A под ним я голая

Евгения Доброва

А под ним я голая

Предисловие

Принцип Гудини

Прозу поэта читать всегда интересно: здесь найдешь и ажур, и масштаб. Поэтому книгу Евгении Добровой я ждал с любопытством: подтвердится ли эта формула?

Подтвердилась. Закон селекции сработал без сбоев. Текст яркий, цветистый, местами даже намеренно усложненный, с изощренной вязью метафор. Да, это проза поэта. Так и есть.

Книга, которую вы держите в руках, состоит из дилогии «Двойное дно» и повести «У небожителей». Дилогия, при всей легкости и эфирности письма, весьма сложна композиционно: я насчитал семь ярусов повествования и даже нарисовал схему.

В основе сюжета «Маленького Моцарта» – анабасис (греч. – путь от побережья в глубь материка) юной девушки во взрослую жизнь. Окруженная ее реалиями, героиня ищет опору в воспоминаниях детства – но не может найти.

Тем временем в точке между детством и ответственностью складывается любовный треугольник: героиня, молодой муж и опекающий пару друг семьи. Можно ли усидеть на двух стульях? Нет, нельзя. Но, может быть, все-таки можно?

Произведение написано в стиле «фрагментарное письмо»; это французский жанр, однако повесть по-пушкински имеет завязку, кульминацию и развязку и по-чеховски – хронотоп.

Начиная со второй главы из мозаики, казалось бы, несвязанных фраз – на самом деле это россыпь смешных историй и остроумных диалогов – начинает складываться сюжет – и под занавес приходит к совершенно неожиданному финалу. В каком-то смысле это настоящая провокация. Художественная.

Вторая часть «Двойного дна» – еще одна из линий жизни начинающего литератора Леры Петровской: «закончив два года назад институт и перепробовав – надцать работ… от бензоколонки (оператор-кассир, сутки-трое) до пресс-центра президента Е. (ночной мониторинг средств массовой информации за о-о-очень символическое вознаграждение), я под конец остановила белку в колесе и осела на несколько месяцев в частном издательском доме. В конце концов, где еще приютиться писателю, как не возле книги, думала я».

В провокационном названии «А под ним я голая…» на самом деле нет ничего непристойного. Под ним – это под платьем, а порождена метафора житейским обстоятельством. Друг героини, который «в прошлой жизни был Мойдодыром», понуждает ее крайне тщательно убирать квартиру, и та, испортив хлоркой подол любимого платья, маскирует пятно задорной аппликацией на французском языке: «Nue Dessous». Под ним я голая.

Как и «Маленький Моцарт», повесть построена по принципу двойной композиции: игла в яйце, матрешка в матрешке. Героиня, отработав, как говорят психологи, мифологему Золушки, принимает волевое решение не играть более эту роль. «Моя карета слишком засиделась в тыквах!» – говорит она и хлопает дверью перед носом обомлевшего начальника. Но что Золушка знает о жизни? Она вам расскажет, вернее напишет, сама. Принимая за принцев обычных людей, обремененных собственными проблемами, она ходит по кругу и наступает на одни и те же грабли. Бам-с! – по лбу. Не сделаешь выводов – еще раз получишь.

Сюжетный параллелизм повести «У небожителей» не так сложен, как в предыдущих произведениях, но и тут не обошлось без него. Действие происходит в знаменитой сталинской высотке – Доме на Котельниках. В мастерской художника Кустова проходят частные уроки рисунка и живописи. Героиня натурщица, проводя многие часы в неподвижности, осмысляет грустную историю своей любви и думает, как жить дальше, – первый план; фоном идут легенды про высотку, Кремль, который хорошо виден из окна, и его обитателей. Сталин был вовсе не черным, а рыжим. Сын Менжинского разводил бабочек. Ночью в Мавзолее страшно.

По секрету скажу, что главных героинь Доброва пишет с себя, повествование ведет от первого лица – таким образом мы видим совпадение героя и автора, столь характерное для литературы наших дней (уже даже изобретен термин «я-проза»). И, надо отдать должное, взглянуть на себя со стороны у автора получается, и неплохо. Умение выписывать детали, взгляд сквозь вещи, небуквальная констатация фактов и в то же время непредвзятость – сильные стороны прозы Добровой.

