Крылатая гвардия

      И разбор состоялся.
      - Полет ваш - бессмысленная игра со смертью, - сурово отчитывал комэск. Никакой необходимости для этого не было. Противник условный, а риск безусловный, - доносились до меня слова, казалось, откуда-то издалека. - Я не против целенаправленного риска, но в данной ситуации - это лихачество!
      Неприятно и обидно выслушивать такие "истины", мне ведь предоставлялась полная свобода действий.
      - Товарищ командир! Я видел перед собой реального противника, а не белое полотнище. Не "висеть" же над ним, не ждать, когда меня "снимут" зенитки...
      - Нет! Ты его должен уничтожить, его - не себя! - парировал комэск. Однако не надо забывать, где находишься. И не забываться... Не хватало еще, чтобы очередью из пулемета полыхнул! Итак, действия Евстигнеева не заслуживают положительной оценки: атаки просто хулиганские - струей винта срывало полотнище с креплений...
      После разбора командир эскадрильи приказал:
      - Завтра же всех инструкторов провести на спарке УТИ-4 и показать, как надо строить маневр при атаке наземной цели. Вы, - он указал на меня пальцем, как взведенным курком, - пойдете со мной первым. Поняли?
      Я ответил утвердительно, но все же спросил:
      - А тот маневр, что вы покажете, при атаке противника может пригодиться?
      Комэск укоризненно посмотрел на меня, покачал головой и в сердцах пробурчал:
      - Пригодится... только не в школе...
      В тот же вечер в казарме появился красочно оформленный боевой листок, полностью посвященный моему полету. На нем изобразили огромное чудовище с фашистской -свастикой на голове. Сверху на него летел крылатый козел с раздвоенной бородой и задранным хвостом: голова воинственно наклонена вниз для атаки, закрученные в кольцо большущие рога грозно и неудержимо нацелены на голову монстра, с копыт срываются струи воздуха, а на козле восседает моя персона, длинным копьем разящая уродливое тело чудища.
      Обижаться на такой, блистательный по замыслу и исполнению дружеский шарж я не думал, но от критики все же не удержался:
      - Эх, молодцы! Ну и сработали! Залюбуешься. Порядочек завели: не успеешь чихнуть на краю аэродрома, а уже всюду слышно. Завтра в провозном полете покажете свое благоразумие.
      Ребята, конечно, понимали, что я не злился и разделял их шутки.
      ...Наступила зима. Эскадрилья наша работала с запасного аэродрома. В один из пасмурных и хмурых зимних дней я вылетел с курсантом Алексеем Проскуриным в зону. Видимость была слабая, горизонт мглистый. Земля, запорошенная снегом, однообразна: ни единого ориентира, за который можно бы зацепиться. Но Проскурин вел машину уверенно, в зону вошел на заданной высоте и по моей команде приступил к выполнению задания. А я тем временем еще раз уточнил место положения самолета относительно аэродрома и стал следить за скоростью, высотой ввода в каждую фигуру, высотой вывода и... совершенно забыл о земле.
      Когда Проскурин покачал машину с крыла на крыло, что означало "задание окончено", я передал по СПУ - самолетному переговорному устройству, - чтобы он шел на аэродром. Курсант пожал плечами, недоуменно посмотрев вниз, и вновь - с крыла на крыло. "Запилотировался", заблудился парень, - подумал я, - не знает, где аэродром, как выйти на него". И я понадеялся - ориентировку не вел. Положение - глупее не придумаешь.
      Взяв управление на себя, осмотрелся: ни аэродрома, ни одного знакомого ориентира перед глазами... Делаю вираж, другой, третий - ничего... Пытаюсь определить, куда мы могли уклониться за время пилотажа, беру приблизительный курс, и минут пять летим, озираясь по сторонам. Наконец аэродром! Когда увидел самолеты на стоянках, облегченно вздохнул. Но что это? Какие-то странные один чем-то неуловимо отличается от другого, или мне так кажется...
