Записки артиста

Евгений Весник

Записки артиста

a) Мучительные искания и ошибки подтвердили факт, что смешить труднее искусства трогать. – Е. В.

Федор Кони (1808–1879), русский драматург, мемуарист:

b) «В искусстве всего труднее самая простая вещь – простота». (Мысль эта тоже подтверждена мучительными исканиями и опытами. – Е. В.)

c) Михаил Светлов (1903–1964), советский поэт: «Если нет исканий в молодости, то надо заложить ее(молодость) в ломбард».

Евгений Евтушенко (р. 1933), советский поэт: «Когда нет таланта, прибегают к общественным ухищрениям».

Я рада, Женечка!.

Очень трудно писать о человеке, которого я так хорошо и долго знаю. Особенно, если этот человек называется Женя Весник.

Человек, который вмещает в себе все взаимоисключающие друг друга черты характера.

Природа так щедро наградила его всеми достоинствами и многими недостатками, что, право, трудно сосредоточиться хотя бы на половине этих присущих ему качеств. Но возьмем главный из них.

Весник абсолютно талантлив во всем, что он делает.

Евгений Яковлевич бескорыстен и порядочен. Женя умен и хитер. Он беспощадно остроумен и добр. Этого уже вполне достаточно, чтобы прожить такую жизнь, какую прожил он, хотя она, жизнь его, была к нему неласкова. Все беды в истории нашего Отечества коснулись его лично.

Оставшись без родителей в четырнадцать лет (отец и мать были арестованы в тридцать седьмом), он сбежал по пути, когда его везли в детскую колонию.

Сорок первый. Война. Провоевал всю войну. Имеет массу наград. Вернулся. Закончил театральную школу Малого театра. Работал актером в театрах Станиславского, сатиры, в Малом.

Ушел из Малого, выступает в концертах, снимается в кино, пишет книги. И остается все тем же неуемным, азартным, любящим жизнь человеком, великолепным актером, народным артистом СССР Евгением Весником.

Эти простые анкетные данные дают возможность представить себе – сколько же сил потребовалось ему, чтобы преодолеть клеймо «сын врага народа», чтобы искать творческого удовлетворения в разных театрах, чтобы переживать героев и расставания с близкими людьми.

Но при всех разочарованиях он всегда остается жизнелюбом, любит людей, друзей, хороший стол, остроумное слово, а самое главное – всегда остается верен себе, своим принципам.

Я имела счастье работать с ним в спектаклях, играть в пьесах, которые он ставил как режиссер, сниматься вместе в кинофильмах.

Он никогда не был дельцом, не искал легких путей в искусстве и был замечательным партнером на сцене, и по всей моей жизни…

Я рада, что есть возможность высказать ему все добрые слова за те долгие годы, что мы знакомы (а я его знаю со своего трехлетнего возраста, ему же тогда было уже пять!), мне все как-то не удавалось это сделать.

Я рада, Женечка, что ты жив, что пишешь книги и пытаешься воссоздать всю нашу нелегкую, а вместе с тем и счастливую жизнь…

Ольга Аросева,народная артистка России

Начало

О себе

Правильно ударение в моей фамилии делать на втором слоге – Весник! Отец у меня был белорус, а мать – обрусевшая чешка. А «весник» в переводе с белорусского – «сморчок» или «строчок» (в пинской местности). В школе меня девчонки дразнили – «Женька-сморчок»…

В 1937 году, когда мне было четырнадцать, арестовали моих родителей, и я остался один-одинешенек. Как можно было репрессировать моего отца, армейского комиссара I ранга, почти маршала в двадцать шесть лет, честнейшего и порядочного человека, фанатика «построения социализма»?! Или мать, которая из оперной певицы переквалифицировалась в зоотехника, чтобы вместе с отцом, начальником «Криворожстроя», строить завод «Криворожсталь»! Удивительные люди были! Когда всей семьей мы входили в театр (у отца – два ордена Красного Знамени, орден Ленина, у матери – Трудового Красного Знамени), зрительный зал вставал! Я тогда чуть не умирал от гордости, что у меня такие родители. Но их арестовали, а я стал сыном «врагов народа».

В 48-м я окончил Щепкинское училище, и меня, круглого пятерочника, фронтовика, не взяли в Малый театр по анкете. Только после разоблачения культа личности и реабилитации родителей мне позвонил Царев: «Возвращайтесь!»

Как я был потрясен, узнав, что после революции у нас не было ни одного руководителя с высшим образованием!

Большинство из них не знали правильного русского языка. А ведь социологами доказано: человек, неправильно говорящий на родном языке, не может логически мыслить. Это все равно, что, не имея слуха, не зная нот, попытаться создать гениальное музыкальное произведение.

О медицине

Мне уже конец скоро. Задыхаюсь! Лопаются сосуды. Я же на гормонах сижу, гормонозависимый. Если лекарств не будет, – все, п…ц! Но при этом я поклонник двух слов Василия Розанова: «Беги толпы!» Как увижу огромные очереди в наших поликлиниках – убегаю. Папуасы хотя бы знают: если заболел, надо кору съесть или хвост обезьяны. Так научите нас – мы тоже будем есть! Сами не можете решить проблемы, позовите «варягов», как это сделали русские князья (кстати, по-моему, все к этому и идет!). Дошло до того, что иностранцы иной раз боятся сюда приезжать. Причем весь мир убедился, что все предсказания-обещания наших вождей – от Ленина до Горбачева – не сбылись. Ведь ничегошеньки не сбылось!

О телевидении

Восемьдесят пять процентов телеэфира – это беззастенчивое валяние дурака. Разве может нормальный человек день изо дня смотреть бесконечные сериалы?! По всем каналам режут, бьют. Дети подражают не романтическим героям, а киллерам. Раньше они не знали, как на магните крепить взрывчатку к днищу машины, – теперь знают. Этому что, специально учат?

Не могу понять, по какому поводу телевизионщики перегрызлись. Ну соберитесь где-нибудь в ресторане, обсудите, найдите компромиссный выход… Во время войны у меня во взводе было семьдесят два «беломорканальника». Эти отпетые преступники воевали так, как никто не воевал. Первыми орудия под обстрелом тащат, строят НП быстрее всех. Воевали, как звери! А почему? Я с ними разговаривал по душам, представлял к наградам. По-человечески обращался, и у них прекратилась поножовщина, воровство. Они меня звали «пахан», «батя». На завтрак мне курицу трофейную жарят и… сразу в бой. Вот что делает нормальное человеческое слово.

