемой ткани, чувствовала дуновение холода на коже, видела сквозь кровавую пелену в глазах, как он поместился у нее между ног, распустил ремень, рывком расстегнул молнию, словно выпуская меч из ножен.
Затем он плюхнулся на нее всей своей тяжестью; пальцы зашарили по телу, еще шире раздвигая ей ноги; грубое, яростное проникновение в ее лоно причинило жгучую боль, будто внутрь вместе с его членом попал песок. Морин пыталась укрыться за воспоминаниями о былых наслаждениях, твердо зная, что их больше у нее не будет. Она позволила боли, что была намного сильнее, чем боль физического насилия, притупить ее ощущения в этот момент, ведь никто не в силах отнять у нее того, что уже умерло. Удары его плоти сотрясали ее, а им в такт прямо перед глазами покачивался крест с брильянтом, отражая свет фар и сверкая, сверкая, сверкая, сверк…
Она не почувствовала омерзения, когда насильник изверг в нее струю ненавистной страсти. Милосердная судьба даровала ей более надежное укрытие, чем память. Погружаясь во мрак, Морин успела подумать: до чего же все-таки больно умирать.
13
Снова темнота.
Постепенно вслед за пробуждением в мозгу зашевелились кошмарные образы.
От шероховатых простыней пахло дезинфицирующим средством – похоже, она в больничной палате. Собственное тело показалось ей невесомым и словно бы утопало в вате облаков, а на лицо, на глаза что-то странно давило. Она подняла было правую руку, но почувствовала легкую боль от иглы капельницы. Тогда она с невероятным трудом поднесла левую руку к глазам. Пошевелила забинтованными пальцами. Где-то далеко – может, в этом мире, а может, в ином – тихонько шелестели голоса. Затем рядом раздались шаги и голос отца, в котором звучали любовь и нескрываемая тревога.
– Морин, это я.
В собственном голосе она расслышала и радость, и облегчение, и жалобу.
– Привет, пап.
– Ну как ты, детка?
Как я?… Все бы ничего, вот только избавиться бы от этой тьмы, в которой то и дело вспыхивает образ падающего на землю Коннора, или исчезнуть самой раз и навсегда.
– Хорошо, – солгала она. – Где я?
– В клинике «Джемелли».
– Давно?
– Ты двое суток пролежала без сознания.
– Как вы меня нашли?
– Когда вас похитили, Франко, твой адвокат, стоял у окна и все видел. Он тут же позвонил в полицию. К сожалению, он не разглядел номер машины – пришлось искать только по описанию. А потом они позвонили…
– Кто позвонил?
– Голос с иностранным акцентом позвонил в комиссариат и сказал, где тебя искать.
В памяти всплыло лицо Арбена Галани.
Ну как, плохо?
Щелчок выстрела. Серьга в форме креста качается и сверкает перед глазами, пока он…
Она спросила, надеясь вопреки всему, что пережитое ей только приснилось.
– А Коннор?
– Коннора, увы, уже нет в живых. Американское консульство после соблюдения необходимых формальностей заберет его тело в Штаты. Я не знаю, чем тебя утешить, кроме как…
– Говори.
– Коннор стал легендой и, подобно всякой легенде, не умрет никогда.
Морин с огромным усилием подавила рвущийся из груди вопль.
Зачем ему вечная жизнь? Пускай бы дожил со мной до старости, и довольно.
Вместе с этой мыслью пришла другая, леденящая кровь.
А ведь это я всему виной, потому что пулей, поразившей тогда в лесу Авенира Галани, я фактически убила и Коннора.
Она инстинктивно отвернулась, чтобы не показать, что плачет под бинтами и легкая ткань впитывает ее слезы, как губка. Она оплакивала себя и удивительного парня, с которым только встретилась и тут же простилась. Плакала и думала о том, что каждый человек способен сотворить зло и каждый способен стать его жертвой. Плакала молча и ждала, что милосердные небеса ниспошлют ей божественный дар гнева.