      Проскурин оживился: снова ухватился за управление, уверенно повел машину от третьего к четвертому развороту, чтобы сесть с ходу. А на аэродроме словно все вымерло: ни людей, ни привычного движения. Сомнение снова закрадывается в сознание, становится жарковато - и это в порядочный мороз! - нет, что-то не то...
      После четвертого разворота, на планировании, стало ясно: темные пятна занесенные снегом кусты, а не самолеты. "Заблудились, - пронеслась недобрая мысль. - Куда же я смотрел? Надеялся на курсанта? Сам ты еще курсант!.."
      Горючего оставалось мало. Садиться в поле на вынужденную, ломать самолет преступление. А курсант... Вдруг при посадке с ним что-нибудь случится? Я в ответе прежде всего за человека, а потом уже за все остальное. Снова беру управление на себя, пересчитываю в уме весь полет, чтобы приблизительно знать, в какой же стороне находится наш аэродром, н выбираю надежный вариант восстановления ориентировки: выход на линейный ориентир - едва заметная грунтовая дорога.
      Заметить малонаезженную санную дорогу зимой не так-то легко. Летим три минуты, пять - дороги нет... Как томительны, тревожны эти бесконечные минуты, когда поставлена под удар твоя профессиональная честь летчика! А если он еще и инструктор - это уже никуда не годится. Так мысленно терзал я себя за неосмотрительность...
      Седьмая минута - видим дорогу: вроде стало легче. Разворот на север, и вот уже показался аэродром, над ним - летящие самолеты. От радости хоть "ура" кричи: мы дома - добрались наконец...
      Выслушав мой доклад, командир звена не стал ни корить, ни хвалить. Он хорошо понимал состояние возвратившегося на землю без происшествий.
      - Победителей не судят, - лишь прокомментировал невозмутимо и добавил: Доложи на разборе полетов. Да так, чтобы для всех твои блуждания стали наукой.
      Чтобы именно "стали наукой", забегая вперед, расскажу, как уже перед самой Курской битвой потеряла ориентировку группа из двенадцати истребителей.
      ...Промашка получилась довольно просто, даже обыденно: боевое задание в районе Белгорода мы выполняли в основном над территорией противника, за облаками, и, возвращаясь домой, оказались километрах в сорока севернее своего аэродрома, на пересечении железной дороги Старый Оскол - Валуйки. Ведущий нашей группы местность не опознал, железнодорожную ветку принял за курско-белгородское направление, и мы продолжали идти в глубь своей территории. Во избежание неприятностей я передал по радио:
      - Командир, железную дорогу, что идет к аэродрому, пересекли...
      - Не путай, не та дорога, - ответил ведущий.
      - Командир, наша точка справа, - настаивал я. Но он настолько был уверен в своей правоте, что насмешливо посоветовал мне покинуть группу:
      - Разрешаю следовать туда, куда тебе так хочется! Да учти, как начнут бить зенитки - под тобой Белгород. Бери курс девяносто и дуй домой. Понял?..
      Последнее слово было сказано с иронической интонацией: мол, что с чудаком сделаешь. Коли так хочется - пусть получит свое.
      - Понял! - ответил я и бросил в эфир: - Братцы, кто хочет быть дома - за мной!
      Качнув самолет с крыла на крыло, я отвалил со своим ведомым от общего строя. За мной пошла только одна пара - Виктора Гришина. Несколько минут лету - и под нами наша база. Через наземную радиостанцию прошу передать командиру группы, что мы прибыли на свой аэродром.
      Доклад о случившемся был воспринят чуть ли не как предательство группы, и мы четверо уже пожалели о своем благоразумии. "Лучше бы сквозь землю провалиться!" - вырвалось от обиды. Нас даже решили наказать - отстранили от полетов да еще изводили одним и тем же вопросом: "Где командир? Где группа?" Свершился суд скорый, да неправедный.
      Положение усугублялось и тем, что мы ничего не знали о судьбе товарищей: попадают где попало без горючего, машины угробят, кости себе переломают.
