Рыбья Кровь - Рыбья Кровь и княжна

Евгений Таганов

Рыбья Кровь и княжна

Часть первая

1

Поединок был как поединок, хоть и назывался судебным и сражались не простые воины, а лучшие князья Русского каганата. Парные мечи и обнаженные торсы поединщиков обещали быструю первую кровь, но она все не проливалась, хотя ожесточения, по крайней мере, с одной стороны было предостаточно.

Этой ожесточенной стороной являлся гребенский князь Тан, высокий, широкоплечий, с узловатыми мышцами молотобойца, он яростно атаковал своего куда менее внушительного противника. Однако всем собравшимся во дворе кагана знатным зрителям: князьям, тиунам-управляющим, воеводам – знатокам ратного дела, казалось, что именно восемнадцатилетний князь Дарник по прозвищу Рыбья Кровь ведет поединок, хладнокровно уворачиваясь и отбиваясь, выжидает удобный момент. Не достигая своей цели мечами, Тан дополнял ее словами.

– Ты жалкий безродный выродок! – рычал он свистящим шепотом, не слишком подходящим его великаньей стати.

– Верно, – коротко отвечал ему Дарник.

– Ты трусливый лесной разбойник!

– И это так.

– Княжны Всеславы не видеть тебе как своих ушей!

– Конечно, не видеть, – соглашался и с этим молодой липовский князь.

Захватив крестовиной своих мечей мечи противника, Рыбья Кровь сильно отбросил их в сторону и, продолжая разворот, повернулся к Тану спиной и из-под руки всадил ему в живот оба своих меча. Конечно, можно было пожалеть неразумного витязя, но поставить твердую точку в своем первом посещении каганской столицы для Дарника оказалось гораздо предпочтительней.

Потрясенные зрители не верили своим глазам.

– Ну что ж, ты победил честно! – произнес в полной тишине каган Влас.

Смертельно раненного Тана унесли его гриди, а князья, воеводы и тиуны вернулись к праздничным столам. В VIII веке мало кого могла смутить внезапная смерть сильного, хорошо подготовленного к любым испытаниям мужчины во цвете лет. Раз погиб, стало быть, истек срок его жизни, стало быть, никакой ловкостью и умением не укроешься от своей судьбы и винить в этом вряд ли кого следует, особенно если все произошло в столь чистом и ясном поединке.

Надо сказать, что средняя продолжительность жизни в то время на Среднерусской возвышенности, как и во всей Евразии, составляла 30 лет. Поэтому, чтобы человек мог чего-нибудь выдающегося достигнуть, он должен был с младых ногтей проявлять незаурядную энергию, нацеленность и осмотрительность. Но и всего этого могло не хватить, если у него недоставало гибкости ума, самообладания, умения ладить с людьми. Вот почему такое значение имела в ту пору знатность происхождения. Само взросление в достатке, умных разговорах и повиновении окружающих давало правящей верхушке ту фору, которой не было у простолюдинов. Если среди последних и появлялись яркие личности, то князья и тиуны смотрели на них без всякой зависти, заранее зная, что эта яркость долго не продлится, – один-два промаха, и все у очередного выскочки пойдет прахом.

– Ты такой же, как и мы! – закричит чернь и с радостью стащит своего вчерашнего любимца с самого высокого трона.

Другое дело любой пусть маленький, но знатный честолюбец. Одно наличие богатой и влиятельной родни не даст ему сильно упасть, да и простолюдины всегда к нему более снисходительны.

Князь Тан был прав – Дарник являлся в глазах наследных князей самым вызывающим выскочкой. Его непрерывное восхождение наверх продолжалось уже третий год. В 15 лет сбежав в одиночку из затерянного в дремучих лесах селища Бежеть, он повстречался с тремя охотниками за рабами. Убив главаря и соврав, что ему двадцать лет, Дарник сам возглавил их бродячую ватагу. Через два месяца под его началом находилась уже дюжина удальцов-бойников. Чудом избежав княжеского суда в славном городе Корояке, юный бежечанин с небольшим ополчением разгромил непобедимую дружину разбойников-арсов и свою первую самостоятельную зимовку встречал уже как воевода городища Липов. Еще два года сражений, и бойники вместе с жителями городища выбрали его своим князем. На исходе своей третьей предводительской зимы он уже ехал на съезд словенско-русских князей в Айдар, столицу Русского каганата.

Многие отговаривали его от этой поездки, убеждая, что там ему непременно устроят княжеский суд за все былые прегрешения. Дарник и сам прекрасно понимал это, поэтому ехал, сжав кулаки, с твердым намерением победить своим умом и характером всех возможных противников.

Князья каганата действительно собирались если не судить выскочку-бойника за его бесчинства, то хотя бы поставить на место, но их расчетам не суждено было осуществиться. С легкостью отбив малые претензии, Рыбья Кровь сам атаковал своего главного обвинителя, короякского князя Рогана, который три года назад едва не отправил его, юного вожака вольных бойников, на виселицу:

– Весь сыр-бор в том, что у князя Рогана есть дочь Всеслава. Она тоже приехала сюда в Айдар. Три года назад я увидел ее и навсегда потерял покой. Все, что я ни делал с тер пор, я делал во славу ее, чтобы она обратила на меня свое внимание. Два месяца назад я посватался к княжне Всеславе. И князь Роган прав, если он откажет, я приступлю к Корояку с войском и заберу силой свою зазнобу. Но я не понимаю, в чем тут незадача, ведь год назад князь Роган отдал мне свой город Перегуд, разве это было сделано не в качестве приданого?

Ответом на его слова был дружный смех князей – всем понравился перевод захваченного Дарником короякского Перегуда в щедрый подарок-приданое прижимистого Рогана неукротимому жениху. Каган Влас, не любивший князя Рогана, охотно подхватил:

– Ну так надо помирить влюленного князя с его сердитым тестем.

– Помирим! Поженим! Свадьбу прямо в Айдаре! – раздались веселые голоса.

Позже, когда Роган с Дарником остались наедине, короякский князь сердито высказал:

– Но ведь ты все это придумал! Три года назад ты и видеть не мог мою дочь.

– Видеть не видел, но уже тогда знал, что нам суждено породниться, – Дарник и не думал отрицать свою хитрую придумку.

Высокий, но не огромный, ладно скроенный, но без избыточных мышц, неуловимо быстрый, однако умеющий напускать на себя внешнюю неторопливость, с лицом, которое нельзя было назвать ни открытым, ни замкнутым, ни особо красивым или чрезмерно обыкновенным, – таким выглядел сей дерзкий молодец. С раннего детства Рыбья Кровь привык до всего доходить только собственным умом и своим пониманием справедливости и порядка, поэтому ни на кого и ни на что не умел смотреть снизу вверх. Причем получалось это у него как-то совсем не оскорбительно. Никогда не забывал приветствовать окружающих должным образом, если и делал какие-то совсем крошечные паузы в своих речах и жестах, то это выглядело скорее как легкое тугодумство, чем намеренная гордыня или высокомерие. Никто ни разу не видел его рассвирепевшим или чересчур радостным, хотя и назвать его человеком совсем уж с холодной рыбьей кровью тоже вряд ли кто мог. Словом, те, кто был много наслышан о нем, при виде живого князя Дарника бывали обычно сперва крайне разочарованы его не слишком внушительным обликом. Но уже через час-другой, приглядевшись и прислушавшись к его словам и поведению, круто меняли свое суждение, говоря, что, видимо, действительно с этим юнцом не все так просто.

Находчивое сватовство в приемном зале каганских палат закончилось не совсем успешно. Гребенский князь Тан, припомнив, как год назад сто его гридей перешли на службу в Липов, потребовал с Дарника виру в три тысячи дирхемов и, когда тот отказался платить, вызвал его на роковой для себя судебный поединок.

Несмотря на смерть Тана, свадьба Дарника и княжны Всеславы все же состоялась. Зачем, спрашивается, бывшему бежецкому смерду это вообще понадобилось, особых чувств он к Всеславе не испытывал, да и дома, в Липове, у него имелись три наложницы? А просто хотелось подняться на новую жизненную ступеньку, подвинуть плечом надменных наследственных князей и занять среди них должное место. Да почему бы и не попроказничать, представ перед важными серьезными мужами в качестве пылкого, глуповатого влюбленного. Склонность к точным расчетам была у Дарника с детства, и на этот раз он тоже не ошибся. Даже тесть к концу съезда не только перестал кривиться от такого зятя, но уже разговаривал с ним как с ровней.

– А знаешь, почему князь Роган так благоволит к тебе? – нашептывал жениху на ухо шут Корней. – Потому что у него у самого все идет наперекосяк, и, породнившись с твоей удачливостью, он хочет в первую голову поправить собственные дела.

Корней, вихрастый пройдошистый мальчишка, прилепился к Дарнику полгода назад. Каждый день говорил, что вот-вот сбежит на все четыре стороны, но только неотступней всюду следовал за своим молодым князем.

– Ну и что мне по этому поводу думать? – снисходительно подтрунивал над шутом-доносителем «глуповатый влюбленный». – Это его право поступать, как он считает нужным.

– Все говорят, что он постарается облапошить тебя с приданым Всеславы.

– А я посажу княжну в темницу и не выпущу, пока он все не отдаст, – то ли всерьез, то ли в шутку размышлял липовский князь.

– А хочешь, я так это дворовым Рогана и передам?

– Ну передай, – чуть подумав, разрешил Дарник. Было любопытно, что из его шутливой угрозы может получиться. – Передал? – спросил он у Корнея чуть погодя.

– А как же! – широко ухмыльнулся тот.

Князь Роган вида не подал, дошло до него это нашептывание или нет. Зато Всеслава уже за свадебным столом так впрямую и спросила:

– А правда, что ты за меня требуешь огромное приданое?

– Больше серебряных дирхемов я люблю только золотые солиды, – серьезно шепнул жених.

Она изумленно покосилась на него: разве можно своей невесте признаваться в таком? Дарник едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. Миловидная, кукольнолицая княжна напоминала ему детскую игрушку, с которой хотелось забавляться по ее детским правилам. Слишком рано став взрослым, он в последнее время все чаще ощущал в себе потребность в озорном ребячестве. Одной из таких отдушин являлся Корней, теперь точно так же по-приятельски смотрел князь и на Всеславу.

Да и смешно выглядело само понятие приданого. В его родной Бежети никто никогда не помышлял ни о приданом, ни о выкупе невесты. Переходя жить в дом суженого, молодая брала из отцовского дома телушку или овцу, чтобы рядом было второе близкое живое существо, и на этом все заканчивалось. Если же жениху в родительском жилище становилось тесно, то он выстраивал свой дом, и опять помогали ему не родичи, а бывшие товарищи по детским играм, так же как и он сам потом не мог отказать им в подобной помощи. Ну и, конечно, никому даже в голову не приходило говорить молодому парню, кого именно он должен выбирать себе в жены. Это вот здесь, в городах, да у князей все почему-то боятся уронить себя, указывая своим сыновьям и дочерям, с кем им надо соединяться и на каких условиях.

– Я ведь вовсе никакой свадьбы не предполагал, – откровенничал с зятем князь Роган перед самым пиршеством. – Просто хотел показать дочери каганскую столицу, а тут ты как медведь из берлоги. Ну и какое бы ты хотел приданое, только честно? Много дашь – плохо, но и мало дашь – уже мне чести не будет.

– У тебя есть ромей-каменщик Серапеон, пошли его. Если совсем щедрый, добавь еще оружейника Бобряту.

– Да они вольные люди, как я их насильно пошлю?

– Верно, насильно послать не можешь, – согласился Дарник. – Но сделать их жизнь в своем городе невыносимой любому воеводе-наместнику, не то что князю, под силу.

– А откуда ты про них проведал?

– Ты, князь, еще в Корояке за стол садишься, а я в Липове уже знаю, что у тебя на столе стоит, – нахально отвечал зять.

– Хорошо, подумаю. Но учти, что теперь и ты по рукам и ногам повязан моей дочерью. Не смотри, что она румяная и стыдливая, стержень в ней даже не мой, а ее деда по матери, его когда-то замучили в Хазарии за то, что он плюнул в лицо их главному визирю. Я слышал, что свою первую жену ты приказал разрубить на две половины. С Всеславой этого у тебя не выйдет, так и знай.

Дарник и сам предчувствовал, что особо горячей любви у него с короякской княжной не получится. Дворовые люди Рогана успели донести ему, что за нее уже четырежды сватались другие князья и воеводы, и всех их Всеслава отвергла. Здесь, в Айдаре, он как следует рассмотрел этих предыдущих неудачливых женихов, побольше выведал и о самой княжне, и стало более-менее понятно, почему именно ему повезло с ее согласием. Главным удовольствием рогановской дочери было скакать на лошади и стрелять с седла из лука по лесной и полевой дичи. Наверняка не один раз в воображении примеривала на себя плащ древних женщин-воительниц, допускающих к себе мужчин на одну только ночь, а потом безжалостно убивающих их. Ну и, конечно, молодой князь – умелый поединщик был для нее предпочтительней любых пожилых толстяков.

О женщинах-воительницах Дарник подумал в качестве забавного предположения, однако, к его изумлению, уже в первую же брачную ночь это предположение начало сбываться. Юная, поминутно краснеющая девственница принялась распоряжаться им, как прожженная бесстыдница, словно стараясь побыстрей избавиться от некой докучливой обязанности. Но так как настоящего опыта у нее не было никакого, то и получилось, что называется, ни себе ни людям. Дарник переубеждать дурочку не стал, восторженные привязчивые возлюбленные у него уже были, почему бы не познакомиться с возлюбленной пугливой и дикой и посмотреть, как она из своей командирской глупости будет выкручиваться дальше.

Наутро выяснилась еще одна причина столь странного поведения Всеславы. Оказалось, что каждый свой день она сверяет со стариком-звездочетом и гадалкой-колдуньей, и, если те уверяли, что сегодня у княжны не самый лучший день для любовных утех, значит, он и должен был стать не самым лучшим.

– Самому не верующему ни во что мужу досталась самая суеверная жена, – зубоскалил по этому поводу Корней.

Дарник лишь передергивал плечами: почему бы и нет? Отчужденное поведение молодой жены ничуть не обескураживало его. По ее отдельным коротким ответам он успел определить, что княжна, за исключением своих гаданий, достаточно умна, читает по-словенски и по-ромейски и хорошо отличает главное от второстепенного, причем главным у нее является он, ее муж. Об этом прямо сказала ему Нежана, служанка-гадалка Всеславы:

– Ты не смотри, что твоей невесте пятнадцать с половиной лет. Княжеский долг для нее на первом месте, а все остальное на втором. Даже жаль отдавать ее тому, кто не может полностью оценить все ее достоинства.