Эту книгу смело можно назвать лирической – она соткана из личных переживаний, осмысления жизненного опыта. Я вижу экзистенциальные мотивы формирования личности, истоки жестокости, эгоизма – и поиски выходов. Доброва не любит открытых финалов и расставляет все точки над i (разве что «Маленький Моцарт» является исключением).

Еще не так давно имя Евгении Добровой было почти неизвестно, а буквально за год автор сделал заметную карьеру в литературе. Открыл Доброву «Новый мир» – по результатам работы мастер-класса этого журнала, прошедшего в рамках самого крупного российского совещания молодых писателей – Форума в Липках – в октябре 2007 года, она была отмечена как лучший прозаик семинара. Интересный поворот судьбы для человека, который всю жизнь писал стихи. А еще мне очень интересно узнать, каким будет продолжение у этих историй, талантливо рассказанных Евгенией Добровой.

Сергей Белорусец

Двойное дно

Маленький Моцарт

Повествование в двух ключах

Самое плохое в макаронах что, что они быстро остывают. Мы – какой моветон! – едим макароны с хлебом.

– От священных коров, наверное, – говорит Миша, намазывая на румяный штрицель масло «Новая Изида». Что ему калории…

* * *

Сегодня мне приснилось, что у меня ярко-красный маникюр и что я учу французский язык.

* * *

Я хочу жить как младенцы, которым не исполнилось и полутора лет: они не делают ничего, даже еще не рисуют. Их главная idea в том, что они едят и растут.

И никто не потребует от них ни рисунка, ни пятерки по алгебре, ни денег в дом.

* * *

«…Некоторые исследователи считают, что в форме анонимного трактата написан также «Апокалипсис» Иоанна Богослова. Он представляет собой аллегорию антиримского восстания в колониях. Трубящие ангелы – это диспозиция войск мятежников…» Мамочка, мамочка, мама моя! Пал Палыч меня изведет своими заказами.

* * *

И я, вместо того чтобы работать и соображать, уставилась, как на видишь фигу, на обложку «Истории русской живописи» Бенуа (репродукция картины Флавицкого), смотрю и думаю: опять тараканов надо травить… Нет бы: бедная княжна!

* * *

Под компьютером скапливаются тапочки, а на столе чашки.

* * *

Сегодня сказала Мише, что меня возбуждает «Крейцерова соната».

Он взялся читать.

* * *

Мне захотелось потрогать снег, и я дотронулась до заснеженного завитка ограды детского парка.

* * *

За последние пять дней пять раз звонил Пал Палыч: «Когда вы закончите предисловие?» А я ему говорю: завтра, завтра. Откуда я знаю, когда закончу.

* * *

Раскатились горошины антигриппина.

У меня инфлюэнца, и по вечерам Миша греет мне нос синей лампой.

– Сегодня у нас капрончик! – кокетливо говорю я и завязываю глаза от света колготками.

Какая уж тут работа…

* * *

И вообще я не хочу работать, а хочу сидеть в кружевах и конфетах. Я же девочка.

* * *

Самый сладостный в мире звук – звон серебряной ложечки, доносящийся с кухни, где муж пьет свой утренний кофе, перед тем как уйти. Я слышу его сквозь сон.

* * *

Иногда я засыпаю прямо за компьютером. Или с книжкой в руках в кресле-качалке, бабушкином.

* * *

…Проснулась я оттого, что кто-то погладил меня по плечу. Я вздрогнула: кроме меня, никого дома не было. Оказалось, под собственной тяжестью с плеча сползла накинутая кофта.

* * *

Приехал в гости Пал Палыч – навестить больную, – привез с собой пиццу и медовик. Пиццу мы съели сразу, а торт был очень большим, и добрая половина осталась. Мы все никак не могли его прикончить – и медовик казался свежим неделю. Это же ненормально! Я говорю Мише:

– Такого не может быть. Наверное, чего-то добавили.

Миша:

– Конечно, добавили. Дедушке на подводной лодке такие давали. Полтора месяца были как только что из пекарни.