      А группа после нашего ухода, оказывается, продолжала идти тем же курсом. Когда летчики поняли, что аэродром далеко позади, возвращаться было уже поздно - горючее на исходе. Решили продолжать полет, не меняя направления, авось по курсу попадется какое-нибудь летное поле или, на худой конец, подходящая для посадки площадка. Спустя несколько минут истребители один за другим начали "падать": летчики шли на вынужденную посадку, не выбирая места посадки - прямо перед собой. Кому-то повезло сесть в поле на колеса без каких-либо повреждений, но далеко не всем. Один пилот на посадке даже скапотировал перевернулся на спину (хорошо, что летчик отделался только ушибами). Ну а большинству случайно удалось выйти на полевой аэродром, который и стал их пристанищем.
      Об этом стало известно лишь на третьи сутки, когда летчики на попутных автомашинах, а то и на крестьянской лошаденке, одолженной сердобольным хозяином, начали съезжаться на свой аэродром, словно погорельцы. С прибытием командира группы майора С. Подорожного наша "отверженная" четверка была реабилитирована и на следующий же день пошла на боевое задание.
      Но все это случится гораздо позже, года через полтора. А пока у нас в школе начали поговаривать, что скоро предстоит получать новые самолеты ЛаГГ-3 или "яки" и перебираться подальше, в Сибирь.
      Курсант Проскурин и его товарищи в это время окончили школу, состоялся выпуск, их отправили в запасной авиационный полк, откуда они после переучивания на новые самолеты убывали на фронт.
      На этот выпуск я возлагал большие надежды. Ждал, что с выпускниками будет направлена на фронт и группа из постоянного состава летчиков-инструкторов. Поэтому старался выполнить обещание, которое дал командиру эскадрильи: подготовить себе хорошую смену.
      Мне передали, что старания мои не были напрасными - курсанты летную практику освоили неплохо, а это ведь лучшая награда обучающему. Но на мой очередной рапорт об отправлении на фронт последовала новая задача: обучить группу летчиков-бомбардировщиков навыкам в пилотировании истребителей.
      Горючего в это время в школе не хватало. Полеты проводились на единственной спарке. Однако, выпустив всех самостоятельно, я вскоре снова приступил к работе с курсантами.
      Решением командира звена Ивана Капленко нам, инструкторам, увеличили количество полетов на боевое применение, и каждый летный день до начала работы с курсантами мы пересекали Енисей на боевых машинах и уходили за горы в определенный зоны.
      По заранее обговоренному на земле плану летчики-инструкторы отрабатывали вначале атаки по предполагаемому бомбардировщику противника, затем вели воздушный бой истребителя с истребителем. Атаки начинались по установленному сигналу. Я, к примеру, выходил вперед и определенное время следовал по прямой, а командир проводил атаки по мне. Затем мы менялись местами: командир выходил вперед, а я атаковал его со всех направлений, сбоку, слева, справа, сверху, снизу, на попутных и пересекающихся курсах под различными ракурсами.
      Через несколько полетов мы приступали к отработке самого воздушного боя. Начинался он с атак в горизонтальной плоскости, затем переходил на вертикальный маневр и, наконец, заканчивался свободным боем, в котором применялись все виды маневра с умелым использованием максимальных возможностей самолета. Эти полеты были для меня хорошей школой. Проводились они с одной целью - подготовиться к фронту.
      Однако на мои просьбы об откомандировании - если не на фронт, то хотя бы в строевую часть - по-прежнему поступали отказы. Все это тяжким грузом давило и угнетало меня. И тогда я не придумал ничего лучшего, как развеять душу в самовольной отлучке. Командир эскадрильи понял подоплеку моей недисциплинированности. Последовало строгое внушение:
      - В стремлении на фронт вы избрали худший из вариантов. Небо может закрыться для вас навсегда!