Плакала долго (хрупкой женщине трудно вынести такую боль), пока не выплакала все слезы.
– Когда снимут повязки?
На смену голосу Карло Мартини пришел другой, низкий и глубокий.
– Комиссар, я профессор Ковини, заведующий офтальмологическим отделением клиники «Джемелли». Вы человек сильный, поэтому буду с вами откровенен. К сожалению, новости не из приятных. Вероятно, у вас была врожденная патология, о которой вы не подозревали, а перенесенное вами насилие спровоцировало так называемую посттравматическую лейкемию, оказывающую необратимое влияние на роговицу глаза.
Несколько секунд Морин переваривала сообщение врача.
И тут ее охватила дикая ярость – вряд ли в душе ее насильника уместилось бы столько страшной, первобытной – ярости.
Нет.
Нет, не выйдет.
Она не позволит Арбену Галани, помимо глаз, лишить ее возможности мщения. Сквозь плотно сжатые зубы пробился наконец голос, который она признала своим.
– Я ослепла?
– Практически да.
– Что значит «практически»?
Морин неожиданно обрадовалась тому, что не видит выражения лица, которое соответствовало бы его тону.
– В принципе, возможно сделать пересадку роговицы. Такие операции уже проводились, и довольно успешно. Но в вашем случае, к сожалению, есть серьезное препятствие. Сейчас я попытаюсь вам все популярно объяснить. Роговица донора в любом случае является инородным телом в глазу реципиента, но необходима так называемая генетическая совместимость, иначе наступит отторжение. Вся беда в том, что, судя по анализу крови и гистогенетическому исследованию, вы тетрагамная химера.
– Что это значит?
– При вашем зачатии две материнские яйцеклетки были оплодотворены двумя сперматозоидами, и на ранней стадии эмбрионального развития два зародыша срослись в один, вместивший в себя генетически различные клетки. Поэтому совместимого с вами донора найти крайне трудно. Процент подобных генотипов близок к нулю. – Ковини сделал небольшую паузу. – Как я уже отметил, это плохая новость.
– Стало быть, есть и хорошая?
– Есть.
Холодный, безапелляционный голос врача сменился родным, отцовским.
– Я звонил матери в Нью-Йорк, чтобы сообщить о случившемся. Она тут же развернула бурную деятельность. Оказывается, у нее есть знакомый врач, непревзойденный авторитет по таким патологиям. Его зовут Уильям Роско.
– Это, безусловно, хорошая новость, – вновь вступил в разговор Ковини. – Не стану утомлять вас долгими научными подробностями – вам они все равно будут непонятны. Имейте в виду главное: возможность пересадки существует. Я проконсультировался с профессором Роско. Он крупнейший специалист по микрохирургаи глаза и к тому же много занимался трансплантацией, пересадкой стволовых клеток и тому подобными экспериментами. Вам совершенно необходимо лететь в Штаты, поскольку в Италии закон об искусственном зачатии запрещает пересадку стволовых клеток. Мы долго говорили с профессором по телефону. Как выяснилось, есть нечто еще более уникальное, нежели Тара.
– Что-что?
– Донор, который может оказаться совместимым. Профессор Роско путем пересадки стволовых клеток берется блокировать лимфоциты, способные оказать противодействие чужеродной роговице, и таким образом избежать возможного отторжения.
Эстафету надежды подхватил Карло Мартини:
– Только это нельзя откладывать. Один клиент матери, большая шишка, предоставляет в наше распоряжение свой личный самолет. Завтра вылетаем, а на послезавтра назначена операция. Если, конечно, ты согласна и чувствуешь себя в силах…
Расслышав мольбу в голосе отца, она поспешно отозвалась:
– Конечно, согласна.
Еще бы мне не согласиться. Я готова перенести все муки ада.
Щекотливый момент миновал благодаря новому вмешательству профессора Ковини.
– Очень хорошо, – подытожил он. – А теперь, синьор Мартини, нам лучше дать ей покой. Полагаю, мы изрядно утомили вашу дочь.