Разумеется, Нежана явилась в горницу к липовскому князю не только затем, чтобы сообщить это. Ее острый проницательный взгляд буравил Дарника почище плотничьего сверла: не захочет ли отважный воин сам погадать на свою судьбу. Князь ее выразительные поигрывания колдовскими амулетами встретил презрительной усмешкой, на слова же заметил со всей строгостью:

– Сейчас я тебе твою дерзость еще спущу. Наверно, спущу и на второй и на третий раз. Но на четвертый раз ты исчезнешь, и никто не будет знать куда.

Нежана вылетела из горницы как заполошная курица, живо вспомнив, что Рыбья Кровь сам любит гадать колдунам, ставя их связанными на тонкий чурбачок с петлей на шее и дожидаясь, свалятся они с него или сумеют развязать свои руки.

Поначалу предполагалось, что оба княжеских поезда двинутся на Корояк вместе. Но, представив в подробностях, как это будет на самом деле – ехать вместе с разговорчивым и властным тестем, Дарник поспешил отказаться, сославшись на то, что из Малого Булгара пришли тревожные вести, и ему надо возвращаться в Липов именно через это свое южное городище. Князь Роган напомнил, что в Корояке необходимо передать дочери необходимое количество женского имущества, но Всеслава сама возразила отцу:

– Неужели ты думаешь, что в Липове не найдется для меня подходящих одеял и подушек.

– Вот видишь, уже прямо сейчас княгиней себя почувствовала, – посетовал тесть. – Да куда вы поедете по зимнему бездорожью, да еще по краю Дикого Поля, где тарначи пошаливают.

– У меня тоже сорок шалунов с мечами имеются, – отшутился Рыбья Кровь. – Мне бы их самих как-нибудь от наскока на тарначей удержать.

Оставшись наедине с мужем, молодая жена заговорила не так решительно:

– Мои ближайшие пять дней по звездам и гаданиям будут очень опасными.

– Ну так это у тебя, а у меня в эти пять дней всё будет хорошо, – сохраняя серьезность, произнес липовский князь.

Собственные гриди тоже особого восторга по поводу нового маршрута не выразили.

– Через Корояк и Липов до Малого Булгара гораздо скорее бы получилось, – осторожно намекнул один из вожаков.

Дарник снова, как и во время состязания на съезде дружинников, пожалел, что, вместо надежных и готовых на любой риск арсов-телохранителей, захватил в Айдар молодых юнцов из вожацкой школы.

Два первых дня от Айдара ехали по проторенной дороге, и все было хорошо: встречные обозы и всадники, теплый кров, горячая еда и истопленные бани в гостеприимных городищах и селищах. К удивлению князя, ничто не менялось в отношениях с молодой женой ни на вторую, ни на третью брачную ночь. Привыкнув к тому, что женщины всегда готовы бесконечно продлевать любовные игрища, Дарник с изумлением обнаружил, что они с Всеславой словно поменялись местами, это он по-женски жаждал продолжения жарких объятий, а она, как старый насытившийся муж, отворачивалась к стене и сразу засыпала.

Зато днем был полный порядок. Всеслава в свой княжеский возок почти не садилась, горделиво гарцевала рядом с мужем на горячей белой кобылке, побуждая Дарника так же скакать и красоваться. Князь ее вызов не спешил принимать, намеренно пускал своего коня шагом или легкой трусцой и находил любой предлог, чтобы подолгу разговаривать с гридями или Корнеем. Когда впереди пошел глубокий непроезжий снег, он сам перебрался в возок, где читал купленные в Айдаре свитки и книги и делал вид, что думает о чем-то своем, княжеском. Но скрытый расчет поставить жену в неловкое положение не оправдался. Всеслава, мало еще зная мужа, приняла его поведение за нечто обычное и должное и, ничуть не смущаясь, вовсю болтала и смеялась со своими челядинцами и вожаками гридей. Дабы никто не подумал, будто между молодыми что-то не так, Дарник уже сам выбирался наружу, придираясь к дружинникам с мелкими замечаниями. И тогда часть жизнерадостного настроения княжны доставалась и мужу.

Скоро князь даже стал улавливать определенный ритм ее веселости: помолчать – спросить, помолчать – опять спросить. Сейчас что-то скажет, думал он и тотчас слышал ее вопрос, обращенный к кому-либо, сейчас отъедет, загадывал он и, не оборачиваясь, слышал учащенный перестук копыт ее кобылки.

– Отец в дальние поездки всегда берет с собой самых опытных и умных дружинников и тиунов, – заметила Всеслава на третий день. – А ты набрал самых молодых гридей. Почему так, не любишь, когда рядом слишком умные советчики?

– Конечно, тогда все увидят, что я на самом деле не очень умен, – пряча улыбку, отвечал ей муж.

Через час от нее следовал вопрос-продолжение:

– А мне сказали, что ты выбирал тех, кто никогда раньше не видел Айдара? Что это им награда за хорошую учебу?

– Просто для зимних ночевок в поле молодые подходят больше стариков, – лукавил он.

Еще час, и снова:

– А как ты их учишь?

– Да чему я могу кого-то научить? Медовуху пьем да по лесам скачем – вот и вся наука, – снова хитрил липовский князь и ждал следующего детского вопроса.

Еще более безотказно расспросы княжны действовали на гридей. Самые молодые из них просто смотрели на нее влюбленными глазами, в тех, кто постарше, она вызывала покровительственное чувство. Ни у кого как-то не поворачивался язык называть ее княгиней, и с молчаливого согласия Дарника она надолго и для дружинников, и позже для липовцев осталась именно «княжной».

Двигаться по зимнему бездорожью было нелегко, поэтому в день покрывали не более двадцати верст. Кругом расстилалась ровная степь с малыми островками леса, пологими холмами и редкими оврагами. За отсутствием селений ночевали прямо в поле. Составляли в круг возки, разводили костры и косо ставили над ними на жердях широкие полотнища. Отраженное от них тепло позволяло скидывать все шубы и полушубки, а раскаленные в кострах камни приносили в возки настоящий печной жар. Впрочем, с погодой им везло: легкий ночной морозец днем сменялся небольшой оттепелью, и даже служанки Всеславы не сильно страдали от холода. Вскоре выяснилось, что если взятых с собой продуктов людям вполне хватало, то лошадям доставались лишь небольшие порции овса и ячменя. На стоянках гриди разгребали снег, но найденная пожухлая трава была голодным лошадям, как говорится, на один зубок.

– Еще два таких дня, и мы все скопытимся, – мрачно скалился Корней. – Замерзнем с дружиной под каким-нибудь курганом, вот уж князья обрадуются.

Рыбья Кровь не осекал шута, хотя на дружинников его речи действовали угнетающе. Княжна тоже оглядывалась вокруг с возрастающей тревогой.

– Сядь в возок, – сказал жене князь. – Посади рядом с собой Нежану, и пусть она отводит от тебя все напасти.

Всеслава молча подчинилась. Ее беспокойство передалось Дарнику. Он приказал всем гридям держать наготове оружие и смотреть в оба глаза. Беда пришла оттуда, откуда меньше всего ожидали. При переправе через очередную степную речушку лед под княжеским возком провалился и обе лошади, возница и Всеслава с гадалкой оказались в воде. Трое передних саней благополучно реку миновали, еще четверо шли сзади, но лед проломился именно под княжеским возком. Место было мелкое, мужчине по грудь, но сразу этого никто не понял, показалось, что все кончено, сейчас возок скроется подо льдом. Дарник уже переправился на другой берег и, оглянувшись вместе со всеми на шум, на мгновение остолбенел. Затем, соскочив с коня, первым бросился к полынье, на ходу скинул пояс с мечами и полушубок и, не раздумывая, прыгнул в воду. Мечущиеся в воде обезумевшие кони едва не подмяли его под себя. А Нежане от них действительно досталось, получив удар, она скрылась под водой. Дарник, как что-то мешающее ему, подхватил гадалку и, опершись ногами в дно речки, одним рывком выбросил ее на лед. Всеслава, зацепившись одеждой за верх возка, испуганно била по воде руками, оставаясь на месте.

– Сейчас, сейчас, – приговаривал он, отталкивая ее руки, чтобы добраться до верха возка. Наконец одежда была отцеплена и Всеслава оказалась в его объятиях.

– Шкатулка, шкатулка там, – лихорадочно пробормотала она, глядя на него выпученными глазами.

Легко, как собачонку, протянул он княжну лежащим у полыньи гридям. Те живо оттащили ее на твердый лед. Дарник оглянулся. Возле лошадей в воде рядом с возницей находились двое гридей, пытаясь вытащить лошадей.

– Держи! – Лежащий на льду Корней протягивал князю древко копья.

– Отойди, сам провалишься, – отмахнулся Дарник и нырнул.

Шкатулку с украшениями он нашел с третьей попытки и, когда достал ее, обнаружил, что полынья от усилий многих спасателей значительно расширилась. Кинув Корнею шкатулку, князь решил выручать себя сам. Бежецкий дядя Ухват когда-то рассказывал, как можно это сделать. Теперь оставалось проверить его совет на деле. Повернувшись к кромке полыньи спиной и сильно оттолкнувшись от возка ногами, Дарник скользнул спиной по льду. Лед потрескивал, но держал. Осторожно перебирая руками и ногами, он на спине отполз пару саженей, перевернулся на живот и легко встал, словно так выбираться из-подо льда для него было самым привычным делом.

Пока гриди доставали возок и разводили большой костер, служанки заботились о своей госпоже по-своему: раздев ее и себя, легли в другом возке под груду одеял и шкур и с двух сторон обогревали княжну своими телами.

– Иди тоже к нам, – позвала Нежана князя.

Дарник не отозвался, быстро переоделся в сухое и плотнее нахлобучил на мокрую голову кунью шапку с наушниками. Как во время холодных ливней, ветров или солнцепека, сказал себе: «Я этого не чувствую», – и в самом деле даже ни разу не дрогнул от холода и не особо спешил идти к костру. С почтением глядя на своего князя, гриди тоже сушились и грелись без обычного жеребячьего рогота.

– Тебя жена зовет, – сообщил Корней.

Всеслава в возке была уже одна, служанок сменили горячие камни, завернутые в холстину.

– Я же говорила, что пять дней у меня будут очень опасными, – не глядя ему в глаза, сказала она. – Ты и шкатулку достал?

– Достал.

– Я уже вся согрелась. Тут у меня тепло. Не хочешь погреться? – несмело предложила она.

Довольное настроение Дарника вмиг улетучилось. Ему, как купцу на торжище, собственная жена предлагала себя в качестве награды за то, что он отцепил ее шубку от возка, да еще и шкатулку спас. Если бы она перевела свои слова в какую-либо игру, попросила поправить ей подушки, захотела рассмотреть порванное место на его одежде, вытерла бы несуществующую копоть с его лица и при этом игриво дотронулась до него, весело крутнулась, вынуждая на ответное баловство, – все могло пойти совсем иначе. Тогда бы это выглядело порывом, заманиванием, не откликнуться на которые было просто невозможно. А уж после этого их отношения, без сомнения, стали бы гораздо более доверительными и близкими.

– Мне еще распорядиться надо, – ответил он и отошел, твердо решив про себя, что во всю дорогу не притронется к ней.

Но у юношеских клятв свои законы, той же ночью он ночевал с княжной в одном из селищ в натопленной горнице и ругал себя за свою слабохарактерность: дал слово не касаться, а и касался, и обнимал, да еще с большим пылом, чем раньше. Одно лишь утешало его: они все так же не баловали друг друга ласковыми словами и прозвищами, значит, их любовь по-прежнему неполная и холодная.

2

Исполнившееся предвидение Нежаны не слишком смутило князя. У него в детстве была свою шептуха, двоюродная тетка Верба. Когда он покидал Бежеть, она дала ему весьма неожиданный совет:

– Никогда не бойся дурных примет и предсказаний – они действуют только на того, кто в них верит.

Да и с матерью Маланкой они лет десять жили в землянке умершего колдуна Завея, к которой не решался приблизиться никто из их селища. Самого Дарника тоже не раз охватывали разнообразные верные предчувствия в походах и на поле боя. Однако даже это не могло заставить его поверить в какие-то невидимые силы, которые управляют его жизнью. А если они и существуют, ну что ж, он всегда готов им бросить вызов, просто потому, что ему нестерпимо думать, что он может чего-то на свете бояться. Конечно, Дарник, как и большинство окружающих словен, перед трапезой бросал в пламя очага щепотку своей пищи, но на этом все его верования и священные обряды сразу и заканчивались.

Другое, более важное, заботило теперь князя. Его первый учитель, старый ромей Тимолай, живший рядом с их Бежетью, любил повторять, что жизнь всякого человека делится на две половины: сначала он учится правдоподобно жить, а потом живет по своей правде. И поездка на княжеский съезд явилась для Дарника тем знаком, той поворотной точкой, когда он ясно понял и почувствовал, что уже достиг вершины своей правдоподобной жизни, дальше подниматься просто некуда. Значит, пора приступать к поиску своей правды, той самой совершенной жизни, о которой он мечтает, сколько себя помнит. И сейчас ему было весьма интересно узнать, справится ли он с этим и как?

Достигнув Танаиса, их свадебный поезд вышел к городищу на правом берегу реки. Городище принадлежало Гребенскому княжеству, где уже знали о судебном поединке между Дарником и Таном и не хотели принимать убийцу собственного князя.

– Брат Тана Алёкма поклялся отомстить тебе, а нам велено не пропускать никакие торговые обозы из Липова, – объяснил староста городища, выехав навстречу Дарнику. – Я могу выслать трое саней с сеном и хлебом к соседям, а вы их перехватите. Тогда и нам, и вам будет хорошо.

– А еще лучше, если ты забудешь закрыть ворота городища, и мои сорок гридей ворвутся туда сами. – Рыбья Кровь не посчитал нужным церемониться. – Со мной не торговый обоз, а свадебный. Как ты думаешь, могу я сказать моей молодой жене, что какое-то городище не пустило нас к себе на ночлег? В общем, поехали.

Их было четверо на поле перед воротами: староста с подстаростой и Дарник с телохранителем. Получив такой ответ, староста тронул каблуками коня в попытке улизнуть, но князь выхватил клевец и его трехвершковым клювом намертво зацепил поясной кушак старосты. Гриди тут же окружили обоих гребенцев, и тем уже не оставалось ничего другого, как подчиниться. Так и въехали в городище в качестве хоть и незваных, но все же гостей. Дарник сам указал пять крайних домов, где они будут ночевать, и самого старосту тоже оставил при себе в одном из домов. Корней в охотку потешался:

– Хорошо быть князем – никто ни в чем отказать не может! Давай прикажи им всем тебе сапоги целовать. А что? И поцелуют да еще спасибо скажут.

Обеспокоенная их столь насильственным гостеванием Всеслава показала свою княжескую осведомленность:

– Это уже земля бродников, а с бродниками злом нельзя. Или яда в еду подсыпят, или вдогонку с войском поскачут.