      Вгорячах я наговорил хорошему человеку резкостей, нагрубил и потом тяжело переживал, казнил себя. В самом деле, в училище было много инструкторов способнее меня. Послали же лучших из них на фронт...
      Вскоре с удивительной быстротой распространился слух о разнарядке на четырех летчиков для перегонки истребителей "Аэрокобра" из Америки на Аляску и с Аляски в глубь нашей страны. Эти самолеты предоставлялись нам по ленд-лизу.
      В заветную четверку были назначены: Ислам Мубаракшин, Василий Пантелеев, Михаил Шабанов и я. Узнал я об этом от командира звена Ивана Капленко.
      - Радуюсь за тебя, дружище... Повезло. Жаль, что не вместе. Не забывай нас, помни Саяны.
      - Не обижайтесь и вы на этого торопыгу, - я постучал пальцами по своему лбу, - ведь хлопот доставлял больше, чем все остальные.
      Капленко, помолчав, заметил:
      - В человеке, Кирилл, ценится многое. В том числе чистая и бесхитростная душа...
      И вот получены от командования наши личные дела, документы, от друзей клички: "янки", "американцы". Нас не обижали шутки товарищей. Было радостно от сознания ответственности, предчувствия новизны дела. Главное, мы считали это задание шагом на пути к фронту.
      Вася Пантелеев возбужденно пророчил:
      - Ищите нас на маршрутах перегонки "Аэрокобр". Ислам добавил:
      - Или в сводках Совинформбюро: "За ратные дела награждаются..." Кто-то тут же продекламировал:
      И гибель не страшна герою,
      Пока безумствует мечта.
      Расставание с курсантами и друзьями, преподавателями, с самим училищем, где мы приобрели профессию летчика, навевало теплую грусть и в то же время какую-то необъяснимую радость. Грусть - неизбежность разлуки, а радость от мысли о том, что уходим в неведомое, которое кажется человеку заманчивее настоящего.
      Прощание было коротким: по-мужски пожали друг другу руки с добрым напутствием и пожеланием не забывать однокашников. Наша дорога - через Новосибирск в Москву. Мы покидали родную школу, в которой товарищи будут трудиться, готовя для фронта летные кадры. Они выпустят около полутора тысяч пилотов, большинство из которых примет самое активное участие в боях на фронтах Великой Отечественной войны. Выполняя свою основную задачу, школа предпринимала все возможное для быстрейшего разгрома врага. В течение четырех лет - с 1942 по 1945 годы - военнослужащие подписались на государственный заем на сумму 3554115 рублей и отчислили из своих сбережений в фонд обороны страны 369 639 рублей наличными и 770 015 рублей облигациями, сдав в фонд помощи детям фронтовиков еще 30 719 рублей.
      В апреле 1944 года личный состав школы, воодушевленный историческими победами нашего народа, героической Красной Армии, постановил отчислить личные сбережения на укрепление боевой мощи Красной Армии, на собранные средства построить звено истребителей и укомплектовать его экипажи своими воспитанниками.
      И вот 11 июня 1944 года была получена телеграмма от Сталина: "Бирмской Военной Авиационной школе пилотов.
      Подполковнику Сидорову.
      Начальнику политотдела подполковнику Шептайло.
      Передайте офицерам, курсантам и вольнонаемному составу Бирмской Военной Авиационной школы пилотов, собравшим сто пятьдесят тысяч сто восемьдесят пять рублей и семьсот семьдесят тысяч пятнадцать рублей облигациями госзаймов на строительство звена боевых самолетов-истребителей, мой боевой привет и благодарность Красной Армии. Желание личного состава школы пилотов будет исполнено.
      И. СТАЛИН"{1}.
      Школа постоянно поддерживала тесную связь с тружениками Хакасской автономной области, оказывая им посильную помощь в решении народнохозяйственных задач: мы трудились на уборке урожая в совхозах, на строительстве сахарного завода и Уйбатского канала. Только за 1942 и 1943 годы было выработано 11 844 человеко-дня.