Еще о войне

Только в последние годы, наконец, военные историки развеяли некоторые мифы, связанные с войной. Признали, что немцы были лучшие вояки, чем мы. Что О телевидении победили мы скорее числом, а не умением, за счет огромного количества пушечного мяса, помноженного на неистребимый патриотизм. Иначе было не победить… Мы почему-то быстро забыли, как нам помогали американцы. Вся наша артиллерия, начиная с 122-мм гаубиц, была на американских тягачах. Ездили на американских автомобилях, кормили нас тушенкой американской, одевали офицеров в шерсть английскую. Если бы не это, мы, может быть, до сих пор еще партизанили бы.

О театре

Знаете, сколько при царе было артистов в Малом театре? Тридцать три! А сколько сейчас? Сто сорок два! Из них играют от силы двенадцать – пятнадцать. Ведь это же геноцид творческий! Держать сто тридцать человек, получающих эпизодические роли от случая к случаю! Издевательство, русская безалаберность! А сколько районов в Москве, сколько места в Подмосковье. Какие интересные театры можно сделать из этих ста тридцати! Как минимум, четыре! Разве актер не согласится при добротной оплате играть во Всероссийском выездном театре?! Пусть на периферии, по школам, заводским клубам, но играть, а не ждать всю жизнь своей «звездной» роли.

А что сегодня? Эти люди стоят в очереди за своей крошечной зарплатой, в театрах сплетни, склоки, интриги, заискивание перед начальством. Дайте театр какому-нибудь корейцу! Он скажет: «Что я – сумасшедший, такую огромную труппу держать, да еще и оплачивать?!» Оставит, сколько ему нужно, и в итоге только выиграет: билеты будут дешевле, спектакли качественнее, потому что у актеров ответственность больше.

В Театре Корша, который работал в бывшем филиале МХАТа, каждые две недели была премьера! А артистов было всего тридцать человек. Посмотрите, сколько великих актеров из Театра Корша вышло… А сейчас? Театр Станиславского, где я начинал, остался без руля и без ветрил сразу после смерти Станиславского и Кедрова. Они, основатели театра, были вершиной, которую как ни пытались штурмовать, – безрезультатно. Потенциальные великие актеры не состоялись из-за отсутствия великого режиссера! И это беда многих театров. Сейчас вроде появились талантливые режиссеры. Но нет денег.

И все молчат. Министерство культуры! (Слышит ли оно?) Найдите хорошего дельца, продюсера! Ведь смогли же Рудинштейн с Михалковым распахать, казалось бы, канувшую в Лету кинониву! И это при том, что у нас-то и картин нет на уровне высокого класса фестивалей – но Ван Даммы с Николсонами к нам приезжают. Приезжают же! А в театре что творится? (Но перед Полуниным опускаюсь на колени и перед Львом Додиным!)

О Москве

Я объездил почти половину мира и нигде не видел, чтобы подражали языку какой-то великой державы. Только в Москве львиная доля текстов рекламы на английском. Только в Москве на стенах туалетов надписи на любом языке, кроме родного. В лучшем случае – мат, и то чаще какой-нибудь «фак». Я, народный артист, не могу пойти в ресторан, поесть или заказать себе водки, потому что сто граммов – 6 долларов, а второе блюдо – 50. Да что я, таких – большинство! Тогда для кого этот город? Поймите. Я его очень люблю. Но я люблю ту Москву – Казакова и Баженова, – которая олицетворяла собой русскую культуру, а не нынешнюю, где внутри Садового кольца чуть ли не равное число проституток и чиновников.

О России

Россия сегодня пожинает плоды геноцида. Революция, нэп, раскулачивание, «выдвиженцы», репрессии 37-го года, война… Если бы я снимал фильм о России, то снял бы несчастное коровье стадо, у которого отняли и пустили под нож быков-производителей – наши лучшие умы, интеллигенцию.

Процитирую кое-что из своей последней книги. «Россия будет расчленена на свои составные части. Каждой республике надо отдельно предоставить свободу. Тенденция такова: не допускать больше существования на Востоке гигантской империи. Большевизм остается в прошлом, тем самым мы выполним нашу историческую задачу». Это из дневника Йозефа Геббельса. Я пишу: «Страшно! Предсказания из таких уст! Но и “смешно” – мы выполнили его заветы!» Откуда могут взяться деньги, если никто не хочет работать? Почему никто не хочет работать? Потому что никто не платит или платят мало. А ведь деньги лежат повсюду. Макулатуру, флаконы медицинские не принимают, мусор не перерабатывают. Это живые деньги! Автопокрышки валяются по всей стране. Я гастролировал с концертной бригадой по Дальнему Востоку – там сплошь железо. Затонувшие баржи, лодки… В Костромской области на территории дома-поместья Островского до сих пор гниет брошенный в 1921 году трактор. Спит, бедняга, уж поседел. Рядом яма, вонь, над ней летают птицы, заражают всю округу… Нет денег? Найдите богатого дядю, на худой конец попросите у братвы…

О политиках

Самая страшная наша беда – потеря чувства обязательности в обществе. У нас каждый чиновник говорит: «Я со всей ответственностью заявляю…», зная, что ни за что отвечать не будет. Ах, если бы у нас по телевизору показывали людей, стремящихся куда-то, чего-то делающих, радующихся, что они что-то сделали полезное! А то ведь на экране все чиновники, как саранча, сидят и… толстеют. Распухают на глазах. Народ порой недоедает и при этом видит толстеющих людей, ежедневно безответственно болтающих. Помню, в девяностом году в Токио на станции метро «Таканава» продавались фигуры Горбачева. Похож невероятно. А в том месте, где у него родимое пятно, – прорезь. Кидаешь туда денежку, и из-под губы выползает пластинка с надписью: «Ударь по губе!» Ударяешь. «Горбачев» целую минуту скороговоркой: «Быля-быля-быля брррр-буль-буль-буль-бррр. Быля» и т. д. Уже тогда японцы кое-что раскусили.

И еще. На мой взгляд, самый большой грех наших политиков – говорить с миллионами людей на полунаучном, полуфилософском, непонятном для большинства языке. На первом съезде демократов мне дали слово. Я сказал делегатам: «Народ не понимает вашего витиеватого языка, больше похожего на словесный лабиринт. Я сам ни черта не понимаю. Если вы не пойдете в школы, в институты и не объясните толком, чего вы, демократы, добиваетесь, то вас скоро будут больно бить за то, что вы „непонятные“ люди». Так и случилось. Ведь то, что говорили тогда Гайдар, Бурбулис и их соратники, до сих пор никто еще не перевел на общедоступный язык. Мне и теперь кажется, что, если политик обещает что-либо на десять лет вперед, он сам с трудом в это верит. На рыбалке встретишь деревенского мужичка, часто пьяного – он все это понимает! Пьяницы – мудрые, потому что свободны духом. Их шпыняют, говорят: «Ты – говно! Молчи!» А он свободен, самостоятельно мыслит, не состоит ни в каких партиях и движениях, которые его долбят по голове. Поэтому и рубит правду-матку. За это я люблю пьяниц…

О будущем

Будущее есть у блохи, у змеи, даже у лобковой вши. У рек – они пересохнут или в них появятся крокодилы. У всех. Значит, есть и у России. Но вопрос: какое? Когда закончилась война, мне было 22 года, и все мы, фронтовики, были убеждены, что завоевали рай. Самое настоящее светлое будущее! Однако того рая, каким он нам тогда грезился, мы не увидели! Но это же не значит, что будущее не состоялось.

