Кронштадт

– Ты из Сальска, я из Саки, чем не земляки? – хохотнул Клинышкин. – Ку-уда поехала? – Это он кружку свою придержал, от качки двинувшуюся к краю стола. И опять обратил к Бидратому заостренное книзу лицо, сияя добродушно и голубоглазо: – Хочу тебе, Митя, дружескую услугу сделать.

– Не надо мне от тебя услуг, – подозрительно глядит Бидратый. Но в желтоватых круглых глазах у него – интерес.

– Чтоб уши у тебя при еде не шевелились, хочу их жидким стеклом приклеить к голове.

Сам же первый и смеется Клинышкин.

– Язык себе сперва заклей, – сердито советует Бидратый и с чмоканьем делает глоток.

Анастасьев с привычно-спокойной строгостью прикрикнул на них:

– Хватит, вы! Завелись уже. Не для смешочков момент. – И вытерев губы чистым платком: – Пока время есть – кто козла забить желает?

Козла забить, однако, не удается. В кубрик спускается лейтенант Галкин.

– Попили чаю? – говорит он, быстрым взглядом окинув кубрик. – Не все еще? Ну, ничего… Подвиньтесь, мичман. – Он садится рядом с Анастасьевым на банку. – Попрошу внимания, товарищи. Значит, нам предстоит переход в Кронштадт…

В машинном отделении пьют чай мотористы. Здесь душно. Дизеля, недавно остановленные, еще пышут рабочим жаром. Пахнет разогретым маслом, соляром.

Старшина первой статьи Фарафонов, старшина группы мотористов, занят осмотром дизелей. В узких закоулках машины тесно его квадратным плечам.

– Чай остывает, старшина! – зовет моторист Бурмистров. Не получив ответа, он поворачивает хитрющий нос к худенькому краснофлотцу, сидящему на разножке напротив. – Зайченков, а Зайченков, давай сменяемся, я тебе махорку, ты мне масло. А?

Зайченков только головой мотнул. Он с шумом тянет из кружки чай.

– Угорь легче выдавить, чем из тебя слово, – вздыхает Бурмистров. – Чему только тебя в детском садике учили?

– Бурмистров, – говорит Фарафонов, светя лампой-переноской на сплетение труб. – Погляди, какой подтек. Сальник надо новый набить.

– Чай допью, сделаю.

– Потом допьешь.

Бурмистров, однако, не торопится. Зайченков молча поднимается, берет разводной ключ.

– Отставить, Зайченков, – повышает голос Фарафонов. – Старший краснофлотец Бурмистров, выполняйте приказание!

Неохотно встает Бурмистров, залпом допивает из кружки, отбирает у Зайченкова ключ, бросает ему вполголоса:

– Никогда не лезь, салага, поперед батьки.

В машинное отделение спускается инженер-механик Иноземцев.

– Ну как, мореплаватели?

– Нормально, товарищ лейтенант, – говорит Фарафонов, вытирая руки ветошью. – Матчасть в порядке. Только вот охлаждение немного подтекает.

– И прилежный Бурмистров героически устраняет подтек, – понимающе кивает Иноземцев.

– Это мы сейчас, товарищ лейтенант, – ухмыляется Бурмистров, звякая ключом. – Сейчас мы новый сальничек…

Старшина мотористов Фарафонов до службы окончил в Москве техникум, у него среднетехническое образование – вещь серьезная. Да и сам Георгий Васильевич, даром что молод, человек серьезный. Он Иноземцеву, когда тот на корабль пришел, очень помог разобраться в механическом хозяйстве. И держал себя при этом тактично. Надо бы то-то сделать, товарищ лейтенант… надо бы то-то с техсклада выписать… Само собой, он подчинялся механику по службе, но, будучи комсоргом корабля, был отчасти и начальством для комсомольца Иноземцева. «Такое вам поручение комсомольское будет, товарищ лейтенант: редактором стенгазеты и боевого листка…»

Квадратный в плечах, с рыжеватыми усами над прямой линией рта, выглядит Фарафонов старше своих двадцати четырех. Иноземцев, конечно, тоже не мальчик, двадцать два скоро стукнет, но первое время он чувствовал себя рядом с Фарафоновым каким-то несолидным… постыдно молодым, что ли… Потом обвыкся в машинном отделении (техника, в общем, несложная – подай топливо, получи нужное число оборотов), к людям привык в ежедневном общении – но в глубине души робел перед старшиной группы. А может, не робостью это называется, а как-то иначе, – скажем, признанием авторитета? Трудно сказать. Всегда, сколько помнил себя Иноземцев, был с ним рядом кто-то более опытный и, ну вот, иначе не скажешь, авторитетный. Так было в школе, так и в училище. Так почему бы и не на корабле?