      И вот, простившись со школой, мы приближались к Уралу. Все чаще сквозь запыленные окна вагона всматривался я в лесную ширь.
      Мои родные края... Уже четыре года, как оставил их. Товарищи понимали мою взволнованность.
      - Как, Кирилл, тянет дым отечества? - спрашивал кто-нибудь.
      Я не находил слов для выражения чувств и только жадно глядел на эти близкие сердцу просторы, мысленно воспевая их красоту и богатство...
      Поезд, окутанный клубами черного дыма, подходил к отрогам Каменного пояса. Все чаще горизонт закрывали покрытые лесом горы, нависшие скалы с оголенными пластами пород, омытые дождями, овеянные сибирскими ветрами; в их расщелинах иногда мелькали чудом выросшие, тянущиеся к свету березки.
      Близость родных мест, неповторимость уральской природы будили во мне воспоминания детства и юности, что прошли в этих краях. Я вспомнил, как однажды в четвертом классе убежал из отчего дома и тайком от родных уехал в Челябинск.
      Семья наша - даже по тем давним меркам - была немалая: пять сестер и мы с братом. Едоков много, а работников всего - отец да мой старший брат Алексей. Мне хотелось скорее стать взрослым, не быть лишним ртом в доме. Поэтому мысль о побеге возникла не случайно. Детская фантазия, книги о романтических приключениях, стремление к самостоятельности ускорили мое тайное решение.
      В это время в стране начиналась индустриализация, строился один из ее первенцев - тракторный завод-гигант в Челябинске. Молодежь потянулась туда. Не минула эта тяга и мое родное село Большие Хохлы. Наш сосед Михаил уехал на стройку вместе со своим отцом, а дома осталась мать с младшим сыном Готькой, моим ровесником. Как-то Миша приехал домой на несколько дней, и его бесконечные рассказы о замечательной городской жизни, явно рассчитанные на то, чтобы поразить наше воображение, взбудоражили нас и подстегнули.
      Через несколько дней после отъезда Михаила мы с Готькой, сложив в ученические сумки харчи и одевшись потеплее, направились не в школу, а на железнодорожный разъезд Хохлы. Когда подошел товарный, мы вскочили на платформу, груженную тесом, и первое в нашей жизни путешествие началось.
      Поезд шел медленно. На полпути его догнал пассажирский. Нам удалось пересесть на него - вначале на подножку вагона, а потом, когда от холода уже зуб на зуб не попадал, мы перебрались внутрь вагона, затерялись среди пассажиров и благополучно добрались до Челябинска.
      Город, представший перед нами, буквально ошеломил своим величием. Его здания по сравнению с деревенскими избами казались великанами. Суета и многолюдье толпы пугали, подавляли нас. Мы знали адрес Михаила и поторопились разыскать его. Каково же было удивление Готькиных родных, когда мы появились как снег на голову.
      - Блудные дети! - возмутился его отец. - Кто же в это время ездит? Город не увеселительное место: он живет своим трудом. Раздевайтесь!
      В этот же вечер было решено устроить нас на курсы плотников. А на двадцать первый день учебы, получив зарплату за прошедшие полмесяца, мы дали деру домой.
      За проделанное отец потребовал у меня отчета. Молча, не перебивая, выслушал рассказ о поездке. Ругать не стал, но с обидой в голосе упрекнул:
      - Молодо - зелено... Рано тебе, сынок, выходить на трудовую дорогу: шея тонка, а хомут великоват. Учиться надо. А плотничать учатся не в городе, а дома. У меня и научишься.
      Повернувшись лицом к маме, он улыбнулся доброй улыбкой: мол, все обошлось, что уж теперь...
      Окончен четвертый класс. Сосед Готька вместе с матерью уехал в Челябинск. Мои старшие замужние сестры, а потом и брат покинули село. Я с младшими сестренками Александрой и Анной остался с родителями и все лето провел на озерах.