Войска Рыбья Кровь не боялся, а вот насчет яда прислушался. Велел в общей трапезе участвовать и старосте с подстаростой да еще полдюжины местных теток позвать, чтобы песни пели.

– А пускай они выпьют здравицу за наших молодых, – подзуживал угрюмых хозяев Корней.

– Я готов, – поднялся со своего места староста с кубком хмельного меда. – До сих пор ты, Дарник Рыбья Кровь, был всем известен как Орел взлетающий, Орел набирающий высоту. Но вечно набирать высоту невозможно, поэтому я хочу пожелать тебе вместе с твоей молодой Орлицей стать Орлами парящими, что видят везде и всё, без промаха бьют свою добычу и снова взлетают вверх на недосягаемую высоту.

Гриди довольно загудели от такой здравицы:

– Сказал так сказал!

Дарник глянул на Всеславу. Та зарделась, польщенная сравнением себя с молодой орлицей.

– А ведь староста тебя уел, – на ухо прошептал Корней. – Орлам по плечу только мелкая добыча, стало быть, крупная дичь тебе не по зубам. Да и в земных делах орел мало что понимает.

Рыбья Кровь даже бровью не повел – доносы, нашептывания и интриги ближних людей давно уже стали непременным дополнением его княжеской жизни. К тому же это было хорошим подтверждением его собственным мыслям о новом жизненном полете.

Наутро свадебный поезд покидал городище. Сдержанное поведение княжеских гридей и оплата серебряными дирхемами за постой и фураж заметно смягчили городищан, но осторожности ради Рыбья Кровь заставил старосту с его помощником еще до полудня сопровождать себя. Сытые, отдохнувшие кони ходко бежали по гладкому льду Танаиса, легко без остановок покрыв с десяток верст.

При расставании со старостой Дарник протянул ему медную торговую фалеру.

– Ваш князь не велел пропускать наши торговые обозы, а я даю тебе знак на свободный провоз ваших торговых обозов по липовской земле. Князю Алёкме можешь его не показывать.

Староста взял фалеру молча, без всякой благодарности. Наверно, такое поведение соответствовало его представлению о верноподданническом долге.

Лишь к вечеру, когда показалась Липа, левый приток Танаиса, Дарник со товарищи почувствовали себя в безопасности – кто решится преследовать их на собственной реке? Вперед в Малый Булгар послали гонца с подробными указаниями, что и как приготовить.

Городище встретило молодых со всем размахом, на какой было способно. Плененные два года назад две сотни булгар, составляющие население этой южной крепости Липовского княжества, были чрезвычайно польщены тем, что Дарник с княжной первыми наведались к ним, и устроили своему князю настоящий свадебный пир. Не было дома, который не принес бы в воеводскую трапезную свой ценный подарок, самое вкусное блюдо или питье. Даже для привычной к большим торжествам Всеславы такое безудержное поклонение и любование были в диковинку. Незнакомая гортанная речь, звучащая вокруг, заставляла ее постоянно оглядываться на мужа за помощью.

– Ты понимаешь, о чем они говорят? – задавала она один и тот же вопрос.

– Иногда да, иногда нет, – с улыбкой отвечал Дарник, принимая чужие восторги и приветствия как должное.

– Неужели ты нисколько не боишься, что они могут напасть на тебя?

– Арсы тоже когда-то угрожали мне кровной местью, а стали моими лучшими телохранителями.

– А мне что делать? – совсем уже беспомощно спрашивала княжна.

– Улыбайся и кивай головой, – советовал муж.

Всеслава так и делала.

Три дня провели они в Малом Булгаре, отогреваясь и набираясь сил. Между непомерным питьем и обжорством Рыбья Кровь не забывал и княжеские дела. Обошел новые защитные укрепления, произвел смотр крепостному войску, вооружению и съестным припасам, рассудил тяжбы булгар с местными жителями, разобрался с товарными нуждами служивого люда. Булгарский воевода Калчу, выбрав благоприятный момент, заговорил о недостаточном денежном довольствии Малого Булгара, мол, получаем четвертую часть от обещанного. Но именно присутствие княжны и булгарских полусотских побудило князя резко возразить.

– А давай считать, – он сердито подвинул к себе свиток с перечнем всех привезенных из Липова припасов, включая мешки с пшеницей и просом, бочки с медом и солониной, ящики с наконечниками для стрел и сулиц.

Здесь он был в своей стихии: быстро перемножал и делил, переводил в дирхемы и милиарисии, вычитал товары, поступившие в Липов из Малого Булгара и в конце концов получил сумму, лишь на десятую часть уступающую обещанной.

Полусотские следили за его подсчетами с недоумением, явно их не понимая. Когда Дарник отложил в сторону перо, воцарилось тяжелое молчание.

– Ты хочешь, чтобы мы точно так объясняли это своим бойникам? – спросил, наконец, Калчу.

– Нет, я хочу, чтобы это вы понимали сами. А бойникам скажите, что первые два-три года всегда бывают самые трудные. Одной военной добычей только разбойники живут. Если не хотите сами землю пахать, ищите, кто хочет. Через ваше городище возвращаются все рабы из Туруса. Давайте им десятины, помогайте со скотом, обещайте медовые реки. Пять смердов кормят одного бойника. Значит, на все войско вам нужно расселить вокруг их целую тысячу, еще и жен им найти. Ладно, жен они найдут по лесным селищам сами. Вот и думайте.

Видно было, что речь князя не убедила булгар. И тогда заговорила Всеслава:

– А пошлите пять-шесть самых смышленых парней в вожацкую школу Липова. Пускай потом они все объясняют другим бойникам. Да и сами берите по ватаге воинов и приезжайте в Липов на простую побывку. Своими глазами все увидите и оцените.

Дарник с удивлением глянул на жену. В своих городищах и вежах он регулярно менял часть гарнизонов, но булгар это не касалось, потому что они хотели держаться все вместе. А мысль о простой, не служебной побывке ему как-то в голову не приходила.

Полусотские с улыбками закивали: такое им было гораздо понятнее.

Князь вообще отметил, что среди булгар Всеслава вызывает гораздо большее любопытство, чем он сам. Сначала поедали ее глазами издали, не решаясь к ней как-либо обращаться. Но вот, кто посмелей, стали косноязычно спрашивать, нравится ли ей в Малом Булгаре, да какие пляски и песни ей больше по душе, а хороши ли вышивки булгарских жен и наложниц, а какие меха ей приятней всего. Короякская княжна отвечала на все их порой несносные вопросы с поразительной мягкостью и уважительностью. Прислушиваясь к ее беседам, Дарник иногда старался представить на месте Всеславы своих наложниц Черну, Зорьку или Саженку и вынужден был признать, что те ни за что бы не справились с таким, казалось бы, совсем незамысловатым делом.

Перед отъездом княжна пожелала взять с собой из Малого Булгара двух молодых служанок. Служанки оказались женами булгарских десятских, и Дарник был слегка озадачен: обычно воины переходили с места на место со своими семьями, а так чтобы жены тянули за собой мужей, такого еще не случалось.

– Я сама все улажу, – пообещала княжна, и действительно двое булгар тут же снарядились в дорогу под веселое подтрунивание своих земляков.

– С первым тебя княжеским почином, княжна, – приветствовал ее успех Корней.

– Боюсь, что вторым почином будет вырвать у тебя язык, – задорно отбрила Всеслава, вызвав смех липовских гридей, не любивших нахального юнца.

Дарник тоже довольно усмехнулся – хлесткие слова всегда нравились ему.

Восемьдесят верст до Липова одолели в два дня. Через каждых 20 верст здесь стояли малые сторожевые селища, где можно было и самим согреться, и лошадям дать отдохнуть. Ехали уже не по льду, а по более прямой наземной дороге. Кроме сторожевых селищ Дарник заметил и несколько санных дорожек, уходящих в сторону в лес. Не поленился с княжной и частью гридей свернуть на одну из них, чтобы посмотреть, куда она ведет. Вела она к новому, еще недостроенному лесному селищу. Звонко стучали топоры, жужжали пилы, ухали падающие двадцатисаженные сосны. Бородатые мужики-строители выпрямились и без страха смотрели на приближающихся вооруженных конников.

– А чего не стережетесь? Или не страшно совсем? – спросил их Рыбья Кровь, не сходя с коня.

– Да это никак сам князь пожаловал, – признал кто-то из плотников. – Да чего тебя бояться? Свой урожай разве кто топчет?

– А вы мой урожай? – с улыбкой уточнил Дарник.

– Да уж не твоих арсов, наверное.

– Может, и подати уже заплатили?

– Это тебе с годик подождать придется. Сначала построиться надо и землю поднять.

– Да зачем же вы вот так из леса сами вышли и подати платить собираетесь? – продолжал допытываться князь.

– А неинтересно стало в медвежьих углах хорониться. Шеи тонкие от страха становятся. Сами своим торговать хотим, да и повеселей у вас тут.

– А в войско ко мне пойдете?

– Ну а как без этого? Молодежь, она без разбитых носов жить не может. Как снег сойдет, так и жди в Липове наших молодчиков.

Подобные нечаянные встречи радовали Дарника больше, чем восхваления собственных воинов. Там все ясно: победы, добыча, почтение тех, кто не воевал. А вот перебраться из безопасной глуши к людным чужеродным перекресткам – дорогого стоило. Всеслава не преминула отметить другое:

– Они обращаются с тобой как со стариком.

– Это как же? – Рыбья Кровь от изумления едва не свалился с коня.

– Как будто ты не живой человек со своим нравом, а какой-то застывший старец с одними правильными княжескими поступками, – добавила она.

И непонятно было, похвала это или совсем наоборот.

Липов встречал свадебный поезд глухим колокольным звоном.

– Что это? – строго спросил Дарник у выехавшего навстречу ему воеводы-наместника Быстряна.

– Липовцы вечевой колокол повесили, – чуть сконфуженно отвечал тот.

– Почему без спросу?

– Потому и без спросу, что боялись: вдруг ты запретишь.

– А ты куда смотрел?

– Не мог выбрать: либо всех рубить, либо уступить, – со вздохом проговорил Быстрян. – Сказали: во всех княжеских городах вече есть, должно быть и у нас.

Дарнику самоуправство липовчан не понравилось: не рановато ли почувствовали себя столичными жителями? А захочет он перенести свой двор на новое место, перед кем в колокол начнут бить?

Быстрян, старый соратник князя, тридцатитрехлетний кряжистый рус с прядью-оселедцем, выглядывающей из-под шапки, смотрел на Всеславу больше с жалостью, чем с любованием, так и читалось в его взгляде: куда ты, девочка, попала, тут всей твоей веселости и конец придет! «Я уже совсем не тот, что раньше, меня даже все князья за своего приняли, – так и хотелось Дарнику крикнуть ему, – теперь все пойдет совсем по-другому».

Еще виднелась лишь макушка сторожевой башни, а вдоль дороги уже стояли первые группки липовцев с еловыми и сосновыми ветками в руках. Казалось, сам зеленый лес приветствовал князя с молодой женой. Дарник придирчиво рассматривал праздничные одежды встречающих. Конечно, своим богатством и красочностью они недотягивали до изысканных нарядов каганского Айдара, но мало чем уступали Корояку. Поглядывая на Всеславу, он отмечал, что и она столь же внимательно разглядывает своих новых подданных.

Когда дорога вышла на взгорок, даже у самого князя заняло дух от открывшегося вида. Ровные ряды двухъярусных домов, прямые лучевые и кольцевые проезды, вторая, еще недостроенная, стена, ограждающая посад, отблески кое-где посверкивающих заморских стекол, мачты лодий, выглядывающие с берега реки, бесчисленные срубы домов для перевоза в дальние поселения – все выражало некую скрытую силу и изготовку для еще большего расширения и богатства.

А ведь совсем недавно здесь стояло лишь полсотни тесных дворищ, обнесенных ветхой изгородью, которую разбойные арсы не разрешали менять своим данникам-липовцам. Теперь же население города составляло две или три тысячи человек. Надо будет сделать перепись всего Липова, дал себе слово князь.

Высыпавшие за ограду посада горожане сливались для него в одну пеструю голосистую массу, из которой то там, то тут возникали фигуры старых соратников. Промелькнули даже лица Черны и Зорьки, укоризненно кольнув Дарника в сердце. Насколько все же эта праздная толпа отличалась от такого же количества воинов на ратном поле, думал он. Там каждый в молчаливом собранном напряжении, и управляться с ними было все равно что с собственными руками и ногами: знаешь, как и куда выбросить свой кулак или отбить предплечьем кулак противника. Здесь же вместо готовности проявить что-то крепкое, мужское царило тщеславное желание напоказ и громче всех выставить свои чувства, и все эти нелепые восторги летели прямо в него, в Дарника. И оттого, что всего этого было как никогда много, князь быстро ощутил сильную дурноту и головокружение.

– Скажи, что княжне нужно немного отдохнуть с дороги, – тихо попросил он Быстряна.

– Вечером будет свадебный пир, а сейчас не напирайте, не напирайте, дайте молодым в себя прийти с дороги! – тотчас же распорядился старый воин.

Липов состоял из четырех частей: старого Городца, Войскового Дворища, Островца и посада. Больше всего Дарник гордился Островцом – низинной левобережной частью Липова, возведенной, чтобы противостоять весенним паводкам, на заполненных землей деревянных срубах. Вокруг Островца был выкопан ров-рукав Липы для прохода торговых лодий, а основное русло перекрыто железной цепью, что превращало город в полного владетеля полноводной реки.

Натянуто улыбаясь направо и налево, Рыбья Кровь с женой и дружиной через посад направился в Войсковое Дворище. После палат кагана руссов собственный терем выглядел особенно неказисто, просто вдвое больший, чем у богатых липовцев, дом, и все.

Пока Всеслава со своими служанками осваивалась в отведенных ей горницах, Дарник с Быстряном уединились в приемном покое. Воевода-наместник коротко рассказал о происшествиях за месяц княжеского отсутствия. Кроме водружения вечевого колокола, в Липов, как в полноправное княжество, прибыло сразу два посольства: от хазар из Черного Яра и сурожских ромеев из Ургана. Дарник даже бровью не повел: ну прибыли и прибыли, давно пора. А вот свара между арсами и бродниками, во время которой сотский бродников Буртым тяжело ранил одного из вожаков арсов, была действительно плохой новостью.

– Часть арсов ушла в свое городище, остальные ходят только по трое-четверо, при доспехах и оружии, – докладывал Быстрян.

– А Буртым?

– Буртыма я на всякий случай запер в его дворище, чтобы стерегся и не выходил. Думаю, надо его отослать на дальнюю вежу, пока арсы не угомонятся.