В диалектике есть совершенно гениальное определение: «Количественное накопление приводит к качественному скачку». Рассуждаю, как обыватель: накопление отрицательных эмоций, которое мы сейчас наблюдаем, может привести куда угодно, только не туда, куда нам хочется. И это тоже будущее. Может, завтра вся прекрасная половина планеты будет ходить в чадре. Ведь это не зависит («полностью и бесповоротно») от того, что думают в Кремле. Будущее моего дома может зависеть от внезапно лопнувшей трубы. Или: молодые собираются в загс, а вдруг – бац! – землетрясение… Так что будущее есть всегда, но какое и когда? Я не знаю. Я – не пророк, но все-таки надеюсь на лучшее.

«Сам по себе…»

В книге моего приятеля есть такие слова: «Я использую рассказы народного артиста СССР Евгения Весника, и даже не потому, что они смешные, а потому, что на моей памяти Весник – единственный человек, всю свою жизнь полностью независимый ни от партии, ни от новых веяний, ни от кого бы то ни было…»

Ну что сказать? Спасибо. Вспоминаю один из своих «этюдов»: звонит какой-то начальник: «Евгений Яковлевич! Виктор Степанович Черномырдин приглашает к себе двенадцать народных артистов. Вы тоже в списке. Кстати, у нас шикарный банкетный зал…»

Отвечаю:

– Должен вас огорчить – я не люблю эти тусовки. Никуда не хожу.

– Как же я доложу? Что вы отказываетесь от встречи?

– Ни в коем случае. Запишите мой адрес… Записали? Хорошо. А теперь доложите B. C. Черномырдину о том, что у меня есть хорошая водка и рыбка. Я жду его в любое время дня…

О счастье

Не хочу, чтобы у читателя создалось впечатление, что все это вздохи старого ворчуна, ностальгия по старинному прошлому, которого он и сам не застал. Я часто бываю счастлив. Проснулся живой, и уже счастлив. Увидел улыбающегося человека или очередь в музей, или спешащих в библиотеку, или входящих в театр – и на душе хорошо…

О начале конца…

У меня такое чувство, что я всегда играю драматические эпизоды в некоем грандиозном спектакле.

Станислав Ежи Лец

(И у меня тоже! – Е. В.)

Только перед смертью человек узнает, что ему надо было делать.

Осетинская пословица

(Надеюсь! – Е. В.)

Крым. Санаторий «Форос». 1970 год.

Предлагают место за столиком на двоих в шикарнейшей столовой… Соглашаюсь. Знакомлюсь со вторым «пилотом» стола – главврачом ленинградского роддома… Лет ему на глазок этак около семидесяти… Улыбается. Ест, смотрит на меня – улыбается, здоровается – улыбается, если раньше меня встает из-за стола, желает приятного аппетита и… улыбается.

Встретились на пляже… Лежим в тенечке, дышим, отдыхаем, музыка легонькая шелестит, умиротворяет, фигуры разные экзаменуют память и фантазию теребят. И… вдруг:

ДОКТОР. А я, уважаемый Евгений Яковлевич, на вашу жизнь как-то покушался… (Улыбается.)

Я. Не понял? Как, когда? Где? За что?

ДОКТОР. Чудом вы в живых остались… (Улыбается.)

Я. Не пугайте.

ДОКТОР. Если бы я не пошел мыть руки и не подарил вам тем самым несколько минуток, – не лежать бы вам на этом песочке… (Улыбается.)

Я (которому немножко не по себе). Не томите… Объясните…

ДОКТОР. Напомните мне дату, месяц и год вашего появления на свет Божий… (Улыбается.)

Я (робко). 15 января 1923 года…

ДОКТОР. Вот, вот, вот… А в каком часу изволили обрадовать человечество? (Улыбается.)

Я. Мама рассказывала, что в пять утра…

ДОКТОР. Вот, вот, вот… Матушка ваша трое суток мучилась, никак не могла вас подарить нам. Она рассказывала вам, каким тяжеленьким вы на свет явились? (Улыбается.)

Я. Да. Пятнадцатифунтовым, то есть шестикилограммовым. Кошмар! Изверг!

ДОКТОР. Вот, вот, вот… Тяжело вашей маме было… Состояние ее стало критическим… По коридору роддома метался ваш папа и грыз ноготь, чего никогда доселе не делал, как потом выяснилось… Я подошёл и задал короткий вопрос, поставленный самой объективной природой: «Или мать, или дитя?» Ваш папа еле слышно выдохнул: «Мать»… И я пошел мыть руки, надел хирургические перчатки, ассистентка повязала марлевую маску… Подойдя к двери палаты, в которой мучилась ваша матушка, мы вдруг услышали басовитый, энергичный крик и плач того, который теперь зовется Евгением Яковлевичем Весником. И было это, как вы совершенно справедливо заметили, в пять часов утра в роддоме на Выборгской стороне в городе Ленинграде, как вы опять же точно доложили мне, – 15 января 1923 года… Когда стукнула 120-я минута вашей драгоценной жизни, кончилось мое ночное дежурство… Мама с сыночком сладко спали, спал в коридоре на стуле и заметно побледневший и осунувшийся папа… на правой его руке кровоточил наполовину съеденный ноготь большого пальца, что безошибочно свидетельствовало о большой любви вашего отца к вашей маме и теперь уже и к вам… (Улыбается.)

Спектакль «Чистка»

Занавес! Голубое загадочное небо. Звучит церковное пение. В луче солнца возникает Владыка. По небу летают ангелы и ракеты, боги и вертолеты…

ВЛАДЫКА. «Увидев народ, Он взошел на гору; и, когда сел, приступили к Нему ученики Его. И Он, отверзши уста Свои, учил их, говоря: «…Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся… Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царствие Небесное.

Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы…»

Звучит бодрый марш. Затем другой – еще бодрее. Дым. Костры. В их пепле тлеет Логика. Из тлеющей Логики вырастает Голгофа. На ней – мой Папа. Он в невзрачной спецовке, но с двумя орденами Красного Знамени и орденом Ленина на груди… Вокруг Папы летают разные люди с портфелями, и почему-то все – на одно лицо…

Молнии над Голгофой четко высвечивают: «Кривой Рог. 1935 год».