      Как-то мы играли в лапту - старую русскую игру, теперь, к сожалению, почти забытую. Вдруг наше внимание привлек необычный гул, раздававшийся сверху, и игра прекратилась. Как зачарованные, мы смотрели в небо, потом бросились бежать по улице: летела двухкрылая чудо-птица, летела низко, а мы бежали ей вдогонку с криком: "Аэроплан! Аэроплан!.." Долго еще мы слышали гул машины в своем детском воображении...
      Осенью тридцать четвертого года наша семья перебралась в Щумиху. А весной, окончив седьмой класс, я сразу же уехал в Челябинск, и меня приняли в фабрично-заводское училище тракторного завода. Учился я с большим желанием, увлеченно: интересно наблюдать, как грубая чурка в твоих руках становится нужной и красивой деталью. Памятен для меня 1935 год еще и тем, что я стал членом Ленинского комсомола.
      Боевая у нас была комсомолия! Ударный труд, беззаветная преданность делу вот что было на первом месте. Входим ли в клуб, гуляем ли по парку - мальчишки провожают нас восторженным взглядом, старики степенно беседуют с нами, задают самые разнообразные вопросы, наивно полагая, что 15-17-летний паренек со значком - это чуть ли не народный комиссар... Мы должны были многое знать, еще больше - уметь. Член ВЛКСМ для некомсомольца был вроде старшего брата - опекал его, учил, нес ответственность перед коллективом и собственной совестью.
      Окончив ФЗУ, в течение нескольких месяцев я работал токарем, одновременно осваивал фрезерные, строгальные, шлифовальные станки. Мой станок стоял по соседству с другим, на котором работал дядя Ваня, умелый токарь, изготовлявший детали большой сложности, высокой точности. Ему было уже за пятьдесят. Старый питерский рабочий, дядя Ваня приехал в Челябинск по зову сердца. Бывало, когда я долго разглядывал чертеж, задумавшись над выполнением заказа, он подходил ко мне, спрашивая:
      - Чего носом крутишь? Дай-ка сюда, разберемся, что тебе подбросили?
      И, взглянув на лист ватмана, восклицал:
      - Так это же проще пареной репы!
      - Дядя Ваня, для вас все просто, - отвечал я.
      - А то как же? Постой с мое у станка, тогда и тебе будет просто.
      Указывая на чертеж, он как бы вслух размышлял, с чего бы начал, какой бы операцией закончил изготовление детали. Убедившись, что совет возымел успех, торопился:
      - Эх, время-то как бежит... За дело! - и уходил к станку.
      Изготовленную деталь я непременно показывал дяде Ване. Он внимательно рассматривал ее, поправляя очки-кругляки на носу, затем говорил:
      - Мал золотник, да дорог. Искусство! - и, проверив соответствие детали заданным размерам, довольно восклицал: - Только не суетись - рабочей чести не посрамишь никогда...
      Вскоре, получив путевку комитета комсомола, я решил попытать счастья в авиации. Михаил Бурим, Лева Лупей, я и другие прошли строгую медицинскую комиссию и были зачислены курсантами в Челябинский аэроклуб. Каждый из нас наивно рассчитывал, что жизнь в аэроклубе начнется с полетов, но оказалось, что для этого нужно изучить ряд теоретических дисциплин. И нас это немного огорчило. Теорию мы. изучали без отрыва от производства. Кое-кому из заводских не понравилось такое сочетание - они перестали посещать занятия. А" я и не заметил, как за разбором конструкции самолета, мотора, аэродинамики, самолетовождения прошла зима.
      Весной начались полеты - курсанты повеселели. Каждый из нас в зависимости от того, в какое время работал на заводе, участвовал в полетах в одной из смен летного дня. Для поездки на аэродром завод выделил грузовую автомашину, и из ее открытого кузова жители Челябинска часто слышали веселые песни.
      Группу, в которой я обучался, вел молодой, но достаточно опытный инструктор Николай Федорович Кобзев. В первом же ознакомительном полете в зону он показал, на что способен У-2 при умелом использовании всех его маневренно-скоростных качеств: виражи, перевороты, боевые развороты, петли Нестерова, спираль. У некоторых из нас при перегрузках на пилотаже темнело в глазах, но восторгу от полета не было границ!..