– Разумеется, профессор.
Отец поцеловал ее в щеку и прошептал на ухо, как будто поделился некой тайной:
– Пока, моя радость. До завтра.
Затем чужая рука слегка сжала ее пальцы.
– Примите мои наилучшие пожелания, синьорина. Поверьте, это не пустые слова. Я глубоко вам сочувствую и восхищен вашим огромным мужеством.
Морин услышала неловкую возню (видимо, они с трудом разминулись со штативом капельницы), затем шаги, удаляющиеся от кровати. Тихо открылась и закрылась дверь, и Морин осталась одна в палате. Должно быть, в капельницу ввели успокоительное, потому что Морин почувствовала, как на нее накатывает дремота, и стала ждать погружения в сон.
Хотя бы несколько часов не думать о том, что ей предстоит, и не молиться всем богам, чтобы на минуту, всего лишь на минуту ей вернули зрение.
Большего она не просит.
На одну минуту.
Этого будет достаточно, чтобы заглянуть в глаза и удержать в памяти издевательскую мину Арбена Галани, а затем навсегда стереть ее выстрелом из пистолета.
Дальше – темнота.
Часть третья
Нью-Йорк
14
Джордан на умеренной скорости подъехал к Бруклинскому мосту. Движение еще не накопило привычной ярости, поэтому Джордан, несмотря на изворотливость «дукати», встал вместе с машинами в очередь на проезд по этой повисшей в воздухе полосе металла и асфальта.
Ныне Бог не судил людям раздвигать воды, пришлось им выстроить мосты. Джордан всегда воспринимал их как символ переправы на другой жизненный берег. За спиной у него остался адрес: Полис-Плаза, один. Проезжая мимо, он не удостоил взглядом Главное полицейское управление, где прослужил не год и не два.
Без внимания оставил он и нью-йоркский муниципалитет – имитацию Белого дома в миниатюре, где его брат распоряжался вверенной ему властью.
Прямо сейчас он проезжал над городской тесниной Уотер-стрит, и если бы повернул голову вправо, то увидел бы крышу дома, где парень по имени Джеральд Марсалис разменял свою жизнь на небытие, так разменял, что даже умер под чужим именем.
А убийца Джерри Хо до сих пор гуляет на свободе.
Но Джордан головы не поворачивал; он смотрел прямо перед собой и представлял, как лежащий впереди пролет моста отражается в зеркальном козырьке его цельного шлема. На все эти вехи пути он не смотрел не из равнодушия к ним – просто ему не надо было смотреть, чтобы помнить об их существовании. Память никогда его не подводила. Все воспоминания отложились в ней с предельной четкостью, словно достопримечательности на цветных открытках, включая и стоящую на обороте цену.
Есть люди, которым труднее отречься от себя, нежели расплачиваться за последствия своих поступков. Джордан Марсалис принадлежал к их числу и не задавался вопросом, достоинство это или недостаток.
Так уж сложилось.
Джордан понял это про себя уже давно, когда его друг Тед Кочинский попросил у него взаймы тысячу долларов. Джордан знал, что они нужны ему позарез и что, скорее всего, Тед их не вернет. Но он, тем не менее, одолжил ему эти деньги, потому что отказать в данном случае было труднее, чем лишиться тысячи долларов.
По той же самой причине три года назад ночью он заменил брата в разбитой машине и взял на себя вину за то, к чему был совершенно непричастен.
Потом ему было горько и обидно от того, как повел себя Кристофер, но «закон Кочинского» сработал и на сей раз, причем Джордан отдавал себе отчет, что дело тут не только в отношениях с братом, а в том, что он частично выплатил долг, назначенный ему еще их общим родителем, Джейкобом Марсалисом. Кристофер вырос в атмосфере богатства и презрения к отцу, Джордан же был окружен его любовью и потому – справедливо или нет – считал себя обязанным старшему брату. Они росли не вместе, но знали о существовании друг друга. Когда случай их свел, каждый уже выбрал в жизни свой путь. Единственное, что их объединяло, – это голубые глаза и витавшая над ними тень отца. Правда, они смотрели на нее под разным углом зрения.