– Давайте поближе, товарищи, – говорит Иноземцев.

Он объясняет мотористам, трюмным и электрикам боевую задачу. На переходе техника должна работать безотказно. У Иноземцева даже получается, как у командира, решительное ударение на первом слоге.

– Бэз-отказно, – повторяет он. – Потому что переход будет трудный…

С досадой он слышит, как забубнили два Степана – старшие краснофлотцы Тюриков и Носаль. Оба они недавно назначены командирами отделений, у Тюрикова левый дизель (отчего и называют его Степан-левый), у Носаля – правый (Степан-правый). Вечно они спорят. По любому поводу, да и без повода тоже, потому что нет ничего легче, чем «завести» нервного, вспыльчивого Степана Тюрикова. Он заводится с пол-оборота. И язвительный Степан Носаль этим пользуется.

– Ну, что там у вас? – взглядывает на спорщиков Иноземцев. – Неужели помолчать не можете десять минут?

– Извиняюсь, товарищ лейтенант! восклицает Степан-левый сиплым простуженным голосом. – Носаль вот грит, отсюда до Кракова двести миль! А я грю – триста! Двести – это от Курисари до Таллина!

– Отсюда до Кронштадта двести двадцать миль, – говорит Иноземцев.

– Во! – торжествует Степан-правый. – Я ближе к истине!

– Да тихо вы! – говорит Фарафонов. – Сколько ни есть миль, все будут наши.

– Товарищ лейтенант! – никак не уймется Степан-левый. – А правда, что бомбы, которые мы в Курисари доставили, на Берлин сыпятся?

Это строжайшая тайна. Несколько базовых тральщиков, «Гюйс» в том числе, в середине августа доставили из Кронштадта в Куресааре – порт на острове Эзель – секретный груз. Секреты за борт корабля вообще-то не улетают, но по корабельным каютам и кубрикам расходятся быстро. Да и как их скроешь, если при погрузке было видно: плыли под стрелами портовых кранов ящики с бомбами. А уж бомбы! Таких моряки не видывали – говорили, что в полтонны и даже в тонну весом. А в порту Куресааре груз принимали летчики – голубые просветы на нашивках тоже видны невооруженным глазом. Не требовалось особой сообразительности, чтобы этот рейс сопоставить с оперативными сводками, сообщавшими – уже несколько раз – о том, что наша авиация бомбит Берлин. Разговоров много шло об этих неожиданных бомбежках: ведь с какого расстояния влепили Гитлеру в самый глаз!

– Не знаю, Тюриков, – терпеливо говорит Иноземцев. – Вернее, знаю столько же, сколько и вы. Может, теперь помолчите немного?

– Помолчу, товарищ лейтенант, – застеснялся Степан-левый.

– Вот спасибо. Значит, задачи у нас следующие…

Соседа по каюте, штурмана Слюсаря, конечно, нет. В море Слюсарь торчит безвылазно в ходовой рубке.

Скинув ботинки, Иноземцев раздвигает синюю репсовую портьеру, укрывающую койки – одну над другой, – и забирается на верхнюю. Великое дело – побыть хоть недолго одному. Без Слюсаря.

С первого дня донимает его Слюсарь подначками. Тогда, в первый день, за ужином в кают-компании, только познакомившись и расспросив – кто да откуда, Слюсарь вдруг сделался задумчив, морщины по лбу пустил.

– Никак не могу припомнить слова к одной песне, – обратился он к Иноземцеву. – Мотив помню, а слова – нет. Не поможешь, Юрий Михайлович?

И напел, мерзавец, всем известный простенький мотив: та-ра-ра-ра та-ра-ра-а, та-ра-ра-ра ра-ра…

– «Дайте в руки мне гармонь, золотые планки», – напомнил Иноземцев.

Только этого и нужно было Слюсарю.

– А… не хочешь? – спросил он с добродушной ухмылочкой.

Комиссара не было тогда за столом, комиссар эту словесность не любит, и при нем Слюсарь не решился бы на такую «покупку». А Волков усмехнулся только. И Козырев засмеялся, и другие командиры. А он, Иноземцев, покраснел, промолчал, вместо того чтоб отбрить насмешника.