УВЕРЕННЫЙ ГОЛОС. Товарищи! Прошу тишины! Внимание! Начинаем чистку члена ВКП(б) с мая 1917 года, партбилет номер 241599, начальника Криворожстроя Весника Якова Ильича. Как известно, в ряды нашей партии проникли чуждые элементы, двурушники. Поэтому Центральный Комитет во главе с «отцом всех трудящихся» принял решение о проведении чистки всех членов и кандидатов. Прошу задавать вопросы товарищу Веснику.

ГОЛОС ИЗ ЗАЛА. Вы участвовали в первой русской революции?

ВЕСНИК. Да.

ВТОРОЙ ГОЛОС. Вам в 1905 году лет десять было? Не больше?

ВЕСНИК. Одиннадцать. В Минске, в моем родном городе, распространял листовки. В доме прятал печатный станок.

ГОЛОС ИЗ ЗАЛА. Кто ваши родители?

ВЕСНИК. Мать – домохозяйка, отец – купец.

ГОЛОС ИЗ ЗАЛА. И он разделял пролетарские убеждения?

ВЕСНИК. Думаю, нет. Но однажды помог выкупить из тюрьмы приятеля-большевика. Отец богачом не был: он торговал бочками. Поэтому, наверное, и поступил так.

ГОЛОС ИЗ ЗАЛА. Вы Зимний штурмовали? Керенского видели?

ВЕСНИК. Увы, не довелось. Мой отряд Красной гвардии Выборгского района атаковал дворец со стороны Миллионной улицы.

ГОЛОС ИЗ ЗАЛА. Боевые ордена у вас – за Гражданскую?

ВЕСНИК. Да. Награжден двумя орденами Красного Знамени и золотыми именными часами, как член Реввоенсовета 8-й, 5-й, 15-й и 11-й армий. (Одобрительный гул летающих и жужжащих.)

По небу летят и ржут кони. Видны мигающие пулеметные очереди. Люди убивают друг друга словами и пулями. Слышен стон раненных в душу, поэтому много живых трупов… Гром. Молния пишет на облаке: «Баку. Март. 1921 год».

В «театральный бинокль времени» видно отдельную палату в военном госпитале. На койке лежит Яков Весник. Приподнимается. Смотрит на дверь. Достает из-под подушки маузер. Взводит курок. Появляется медсестра, бросается к больному, пытается вырвать из его рук оружие, тот сопротивляется, она ударяет его по забинтованной ноге. Маузер падает на пол…

МЕДСЕСТРА (тяжело дыша). Как вы могли? Стыдно! (Она разряжает маузер, кладет патроны в карман халата.) Как глупо! Сердце должно остановиться само, понимаете? Вам двадцать семь.

Медсестра продолжала, бледнея и краснея, со слезами на глазах что-то говорить. Но услышать ее было невозможно, так как ее заглушила мощно зазвучавшая в оркестре удивительно нежная мелодия… И лишь много лет спустя я узнал все-таки, о чем моя будущая мама говорила моему будущему папе… Она говорила, что вместо лечащего папу неопытного врача необходимо пригласить другого, потому что никакой гангрены ноги нет, что ампутация не нужна, что она готова посвятить папе жизнь, что влюблена в него… После таких слов громко зазвучавшая нежная музыка на минуточку чуть-чуть притихла, и последние слова моей мамы в этой сцене можно было расслышать.

МАМА. Да повернитесь вы к даме лицом, когда (заплакала)… когда она вам объясняется в любви… (С сердцами будущих моих родителей творится черт-те что.)

И сразу – уже знакомый Уверенный голос.

УВЕРЕННЫЙ ГОЛОС. Говорят, вы служили в царской армии? Не офицером ли?

ПАПА (снова на Голгофе, где тлеют костры). Нет! В звании ефрейтора был ранен в Восточной Пруссии. После лечения слесарил на заводе «Айваз» (ныне «Светлана»), где мастером цеха работал Михаил Иванович Калинин. Потом окончил Политехнический институт…

ВТОРОЙ ГОЛОС. А за границей как оказались?

ПАПА. Изучал по заданию правительства металлургическое дело в Соединенных Штатах, Германии… Пришлось заниматься проектированием и закупкой оборудования для Магнитки, Кузнецка…

ТРЕТИЙ ГОЛОС. А я вот слышал, что папаша вам из Америки «форд» прислал. И говорят, денег у него – куры не клюют. На весь наш завод хватит! (Все летающие с портфелями жужжат, скалят пасти с запломбированными дуплами в зубах мудрости.)

ВЕСНИК. От такого родственника не отказался бы; только, увы, отец давно умер в Минске. Мать-старушка с братом в Москве живут. Что касается «форда», так он не мой. Он служебный. Его выделил нам нарком. Придет новый директор – его возить будет. Да и не разъездишься по нашей стройке – колдобина на колдобине.

ГОЛОС. А вы своим аэропланом летайте!

ВЕСНИК. Самолет тоже служебный!

Интерлюдия-1

В 1932 году отец был назначен директором строительства огромного металлургического комбината – Криворожского. Он был человеком, не признававшим никаких льгот и привилегий, фанатически преданным работе, с обостренным чувством справедливости. Будучи директором крупнейшего завода, отец получал оклад в два раза меньше оклада матери, заведовавшей птицефермой. И назывался его оклад – партмаксимум. Он стеснялся надеть новый костюм, давал его поносить брату, а затем, уже поношенный, надевал на себя. Автомобиль, выделенный ему наркомом для служебного пользования, посылал для перевозок больных рабочих, женщин, детей. На работу часто ездил на трамвае вместе с рабочими. Праздновал новоселья в бараках вместе с ними, знал почти всех по имени и отчеству.

На Украине свирепствовал голод… Однажды мать приняла от хозяйственников подарок: маленький бочонок сельдей, килограммов на 5–6. Отец, узнав об этом, замахнулся на мать. Не ударил, но замахнулся и сдержал себя. Я это видел. Потом заставил мать отнести бочоночек хозяйственнику, жившему с нами в одном доме.

Молния высвечивает на небе: «Кривой Рог. 1933 год».

ЭНЕРГИЧНЫЙ ГОЛОС. Товарищ Весник! Как с домной-то? Ничего не понять! В который раз в городской газете объявляют: вот-вот пойдет первый чугун, а его все нет и нет.

ГОЛОСА. Авария в насосной! Враги! Саботаж! Работа троцкистов!

ПАПА. Самые заклятые враги – это наши расхлябанность и халатность. (Непонятно что выражающее всеобщее жужжание.) Тем не менее не волнуйтесь, первый чугун выдадим в срок. (Жужжание усилилось, добавились хихиканье и аплодисменты.)

УВЕРЕННЫЙ ГОЛОС. А все-таки, товарищ Весник, объясните, почему капиталистические порядочки заводим? Занавесочки, цветочки, салфеточки, как у буржуев, отрезвитель… Издеваетесь, да?