Потом был княжеский совет-дума. Едва на лавках расселись четверо войсковых хорунжих, староста Липова с подстаростой и дворовые тиуны, как дверь приемного покоя открылась и вошла Всеслава. Советники вопросительно посмотрели на князя. Присутствие княгинь на княжеских думах было не редкостью, но чтобы вот так сразу?..

Остановившись у дверей, она оглядела всех присутствующих. На дальнем конце стола было достаточно свободного места, но княжна шагнула в сторону мужа. Слева от себя Дарник услышал шум. Староста Охлоп с подстаростой освобождали ей место рядом с князем. Усевшись, Всеслава скромно потупила глаза, мол, собираюсь пока только все внимательно слушать. Дарник чуть усмехнулся – смелость жены ему понравилась.

Обсуждали накопившиеся хозяйские дела, но чувствовалось, что советники смущены присутствием княжны и не решаются говорить с привычной раскованностью, поэтому Рыбья Кровь быстро распустил думу, решив говорить позже с каждым по отдельности.

Свадебный пир в трапезной княжеской гридницы прошел легче и проще, чем он ожидал. Три сотни гостей вели себя сдержанно и достойно лишь в самом начале застолья, а потом хмельные меды и ромейские вина проявили свое обычное коварство, и можно было уже подзывать и говорить с кем угодно, не обращая внимания на общий гул сотен голосов. Это создавало ощущение домашности, некоего собрания родовой общины у теплого зимнего очага, где он, восемнадцатилетний Дарник, являлся главным старейшиной. Гриди свадебного поезда уже успели рассказать всем, как он вел себя в столице каганата, не забыли и про его ныряния в речной проруби, и гостевание у гребенцев, и это имело дополнительной успех среди липовцев. Выходило, что и без особых битв можно заработать себе нужное уважение и почет.

Доволен Рыбья Кровь остался и Всеславой, как она вела себя на пиру: ни от чего ни разу не поморщилась, ничему чрезмерно не возрадовалась и, казалось, совсем не замечала, как все присутствующие прямо или тайно пожирают ее своими взглядами, – словом, в полной мере выказала свое княжеское достоинство. Ночью в опочивальне все было как раньше: объятия, может быть, более жаркие и раскованные, но ее душа и сердце по-прежнему безмолвствовали. Впрочем, Дарник находил в этом уже свои приятные стороны: не надо отвлекаться на несносное нежное воркование, и можно больше говорить с женой только по делу, как с кем-нибудь из хорунжих. Так и вышло, что после первой своей ночи в княжеском доме они проснулись уже не беспокойными ищущими верного поведения молодоженами, а успокоенными высокородными супругами, постоянно помнящими, что им нельзя уронить себя в глазах окружающих.

3

Недолгое пребывание в столице каганата и мысли о новой жизни вызвали в молодом князе настоящий зуд преобразовательства, многое хотелось изменить. Окончательно посадить всех вожаков и сотских на землю, написать законы, упорядочить переходы воинов с места на место, установить определенные цены на торжище, да и не мешало кое-что изменить в собственном войске.

Разговаривая в Айдаре с князьями и воеводами о воинских уложениях, Дарник лишний раз убедился, что придуманный им войсковой состав оказался самым лучшим. Двадцать воинов – ватага, пять ватаг – сотня, пять сотен – хоругвь и четкое замещение убитых и раненых командиров для ратной жизни были то, что надо. Не мешала и некоторая сложность при группировании подразделений. Каждая ватага состояла из 6 щитников, 4 лучников, 2 тяжелых конников-катафрактов, 4 легких конников-трапезитов, 3 колесничих-камнеметчиков и вожака с личным оруженосцем-гонцом. Вместе неразрывно держались на поле боя только щитники и лучники, все остальные, покинув на рассвете ватажную палатку, тут же присоединялись к своим собственным подразделениям, чтобы вечером снова вернуться в свою изначальную ватагу. Сделано это было, чтобы лишить соперничества воинов между собой по видам войск. Хорошо проявило себя и численное соотношение друг с другом этих пяти видов войск. Правда, не все они порой участвовали в сражениях, но зато почти в каждой ватаге всегда было за кого волноваться и чьей доблестью гордиться.

У этого уложения имелся лишь один существенный недостаток: противник к нему рано или поздно мог приспособиться. У ромеев главная войсковая единица тагма бывает численностью и в двести, и в четыреста воинов, чтобы вводить в заблуждение врага насчет своей численности. Стало быть, и его хоругви необязательно должны быть в пять сотен, а и в три, и в четыре. По дороге из Айдара в Липов Дарник пришел также к выводу о необходимости особой конной хоругви, вернее, превращении в такую хоругвь своей малой дружины. Княжеская дружина, или просто арсы, как все ее называли, состояла из двух смен по сорок человек: пока одна смена всюду неотступно следовала за князем, вторая отдыхала, охотилась, рыбачила, шаталась по торжищу, тешилась со своими женами и наложницами, а затем меняла первую. На три четверти дружина состояла из коренных арсов, остальные были набраны из храбрецов, награжденных медными и серебряными фалерами-медалями на ратном поле. Теперь все они были разобижены тем, что князь не взял их с собой в Айдар. Объясняться с ними обычным путем значило заведомо выставлять себя виноватым, поэтому Рыбья Кровь выбрал себе иной способ разговора. Собрал в гриднице обе смены арсов и объявил:

– Мне нужна отдельная конная хоругвь лучших воинов-оптиматов, как называют их ромеи. Чтобы все в ней могли быть и катафрактами, и пешцами, и камнеметчиками. Проходить в день не сорок верст, а шестьдесят – восемьдесят. И против любого войска держаться до подхода других хоругвей.

– Ну так и набери себе сопляков-десятских, которые даже постоять за себя не могут, – вперед выступил коротышка Кныш с плечами вдвое шире княжеских и с лицом обезображенным тремя шрамами.

Дарник был готов к подобному обвинению.

– Проигрыш сопляков-писарей примирил со мной остальных князей лучше любых ваших побед. А то не знаете, что ваши медвежьи шапки нигде большой радости не вызывают. Поэтому пеняйте на свою воинскую доблесть, а не на меня.

Арсы довольно загудели – такое объяснение им вполне понравилось.

– Что будет с теми, кто ушел в Арс? – спросил один из вожаков.

– А что бывает с теми, кто без дозвола покидает ратное поле? Назад в дружину не приму, это точно. Только десятскими к ополченцам.

– А если мы все от тебя уйдем? – продолжал задираться Кныш.

– Куда вы уйдете? В Арс? – снисходительно усмехнулся князь. – После того как всюду на вас смотрели как на великих воинов, снова займетесь тайным ночным разбоем? Вы уже стали другими, и назад вам дороги нет.

– А Буртыма нам отдашь? – раздался голос из задних рядов.

Все притихли, ожидая реакции Рыбьей Крови.

– Сыну Буртыма пять лет. Могу его дать вам на растерзание. Согласны?

Арсы молчали. Хорошо изучив своего князя, они понимали, что сказавший «согласны», может тут же оказаться на чурбачке с петлей на шее, чтобы сама судьба распорядилась его кровожадностью.

Присутствующая в гриднице Всеслава была потрясена.

– Ты и правда мог отдать им сына Буртыма на растерзание? – в смятении спросила она позже в княжеских покоях.

– А вечевой колокол зачем? Маленький набат – и от всех моих хваленых арсов останется мокрое место.

Последовал час ее раздумий и следующий вопрос:

– И ты бы спокойно смотрел, как войсковые гриди расправляются с твоими отборными телохранителями?

Дарник уже жалел о своем мрачном остроумии. Вот так пошутишь, а потом сто слов добавляй, чтобы все объяснить. Буртым тоже, когда ему передали шутку князя, воспринял ее с чрезмерной горячностью.

– Ты сам хотел, чтобы я жену и детей в Липов перевез. А теперь их казнить задумал? – ворвался он в приемный покой, разметав у дверей двух стражников-арсов.

– Разве не знаешь, детей рубить для меня в жизни самая главная радость, – добродушно осклабился, поднимаясь ему навстречу, князь. – Быть тебе первым сотским конной хоругви. И половина гридей у тебя будут из арсов.

Впрочем, когда начали с воеводами и тиунами все считать и прикидывать, выяснилось, что на полутысячную хоругвь не хватит ни коней, ни конных припасов, ни обученных должным образом гридей.

– Хорошо, пусть будет пять полусотен, а шестая полусотня будет всегда при мне, – неохотно уступил Рыбья Кровь.

– А как насчет жалованья для самих оптиматов? – задал неприятный вопрос тиун дворский Фемел. – Оно ведь должно быть побольше, чем у простых гридей.

Фемел был ромеем и раньше обучал в Корояке купеческих детей счету и ромейскому языку. Потом появился в Липове, чтобы, как он сам говорил, научить липовского князя быть первым. Дарник, у которого и без того ощущения своего первенства всегда было в избытке, лишь расхохотался такой ромейской простоте. Тем не менее Фемел и в самом деле скоро занял место огнищанина, ведающего всем княжеским хозяйством. До полного огнищанина ему не хватало только подчинить себе конюшего, оружейного тиуна и тиуна казначейского, но ими Дарник предпочитал управлять сам. Поэтому и называли Фемела только тиуном дворским. Начальником над горшками и тряпками, как насмешничали прочие советники княжеской думы.

Жалованье для гридей было самым больным местом князя. Больше года он каждое утро вставал с одной и той же мыслью: где взять обещанные воинам дирхемы? Иногда даже казалось, что, если бы три года назад ему кто-нибудь убедительно объяснил, что в военной службе главное не умение махать мечом, а вот такое изнурительное добывание серебра, – он бы ни за что никуда не двинулся из родной Бежети.

При своем появлении в Липове Дарник опрометчиво пообещал липовчанам, что за свою безопасную жизнь они будут ему платить ровно половину того, что они платили разбойникам-арсам: по одному мешку зерна и одной овце с дыма. Тогда все его войско составляли полсотни бойников, и было как-то неловко молодым, здоровым парням требовать что-то большее себе на прокорм, тем более что с самих арсов в тот момент уже была получена приличная дань. Каждый новый поход тоже приносил внушительный прибыток, но росло и войско, тут же само пожирая любые доходы. Купцы еще только осваивали дороги и торжища нового княжества, заведенные мастерские пока обслуживали только собственные нужды, заселение пустующих земель шло бойко, но переселенцам в первый год-два даже один несчастный мешок с зерном и овцу оторвать от себя было в тягость.

– А если взять у купцов в долг? – задала наивный вопрос Всеслава.

Князь со своими советниками лишь насмешливо переглянулся.

– Уже взято больше, чем можно отдать, – пояснил на правах старшего думца Быстрян княжне. – Только и делаем, что занимаем, отдаем и снова занимаем. И все с четвертным ростом в год.

– А если я сама одолжу без роста? – простодушно обронила Всеслава.

Все присутствующие буквально оцепенели.

– Ты?! – не мог сдержать своего изумления и Дарник.

– У меня в Корояке осталась шкатулка с золотыми солидами и есть еще мое собственное дворище и рыбные ловли, которые можно продать. Ты же говорил, что любишь солиды больше, чем дирхемы, – с подковыркой напомнила она мужу.

Еще Дарник уловил в ее словах намек на то, что при всех он постесняется зариться на приданое жены, поэтому отреагировал с нарочитой невозмутимостью:

– Хорошо, завтра напишешь грамоту, и отправим в Корояк гридей за твоим золотом.

Выждав по возвращении для приличия три дня, князь с княгиней занялись посольскими приемами. Так как первым прибыл хазарский посол, его первым и принимали. Против ожидания, он ни словом не обмолвился о захваченном Дарником прошлым летом Турусе. Говорил лишь об угрозе степняков-кутигуров, пришедших с востока к Итилю:

– В Черном Яре мы собираем большое войско из гирганцев, булгар, сарнаков, тарначей и бродников, чтобы переправиться на левый берег и нанести упреждающий удар. Хазарский наместник предлагает тебе возглавить это войско.

– Сколько будет войска? – деловито осведомился Дарник, словно ему каждый день поступали подобные предложения.

– Десять или двенадцать тысяч копий.

Такое число впечатляло.

– Как мы переправимся на левый берег?

– С понизовья придут тридцать хазарских лодий. Все купеческие булгарские лодии тоже помогут переправлять воинов и лошадей через Итиль.

– Какая оплата моя и моего войска?

– Пятая часть всей захваченной добычи войску и десятая часть тебе.

– Хороша добыча от степняков: подушки с шерстью вместо седел и костяные наконечники стрел? – Дарник настроен был скептически. – Мне войско снарядить казна нужна. Задаток в десять тысяч дирхемов прямо сейчас.

– Этот задаток слишком велик, – возразил посол. – У меня нет с собой столько серебра. Думаю, ты сможешь получить его уже в Черном Яре.

– Сейчас в Липове два торговых каравана, торгующих с Остёром и Черным Яром. Займи дирхемы у них, иначе мое войско пойдет другим путем.

По смуглому лицу хазарина пробежала чуть заметная тень: он понял, что Рыбья Кровь намекает на поход на саму Хазарию.

Ромейский посол из Ургана вел себя иначе: кроме обычных посольских просьб о защите и льготах для ромейских купцов, попросил князя о тайной встрече, на которой посулил две тысячи солидов за новый поход на хазарский Калач. Дарник ничуть не удивился такой сделке – закрыть водный путь по Танаису друг для друга было главной целью соперничества между ромеями и хазарскими иудеями.

– Две тысячи солидов будет стоить только сам поход, – отвечал послу Рыбья Кровь. – Калач все равно нам еще не по зубам. Стало быть, еще три тысячи потом надо воинам подкинуть.

В маленьком Липове все было на виду, и тайные переговоры в том числе. Поэтому через три дня в княжескую казну легло семь тысяч дирхемов – все, что успел собрать хазарский посол. Днем позже туда же попала и тысяча золотых солидов от урганских ромеев, что соответствовало восьми тысячам дирхемов. Дарник был доволен: наконец-то в его казне не одни лишь мыши бегают. Всеслава удивленно допытывалась:

– И кого из них ты собрался обмануть?

– Обоих, чтобы им не обидно было, – посмеивался Дарник.

– А они потом липовских купцов схватят и будут держать?

– Очень надеюсь, что схватят, а то с каждым годом все меньше и меньше причин для моих походов.

Едва черты летнего похода определились, жизнь в городе сразу заметно оживилась. Всё и вся принялись старательно готовиться к этому главному событию липовской жизни. Отставлены в сторону посторонние развлечения, бодрей пошла любая ежедневная работа, примолкли со своим брюзжанием старики, девушки наполовину утратили свою привлекательность, дети, и те стали меньше капризничать. Даже далекие от военных заказов ремесленники пришли в легкое возбуждение, пополняя запасы товаров, которые будут охотно раскупаться щедрыми после удачного похода воинами и их наложницами.