* * *

– А ты знаешь, что произошло у нас в ванной?

– Что, кран опять сломался?

– Муха проснулась…

– Муха проснулась! – радуется Миша. – В феврале – муха!

* * *

На двадцать третье Миша получил говяжью отбивную в сметане. Первый кусок заглотил не жуя, а взявшись за второй, поморщился.

– Невкусно?!

– Нормально… Жестковато немного…

– Такое блюдо должен готовить мужик. Какой с меня спрос: единственное мясо, которое хорошо может сделать женщина, это человечина.

– Не-а. Это мушшина, – с набитым ртом поправляет Миша. И прожевав: – Про человечину сама придумала?

– В книжке прочитала.

– В какой?

– Не помню…

– Вешал бы таких писателей, – говорит Мишель. – Котлеты бы из них крутил.

– От тебя стоит держаться подальше.

– Но ты, я надеюсь, не станешь писать подобную ересь?

* * *

Кончились деньги. Надо срочно ехать за гонораром. За подобную ересь.

* * *

Одинокая потерянная пинетка, привязанная за шнурок к притолоке стеклянного павильона автобусной остановки, тихо покачивалась, влекомая дуновением ветра.

* * *

Сначала хотела добраться автобусом, но метро затянуло водоворотом подземного сухого тепла. Черт с ними, с пересадками.

* * *

Тум! – двери. «Менделеевская». И я вспоминаю о Любочке Менделеевой, и о Блоке, и о реке Пряжке, и о джинсовых ремнях от Пако Рабанна, – и опять о невских берегах.

* * *

Бородатый, но лысый мужчина плюхнулся рядом, повернулся в полоборота и уставился на меня в упор.

Глазел беспардонно и долго – как турист на афишный столб «Мулен Руж».

– Что вы на меня так смотрите? Вам нравятся уродины?

– Дура.

– Что, простите?

– Ничего.

И перешел в другой вагон. А как таращился!

* * *

Я все еще езжу в метро…

* * *

Домой вернулась только к ужину: пустилась в бегство по магазинам.

* * *

Когда человек в голодном расположении духа идет за продуктами, он обязательно купит в три раза больше, чем может съесть. Причем каких-нибудь оливок или чипсов. А потом ему неделю не на что жить.

* * *

Опять почти нет денег.

Много ли могут заработать начинающая писательница и неизвестный фотограф?

* * *

– Гомерически хочется курить.

– Гомер не курил. …Но пил.

* * *

Миша завел в записной книжке страницу на букву «э» – «экономия» – и пишет туда, сколько у кого взял в долг.

* * *

Покупаю резную деревянную рамочку для Мишиной фотографии, продавщица мне подает, смотрю – с трещиной.

– Боюсь, она треснула, – говорю продавщице.

– Не бойся.

* * *

Миша купил еще один объектив.

* * *

В субботу мы проснулись поздно, к полудню. Я ворочаюсь, зеваю и тру глаза: пока вся не изваляюсь, не встану. Миша протирает очки.

– Интересно, а в Японии есть евреи? – вдруг говорит он.

– Евреи? В Японии? А почему ты спросил? Неужели у меня так будка опухла?

– Ну ты и скажешь! Мне просто приснился еврейский погром в Токио.

– И чем все закончилось?

– Ты танцевала на площади «Хава Нагилу», и тебе надавали по шее. Не сильно, а так…

* * *

Это еще что. Однажды просыпаюсь и вижу Михаила, спящего, с пультом от магнитофона и микрофоном в руке. Интересно…

– Дорогой, а что ты делал сегодня ночью?

– Ждал, пока ты захрапишь. Хотел записать…

– И что, храпела?

– Не знаю. Я, пока ждал, уснул.

* * *

Еще покупка: в хозяйственном – пакеты для мусора. Сошью из них платья, и Миша снимет новое портфолио. Новое прекрасное портфолио.

Продавщица подает черный рулончик.

– А дайте лучше вон те, серебристые.

– Какая разница?! – бурчит под нос жрица Гермеса: не понимает моего эстетизма.

– Мне для другой цели.

Не могу же я ей сказать, что через такие не буду просвечивать.