ПАПА. А разве плохо? Воров и пьянчужек из магазинов и столовых поубирали. В гостинице «Металлург» салфетки да вазы с цветами появились. Симпатично! Разве это плохо? Люди наши курятину едят. Детей на море в пионерлагерь возим. Ресторан раньше убытки приносил, теперь от дотации отказался! О наших женщинах газеты писать начали! За такие, как вы говорите, капиталистические порядки нашим женщинам-активисткам, да и моей жене, не постесняюсь сказать, мы, мужики, должны огромное спасибо сказать! (Бурные аплодисменты. Но и жужжание.)

Интерлюдия-2

Моя мама до Гражданской войны училась в консерватории. После войны пела в опере, и лишь переход отца на дипломатическую работу за рубежом прервал ее музыкальную карьеру. А узнав, что после работы в Германии отца ждет работа по восстановлению индустрии в России, она успела окончить у немецких специалистов курсы по птицеводству, чтобы быть полезной на новом месте работы. И надо сказать, оказалась очень полезной: стала заведовать небольшой птицефермой, помогала обеспечивать продуктами буквально голодавших в 1933–1934 годах рабочих и инженеров завода. Помимо этого, она стала инициатором всесоюзного движения жен инженерно-технических работников за улучшение быта трудящегося люда, за что была награждена в 1936 году орденом Трудового Красного Знамени.

Зазвучала удивительная по красоте музыка. Послышалась песня «Сегодня весело живем мы, а завтра будет веселее» в исполнении всех оркестров, хоров и певцов всего Союза сказочно свободных народов…

Огромный портрет любимого мудреца, знатока русского языка, самого плодовитого отца всех времен, отца всех и вся, во весь рост, в сапогах, с дымящейся сигарой в виде трубки во рту проявился в районах созвездий Гончих Псов и Скорпиона… Только маленькие чертенята с большими ушами и длинными хвостиками шуршат по небу, стряхивают пыль с «отца родного» и этой пылью выписывают надпись: «Кривой Рог. 1936 год».

Моя Мама, счастливая, красивая, разрумянившаяся, говорит по телефону, установленному на седьмом небе, с Папой, очень печальным, сидящим где-то на втором с половиной небе…

МАМА. Да-да… У всех на глазах Сам орден Трудового Красного Знамени вручил, а потом букет цветов… Я обомлела. Помахал мне рукой – той, которая у него (мах получился укороченным)… и сказал: «Ордэн за общественную работу, а цвэты за лучшее выступление в Крэмле!» (Эту последнюю фразу произнес Сам, оживший на портрете в небе владелец сапог и трубки…) Яша, почему ты молчишь? Алло?

ПАПА (в трубку). Процесс в Москве начинается. Над Каменевым и Зиновьевым. Серго утром звонил. Среди обвиняемых есть кто-то из работавших у нас на заводе… Кто – не сказал. Пока ты отсутствовала, «гости» приезжали, интересовались, о чем говорим, думаем, с кем дружим…

МАМА. Мы?

ПАПА. Мы…

МАМА (показывая на орден отца и свой). После этого?

ПАПА. Тебе орден вручили не в НКВД!

МАМА. Сам! Сам! Сам вручил!

ПАПА. Несколько дней тому назад «гость» сказал моему заместителю: «Третью домну нужно ввести на полгода раньше». Тот ответил: «Зачем? Чтобы потом год доделывать? Сколько можно: косо, криво, лишь бы живо?» «Гость» обозвал его вредителем, и на следующее утро заместителя арестовали. За два часа до твоего приезда я получил вызов в Москву. По какому вопросу, не сказали. Вот такие, Генюша, оладушки…

МАМА. Яша, ты с ума сошел… Совсем недавно Серго тебя в газетах хвалил. Чуть ли не в наркомы прочил!

ПАПА. Я уезжаю.

В небе появился «гость» с телефонной трубкой в руках, с крылышками за спиной. Крылышки ему чистят чертенята.

«ГОСТЬ». Почему вы не присутствовали на партийном собрании?

ВЕСНИК. Во дворе меня ждет машина. Я уезжаю.

«ГОСТЬ». Кто разрешил? Куда?

ВЕСНИК. В Москву. В наркомат.

«ГОСТЬ». О подобном ставят в известность горком партии. Как же так, Яков Ильич? Я думал, вы выступите на собрании, объясните, как просмотрели вредителей…

ВЕСНИК. Я не могу против моего заместителя выступать. Он честный человек.

«ГОСТЬ». Вы что – НКВД не верите?

ВЕСНИК. В НКВД тоже люди. Они могут ошибаться. (Папа еще что-то говорит, тяжело дыша, но его не слышно.)

Загремели громы, засверкали молнии, и улыбнувшийся огромный «родной отец и учитель» опустил перед папиным носом заскрипевшую тяжелую ржавую решетку. Папа удаляется в глубь космоса, дальше, он уже неразличим. А на облаке, появившемся из глубины, через решетку видна надпись: «Москва, 1937 год. Квартира Весников». Из темноты под этой надписью высвечиваемся я и Мама.

Я. Мам, стучат! Ма-ма-а-а!

МАМА. Кто там?

ГОЛОС. Откройте.

Это слово тысячекратно множится вдали, вблизи, слева, справа, сзади: «Откройте. Откройте. Откройте…» На низких тонах, на высоких, большими и малыми хорами, отдельными голосами. На небе возникают названия очень многих городов, малых и больших. Слово «откройте» звучит с различными акцентами, на разных языках: «Откройте… Откройте… Откройте…»

МАМА. Кто вы?

ВТОРОЙ ГОЛОС. Телеграмма. Открывайте. (Мама открывает дверь, вмонтированную в клетку… Входят два молодых человека в одинаковых бостоновых костюмах. Они похожи на летавших вокруг Папы, стоявшего на Голгофе.)

ПЕРВЫЙ БОСТОНОВЫЙ. Кто еще в квартире?

МАМА. Никого. (Мама делает шаг в сторону; меня знобит, и я сажусь на стул.)

ВТОРОЙ БОСТОНОВЫЙ. Стоять!!! (Начинается обыск.)

ПЕРВЫЙ БОСТОНОВЫЙ. Оружие в доме есть? (Мама отрицательно качает головой.)

ВТОРОЙ БОСТОНОВЫЙ. Одевайся…

МАМА. Женя, запомни: твои родители ни в чем не виноваты. Все образуется!

ПЕРВЫЙ БОСТОНОВЫЙ. Молчать! Вперед! (Маму уводят.)

«Отец всех живых и мертвых» улыбается из созвездия Гончих Псов. Особенно ярко освещены его сапоги. Голова освещена меньше…

Дрожа и обливаясь слезами, я закричал в пустоту: «Маа-а-а! Ма-а-а-а!»