У тех, кто работал на военные припасы, вообще шел дым из ушей. Первые годы, когда хватало самого простого вооружения, уже миновали, сейчас бывалые воины и вожаки требовали всего самого лучшего. Вместо двухгранных наконечников стрел и сулиц хотели трехгранные, простые шишаки дополнялись забралами и бармицами, к палицам, клевцам и кистеням предъявлялись такие же повышенные требования, как к мечам и палашам, железные яблоки и орехи для камнеметов красились в белый цвет, чтобы потом их легче было собирать, двуручные секиры и лепестковые копья приобретали все более хищный вид, а доспехи, теряя в весе, становились прочнее. Хватало работы также шорникам и тележникам, портным и сапожникам, кожевникам и бондарям.

Дарнику больше не приходилось самому ничего придумывать, а лишь принимать то, что придумывали другие. Один из десятских пешцев показал щит, снабженный напротив левого кулака двумя двухвершковыми шипами, на них можно было положить древко пики, а также в рукопашной схватке нанести ими колющий удар. Главный камнеметчик хорунжий Меченый представил одноконный камнемет, который легко передвигался по лесу, вот только камнеметчикам приходилось уже не ехать на нем, а идти рядом и вести стрельбу становясь на колено.

– Для конной хоругви в самый раз, – утверждал Меченый.

Лучники представили боевой плащ-накидку. Вшитая в край плаща палочка позволяла поднимать перед собой левой рукой половину плаща как завесу, в которой застревали бы все стрелы противника.

Не отставали в придумках и конники-катафракты. Вошедший в один из дней на княжескую думу катафракт был с головы до ног закован в железо, даже на коленях и локтях красовались складывающиеся при сгибании металлические пластины. Дарника интересовало одно: как это железо держит удар стрелой из дальнобойного степного лука. Сотский катафрактов Сечень утверждал, что двойной толщины нагрудник и наспинник свободно выдерживают. Быстрян пренебрежительно высказался о складывающихся пластинах, мол, любой удар мечом или палицей, и они складываться перестанут, а будут только мешать в бою. Другие думные советники помалкивали.

– А что скажет княгиня? – развлечения ради спросил князь у жены.

Все, пряча усмешки, глянули на нее. Скучающая на подобных обсуждениях Всеслава вспыхнула, словно ее застали за предосудительным занятием.

– А он сможет без чужой помощи снять доспехи, а потом надеть? – немного подумав, нашлась она.

– Раздевайся! – приказал Рыбья Кровь катафракту.

Тот, сильно копаясь, принялся раздеваться. В конце концов ему удалось все снять, но, глядя на его возню со шнурками и застежками, всем стало очевидно, что назад все это он самостоятельно надеть не сможет.

– Ты все понял? – холодно бросил Дарник Сеченю.

– Ну они всегда с кем-то в паре, друг другу помогут, – стоял тот на своем.

– Это я еще не смотрел, как твой молодец в одиночку на коня влезет, – князю удалось последнее слово оставить за собой.

Когда хорунжие выходили из покоя, Рыбья Кровь отчетливо расслышал голос Меченого:

– Ай да княжна!

Удачное вмешательство жены Дарник посчитал за случайность, которая может произойти с каждым самым недалеким человеком. Но буквально на следующий день его еще больше поразила новость, сообщенная Корнеем.

– Узнай, что именно пророчат княжне ее колдунья и звездочет, – попросил он шута как бы между делом.

– Зачем? Я и так знаю. Звездочет предрек ей первый княжеский год очень тяжелым. А если она хорошо проскочит его, то потом будет как сыр в масле кататься. Колдунья, как и положено, намешала ей приворотного зелья.

Рыбья Кровь пренебрежительно хмыкнул.

– Да не для тебя, а для самой Всеславы, – поправил мальчишка. – Чтобы она целый год была засушенной женой. На князя, сказала Нежана, никакие приворотные зелья действовать не могут, поэтому будем действовать на тебя.

Дарник внутренне даже содрогнулся. Какова, однако, Всеслава! Это же надо такое удумать: в самом начале супружеской жизни притушить все свои чувства и живость поведения, чтобы когда-то потом получить все полной чашей! Да и какая вообще потом будет полная чаша, если всем известно, что самые горячие влюбленности всегда со временем охладевают. Через год она проснется со своими пылкими чувствами, а он уж точно от них окончательно избавится. Понятны теперь и ее пожертвование своим приданым, и старательное участие в княжеском управлении. Ты можешь упрекнуть меня, что я плохая возлюбленная, зато как надежная помощница я выше всех похвал – вот что значило все ее поведение.

Ну что ж, проверим, какая ты на самом деле засушенная жена, решил князь и в тот же вечер отправился к Зорьке.

– Я уж думала, что ты никогда не придешь, – радостно встретила его наложница.

Она жила в Городце, в маленьком дворище, с сыном и старой рабой-служанкой. От всех других княжеских подружек-полюбовниц ее отличала полная непритязательность и редкая уравновешенность. Казалось, что ей совершенно неизвестны обычные женские ухватки, как привлечь и подчинить себе любимого мужчину. Спустя три года Зорька держалась все так же застенчиво и сдержанно, как и в первый день, когда она вместе с двоюродной сестрой Черной отважно покинула свое селище Тростец, чтобы присоединиться к их ватаге вольных бойников и в первый же день стать его наложницей. Позже она, испросив у Дарника разрешение, вышла замуж за рядового воина. Потом воин погиб, и Зорька вновь вернулась под княжеское крыло.

С некоторой оторопью Дарник обнаружил, что у его любимой наложницы синие губы и белесые ресницы, придававшие ей чересчур простоватый и обыденный вид. Раньше ничего подобного он в ней не замечал. Двухлетний сын, игравший в уголке с глиняными лошадками, смотрел на него каким-то совершенно осмысленным взглядом.

Зорька суетливо металась по горнице, собирая на стол угощение и выставляя кувшин ромейского вина. Мальчика унесла из дома испуганная служанка.

Это было как возвращение в прежнюю бойникскую жизнь, когда он не имел еще опыта в отношениях с наложницами и считал, что все каким-то образом само сложится и притрется. И вот вроде бы взрослая жизнь наступила, а он все так же не ведает, как распорядиться любящими его женщинами.

– Ты там еще себе нового мужа не присмотрела? – пошутил князь, чтобы избавиться от неловкости.

– Кому захочется, чтобы его пополам перерубили, – сказала она с улыбкой.

– Так я вам дам хороших коней и пять дней, чтобы вы от погони оторваться успели, – продолжал свою шутку Дарник.

– А сына тебе оставить или разрешишь с собой взять?

С сыновьями от Зорьки и Черны у него была пока еще не разрешимая трудность. Детей от наложниц князья обычно с пяти лет забирали на свое дворище, чтобы воспитать должным образом и хорошо пристроить, когда вырастут, но до пяти лет они оставались в полном распоряжении матери.

– Тебе хватает тех дирхемов, что я даю? Или добавить? – перевел князь разговор на другое.

– Я и этих-то не заслужила, – с неожиданным вызовом ответила наложница.

Вместо того чтобы как следует расслабиться и беззаботно окунуться в былую ее ласку и открытость, он вдруг вынужден был выстраивать все свои действия и даже выражение лица, чтобы Зорька не почувствовала его отчужденности. Следить за собой и притворяться в таких, вроде бы всегда незатейливых и приятных, делах было внове для него, зато ему, наконец, стало понятно, почему иные мужчины, по слухам, неделями не дотрагиваются до своих жен. Тем не менее, когда чуть позже глаза прильнувшей на ложе к его вспотевшей груди Зорьки мягко засияли, а порозовевшее лицо заметно похорошело, он уже совсем не жалел о своем притворстве.

– Ты будешь еще ко мне приходить? – спросила она.

– Конечно, почему ты об этом спрашиваешь? – заверил Дарник.

– Она же княжна, тебе с ней интересней.

Сколько до этого князь о Всеславе ни думал, он никак не мог определить, что больше всего его в ней привлекает, и вдруг произнесенное Зорькой слово открыло ему: действительно, ему с княжной просто все время интересно, и этот интерес за два месяца не только не уменьшился, а еще больше возрос.

– Зато у нас с тобой есть что вспомнить, – почти честно выкрутился он.

– А помнишь, как в лесу было, а потом на лодии? – тут же оживилась Зорька.

Дарник поморщился. Плавание на лодии, когда они с Быстряном перебили девятерых захвативших их в плен пьяных хлыновцев, вспоминалось им всегда без особого удовольствия. Да и вообще долго притворяться было все же утомительно, и, сославшись на дела, Рыбья Кровь поспешил на Войсковое Дворище.

В княжеской опочивальне горели сразу три подсвечника на пятнадцать свечей. Два из них стояли у самой постели, Всеслава, лежа, читала свиток о ромейских церемониях, который он ей дал. Увидев входящего мужа, она отложила свиток в сторону и медным наперстком потушила свечи. По повисшему тяжелому молчанию Дарник определил, что про Зорьку ей все уже известно. Поэтому свою одежду и оружие он положил на лавку так, чтобы можно было сразу подхватить их, когда понадобится покидать опочивальню.

Но покидать не пришлось. Всеслава не произнесла ни слова упрека. Потушив третий подсвечник, он лег к ней под пуховое одеяло. И снова ничего. Обнял жену за безжизненные плечи и встретил ее застывший глубинный взгляд, казалось проникающий в него до самого затылка. Поцеловав княжну в лоб, он убрал свои руки и откинулся на спину, злясь на то, как все-таки женщины умеют из-за пустяков вселенское горе устраивать. Долго прислушивался к ее дыханию рядом, но так и не дождался ни слов, ни рыданий.

Получив столь убедительное доказательство, что его жена, несмотря на свою высокородность, состоит из той же плоти и крови, что и остальные женщины, Дарник почувствовал себя значительно свободней, чем прежде. То, что Всеслава может сильно страдать из-за своей ревности, его не слишком беспокоило. Все свое детство он прожил вдвоем с матерью за пределами родового селища. Но каждое лето он неделями ночевал у дяди, чтобы вволю играть с двоюродными и троюродными братьями. Такое «гостевание» позволяло ему более ярко и свежо впитывать сам уклад жизни селища. Особо его изумляло, почему все женщины изо всех сил держатся за своих мужей, хотя им случается получать от них и побои, и ругань, и насмешливое пренебрежение. Позже ромей Тимолай объяснил любознательному подростку это так:

– Давным-давно, когда люди были еще полуживотными, потеря мужчины означала для женщины верную смерть. Вот и стало их главным законом прилепиться к самому надежному мужчине. В этом их женская слабость и сила.

– А почему сила? – не понимал Дарник.

– Сила, потому что вся их сущность бьет всегда в одну эту точку. И никакие мужские законы и своеволия не могут этому противостоять. Самые большие насильники, и те в конце сдаются и привязываются к одной какой-то женщине.

Дарник не возражал, хотя пример собственной матери говорил ему об обратном. На протяжении многих лет Маланка столь успешно добывала для себя и сына дары леса, что потом, слушая у костра рассказы других бойников о себе, Рыбья Кровь даже стыдился того, что за все детство ни одного дня не голодал.

Но мудрость старого Тимолая пошла впрок, и Дарник со временем накрепко усвоил: коль скоро мужчинам суждено выдерживать массу окружающих невзгод, то вполне справедливо, чтобы и женщины время от времени страдали от несбыточности своей единственной жизненной цели.

4

– Можно посмотреть? – спросила Всеслава, указывая на свиток.

Дарник кивнул. Уединившись в приемном покое, он составлял свод письменных законов. Перед ним лежал один из свитков с ромейскими законами, и он то же самое, только с нужными поправками переносил в свой пергамент.

Всеслава взяла свиток и внимательно принялась его изучать. Минуту спустя раздался ее тихий смех. Рыбья Кровь сердито обернулся.

– Зря ты все это. – Жена небрежно положила свиток на стол.

– Почему же? – Кровь бросилась ему в лицо.

– Хочешь, чтобы все было как у ромеев, ну и напрасно.

– Я слушаю, – строго потребовал князь, откладывая перо.

– Ты сам себя загоняешь в ловушку, – продолжала она без всякого смущения. – Если все будут знать письменные законы, то перестанут их бояться. Зато страх перед ними перейдет к тебе.

– Это каким же образом?

– Если преступление совершит твой любимый гридь, ты уже ничего не сможешь сделать для него.

– Ну и очень хорошо. Значит, такая будет и у меня, и у него судьба.

– Ты разве забыл свой собственный суд в Корояке? Если бы у моего отца были письменные законы, разве сейчас ты был бы тем, кем стал?

Напоминание было не в бровь, а в глаз, Дарник и сам часто думал о том, как ему повезло, что три года назад князь Роган не казнил его за полдюжины тяжких разбоев.

– Это все? – угрюмо выдавил он.

– Когда все будет заранее определено и записано, что помешает любому смерду совершить преступление, заплатить положенную виру и открыто смеяться над тобой? Ты хорошо придумал, что половину разбойников из темницы по жребию казнят, а половину отпускают, но с письменными законами все перестанут бояться даже этого. Наши князья иногда бывают поумней ромейских базилевсов.

В ее голосе Рыбья Кровь отчетливо услышал скептические интонации князя Рогана. Можно было, конечно, возразить, что никакие письменные законы не мешают базилевсам казнить и миловать по своей прихоти, но это значило бы, что он воспринимает ее слова слишком всерьез.

Упрямства ради, он еще два или три раза возвращался к написанию своих законов, потом все же забросил это дело – судить всех по обычаям и по своему собственному чувству справедливости было действительно, хоть и труднее, но надежней.

Отличилась Всеслава и при посещении вожацкой школы. Посмотрев на боевые занятия пятнадцатилетних подростков, захотела узнать, чему они учатся в читальнях. Читальня представляла собой большую квадратную горницу, вдоль трех стен которой тянулись лавки и столы для тридцати учеников старшего третьего класса. Перед князем на учительском столе лежал список тем из «Стратегокона Маврикия», по которому он опрашивал учеников. Всеслава, немного послушав, тоже захотела что-нибудь спросить:

– Пускай ответят «О войне против незнакомого народа». Вот тот, – указала она на мальчишку с совершенно белыми волосами.

– Если война ведется против незнакомого народа, – бойко начал парень, которого так и звали: Беляк, – а наше войско испытывает перед ним страх, то не следует стремиться к тому, чтобы сразу вступить с врагом в главное сражение, но нужно постараться, не допуская риска, за день до сражения напасть на какую-то его часть, используя для этого опытных стратиотов.

Белоголовый замолчал. Ответ был неполон.

– А зачем? – строго поинтересовался Дарник.

– Чтобы ослабить врага, – неуверенно произнес Беляк.

– Чтобы свое войско отбросило страх, – явственно раздался шепот какого-то подсказчика.