Братья никогда не касались этой темы в разговорах, но оба понимали, что ее таким образом не вычеркнуть из сознания. По молчаливому согласию они оставили ее висеть над собой, как дамоклов меч, не зная, на чью голову он упадет.
Мир полон людей, покинувших отчий дом и мечтающих о возвращении. Джордан чувствовал, что путешествие, которое он сейчас отложил, на самом деле началось уже давно. Жизнь в Нью-Йорке была для него лишь долгой временной стоянкой, необходимой для того, чтобы рассчитаться с долгами.
Ведь сердце, странное сердце
Щемит и зовет уплыть…
В памяти Джордана внезапно всплыли слова песни Коннора Слейва, парня, который, в отличие от Джерри Хо, понимал, что совершать восхождение надо по самому крутому склону – не потому, что этот склон единственный, а потому, что сам он так устроен.
Перед ним резко затормозил «вольво», и водитель, высунувшись из окошка, напустился на ехавшего впереди. Джордан легко вывернул влево и обошел неожиданный затор в движении и в мыслях.
Миновав мост, он вырулил на Адамса и поехал до перекрестка с Фултон-стрит, оставив слева Бруклин-Хайтс – респектабельный квартал старых, великолепно отреставрированных домов – и неподражаемую панораму небоскребов Манхэттена.
Далее он двинулся на юг, в район, где обитал Джеймс Буррони, напарник по «делу Марсалиса», как его окрестили репортеры.
Он позвонил Джеймсу после очередных переговоров с Кристофером в Грейси-Мэншн. Джордан привык считать, что политические деятели живут в неприступном, бронированном кругу и, несмотря на свой публичный имидж, не способны быть просто людьми, а во всем остаются политиками.
Разговаривая с братом, Джордан впервые задал себе вопрос: действительно ли Кристофер хороший мэр или только в нужный момент оказался лучше своих соперников?
С тех пор как он увидел мертвого сына в карикатурной позе, на полу его ателье, Кристофер метался, как зверь в клетке, и Джордан до сих пор не мог понять – то ли это отцовская скорбь, то ли ярость по поводу собственного бессилия, которое он, как первый гражданин города, вынужден демонстрировать всему Нью-Йорку.
Так или иначе, лихорадочное расследование убийства Джеральда спустя две недели оказалось в полном тупике. Сыщики перекопали вдоль и поперек жизнь покойного и не нашли ни одного следа, ни одной зацепки. Между тем масс-медиа изощрялись в самых разных гипотезах. Они даже вытащили на свет тот старый случай на дороге и увязали его с демоническим гением покойного Джерри Хо.
Когда были исчерпаны факты, на смену им пришли фантазии.
К счастью, удалось обезвредить Лафайета Джонсона, пока он не наделал больших бед, упиваясь своей внезапной популярностью. Кристофер лично встретился с ним и уговорил держать язык за зубами с помощью единственно понятного тому аргумента – денег. Благодаря аналогичным мерам другие источники скандальной информации также не спешили подпитывать репортеров, и газетная шумиха осталась на мелководье досужих вымыслов.
Увы, недалеко от нее ушло и следствие.
Джордан припарковался на другой стороне от дома Буррони – первого на улице небольших, утопающих в зелени вилл. Заглушив мотор, он некоторое время разглядывал представшую ему постройку. То, что он увидел, его по меньшей мере озадачило. Он ожидал чего-то иного, чтоб не сказать – чего-нибудь получше.
Перед домом стоял белый «чероки» старой модели. Дверь дома отворилась, оттуда вышла женщина, ведя за руку мальчика лет десяти. Она – высокая блондинка с некрасивым, но выразительным и добрым лицом, а малыш – копия Буррони, никакого анализа ДНК не нужно.