Интерлюдия-3

В июне 1937 года отец уехал в Москву выручать своего арестованного заместителя. И не вернулся в Кривой Рог. Он был тоже арестован. Мама и я срочно выехали в Москву, где на Донской улице в доме № 42 у нас была 4-комнатная квартира. Искали отца, пытались обнаружить его следы. Тщетно.

Впоследствии на все вопросы мне отвечали: «Умер в Москве», «Умер в Норильске»… Теперь я знаю, что он расстрелян в 1937 году. По сохранившимся копиям допросов становится ясным, что он остался до конца жизни таким, каким я запомнил его: честным, неспособным на гадость, не предавшим никого из сослуживцев. Я не знаю, где могила отца! Он покоится в сердце моем до последнего его удара.

В ноябре, не помню, какого числа, в 5 утра пришли за мамой. Обыск. Вещи и бумаги летали по комнатам, как вспугнутые птицы. Каким-то чудом мама сунула мне в трусы сберкнижку, как потом оказалось – на предъявителя, вклад всего 800 рублей. Слава Богу, меня во время обыска не заставили снять трусы! Опечатали три комнаты, мне оставили одну маленькую, в 12 квадратных метров, разрешив перенести в нее кое-что из других: книги, вещи отца, кровать, кресло, посуду. Помню, как меня бил озноб на нервной почве. Помню, как мама поцеловала меня и сказала: «Запомни, Женя, родители твои честные люди, и, что бы ни было, никому не удастся запятнать их имена!»

Ее увели, а по радио ровно в 6 часов запели: «Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля!» Мне было 14 лет.

Через два дня, и тоже рано утром, пришли за мной. Два человека: один в штатском, с выпиравшим из-под пиджака пистолетом, другой – наш дворник-татарин, очевидно, в роли понятого. Велели взять с собой смену белья, запасную рубашку, кепку, кое-что из съестного, полотенце, мыло и, сказав, что сюда я больше не вернусь, увели на улицу.

У ворот нашего двора стояла какая-то грузовая машина, по-моему «АМО». В кузове сидели на корточках несколько мальчишек примерно моего возраста и один-два младше меня. Испуганные, безмолвные. Присел рядом, спросил, куда нас везут. Узнал – в лагерь для детей врагов народа. Мужчина с пистолетом сел рядом с водителем, дворник ушел к себе.

В кузове с нами находился охранник с винтовкой, он стоял к нам спиной, держась за кабину шофера. Мы проследовали по Донской улице мимо завода «Красный пролетарий», объехали справа Донской монастырь. Стало ясно, что грузовик выедет с правым поворотом на Калужское шоссе, теперешнее начало Ленинского проспекта, и продолжит путь или дальше за город, или снова направо, к центру Москвы. Быстро все сообразив, увидев, что боковые ворота Донского монастыря открыты, я тихонечко приподнялся и, воспользовавшись небдительностью охранника и замедлившимся на повороте движением грузовика, сполз с невеликим своим багажом на дорогу и, как мышь, юркнул в открытые спасительные ворота…

Великое спасибо тем ребятам за то, что не испугались, не предали меня, не привлекли внимания охранника ни единым звуком и дали мне возможность избежать их, конечно, суровой судьбы! Если кто-то остался в живых из тех, кто сидел в кузове, и помнит описанный эпизод, примите коленопреклоненное спасибо! Спасибо вам, замечательные бывшие мальчишки!

Дальнейшие события развивались, как в детективном кино. Я выскочил на Шаболовскую улицу, быстро добрался на трамвае и автобусе до Курского вокзала, нашел – повезло – через несколько минут отходивший поезд на Харьков! Выбрал чуть полноватую проводницу (у меня с детства добрые люди ассоциируются с образом отца, который к последнему, 43-му году своей жизни стал немножко полнеть – раненые ноги не позволяли много двигаться), поведал ей все. Сказал, что хочу скрыться в Харькове на квартире помощника моего отца – юриста Ивони. Мне повезло – я не ошибся в доброте полноватой проводницы. Она спрятала меня на верхней полке за тюками постельного белья, дала погрызть яблочко, и мы двинулись в путь.

Месяц я прожил в темной комнате-чулане с приходившими в гости крысами и черными тараканами. За этот месяц Ивони (прошу прощения, не помню его имени и отчества) связался с Зинаидой Гавриловной Орджоникидзе (наша семья была очень дружна с семьей Орджоникидзе). Она связалась с Михаилом Ивановичем Калининым, под началом которого мой отец еще до революции начинал слесарить на заводе «Айваз» в Петербурге. Они решили спасти меня от печальной лагерной жизни.

Дали знать, что надо срочно явиться в приемную Калинина. Быстрые сборы, прощание с Ивони – и я в Москве. Прямо с поезда на Моховую улицу, в приемную. Прошу доложить, что сын Якова Весника прибыл. Представляю, каково было удивление ожидавших приема, когда какого-то мальчишку, чуть ли не с котомкой в руках, секретарь председателя ВЦИК провел вне очереди в кабинет всесоюзного, как его называли, старосты.

Калинин знал меня совсем маленьким. Мы часто бывали у Орджоникидзе в их кремлевской квартире, где иногда бывал и Михаил Иванович. Первая фраза после «Здравствуй, Женя», была тихо произнесенная: «Маму тоже взяли?» Я сказал: «Да». Михаил Иванович спросил, есть ли у меня родственники в Москве. Узнав, что есть, пожелал мне успехов в учебе, дал какие-то деньги, сказал, что меня никто не тронет, пожал мне руку и приказал отвезти домой. Со мной поехал какой-то человек, привел меня в домоуправление, показал запись в домовой книге: «Несовершеннолетний Евгений Яковлевич Весник, учащийся средней школы, прописан постоянно на площади комнаты в 12 квадратных метров в доме № 42, в квартире 57 по распоряжению М. И. Калинина».

Сургучная печать на двери комнаты была сорвана, и я стал ее постоянным жителем. Остальные три комнаты были украшены сургучом с веревочками и следами грозных печатей. До сих пор я не могу спокойно смотреть на застывшие кружки из сургуча. Они пугают меня своей безжизненностью, мне всегда кажется, что холодный сургуч обязательно таит зло!

Итак, холодный сургуч был снят с моего будущего, и началась полная неизвестности и тревог самостоятельная жизнь. 15 января 1938 года мне исполнилось 15 лет.

В небе парил «отец родной». Сквозь его китель просвечивало неровно бьющееся сердце. Знакомый голос зазвучал где-то над «отцом народов» высоко-высоко и далеко-далеко от него.

Я узнал голос Владыки. «Добрый человек из доброго сокровища (сердце «отца всех» не мигает) выносит доброе, а злой человек из злого сокровища (сердце под кителем замигало) выносит злое».