* * *

В черной пластмассовой ванночке лежит лист: из его глубины медленно вырисовывается, приобретает знакомые очертания мое лицо. Через мгновение лист ловко поддевается пинцетом, и в лоток закладывается новая порция будущих анфасов и профилей. Все происходит со скоростью выпекания блинов. Свет красный, зловещий. Почему-то вдруг становится жутко.

Миша множит и множит меня. Как штаммы.

* * *

Сладковатый фотографический запах по всей квартире; никогда не выветривается. В ванную не зайдешь – вечно сушатся пленки. Языки, свитки, змейки – отовсюду, откуда только можно свисать, – серпантином вьются с бельевых веревок, шуршат еле слышно над головой.

Вот как тут стирать?..

Беру таз и ухожу на кухню.

* * *

Когда мы еще не были женаты, Миша спросил:

– А может, ты будешь моей музой?

– А может, ты – моей? – А потом подумала, что муз не выбирают, как и родителей.

* * *

В Мише проснулось чувство ответственности. «Я должен кормить семью», – сказал он и устроился осветителем на «Мосфильм» в ночную смену.

* * *

Мой муж – воплощенная химия и жизнь. Точнее, химия versus жизнь. Парацельс в век Интернета. Иногда просто слов нет. Мало ему своих фиксажей-реактивов – так нет, сегодня застукала его на кухне: в моей розовой чашке что-то дымилось.

– Что это?

– Это? Сплав Вуда.

– А зачем он тебе?

– Должен плавиться в кипятке.

Я заглянула в чашку. На дне лежали серебристые горошины.

– И что, плавится?

– Смотрю… Пока еще непонятно.

– А как же чашка?

– Отмоется…

* * *

Я вспомнила, где видела эти горошины. Микола, муж моей подруги Таньки Ниловой, отсыпал пригоршню в процессе разборки хозяйственного хлама, при коем мы присутствовали, в квартире, доставшейся ему после смерти отца.

* * *

Вечером позвонила папе.

– А сплав Вуда ядовитый?

– Конечно, ядовитый. – (А как же моя чашка?! Моя розовая китайская чашка!) – А зачем он тебе?

– Так просто спросила.

– Как вообще поживаешь?

– Вот, – придумываю на ходу, – ходила гулять, зашла по дороге в хозяйственный. Купила скалку и яйцерезку.

– Тебя что, муж обидел?

* * *

По «Культуре» передача про ландшафты Петергофа. Возлежим на диване как баре, любуемся причудами садовников. Камера дает крупные планы Монплезира, Марли, прудов и фонтанов, долго обозревает фигурные газоны… А наутро Миша предлагает сделать мне такую же прическу: короткая стрижечка с рельефными вензелями. Можно с разноцветными. В интимном месте. Слава телеканалу «Культура».

* * *

Кожаная подошва моей левой тапки всегда изрисована, исчеркана шариковой ручкой в духе графики Эшера: когда, сидя в кресле, болтаю по телефону, всегда для удобства подворачиваю ногу и машинально калякаю по подошве.

* * *

Покупаем зелень на рынке: три укропа по восемь рублей и китайский салат за восемнадцать.

– Сколько с нас?

– Шестьдесят.

– Сколько?

– Ой, пятьдесят два.

– Сколько-сколько?

– Сорок два…

– Будешь так шутить, бесплатно заберем, – грозится Миша.

– Ладно, ладно, вот нате вам яблочко, – бабка азербайджанка сует его в руки, возьми, мол, и с Богом проваливай.

– Не любим мы яблоки, персик дай!

* * *

Прошлой осенью Миша привез с дачи полрюкзака яблок. Одно из них было надкушено. И еще одно. Короче, несколько яблок были надкушены.

«Ки-ислые! – подумала я, – придется варенье варить».

И не ошиблась. Штрифель оказался, как говорил когда-то – правда, не про яблоки, а про мосфильмовские груши, на «Мосфильме» были неохраняемые полузаброшенные сады, – один калдырь, типчик со сломанным носом, завсегдатай массовки и душа местной компании, косым глаза вправлять!