– Десять розог! – приказал Рыбья Кровь.

Староста класса с помощником вывели Беляка на середину читальни и перегнули через козлы «Девичьи слезы».

– Нет-нет! Я прошу тебя отменить наказание, – обратилась Всеслава к мужу.

– Ладно, все сели на место, – уступил князь.

А позже он выслушал от жены еще и целую речь по этому поводу:

– Ты запрещаешь пороть своих гридей, чтобы они больше помнили о своем достоинстве и чести. Так почему порешь тех, кто потом станет вожаками твоих ватаг? Сам говорил, что тебя мать никогда в детстве не наказывала.

– Не мной этот обычай заведен, не мне и отменять, – недовольно ответил князь. Но все же впредь старался больше будущих вожаков розгами не наказывать.

Оглядевшись внимательно по сторонам, он с изумлением отметил, насколько ладно Всеслава влилась в новую для себя жизнь и приноровилась к Липову и липовчанам. Появляясь всюду не только с князем, но и сама по себе в сопровождении двух дружинников-телохранителей, она своим приятным и милым обхождением с окружающими быстро стала всеобщей любимицей. Все женщины вздыхали, глядя на нее, жалея, что такая невинная красотка стала женой их сурового князя. Никто не слышал от нее ни разу слова жалобы или грусти по родному Корояку и родителям. Если ровное и спокойное отношение Дарника к воинам и липовчанам пугало людей, потому что они не чувствовали за этим к себе сердечной княжеской симпатии, то за доброе к себе отношение княжны, пусть и не приносящее каких-либо благ, они готовы были ее горячо любить и славить.

Фемел, когда Рыбья Кровь осторожно навел его на этот разговор, объяснил странность ситуации просто:

– Все правильно. В любом городе должен быть главный человек, в котором для всех жителей сосредоточились бы все добродетели. У нас в Романии таким человеком бывает обычно праведный священник или народный трибун, которого преследуют власти. Сам ты на это место никак не подходишь.

– Это еще почему? – обидчиво процедил Дарник.

– Ну ты сам посуди, как тебя, такого скрытного и бесконечно удачливого, жалеть и любить можно?

– А Всеславу, выходит, можно?

– Конечно, – у дворского тиуна не было и тени сомнения. – Она еще горькое дитя, вырванное из теплого гнездышка, – это раз. Стала женой того, кто предыдущую жену приказал разрубить на части, – это два. Будет всем защитницей перед тобой – это три.

Последний довод больше всего насмешил князя – хотел бы он посмотреть на того, кто заставит его менять свои решения. Действительно, пока что Всеслава ничьей защитницей перед ним не выступала, словно чувствовала, что встретит самый резкий отпор.

Прибывший из Корояка обоз с ее пуховиками, шкатулкой солидов и любимой каурой лошадкой почти полностью переключил ее на хлопоты по обустройству своего домашнего гнездышка. Вспомнила она и про княжескую конную охоту.

Дважды Дарник уступал ей, и они с ватагой арсов выезжали в левобережные леса добывать крупного зверя. Как и положено высокородным охотникам, стояли на лучших местах, ожидая, когда загонщики выгонят на них лесных обитателей. В первый день выскочившая из чащи в пятидесяти шагах от них матерая зубриха подняла на рога лошадь одного из арсов и с тремя сулицами в боках умчалась дальше в лес. В другой раз княжна даже сумела выстрелить из лука по выскочившему неподалеку волку, но только потеряла стрелу.

– Все, езди теперь на охоту одна, – сказал Рыбья Кровь, злой на нее за напрасно потерянное время.

– Ну почему ты не любишь охотиться? – упрекала она. – Все князья должны на охоту ездить. Отец говорит, что для воина охота самая лучшая подготовка.

– Ну да, с медведем на мечах подраться, – усмехнулся муж.

– А все-таки? Я хочу знать. Скажи, – настойчиво потребовала она.

Несколько мгновений он раздумывал, стоит ли пускаться перед ней в объяснения.

– Когда я сражаюсь с людьми, мне больше всего нравится предугадывать их действия, со зверьем ничего предугадывать не получается, да и не хочется. А простая ловкость и меткость, это детворе больше подходит.

– А почему тогда ты сразу прыгнул ко мне в прорубь? Разве мог предугадать, что там мелко? – вдруг вспомнила Всеслава.

– Зато я мог предугадать, что другие не скоро прыгнут туда за тобой, а за своим князем обязательно прыгнут, – придумал он, прямо не сходя с места. – Хотел тебя хоть больной, да довезти до Липова.

К его радости, Всеслава только один раз самостоятельно выезжала на охоту и, снова ничего не добыв, надолго забросила эту забаву. Получив в свои руки шкатулку с солидами, на которые муж после посольских задатков не собирался покушаться, она всерьез занялась княжескими мастерскими. И вот уже Дарнику докладывают, что княжна попросила делать так-то и так-то, переставила местами отдельных работников, а где-то нашла ошибки в отчетности.

– Ну и очень хорошо, – говорил Фемел. – Жена, которая не умеет скучать, – великое благо. Лишь бы в оружейные дела не влезала.

Рыбья Кровь согласно кивал головой, при этом стыдливо умалчивал, что и в оружие она уже успела вмешаться. Так, видя как мужа каждодневно атакуют хорунжие и сотские со все более улучшенными видами доспехов и оружия, она вскользь обронила, что хорошо бы их рвение направить в одно русло.

– В какое именно? – придирчиво уточнил князь.

– Сказать им, что оружие и доспехи должны весить столько и столько и пусть они больше с весами имеют дело, чем с тобой.

Дарник от души рассмеялся ее девичьей несмышлености. Однако, хорошенько поразмыслив, отдал распоряжение, чтобы полное вооружение не превышало двух пудов: пуд на доспехи и пуд на оружие.

– Да у катафрактов только пика пятнадцать фунтов весит. А у щитников щит на полпуда. Чешуйчатый доспех один на пуд потянет, – сразу зароптали воеводы. – А как быть с великанами и коротышками, им тоже одинаковые мечи ковать?

Князь и не рад был, что последовал совету жены, но стоял на своем:

– Мне нужны быстрые воины, а не увальни в железе. Сначала попробуйте так сделать, а потом будете спорить.

И вскоре липовские оружейники действительно усиленно заработали над столь необычным княжеским заказом.

С приходом настоящего весеннего тепла военные приготовления еще более усилились. Обеспечение всем необходимым конной хоругви кое-как было решено, зато возникла неожиданная трудность с набором ополчения. Все хорунжие и сотские в один голос заявили, что им надоело каждый раз спешно обучать новичков-смердов строевым боевым навыкам, что-де из-за этого и войсковые гриди теряют в своем умении.

– Но раньше вы как-то с этим справлялись, – упрекал их Рыбья Кровь.

– Раньше мы сами мало что умели, – отвечали ему.

– Пускай остаются в Липове и за харчи тут всему обучаются, – предложил Меченый.

– Давать оружие всякому сброду и оставлять его здесь, – не согласился Быстрян. – Мы уже год назад на эти грабли наступали.

Он мог об этом и не напоминать. Все прекрасно помнили, как прошлую весну в Липов в качестве ополчения явились полтысячи опытных бойников и попытались навязать всем свои вольные ухватки. Дарник быстро их разогнал, но потом они до глубокой осени грабили и опустошали все княжество, пока Рыбья Кровь не вернулся и всех их не истребил.

– А может, использовать их как черное войско у обров, – подал голос допущенный на военный совет Фемел.

Обры, свирепые кочевники, прокатившиеся некогда по южным степям на запад, набирали черное войско среди побежденных племен и выпускали его на поле боя как передовой полк, сберегая свои основные силы. Для них не имело особого значения: побежит ли черное войско – значит, подставит преследующее вражеское войско под боковые удары отборных полков обров, не побежит, выстоит – тем более ослабит неприятеля. А лучших воинов из черного войска заслуженно переводили потом в основные силы.

– Вот что значит ромей, – сердито осадил дворского тиуна Дарник. – Чем больше варварской крови прольется, тем лучше. Никакого черного войска не будет. Я сам решу как быть с ополчением.

– Может, они и правы, – осторожно высказала свое мнение Всеслава, когда советники разошлись. – Мало ли кто захочет вступить в твое войско, ты что, обязательно их всех должен принимать?

– Ну да, и потом по Липову, как в твоем Корояке, будут бродить толпы молодых бездомников и становиться хуже последних рабов, – угрюмо произнес он.

Как ей было объяснить, что нельзя вот так с порога отвергать семнадцатилетних лесных парней, мечтающих о ратной славе больше всего на свете. Можно сколько угодно рассуждать о полезности сурового обхождения с будущими воинами, но только не в первый и не во второй день их прибытия. Сначала покажи, как ты им рад, а уж потом можешь сколько угодно их шпынять.

С ополчением на следующее утро он решил просто. Воеводы бросили ему вызов, и он этот вызов примет, сам возьмется за ополчение, и еще посмотрим, чья хоругвь окажется лучшей.

Теперь в Липов через день прибывало по 10—15 парней, вооруженных одними топорами и рогатинами. Дарник сам принимал их на Войсковом Дворище, коротко расспрашивал, из каких они мест, и строго предупреждал, что спустит с них три шкуры, прежде чем они станут хорошими воинами. Парни радостно улыбались, мол, мы лишь этого и хотим.

И передав все другие воинские заботы хорунжим, Рыбья Кровь целиком занялся ополчением. Долгий перерыв в его прямых занятиях с рядовыми воинами пошел ему только на пользу. Призвав на помощь в качестве десятских и вожаков юнцов из вожацкой школы, он безостановочно придумывал все новые и новые занятия, не давая передышки ни себе, ни ополченцам. Если прежде новички сочетали боевые упражнения с плотницкими или земляными работами, то теперь про это было забыто. Больше всего Дарник упирал на обучение строевым действиям: передвигаться по полю в разные стороны ровными прямоугольниками, дружно поднимать щиты, образуя «черепаху», по команде метать залпом сулицы, диски и топоры. Стрельбой из луков, арбалетов и пращей-ложек занимались отдельно. Так же отдельно рубились ударным оружием, осваивая самые простые приемы. Разумеется, за месяц-два мастерами меча и лепесткового копья стать невозможно, поэтому Дарник не уставал им повторять одно и то же:

– Забудьте о своих детских поединках один на один. В моем войске у вас не будет такой возможности. Каждая ваша рана – это не смелость, а глупость и ротозейство, за которые я буду наказывать. Самое лучшее устрашение противника, это когда он видит, как быстро тает его войско. Волки отбивают от стада самых слабых и нерасторопных оленей. Так и вы, пока одни стоят и бьются стеной, остальные нападают по двое на одного из тех, кто отбился в сторону. Ваша главная цель не победить, а истребить противника, чтобы на вторую битву у него не было ни сил, ни смелости.

Чтобы закрепить такой навык, всех ополченцев разбили на постоянные пары, снова и снова заставляя нападать на одиночных арсов-учителей. Конные упражнения обязательны были даже для тех, кто видел седло со стременами первый раз в жизни. Быстрая перевозка на поле боя пеших полусотен была любимой уловкой князя. Немало хохота случалось по поводу двойных седел, когда второй ополченец, нагруженный оружием, пытался влезть в седло и нередко падал на землю вместе с конником-перевозчиком. Что уж говорить о метании аркана и рубки мечом с седла гибких пучков лозы?

Не успевали новички как следует натереть свои седалища, как Дарник вел их в лес, где между деревьями были закреплены жерди и веревки, и заставлял передвигаться по ним на двухсаженной высоте.

– Зачем нам это надо? – пищали слабаки.

– Я разве не говорил? – смеялся князь. – Завтра будем белок загонять.

Итогом таких утомительных дней нередко служил медный нагрудный знак старшего напарника или даже десятского, который получал кто-нибудь из отличившихся парней. Одновременно шло распределение их по видам войска: кто в конники-трапезиты, кто в щитники или лучники. Пробовал Рыбья Кровь их также в качестве колесничих-камнеметчиков, но результат выходил самый плачевный. Еще стоя на месте, они могли кое-как натянуть камнеметную тетиву и выстрелить, но на ходу или при развороте, когда дорого каждое мгновение, – этому тоже следовало учиться не один месяц.

Слух об использовании ополчения в качестве черного войска между тем вскоре распространился среди новичков и порядочно взволновал их.

– Нас в самом деле пошлют как передовой полк? – набравшись смелости, в короткую передышку спросил у Дарника один из парней.

По тому, как чутко повернулись к князю головы доброй полусотни, было ясно, насколько всех это заботило.

– А это будет зависеть от вас самих, – отвечал им Дарник. – На второй день, может, и пошлю. В первый же день будете собирать по полю отрубленные руки и ноги. Вообще запомните: чем воин лучше, тем дольше он живет. И еще, зарубите на носу самое главное: никакой добычи во время боя! Все равно вы потом сдадите ее в общий котел, зато будете повешены как предатели, если во время грабежа рядом убьют вашего соратника.

Другие сотские и хорунжие терпеливо сносили новое княжеское увлечение, ожидая, когда оно надоест Дарнику. Соглядатай Корней докладывал:

– Они считают, когда ополченцев станет больше сотни, тебе самому надоест.

Князю не надоело, но после сотого ополченца он действительно сделал в своих занятиях большой перерыв – отправился с тремя ватагами оптиматов (так теперь называли его дружинников-арсов) на север в Малые Глины. Через шесть дней он вернулся оттуда всего лишь с одной ватагой. Две другие ватаги якобы отправились закладывать дальше на север новое городище, на самом же деле по секретному указанию князя они свернули на восток и стали прокладывать новую дорогу к Итиль-реке. С собой у них были две повозки и две колесницы, с тем чтобы дорога получалась пригодной не только для лошадей, но и для обоза.

Приближаясь к Липову, князь беспокоился, как встретит его жена. При отъезде он отказался брать ее с собой и теперь ожидал проявления какой-либо «бабьей» обиды. Когда Всеслава вышла с поклоном на середину Войскового Дворища и взяла под уздцы его боевого коня, он вздохнул с облегчением – приличие было соблюдено. Однако вскоре возле князя оказался Корней, который шепнул ему на ухо:

– Княжна выслала в Короякскую Вежу Зорьку вместе с твоим сыном.

Ничем не выказав охватившей его крайней взбешенности, Дарник в тот же вечер ответил княжне по-своему: ушел бражничать в гридницу с молодыми вожаками и не возражал, когда те пригласили на пиршество городских плясуний. Потом, притворясь изрядно пьяным, уединился до утра с одной из них в оружейной кладовой. Наутро с пристрастием разбирался с десятским, сопровождавшим в ссылку Зорьку, тот пытался всячески оправдаться:

– Всеслава сказала, что будет править в Липове, когда ты уйдешь в поход, поэтому ее распоряжения должны выполняться как княжеские.