Почему-то где-то зазвучала лезгинка, послышалась пальба из пушек, и кто-то, тяжело вздохнув, прошептал: «Антракт».

Интерлюдия-4

Так в 1937 году я вдруг потерял отца и мать: отца навсегда, мать на 18 лет. И остался один в 14 лет. Несмотря на пережитую трагедию, я испытываю гордость за отца и мать, ушедших из жизни, победив тех, кто пытался уничтожить их не только физически. Я знаю, что отец победил расстрелявших его. Знаю, что мать победила тех, кто издевался над ней в тюрьмах и лагере, знаменитом лагере «Алжир» под Акмолинском для жен врагов народа, а потом еще в ссылке. Но помнящие мать и здравствующие доселе добрые люди уважительно говорят о ней и ставят в пример другим. Отец и мать реабилитированы. Именем отца названа улица в городе Кривом Роге, открыты мемориальные доски с именем Якова Весника, память о нем сохраняется в музеях завода «Айваз» (ныне объединение «Светлана»), Криворожстроя.

Я счастлив, что до сих пор, будучи уже пожилым человеком, приезжая в Кривой Рог, встречаю людей, вспоминающих отца добрыми словами. А прошло ведь более полувека!

Моя мать после 18-летнего изгнания из общества вернулась в него, преподав многим, и мне в том числе, уроки мужества, стойкости, оставшись после ужасных лет унижений и травли такой же психологически здоровой, энергичной, красивой женщиной, какой была до 1937 года. Это ли не победа над мерзавцами!

Несмотря на крутые повороты в истории страны, из которых толковые, прогрессивные принимаю всей душой, я не могу ни осудительно, ни с иронией отнестись к революционному и партийному фанатизму моего отца. Потому что – я это знаю точно – ни в каких преступлениях и заговорах он не участвовал и был абсолютно честным человеколюбом! Поэтому и расстрелян.

Запели, загудели, завздыхали колокола.

Антракт закончился. Небо снова рассценилось, затеатралилось… Бинокли направлены на созвездия Гончих Псов и Скорпиона. Там из-за «облаков-кулис» выглянули огромные – в размер целой эпохи – сапожища. Самого «отца сапог и всех народов» не видно.

Раздался душу лечащий голос Владыки: «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные. По плодам их узнаете их… Не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые».

Веселая маршевая музыка заглушает колокольный звон. Летающие вокруг сапожищ сатанята укрепляют между голенищами транспарант, выписанный буквами из убитых горлиц: «Москва. 1937 год».

Из миража вырисовывается поясной портрет «вождя». Он висит точно над сапогами, и создается впечатление целостности личности, то есть гармония сапог и всего того, что выше… Проявляется кабинет следователя на Лубянской площади. Два бостоновых джентльмена вводят в кабинет Маму.

СЛЕДОВАТЕЛЬ (привставая из-за стола). Евгения Эммануиловна, входите, входите. Будем знакомиться. Капитан Икс.

МАМА. За что арестован муж?

СЛЕДОВАТЕЛЬ (с сочувствием). Садитесь. Ваш муж арестован как враг народа.

МАМА. Он не может быть врагом народа!

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Не торопитесь, уважаемая, не торопитесь. Вы хотите установить истину?

МАМА. Конечно.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Значит, помогайте следствию. (Смотрит на лист бумаги.) У вашего мужа, 1894 года рождения, есть старые грешки… Всего год назад, в августе 1936 года, ваш супруг Криворожским горкомом партии был исключен из ВКП(б) за пособничество троцкистам: он помогал некоему Дрейцеру, одному из тех, кто замышлял убить товарищей Сталина, Ворошилова, Жданова, Кагановича, Орджоникидзе и многих других. Дрейцер, бывший начальник личной охраны Троцкого, работал у вас на заводе в Кривом Роге. Это – факт?

МАМА. Да. Но разве неизвестно, что моего мужа восстановили и в партии и в должности буквально через десять дней после исключения? Специальным постановлением ЦК партии, опубликованным в центральной печати. За него поручился Серго Орджоникидзе. И Сталин был осведомлен об этой ошибке.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Знаю. Но согласитесь, довольно странно: подручный троцкистов летает на самолете вашего мужа в Москву, поддерживает связь с заграничными центрами, а никто, в том числе и ваш муж, ничего не замечает. Удивительно!

МАМА. Дрейцер работал в Кривом Роге меньше года. Коммерческим директором завода. И его частые разъезды были абсолютно естественны, по крайней мере для нас. Уверяю вас, Яков Ильич не мог замышлять чего-либо плохого. Особенно против Серго. Это невероятно. Они дружили с Серго с Гражданской…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Хорошо. Пойдем дальше. В длительных командировках за рубеж вы сопровождали своего мужа. Так?

МАМА. Так.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Припомните, пожалуйста, в Германии он никого из немцев не приглашал к себе? Или может быть, немцы вас приглашали?

МАМА. Приглашали. Как правило, коммунисты, наши товарищи.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вы сказали, «как правило». Значит, были и иные встречи?

МАМА. Не помню. Пожалуй, все-таки с членами партии.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Пожалуй или точно? Не очень ясно.

МАМА. Просто я волнуюсь. Вы что, подозреваете, что Весник – шпион? Но это же, простите, полнейший абсурд. Ему поручали закупать современное металлургическое оборудование для Магнитки, Кузнецка. Это была его главная задача. А для этого приходилось общаться с разными людьми: деловыми, политиками, специалистами. Кстати, фирмы и заводы там возглавляют не коммунисты…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Да-да, разумеется.

МАМА. Мне обещали встречу с мужем.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Это от вас зависит в первую очередь, когда и где состоится такая встреча. (Встает, ходит. Внезапно.) А ведь вы нам врете! Все вы прекрасно знаете и помните. И встречи, и шикарные подарки, И шифрованные письма! (Пауза.) На кого и для чего учили вас в Оберзее?!

МАМА. Как вы… Я…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Молчать! Встать! В карцер захотелось? Хватит крутить вола! Рассказывай! Думаешь, нам не известно, что твой муженек в одной армии с Тухачевским служил? (Кладет перед ней бумагу.) У нас достаточно материала, чтобы вас обоих расстрелять и без официального признания. Но неужели не захотите выскоблить, вычистить себя перед народом? Пиши: виновата, помогала троцкистам, хотела с мужем завод взорвать. Признавайся во всем, тогда свободу увидишь. Вот ручка, давай пиши…

МАМА. Мой муж – честный человек! И честный коммунист!! Вы что же, донос на собственного мужа предлагаете мне сочинить?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Утром встретимся. (Джентльмены уводят Маму.)

На небе вдруг стало темно, как будто кто-то выключил электричество, но буквально на несколько мгновений, и снова стало светло… «Ночь» пролетела, как стрела… Театр!