* * *

И мы поставили сидр. А Мишиному папе сказали, что сварили варенье.

* * *

Сейчас ночь, и слышно, как на кухне свистит сидр. Такой тихий звук.

* * *

– Опять за своего Прусточка-Прустца!

Я уже в постели, с книжкой и маникюрной пилочкой в руках.

Миша ревнует.

* * *

Как медленно ползет по страницам закладка!

* * *

Но я же не могу читать быстрей, чем я читаю.

* * *

Мечтаю о том, чтобы на ночном столике лежало не девятнадцать книг, как сейчас, а одна.

* * *

– Сколько тебе говорили не ставить на ночь быструю музыку!

– Это же Бах…

– Это все равно, что засыпать под польку.

* * *

Миша, однажды в спальне: ты будешь Белоснежка, а я Семь Гномов!

– Осторожнее!! Ты меня понадкусываешь! Хотя на самом деле, когда у меня хорошее настроение, я просто душка, из меня веревки вить можно.

– Да? А потом на них вешаться?

* * *

– А давай я сошью тебе такие трусы. С длинным и узким карманчиком, как чехол для зонта.

– Не хочется от тебя засыпать!..

* * *

Даже не верится, что в наше время это возможно – жить таким безмятежием жизни…

* * *

Мама подарила мне байковую ночную рубашку, в клубничку и с длинными рукавами – как носят в детском саду, но только большую. Миша ее не любил, говорил, что она отбивает у него желание.

– Опять ты в клубничках! Это твоя мама специально…

Но рубашка была теплая, а я мерзла ночами и потому не сдавалась.

Дело кончилось тем, что мы пошли в салон дамского белья и купили мне новую ночнушку – черную, прямого и строгого кроя, с кружевными манжетами и маленьким бантиком на груди, – на что Миша изрек: «Теперь мне будет казаться, что я не в постели, а в опере». Взамен я дала слово никогда больше не надевать клубнички.

* * *

– Хочу тебе признаться в одной вещи. Знаешь, когда тебя нет, я иногда все равно сплю в клубничках.

* * *

В эту зиму мы занимались любовью мало. Допоздна работая на трех работах, я уставала, Миша это понимал и старался не приставать. Очень, очень уставала.

* * *

Звонит Миша из Питера – у него недельная выставка:

– Совсем мне без тебя не спится. Завел даже специальную маленькую подушечку, подкладываю ее под бок и думаю, что это ты.

* * *

По ночам мне снятся герои Пруста. Маленький Марсель, рыдающий над кустом розового боярышника в Комбре.

Сван, который уже встретил Одетту де Креси.

* * *

Красота причиняет мне боль. Я осязаю ее слишком сильно, слишком болезненно.

* * *

И чем дальше, тем хуже.

* * *

Все по-настоящему прекрасное драматично.

* * *

Однажды я любила мальчика, но только любила его не как мальчика, а как произведение искусства.

Как парки Винченцо Бренны, гудоновские головки или цветочные вазы о львиных лапах на террасе Павловского дворца.

Можно ли людей так любить?

Это же неприлично.

* * *

Сегодня вместе с мусорным пакетом выбросила в мусоропровод свои перчатки.

* * *

– Вы напишете нам о Прусте? Кому как не вам заказать…

– Постараюсь.

– Вот времена пошли – кто его сейчас читает… – вздохнул Пал Палыч.

– Например, мой муж. Когда мы только познакомились, он поинтересовался, какая у меня любимая книга. Говорю, Аксаков, «Детские годы Багрова-внука». «Дай почитать!» – «Пожалуйста». Через неделю встречаемся, он спрашивает: «А еще?» – «В поисках утраченного времени». С тех пор прошло два года – сейчас седьмой том дочитывает.

– Ваш муж вас очень любит.

* * *

Пассаж у Аксакова:

«Достал <…> одну часть «Детского чтения» и стал читать, но был так развлечен, что в первый раз чтение не овладело моим вниманием».

«Детские годы Багрова-внука». Первое произведение в русской литературе, написанное от лица ребенка. Это было за сто лет до Пруста.