      После ознакомления с управлением машиной в пятом океане начались провозные полеты по кругу. Искусство пилотажа давалось не сразу, не всем одинаково, и Николай Федорович, понимая тревогу курсантов, говорил:
      - Друзья мои, вы все будете летать самостоятельно. Только в разное время. Спокойствие и вера в лучшее - таким должен" быть настрой ваших душ.
      Слова инструктора вселили в нас уверенность. Настроение улучшилось, напряжение ослабло, а за этим и самолет стал как бы послушнее, ошибки случались все реже.
      В скором времени мы начали получать разрешения на первый самостоятельный полет. Группа торжествовала: все курсанты в течение недели успешно выполнили полеты по кругу.
      С приобретением навыка, когда мы приступили уже к отработке пилотажа в зоне, начались отклонения. Нет-нет, да кто-нибудь проявит вольность: один выполнит лишнюю фигуру, другой подойдет на посадку "по-истребительски" - на повышенной скорости, а кто и по невнимательности допустит ошибку на планировании и по-вороньи плюхнется на землю.
      Инструктор зорко следил за нашими полетами и, если кто-либо умышленно или по небрежности отклонялся от задания, не прощал, был полон справедливого негодования. Уважение к Николаю Федоровичу сдерживало наши самонадеянные порывы, полеты выполнялись в соответствии с его указаниями. Однако срывы иногда бывали, и горе тому, кто на это отваживался.
      Как-то при возвращении из зоны после удачно выполненного задания я снизился ниже установленной высоты и; на подходе к аэродрому заметил движущийся железнодорожный состав. Захотелось убедиться в разности скоростей "чугунки" и моей машины. Скорость была моей слабостью. Но в зоне на большой высоте я ее не ощущал: предметы, строения и ориентиры проплывали медленно, самолет, можно сказать, зависал над ними. Местность меняется быстро, когда пролетаешь на малой высоте. Предметы быстро проносятся под тобой, чувствуется быстрота, захватывающая дух и дающая необъяснимую радость.
      И вот я устремляюсь на поезд и на высоте метров в двадцать пять пролетаю правее состава. Убедившись, что поезд уступает в скорости моему самолету, захожу на посадку. И, как это часто случается в жизни, дурные поступки сопровождаются непредвиденными обстоятельствами: у самолета, не знаю почему, возможно из-за повышенной нагрузки на органы приземления при не совсем мягкой посадке или из-за ветхости, на рулении лопнул амортизатор хвостового костыля. Когда я зарулил на заправочную, инструктор уже находился там. Его мужественное, смуглое от загара лицо с буйной шевелюрой слегка вьющихся волос неузнаваемо жестко. Стройный, в синем комбинезоне, он стоял у хвоста самолета, ожидая моего доклада. Я понял, вольность моя не прошла незамеченной и порицание неминуемо. Рапортую о выполнении задания. В ответ:
      - И все? А кто будет докладывать о выкрутасах?
      - Виноват, не сдержался...
      - "Не сдержался"! Убедительно. Ответ достоин похвалы. Да ты соображаешь, что говоришь! Кто же после этого выпустит тебя в небо?
      Я молчал. Инструктор обратился к курсантам:
      - А вы чего стоите? Меняйте амортизатор... - и он отошел от самолета, закурил, прохаживаясь взад-вперед по стоянке.
      Я с товарищами приступил к замене амортизационного пакета костыля. Механик, руководивший нашей работой, заметил тогда:
      - Ну, парень, ты даешь!.. Рехнулся, что ли? Кто-то предположил:
      - Теперь получит по первое число.
      - Леший меня попутал, - в сердцах произнес я.
      - Леший не леший, а сам себе ты изрядно напутал, - ворчал механик.
      Минут через тридцать он доложил инструктору об устранении неисправности и готовности самолета.