Вот и с каютой ему не повезло. На переходе из Куресааре в Таллин крупным осколком бомбы пробило борт как раз в том месте, где была каюта инженера-механика. Пробоину заткнули, заделали, но жить в аварийной каюте нельзя, и его, Иноземцева, сунули в каюту к Слюсарю, благо она двухместная. Временно, конечно, до зимнего ремонта. Но до зимы еще надо дожить…

Поспать надо часок, вот что. Иноземцев закидывает руки за голову, закрывает глаза. Привычно плещется, ударяя в борт, вода. Покачивает. Привычно гудит внизу дизель-генератор.

Странно все-таки повернулась у него, Иноземцева, судьба. Учился в хорошем институте, уже к диплому шло, готовился стать кораблестроителем, как вдруг прошлой осенью их курс перевели в Высшее военно-морское инженерное училище имени Дзержинского – в Дзержинку. Согласия не спрашивали. Флоту нужны инженеры-механики, понятно? Как не понять. Раз нужно, значит, нужно…

Поспать! На переходе вряд ли удастся.

Нет, не спится. Мысли снова и снова переносят Иноземцева в Ленинград. Тогда, в июне, была у него хорошая гонка с госэкзаменами, с практикой на Балтийском заводе. Домой удалось уволиться только раз, в начале месяца. А 21-го, в субботу, собрался было, да неудачно: увольнения почему-то отменили. Из дежурки он позвонил домой и услышал Танин голос. «Здорово, сестрица-каракатица», – сказал он. Вместо обычного ответа «здорово, братец-квадратец» в трубке раздался всхлип, а потом жалобная скороговорка: «Ой, Юрка, хорошо, что ты позвонил…» – «Чего ревешь? – спросил он, еще сохраняя благодушно-покровительственный тон, но уже охваченный дурным предчувствием. – Химию завалила?» То, что он услышал в ответ, поразило его. Пришло из Мурманска письмо от папы, что было в письме, она, Таня, не знает, но мама быстро собралась и уехала в Мурманск. Кому-то позвонила, просила помочь с билетом и вот – два часа назад отправилась на вокзал. «Может, отец заболел там?» – сказал Иноземцев. «Я тоже так подумала, но мама сказала, что – нет, папа здоров, просто им нужно срочно повидаться. Тебе велела передать, чтоб не беспокоился… Мне оставила пятьдесят рублей и суп на два дня…» – «Погоди ты с супом, Танька. Сказала она, когда вернется?» – «Сказала, что уезжает на несколько дней… – Таня опять всхлипнула. – Юрка, приезжай… я боюсь чего-то…» – «Не смогу сегодня – увольнение отменили. Ты сдала химию?» – «Да, вчера… четверка…» – «Ну, молодчина. Это последний экзамен? Значит, кончила школу, поздравляю… Почему молчишь? Что надо сказать?» – «Спаси-ибо», – протянула Таня. «И прекрати реветь, слышишь? Завтра я приеду».

Назавтра началась война. В училище был митинг, и сказало начальство на том митинге, что выпуск у них будет ускоренный. И верно, завертелась, закрутилась учебная машина, и в субботу 5 июля стояли уже они в строю в новеньких кителях с лейтенантскими нашивками, и начальник училища вручал им дипломы.

Только 6 июля вырвался наконец Иноземцев домой. От трамвайной остановки на Кирочной несолидно бежал с чемоданом до дома, взлетел на третий этаж – и прилип к запертой двери. Звонил, стучал – ни черта. Горячим потом прошибло его. Что еще стряслось, гос-споди?… На стук выглянула из своей квартиры соседка, вдова известного полярника. Сказала, что Софья Петровна еще не приехала, а Таня, может, в магазин вышла. «Зайди ко мне, Юра, что ж стучать без толку». Она, соседка, их всех хорошо знала, – дом-то был полярников, тут все друг друга знали по зимовкам, плаваниям, по Арктическому институту. «Анна Осиповна, – спросил Иноземцев, – что в Мурманске могло случиться? Почему отец срочно вызвал маму?» – «Почему вызвал, не знаю, – сказала соседка, глядя на Иноземцева сквозь пенсне. – Не похоже это на твоего отца. Я Ми-хал Алексеича давно знаю, с тех пор, как начинали станцию на Тикси. Деликатный он…» – «Вы говорите, не похоже… Что ж тогда? Почему мама уехала с такой срочностью? Тане сказала, что дело не в болезни…» – «Мало ли что, – медленно проговорила Анна Осиповна, подняв седые брови. – В жизни полно неожиданностей, Юрочка».

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.