– Теперь узнаешь, чем ее приказы отличаются от моих, – мрачно закончил допрос Рыбья Кровь.

И десятский со своими туповатыми подчиненными на год был отправлен за двести верст в крепостной гарнизон Северска. Не удовлетворившись этим, князь следующие вечер и ночь провел в посаде Липова у Черны, некогда названной так родичами-шутниками за молочно-белую кожу и пушистую гриву золотистых волос. Чтобы уберечь себя от сварливости вспыльчивой наложницы, он прихватил с собой богатые подарки, полусотского арсов и двух тиунов. Черна, получив столь весомое доказательство своего превосходства над своей извечной соперницей Зорькой, сразу все ему простила. У себя на дворище она держала мастерскую по вышиванию знаков различия на рубахах, прикрывающих доспехи дарникских воинов, и покрасоваться перед полудюжиной рабынь-работниц хлебосольным приемом главных людей Липова тоже оказалось нелишним. С особым удовольствием Черна показывала гостям двухлетнего Смугу, дарниковского первенца, названного так в честь бежецкого деда Дарника. Под утро в постели она все же вспомнила, что надо немного поскандалить, но князь давно знал безотказное средство против этого: дважды больно укусил ее за плечо, и наложница радостно запищала, принимая его укусы как высшее любовное признание.

Третью ночь Дарник провел на дальней Воеводине у Саженки, бывшей ученицы вожацкой школы, с которой два года назад провел целый военный поход. Необычно высокая и худая, она представляла собой не самое лакомое девичье блюдо, зато никто из женщин не интересовался так военными делами, как Саженка. Помнила по именам и характерам большую часть его воинства и об одном этом могла говорить добрые сутки. А претензия к князю у нее всегда имелась только одна:

– Хочу снова с тобой в поход. Ну разве тебе было плохо тогда со мной?

Сколько раз его подмывало бросить ей:

– Да, плохо, потому что ты и не любовница, и не боевой товарищ, а что-то третье.

Однако такое женщинам не осмеливался сказать даже он, самовластный липовский правитель. Вместо этого как всегда выкручивался:

– Я пойду с конной хоругвью, без повозок и сундуков (сундуками у них назывались дощатые домики на колесах). Хочешь, чтобы я спал с тобой на глазах у всех, подложив под голову седло?

– Один-то княжеский шатер ты все равно с собой возьмешь, – не дала она себя обмануть. – Просто знаешь, что арсы притащат тебе самую красивую пленницу, а я буду мешать.

– Ну вот, видишь, суровую военную правду от такой проницательной девушки никому не скрыть, – весело признался он и взамен предложил ей стать главным конюшим Воеводины – разводить и выезжать табун коней для катафрактов.

Отправленная по требованию Черны сюда, в Воеводину, Саженка вместе со своими братьями и сестрами занимались доходным ремеслом: из обрезков кожи изготавливали футляры под фляги для воды и кошели для огнива. Бойкую, подвижную девушку порядком тяготило это сидячее рукоделие, поэтому мужская работа с боевыми лошадьми несказанно ее обрадовала, тут же вытеснив из ее головы все другие заботы.

Отдавая необходимые хозяйские распоряжения, Дарник с досадой думал о возвращении в город, в свою княжескую опочивальню – бесконечно по наложницам все равно не побегаешь, как вдруг гонец из Малого Булгара привез известие о том, что брат князя Тана Алёкма выполнил свою угрозу и задержал в Гребне торговый караван липовских купцов. Лучшего выхода из своего семейного положения нельзя было и придумать.

5

Рыбья Кровь действовал стремительно. Рано утром прибыл в Липов, а к вечеру, прямо в ночь, из Войскового Дворища выступили три конных сотни и двинулись по южной дороге.

– Почему так спешно? – недоумевал Буртым. – Многих даже собрать не успели. А припасы? Давай хотя бы с утра в путь.

– На то и конная хоругвь, чтобы в любой момент вскочить в седло, – отвечал князь, очень довольный, что выдержал характер и так и не вошел в спальню к жене. – Если бы ждали, пока все завязочки пришьют, ни одно сражение никогда не началось бы.

На рассвете вместе с полусотней припозднившихся оптиматов их догнал гонец с запиской от Быстряна: «Ты забыл распорядиться, кто остается в Липове наместником».

Дарника разбирал смех: даже его неустрашимого воеводу смущало присутствие урожденной княжны и высылка подчинившегося ей молодого вожака. Ну раз Всеслава обозвала письменные законы глупостью и княжеской ловушкой, то он и дальше не будет ничего письменного приказывать. А пускай-ка его воеводы и тиуны сами решат, как им действовать и насколько слушаться княжескую жену. И вместо ясного ответа на явно заданный в записке вопрос, Рыбья Кровь послал Быстряну приказ готовить повозки и колесницы для ополченской хоругви.

Понимание того, что он погорячился с походом хоругви оптиматов, пришло к Дарнику лишь в Малом Булгаре. Гребенское княжество по своей силе уступало лишь столице каганата. Кроме полутысячного походного войска, там имелось еще столько же хорошо обученных крепостных гридей, не говоря уже о многотысячном ополчении из числа самих горожан. Сам Гребень состоял из нескольких частей, в том числе и каменного детинца на противоположном высоком берегу Малого Танаиса. Ну ворвется он в левобережный посад, пустит там красного петуха, а дальше что? Отступать преследуемым рассвирепевшими гребенцами? Да и как вообще может так поступать он, Дарник, всюду объявляя себя защитником продаваемых на чужбину словенских рабов?

К счастью, даже неотступно следующий за ним Корней воздерживался от каверзных расспросов. Поэтому, усилием воли отодвинув от себя катастрофическое будущее, Дарник деловито занялся пока еще безмятежным настоящим: отобрал из булгар конную полусотню с полусотней вьючных лошадей, пополнил запасы стрел и больших пеших щитов, прямо с крепостных стен снял с десяток малых камнеметов с их треногами и быстрым маршем двинулся дальше на юг.

Идти без повозок и колесниц действительно получалось в два раза быстрей. Так как вторых лошадей на всех не хватало, князь часто приказывал войску спешиваться и вести своих коней в поводу. На ночлегах в качестве ограды использовали жерди с натянутым полотнищем, сами же воины спали постелив на землю конские попоны.

Достигнув Танаиса, хоругвь ночной порой, держась за конские хвосты, переплыла на правый берег. Впереди до самого Гребня открывалось еще не выжженное летним солнцем зеленотравное Дикое Поле. На несколько верст рассыпав войсковое охранение, Дарник велел задерживать и брать с собой всех случайных охотников и пастухов, дабы никто не успел пустить слух о движении его войска.

Предосторожность себя оправдала, и внезапное появление у городских стен знамен с изображением рыбы вызвало всеобщую панику гребенцев. Хотя в городе привыкли к внезапным набегам степняков, грозное имя липовского князя произвело гораздо больший эффект. Дарник нарочно захватил с собой двойное количество знамен, и при наличии двух сотен вьючных и запасных лошадей его летучая хоругвь издали выглядела на добрую тысячу всадников.

– Давай хоть немного попугаем! – рвались скакать вперед с воинственным кличем молодые вожаки.

– Ага, попугаем! – усмехнулся князь. – Гребенским коням стоит один раз помочиться, и все наше войско смоет в реку.

Он услышал, как за его спиной в голос захохотал Корней, по достоинству оценив шутку. Воеводам же было явно не до смеха. Еще больше они удивились, когда Дарник велел разбивать сразу два стана: один у главных городских ворот, другой на расстоянии четырех стрелищ от Гребня.

– Нас и так не очень много, а ты еще надвое делишь, – упрекнул Буртым.

– Потому и делю, что мало, – снизошел до объяснений князь. – Пусть думают, что второй стан мы готовим для подходящего пешего войска.

Каждый оптимат имел при себе по два пустых мешка. Вооружившись лопатами, они принялись за дело, и вскоре перед воротами Гребенского посада вырос двухаршинный вал из наполненных землей мешков, за которым стояли не только лучники, но и изготовились к стрельбе камнеметы на треногах. Второй мешочный вал возводили в версте от города. С городских башен так и должно было видеться – вот оно передовое укрытие, из которого липовцы пойдут на сам приступ, а там, дальше, основные силы, которые могут внезапно обрушиться на любое другое место посадского тына.

Многие воины, правда, увидев город, в шесть-семь раз превосходящий по размерам Липов, порядком приуныли. Дарник и сам чувствовал изрядную тревогу. Если гребенцы выйдут из стен и попытают военного счастья в чистом поле, то тогда все будет как надо – против камнеметов, луков и прикрытых щитами, ощетинившихся пиками спешенных оптиматов никакому войску не устоять. Ну а если они, посмеиваясь, останутся в стенах? Разорять пригородные селища? Построить большие пращницы и основательно разрушить весь левобережный посад? Выдвинуться к реке и обстреливать камнеметами все купеческие суда? Как держать себя перед гребенскими переговорщиками, чтобы и не оскорблять их, и в то же время суметь убедить в своих правах защитника липовских купцов?

Последний вопрос был самым скользким, и Рыбья Кровь так и не решил его, когда городские ворота открылись, и из них показалось трое всадников. Впереди молодого гридя с белым знаменем ехали двое седовласых мужчин не военной наружности. Один, судя по всему, был богатый купец, в другом Дарник узнал тиуна русского кагана, с которым совсем недавно сидел в Айдаре за общим пиршественным столом. Звали тиуна Захарий, он был из крещенных ромеями русов.

– Как поживает молодая княжна? – приветствовал Захарий вышедшего навстречу переговорщикам липовского князя.

– Командует в Липове почище меня, – дружелюбно отвечал ему Дарник.

– Ну, княгини, они все такие, – заулыбался тиун.

Большой шатер с золотым шитьем, захваченный когда-то у хана сарнаков, произвел на переговорщиков должное впечатление. Даже то, что садиться пришлось на седла, говорило в пользу липовского князя – значит, суровый воин, не признающий походных излишеств.

– У тебя нрав стал круче прежнего. Чуть что, сразу за меч. – Захарий вел себя как представитель кагана, доброжелательно и отстраненно, не сомневаясь в неуязвимости своего достоинства, да и сами военные действия его словно совсем не касались. – Алёкма тоже петух хороший. Рвется в бой, пока твое остальное войско не подошло. Я едва уговорил его немного подождать.

Дарник вздрогнул от скрытой радости – его уловка со вторым ложным станом для пешего войска удалась!

– Только как же это ты все время говоришь о мире между всеми русами и словенами, а сам такую распрю устроил.

– А какую распрю? – притворно удивился Дарник. – Разве я кого убил или ранил? Просто пришел узнать, почему Алёкма задержал наш торговый караван.

– И поэтому привел с собой все свое войско? – медово осклабился тиун.

– Мои гриди и бойники за зиму сильно застоялись, захотел их малость размять.

– Камнеметы поставлены тоже для разминки?

– А мы всегда их ставим, когда стан разбиваем, – на голубом глазу отвечал Захарию Дарник.

Купец, раньше не видевший липовского князя, с неодобрением посматривал на обоих радостных знакомцев.

– Значит, дело только в торговом караване? – продолжал Захарий.

– Только в нем.

– И если Алёкма его выпустит, ты сразу соберешься и уйдешь?

– Если Алёкма пообещает не задерживать и другие липовские караваны, то я соберусь и уйду, – чуть поправил тиуна Дарник.

– Слово князя? И на мече можешь поклясться?

– Из-за какого-то торгового каравана разве стоит целовать меч?

– И то верно, – согласился Захарий.

Втроем они выпили по кубку хмельного меда, поговорили о последних новостях Айдара и стали прощаться.

К вечеру ворота левобережья снова раскрылись, и из них выехали пятнадцать липовских возов с товарами из ромейского Ургана. Дав им в сопровождение ватагу конников, Дарник приказал оптиматам высыпать землю из мешков.

– Мы что, вот так просто и уйдем? – недоумевал один из вожаков.

– А кто тебе сказал, что мы собирались сражаться? – насмешливо бросил ему князь.

Отводя свою летучую хоругвь, он оставил позади сторожевой отряд из трех ватаг на случай, если Алёкма все же кинется их преследовать. Наутро сторожевики догнали хоругвь с сообщением, что из города никакого войска, кроме небольших охранных разъездов, не выезжало. Довольная усмешка не сходила с лица Дарника. Он почти в лицах представлял себе, как Захарий уговаривает гребенского князя не испытывать ратное счастье, не устраивать сражения, как Алёкма наконец уступает, полностью уверенный, что воинственный Дарник отнюдь не удовлетворится столь ничтожным результатом своего похода. Как при виде уходящих липовцев он наверняка объявит всем, что Рыбья Кровь просто забоялся, и все поздравят его с хорошей бескровной победой. Но пройдет пара-тройка дней, и на первое место обязательно выйдет сама уступка гребенцев, особенно когда обнаружится, что, кроме трех с половиной сотен конников, больше никого и не было, а стало быть, дрогнул и пошел на попятный как раз сам Алёкма.

По мере того как за горизонтом исчезали внушительные укрепления Гребня, среди самых заробевших оптиматов креп недовольный ропот:

– Ради чего мы тогда шли сюда, а теперь несолоно хлебавши уходим?

Потешаясь над их проснувшейся храбростью, князь приказал сворачивать на восток, где располагались тарначские зимовья, мол, хотите подраться – подеретесь. Однако первое же зимовье встретило липовчан безлюдьем и запустением. Зимовавший скот с пастушьими семьями рассеялся уже по летним пастбищам, и в обнесенных безводными рвами и пологими валами ставках оставались одни старики, младенцы и беременные женщины. Безоконные дома-мазанки от хлевов отличались лишь меньшим количеством навоза у порогов. На женщинах, правда, поблескивали золотые и серебряные украшения, но заниматься княжескому войску мелким грабежом было зазорно, и, отпив предложенную знатному гостю чашу с кумысом, Дарник даже за овес и ячмень предпочел расплатиться полновесными дирхемами. Бойники, всегда более крикливые, чем княжеские гриди, ворчали:

– Давай пустим красного петуха, так живо вся степь соберется.

– Ну да, – язвил князь, – возьмем десять тысяч овец добычи и погоним их в Липов. Чтобы потом всю жизнь нас называли не воинами, а пастухами.

– Ну тогда вообще зачем мы здесь?

– Попугаем Калач, поменяем крепостное войско в Турусе и домой. – Рыбья Кровь почти не лукавил, умалчивая только о том, что прежде всего ему хочется лучше проверить возможности и выявить недостатки конной хоругви.