От скуки на каникулах, дело происходило в Павловском Посаде, я прочла его в девять лет. У бабушки в шкафу стояло очень мало книг: история Великой Отечественной войны в шести томах, «Лекарственные растения», том Пушкина, собрание сочинений Шолохова, что-то еще – и вот Аксаков.

Это была первая книга в жизни, которая поразила меня.

* * *

И что за дурацкая привычка грызть карандаши! Пришла в редакцию читать корректуру предисловия и так увлеклась, что чуть не откусила ластик с карандаша главного редактора.

Когда правка была закончена, он попросил свой карандаш обратно, я отдала – и с ужасом увидела, что стирательная резинка мокрая. Больше всего в тот момент я боялась, что он станет что-то стирать и на бумаге останется пятно.

* * *

Пошла с Пал Палычем на книжную ярмарку, в новом пуховичке.

Палыч, мечтательно-сладко:

– Вы в нем такая толстенькая!

* * *

Вернулся из Питера Миша.

Он явился с мороза, и мне захотелось поцеловать его холодную щеку.

– Дай-ка тебя поцелую, пока не остыл. Тьфу ты, пока не нагрелся!

* * *

– Миша получил «Гран-при» за фотографию лошади, – сообщаю родителям по телефону. Лауреат, повязав фартук, моет посуду.

– Лошади! Сама ты лошадь… – раздается за спиной бурчанье. – Это чистокровный англичанин!

– Поучайте лучше ваших паучат! – И, пощадив недоумение мужа, поясняю: – Цитата из «Буратино».

* * *

– Интересно, а у Пегаса – гнездо или конюшня?

– Где?

– Где-где… на Олимпе.

* * *

Решили приготовить что-нибудь поесть, но оказалось, что из еды в доме остался только чай. Потом нашлись еще две луковицы, кетчуп и морковка.

* * *

И я стала варить луковый суп. (Миша сразу: как у американцев!)

Лук был такой старый, что даже не щипал глаза.

* * *

– Ну, с божьей помощью съели.

– Бог-то тут при чем?

– Бог при всем.

* * *

Не знаю, как там у американцев дела с луковым супом, но только, по-моему, единственное, что у них еще может быть вкусным, это жвачка и чипсы. Ну и еще начинка для курицы – in-the-bird cooking. (Миша про это: внутриптичная готовка. Он тоже ее любит.)

* * *

– Чипсы изобрел русский повар Иван Иванов. Он нарезал опасной бритвой картофелину и пожарил ее в кипящем масле.

– А я думала, чипсы придумали в Саратоге. Миша:

– Хочешь, я сам сделаю тебе чипсы? Надо только очень тонко порезать картошку. Бритвой. А потом вымочить, чтобы вышел лишний крахмал. В «Науке и жизни» написано. «Приготовление чипсов в домашних условиях». Правда.

* * *

Миша ошибся. Луковый суп у французов. Лучше всего получается из плавленого сырка за семь восемьдесят, такими еще алкоголики закусывают. Русские, разумеется, алкоголики.

А ведь вкусно, черт возьми, если разобраться.

* * *

Купили как-то соус вроде майонеза, в пластмассовой бутылочке. На наши «Три яйца» похож, только очень жирный. Но так вроде ничего.

А у бутылочки на горлышке наклейка. На ней написано: «№ 58. What is your favorite sport? Why?»

Миша: наверное, викторина, розыгрыш призов, вроде как у нас: вырежешь 100 кружочков из упаковок от пельменей – выиграешь машину. Только почему они на таком жирном майонезе такие диетические вопросы задают?

– А, – говорю, – дураки.

Но они, конечно, не дураки, как выяснилось. Просто там была еще одна фраза, мелким шрифтом, а мы ее не заметили. А когда заметили, получилось вот что: «Фирма «Крафт». Вопросы для начала застольной беседы. Вопрос № 58. А какой у вас любимый вид спорта?»

* * *

Миша за чаепитием: уберите Пушкина с конфет! Это амикошонство!

Посмотрела – и правда: карамельки «Пушкин».

* * *

Чай у нас называется утопленники, пакетики с ниточками. Миша учит их отжимать, обматывая ниточку вокруг чайной ложки.