      Николай Федорович подошел, приказал мне выйти из строя и спросил:
      - Одумались?
      - Одумался. Виноват! Такое в моей жизни не повторится...
      - "Не повторится"... То, что вы совершили, - грубейшая недисциплинированность! Такое нетерпимо в авиации. Небу нужны люди, не только умеющие летать, но способные подчинять свои эмоции разуму. Только из таких выходят умелые воздушные бойцы. Не знаю, как решится вопрос о продолжении вашей учебы, но от полетов на неделю отстраняю, - заключил инструктор. Будете встречать самолеты...
      Многое я передумал в свой "нелетный" период. Особенно мучили угрызения совести во время занятий на тренажере - "журавле". Тренировка на нем для курсанта, уже летающего самостоятельно, считалась унизительной.
      Но неделя прошла. Накануне предстоящего летного дня при разборе полетов инструктор обратился к курсантам с вопросом:
      - Как вы находите "несдержавшегося", не пора ли ему оставить "журавля" в покое?
      Ребята поняли, что вопрос касается меня, и дружно ответили:
      - Пора! Разрешите ему летать.
      - Как вы решили, так тому и быть! - согласился Кобзев. - Евстигнеев, учтите, малейшее нарушение - и вам уже не быть в аэроклубе. Уяснили?
      Мой ответ был весьма лаконичен - "да".
      На следующее утро, выполнив контрольно-провозной полет с инструктором, я продолжил самостоятельные полеты.
      Прошел месяц. Я летал без особых замечаний, приближаясь к завершению программы. И вдруг, как говорится, ни с того ни с сего, опаздываю к отъезду автомашины на аэродром. День не летаю, за ним другой, на третий пора идти к инструктору с повинной, а я не могу себя переломить - неудобно. И тогда принимаю решение прекратить учебу в аэроклубе.
      Через неделю моего отсутствия в аэроклубе, в один из дней, когда из-за сильного дождя и низкой облачности затих гул моторов на аэродроме, Николай Федорович пришел ко мне домой. Я не ожидал этого визита и очень удивился, увидев инструктора.
      Поздоровались. Я представил Кобзева сестре:
      - Поля, это Николай Федорович, мой инструктор в аэроклубе.
      Она вышла из комнаты, чтобы не мешать нашему разговору. Стульев не было, присели на табуретки. Осмотрев небогатую обстановку, Кобзев сказал:
      - Вижу: жив и здоров, а авиацию забыл. На полетах не бываешь... Не ладится на работе?
      - Нет, с работой в порядке. Деталь одна капризничала, но "уговорили" пошла. Теперь все как будто нормально.
      - Вот и хорошо. Можно приступить к полетам, - поддержал мысль инструктор.
      - Николай Федорович, устал я. Пока сдашь смену, пока вымоешься в душевой, глядишь, уже бежать к автомашине, чтобы успеть на аэродром. В первую смену тоже не лучше: та же суета, еле успеваешь на завод. Нигде я не бываю, ничего не вижу. Спрашивается, к чему все это? Представим, что окончу аэроклуб, а дальше что? Два, три года пройдет - и все превратится в ненужную забаву юности. Не так ли?
      - Ух ты, как расплакался, - усмехнулся Кобзев. - Только знаешь, на что это похоже? На лепет слабовольного. Не обижайся. Получил ты по заслугам. Понимаю, что нелегко. А на что же ты рассчитывал? На легкую победу? Нет, Кирилл, такого в летной жизни не бывает. Да и принимать такое будешь без удовольствия и радости. Тебя тянет улица? Хочется красивого отдыха? Что ж, времени у тебя теперь достаточно. Только тому, кто испытал радость полета, не так-то легко расстаться с небом. Поймешь потом. Аэроклуб - жизни не помеха. Окончи его, тогда и решай, как быть с авиацией. Так Николай Федорович вторично помог мне остаться в авиации, и я на всю жизнь сохранил огромное к нему уважение.