Снова тот же кабинет.

МАМА. Я заявляю протест. Согласно Конституции, никто не может быть арестован без ордера прокурора…

СЛЕДОВАТЕЛЬ (резко). Вот ордер на ваш арест. (Кладет перед ней.) Скажите, только без дураков: неужели копаться в курином помете такой красивой, пахнущей хорошими духами даме интереснее, чем выступать на сцене, ловить восхищенные взгляды? А? Вы ведь (смотрит в записи) пели в середине двадцатых годов в частном театре в столице. Да?

МАМА. Я настаиваю, требую свидания с мужем!

СЛЕДОВАТЕЛЬ (помолчав). Мне почему-то кажется, вам не совсем понятно, что в вашей жизни произошли большие перемены… Ну как бы вам сказать… Отцвел… отплодоносил – уступи место другому. Воздай, как говорится, дань мудрости природы. Время от времени требуется убирать лишнее, вредное. Напрасно вы не желаете очиститься перед нами… ради оздоровления народа!

МАМА. Попахивает фашизмом…

СЛЕДОВАТЕЛЬ (бьет ее по лицу). Сука!

Следователя затрясло, согнуло… Он ищет по карманам, очевидно лекарство, но поздно – он падает на пол: начался эпилептический припадок… Вместе с джентльменами Мама помогает больному прийти в себя.

Непонятно, почему немножко повыли волки. Как только оркестр заиграл бодрый марш, на небе появился сам «вождь», поставил перед собой огромную толстенную книгу под названием «Акмолинский лагерь ГУЛАГа. 1942 год».

Книга открывается, и мы видим: барак, нары. Полумрак. Входят три женщины. На них грязные робы, в которых они похожи на бесполые существа, платки скрывают лица. Одна из женщин – Мама, снимающая с себя одежду.

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА. Тш-ш… (Прислушивается.) Что это?

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА. Пойду гляну. (Уходит.)

Женщины в полумраке продолжают раздеваться.

Возвращается Вторая женщина. (Тоже снимает одежду.) Помните, Зинке охранник прикладом зубы повыбивал? А корни-то острые остались. Ворочать языком ей трудно. Раздобыла где-то напильник, несчастная, подравнивает… Слышите? (Все прислушиваются.) Ох Господи Боже ты мой, бедная…

Света стало больше. Видно, что женщины молоды, красивы. Их жесты легки и естественны. Они расчесывают волосы, прихорашиваются, словно дома, а не в бараке.

ГОЛОС (за облаком). Почта! Почта!

В барак падают две небольшие посылки (одна из них – мною посланная) и несколько писем. Пауза.

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА (глухо рыдает, держа в руке письмо-треугольник. Сквозь рыдания). Как это в Библии сказано: «Всему и всем одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому… Это-то и худо во всем, что делается под солнцем, что одна участь всем». За что? Зачем? Ему всего восемнадцать было… (Плачет.)

Прижавшись друг к другу, женщины молчат. Мама протягивает подружкам гостинчики из моей посылки… Тишина… Слышен лишь хруст сухарей на зубах. Вторая женщина потихонечку, опустив голову, затягивает какую-то печальную песню, слов не понять… Первая встает и заводит под песню странный и непонятный танец. Мама уставилась в одну точку – там ей улыбается Папа, а я кричу «ма-а-а, мма-а-а-а!!!» Первая, не прекращая танцевать, нервно, истерично хохочет, потом кричит во всю мочь: «За что??!» И падает в обморок. В наступившей тишине множество голосов кричат: «Тихо, суки!»

В небе творится черт-те что… Поют, стреляют, рассыпаются блестки фейерверков, целуются ангелочки. «Вождь всех времен» поднимает большой бокал, что-то говорит (плохо слышно): «Во-пэрвых». Потом еле-еле слышно: «Во-вторых…» И где-то в конце: «За вэликий русский народ». Идут цирковые представления, женщины-матери плачут от горя и от счастья. Все ревет и стонет. Клоун хохочет, а из глаз почему-то брызжут вперед метра на два от него – слезы!

На седьмом небе Мама и я. Она – седая, я – худенький студентик с двумя медалями «За отвагу» и орденом Красной Звезды и значком «Гвардия» на груди. Мы устраиваемся поудобнее в уютной машине времени и говорим, говорим, говорим. Я – о том, как сложилась моя судьба с 1937 по 1946 год и про войну. Она – про тюрьмы и лагеря.

Интерлюдия-5

Я наблюдаю за мамой тех лет… Несмотря на то, что после освобождения из лагеря ей не разрешали жить со мной в Москве (называлась эта «забота» о таких освобожденных заключенных, то есть осужденных без предъявления обвинения, «минус 100 городов»), она увлеченно преподавала музыку детям городов Савелово и Кимры, завоевала симпатии и уважение всех с ней общавшихся людей. Осталась такой же доброй и жизнелюбивой, какой и была до «упражнений» вождя с судьбами людскими. И никакого озлобления, никакой трусости – лишь гордое чувство своей невиновности перед Родиной и своего достоинства гражданского, человеческого, политического и женского!

Спектакль приближается к финалу. Уже прозвучали слова Хрущева, разоблачившие кошмары, творившиеся при «сапогах и усах», прозвучал текст реабилитаций…

Финальная сцена небесно-земной истории-спектакля: облака превращаются в кремлевские стены… Зрители и я въезжаем (благодаря оптическому обману) через ворота в кремлевский дворик. Таким же образом нас «въезжают» в красивую гостиную, богато убранную и с большим портретом нового главного человека (без волос и без сапог, но со скрытой страстью снимать с себя обувь). Два человека: Большой-большой (небольшого роста) чиновник и красивая седая – моя Мама…

ЧИНОВНИК (в бостоновом костюме. Над ним загорается рубиновая звезда). Уважаемая Евгения Эммануиловна, разрешите мне по поручению советского правительства вручить вам орден Трудового Красного Знамени, незаслуженно отнятый у вас двадцать лет тому назад. (Вручает, прикрепляет.)

Огромный оркестр из множества «музыкантов» по сигналу дирижера (в бостоновом костюме)движениями смычков, усилиями надутых щек духовиков, к которым присоединились сотни ударников, извлекает абсолютную тишину! «Много тишины из кажущегося шума» или «много кажущегося внешнего шума из внутренней тишины»…

ЧИНОВНИК. У меня для вас есть еще одна весть (вручает Маме документ за подписью заместителя председателя Военной коллегии Верховного Совета Союза ССР товарища Борисоглебского): дело по обвинению Якова Ильича Весника пересмотрено. Приговор Военной коллегии от 17 ноября 1937 года отменен, и дело за отсутствием состава преступления прекращено. Ваш муж реабилитирован. Посмертно. Поздравляю.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.