* * *

Но я люблю совсем другое: цветки жасмина, прямо в чашке, нежные и скользкие.

* * *

На альбомном листе пишу объявление, с тем чтобы повесить его в холле на лестничной клетке: «Господа!

Не могли бы вы слушать музыку несколько тише, если это возможно. Соседи».

Как только текст готов, музыка стихает.

* * *

Наступила весна. С дома напротив наконец-то сняли леса.

Я чувствую, как исчезает страх.

* * *

Кофе и ситро

танцуют буги под шум метро, —

напеваю, шагая по лужам, это даже не лужи, а лужицы; дождь недавно прошел, и блестит вечерняя тьма, отблески фар длинные, дрожащие – как лунные дорожки на море.

* * *

Миша пришел с дождя, промокший до нитки: – Определенно, есть какое-то обаяние в этом светящемся мокром асфальте.

* * *

Как дразнят запахи!

На улице набрасываюсь на хот-дог, прикусывая салфетку.

* * *

Я знаю, как обанкротить магазин.

Однажды в супермаркете Global USA на вешалке уцененных товаров я приглядела демисезонное пальто. Его уценили в четыре раза – за то, что на рукаве не было пуговицы. Но сидело оно прекрасно.

– Надо брать, – сказала продавщица с бейджем «Can I help you?». – А пуговицу купите.

Но я сделала проще: нашла на другом этаже точно такое же пальто, зашла в примерочную и оторвала недостающую пуговицу.

А потом так и шла до метро с пуговицей в кулаке.

* * *

Осенью уценю у них дубленку. Выберу, какая понравится, и отстригу пару пуговиц. Или пояс вытащу, так надежнее. И через неделю приду за ней в секцию уцененных товаров. А пояс у меня уже есть!

* * *

Америттер – это, оказывается, аутентичное название поджаренного на растительном масле хлеба. Еда нищебродов, но как благородно звучит.

* * *

Когда у нас нет денег, я экспроприирую у родителей зубную пасту. Выдавливаю сколько надо в пустую баночку из-под фотопленки, а тюбик, чтобы не было заметно, надуваю.

Миша потом: «Ты спасла нас от кариеса!»

* * *

Странный невроз, три раза уже посещал. Начинаю чистить зубы, и вдруг мне кажется, что это не моя зубная щетка. Что бы это значило? А еще иногда мерещится, что яу себя в гостях. В прямом смысле: дома. Что-то вроде маминой квартиры: все можно трогать, есть, пить, всем можно пользоваться, но это – гости.

* * *

– Ой, как от тебя вкусно пастой пахнет! Подыши на меня, а то я зубы не чистил.

* * *

Семь Гномов в кои-то веки приготовили завтрак. Что ж, очень мило с их стороны. На завтрак у нас нерожденные курочки и петушки.

– Э-эй! Ко-ко-о! – пою, тормоша вилкой яичницу. У меня хорошее настроение.

– Чего?

– Это я не тебе.

– А кому?

– Яйцу!

– А, – говорят Гномы, – понятно.

О слепая судьба! О бедный птенчик!

* * *

– Расскажи что-нибудь из детства!

– В детском саду, во время тихого часа, в возрасте шести лет я занималась рукоблудием.

– Да ну?!

Мое детство. Этюды Черни, собирательство заграничных этикеток, рассказы Драгунского, журнал «Юный натуралист» – кто за меня определил, что мне нужен именно этот журнал? – бабушка, ее дом, ее город – Павловский Посад. Хожу по магазинам. Мне дают рубль, это три пломбира, два крем-брюле и одно «Морозко». Ангины не было никогда и нет до сих пор. Весной с соседкой одноклассницей ездили на кладбище – срезали нарциссы и продавали на Казанском вокзале по десять копеек за штуку. У меня была глиняная расписная копилка. Больше не помню. Опять в голове вертится Черни…

* * *

Часто играли во дворе с одной девочкой из соседнего дома.

– Ася, – спрашиваю я, – а как тебя по-настоящему зовут – Асетрина?

Это была, конечно же, аналогия «Катя и Катерина». Мне странно, что я помню эту осетрину, ведь мне было тогда три года.