Шестьдесят верст в день оказались более подходящей нормой. Ограду из жердей с полотнищем стали дополнять сооружением из мешков с землей малых камнеметных горок. Количество костров из-за недостатка дров уменьшилось вдвое: по одному на каждых две ватаги. На месте стана обязательно выкашивали траву и убивали всех змей. К обычным медным флягам для людей добавили запасные бурдюки с водой для лошадей. Заметно полегчало и оружие, многие конники предпочли запрятать во вьюки даже свои мечи, заменив их легкими клевцами и кистенями. С заболевшими и поранившимися лошадьми тоже никто не возился, безжалостно пуская их на мясо. А безлошадных воинов сажали за спины самым легковесным оптиматам. Словом, и без сражений скучать не приходилось ни Дарнику, ни воеводам.

Безоблачность их прогулочного похода нарушила встреча с торговым караваном из Калача. Купцы сообщили князю, что его Турус осажден целым улусом степняков.

– И хазары там? – тревожно спросил Дарник.

– Нет, только тарначи.

Отделив от войска лучшую сотню и всех запасных лошадей, Рыбья Кровь помчался к Турусу, наказав остальным сотням догонять его изо всех сил. Мчались одвуконь по звездам всю ночь и на рассвете вышли к сторожевой хазарской веже, что стояла на правом берегу Танаиса напротив расположившегося на левобережье Таруса.

Два десятка сторожей вежи сладко спали, из ворот дворища как раз выпускали гонца в Калач, а дозорный на самой башне наблюдал за осадой Туруса, поэтому ворвавшиеся во двор, а затем в открытую дверь вежи липовцы не встретили ни малейшего сопротивления. Дарник, забыв про свое правило не лезть в первые ряды, с клевцом и кинжалом в руках первым взбежал по винтовой лестнице наверх, просто отталкивая сонных безоружных хазар со своего пути. Без шлема, в вышитой рубахе поверх доспехов и совсем не грозным лицом, он, видимо, казался им мирным рыбаком-бродником, случайно зашедшим в их башню продать утренний улов. Дозорный, правда, уже вовсю колотил в железное било и успел закрыть верхнюю дверь. Но князь чуть посторонился, и следовавший за ним здоровяк-арс обухом двуручной секиры с одного удара вышиб окованную железом дверь. Дозорный с мечом бросился на него, но не волку кусать медведя: один отбивающий удар по мечу, второй древком секиры с разворота в голову – и оглушенный хазарин на полу.

С верхней площадки вежи открывался великолепный вид на все левобережье: обнесенный двойным тыном Турус и вдвое больший по размерам стан степняков. А выше и ниже по течению Танаиса скопления судов – кто их не пропускал: сами ли степняки или турусцы, – было не совсем понятно. Издалека и осада выглядела похожей на большое торжище, лишь полдюжины сгоревших в городище домов и подчеркнуто пустая полоса между стеной и полевым станом указывали на состояние войны. По количеству крытых возов и шатров Рыбья Кровь прикинул, сколько же тут степняков. Получалось полторы-две тысячи. На причале Туруса виднелись лишь несколько малых лодок. Князь размышлял, как быть: обнаружить свое присутствие или пока скрыть до прихода остальных сотен?

Спустившись во двор, он нашел двадцать три хазара, которых его оптиматы даже не сочли нужным связывать. Старший из пленных знал немного по-ромейски и с готовностью ответил на вопросы Дарника. Осада Туруса длилась уже восьмой день, ровно столько требовалось и гонцу, чтобы добраться отсюда до Малого Булгара, а так как степняки наверняка перекрыли все дороги, то, возможно, в Липове об осаде вообще ничего не знают.

– Не ваши ли хазары послали тарначей? – строго спросил Рыбья Кровь.

Пленный отрицательно затряс головой, мол, тарначи просто знают, что никто Турусу помогать не будет, вот и напали.

Сказав бойникам, чтобы сильно из вежи не высовывались, князь с несколькими гридями спустился по заросшему кустами и деревьями обрыву к реке. В камышах лежали две дубицы хазар, но ясным днем переправляться на них значило выдать свое присутствие. Двое арсов нашли в зарослях подходящую корягу, разделись и, уцепившись за нее, пустились вплавь на тот берег. Теперь оставалось только ждать и придумывать, как именно переправить туда все войско в доспехах и с камнеметами.

Ближе к полудню от пристани Туруса отделилась лодка с шестью гребцами. На носу Дарник с удовольствием разглядел воеводу городища Бортя. Лодка шла не скрываясь и быстро пересекла стосаженное русло реки. По-мальчишечьи прыгнув на мелководье, верный соратник устремился в объятия своего князя.

– Вот это чутье! Вот это спасение! Вот это бросок коршуна! – Всегда сдержанный молодой толстяк едва успевал переводить восторженные глаза с одного лица на другое. – Неужели три с половиной сотни? Ну, теперь мы им покажем!

– Ну а ты не показал? – с улыбкой спрашивал князь.

– Тоже показал! Три дня шли на приступ, а сейчас поняли, что не по зубам, и успокоились.

– Так, может, мы рано пришли? – шутил Дарник. – Тебя заслуженной победы лишаем?

Они поднялись к веже и заговорили более деловито. Из трехсот гридей крепостного войска Борть потерял убитыми и ранеными чуть больше полусотни. Степняки, по его прикидкам, не меньше двухсот – трехсот, не считая легкораненых, кто смог уползти из-под стен без посторонней помощи.

– Конечно хазары, кто еще мог их натравить! – не сомневался воевода. – Придумали, чтобы мы их лодии с верховья Танаиса без досмотра пропускали. А какой у них товар? Только рабы, воск да лен. А рабы наши словене.

– Я думаю, лучше переправляться ночью, – рассуждал Рыбья Кровь. – На лодки и плоты – оружие и камнеметы, а бойники с лошадьми вплавь.

– Вот еще, ночью! – запротестовал толстяк. – Только днем. Выйдите вдруг все четыреста человек на обрыв и заорите во весь голос. А мы заорем из городища. Пусть смотрят! Надоело за тыном отсиживаться. Ты же знаешь, меня хлебом не корми – дай пешим строем степняков по полю погонять.

Князь не возражал. К вечеру подошли основные силы оптиматов. И, выехав конно и пеше к самому обрыву под десятком знамен, три с половиной сотни глоток издали разом воинственный клич. В ответ из Туруса раздался еще более мощный рев и звон железа о железо – это торжествовали воины гарнизона и сотни жителей городища. После чего началась переправа. Наперерез дарникцам устремилось было несколько лодий с тарначскими лучниками. Но тут заработали две турусские большие пращницы, посылая за раз по четыре-пять пудовых камней на сто пятьдесят саженей, и, потеряв одно судно, противник поспешно повернул обратно.

Нечего и говорить, сколь радовались пришедшей помощи в городище. Все расчетливо сберегаемые съестные припасы немедленно выставили на столы и полночи пировали. Утром же, когда объединенное войско не спеша стало просыпаться, выяснилось, что воевать уже не с кем. Степняки за ночь сняли свой стан и ушли на восток.

Многие горячие головы предлагали немедленно пуститься за ними в погоню и как следует наказать. Но Дарник торопился в Липов, а оставшимися силами такую погоню было не осуществить. Да и без того хватает забот в городище. Все огороды и пашни вокруг Туруса были вытоптаны, двое ворот превращены в кучи из камней и щепок, тяжелый дух не погребенных трупов людей и лошадей грозил мором. Да и десятки торговых лодий, разом поплывших мимо городища, тоже нуждались в должном внимании.

Поэтому вместо погони устроили большую загонную охоту для пополнения съестных припасов крепости. Триста всадников пятиверстным полукругом охватили огромный участок степи и с гиканьем и железным звоном полдня гнали прямо к городищу все живое, что попадалось по пути. Волков, гепардов и шакалов никто не трогал, давая спокойно ускользнуть. Были убиты тридцать зубров, два десятка тарпанов, немереное число оленей и антилоп. Ни съесть, ни переработать все это мясо было невозможно, поэтому срочно пришлось менять его у бродников на зерно. Две оленьих туши шли всего за один мешок пшеницы или овса.

Захваченный гарнизон хазарской вежи Рыбья Кровь отпустил вместе с оружием, сказав, что хочет жить с их каганатом в мире. Взамен направил на правый берег полсотни крепостных бойников строить рядом с хазарской вежей свое сторожевое дворище.

Если идущие снизу суда турусцы пропускали без досмотра, то все лодии, идущие сверху, обязательно заворачивали к своей пристани. Рабов на них уже почти не везли – все знали, что липовцы их просто отбирают. Безропотно платили и символическую торговую пошлину в одну векшу с каждой лодии.

Дарник не переставал любоваться турусским воеводой. Раньше тот постоянно находился в тени своего троюродного брата. Меченый быстрее соображал, за словом в карман не лез, умел выгодно себя подать, толстяк же Борть предпочитал отмалчиваться и думал хоть и медленно, но более основательно и намертво впитывал боевую науку. Когда-то ромей Тимолай рассказывал, что у людей бывает разная скорость в их развитии. Тогда это было Дарнику не совсем понятно, зато сейчас на примере братьев из Тростенца отчетливо проявлялось: сначала в развитии обгонял Меченый, теперь его уверенно нагонял и даже в чем-то опережал Борть.

Кроме обычных лодий у хазар имелись большие биремы с двумя рядами весел, купленные у ромеев вместе с запасом ромейского огня. Этот огонь в прошлом году дорого обошелся липовскому войску, поэтому Борть придумал две деревянных башни со стороны реки обложить до самого верха россыпью крупных камней, получились два небольших кургана, на верхней площадке которых кроме большой пращницы были установлены еще и по два дальнобойных камнемета. За зиму камни вокруг башен как следует срослись и спрессовались, так что без кирки нельзя было выломать ни одного из них.

– А от толчков пращницы сама башня не расшатывается? – поинтересовался князь.

– Да вроде нет. Ты же сам видел, как стреляли по лодиям, – и ничего, – отвечал воевода.

Для своих безмачтовых дракаров и лодий он в прибрежных зарослях выкопал идущий вдоль реки ров-канаву, окруженный непроходимым завалом из кустов и мелких деревьев, так что спрятанные в нем суда могли выплыть сразу из двух мест.

– Нет, дополнительного войска мне не требуется, а вот дополнительная крепость нужна, – заявил Борть, когда стали обсуждать необходимые защитные меры. – Триста верст до Малого Булгара слишком много. Ты приучил нас биться парами, ну и крепости должны стоять парами, чтобы поддерживать друг друга.

Выехав на разведку, они в двадцати верстах выше по течению нашли место, где у реки располагалось длинное озеро, так что короткими оградами с двух сторон можно было отсечь достаточное место не только для городища, но и для выпаса и пашни. Растущие здесь могучие ракиты, дубы и тополя снимали затруднение со строительным материалом. Взявшись за топоры, князь с воеводой наперегонки срубили два молодых дуба, положив начало засеке Малого Туруса. Первым свалил дерево Борть, к полному восторгу своих гридей.

С любопытством смотрел Дарник и на чужеземное население Таруса. Среди них попадались белые, коричневые и совсем черные лица, носатые и плоские, некоторые с клеймами на лбу и выдранными ноздрями.

– Бегут из Калача непрерывным потоком, – пояснил Борть. – Я уже сам их на самой тяжкой работе использую, а они все равно в Турус лезут. Вот приедет какой хазарский тиун за своими беглыми рабами и преступниками, и что мне тогда с ними делать? Отдам – запорят, не отдам – с войском придут и правильно сделают.

– А ты напиши на воротах по-ромейски: «С Туруса выдачи нет», – смехом подсказал ему Дарник.

– И напишу! – обрадованно загорелся воевода.

Поговорив, они решили, что всех беглых иноземцев князь заберет с собой, а всех новых беглых Борть будет отправлять строить Малый Турус, где будет запрещено останавливаться всем проезжим и проплывающим купцам.

Многие крепостные гриди хотели вернуться в Липов, вместо них Дарник оставлял Бортю равное число оптиматов. Еще три ватаги пришлось оставить для Малого Туруса. Но и без того количество тех, кто намеревался отправиться в Липов, превышало число оседланных коней. Поэтому Рыбья Кровь разделил хоругвь на две неравные части: малую дружину пересадил на весла двух дракаров, что были захвачены у северных пришельцев-норков, а большую пустил наземным путем, чтобы проверить, кто будет в Липове быстрей: конники без запасных лошадей или дракары, плывущие против течения. Сам, естественно, выбрал речной путь.

Целыми сутками князь сидел на носу, под полотняным навесом, наслаждаясь бездельем и молчанием. Перебирал в уме каждую подробность набега конной хоругви и находил в нем все более и более приятные стороны. Раньше своим высшим воинским достижением Дарник считал резню, когда они вдвоем с Быстряном убили девятерых захвативших их в плен пьяных хлыновцев. Потом эту кровожадность вытеснили три дня сражения с норками у короякского Перегуда, при котором липовское войско не потеряло ни одного воина. И вот теперь на первое место вышли нынешние три столкновения, включая и захват хазарской вежи, где не было не только собственных потерь, но не был убит и ни один из вражеских воинов, и, тем не менее, победы получились не менее внушительные, чем прежде.

Да и без побед, как здорово они входили в зимовья тарначей и никого там не обижали! Причем он не делал по этому поводу никаких особых распоряжений, просто ехал впереди воинов и всё вокруг с любопытством разглядывал, а его спокойствие и нежелание всё крушить и ломать каким-то образом передавались всему войску. За три недели похода он ни разу не наказал ни одного гридя, и, тем не менее, они всё исполняли безупречно. Впервые за три года самостоятельной жизни воинственная и кровавая деятельность принесла ему хоть какое-то ощущение собственной правильности и полезности.

Может быть, это как раз и есть та личная правда, по которой ему стоит жить, думал князь.

6

В Липове между тем происходили большие беспорядки. Пригретый князем новый набор ополченцев без его твердой руки вышел из повиновения Меченого и назначенных вожаков, выбрал своих предводителей и зажил отдельной жизнью в палатках и шалашах своего левоборежного стана. Полученное оружие и доспехи привели за несколько недель вчерашних лесовиков в состояние полного опьянения от ощущения собственной силы. С точностью повторилась ситуация с прошлогодними «союзниками», которые пытались диктовать Дарнику условия совместного похода, только нынешние ополченцы вели себя еще более непредсказуемо. Забыв про строевые занятия и схватки двое на одного, вволю спали и ели и выявляли лучших одиночных поединщиков. Разозленный их строптивостью Меченый решил:

– Пускай князь возвращается и сам их обуздывает. – И убрался к своим камнеметчикам в Островец.

Какое-то время ополченцы не доставляли городу особых хлопот. Но потом ополченцы избили возниц, привозящих им еду, украли с десяток овец липовцев и вооруженными ватагами стали бродить вокруг Островца, придумывая как показать свою удаль. Быстрян с Меченым поняли, что это уже не легкое баловство, и снарядили лазутчиков для захвата самых отъявленных смутьянов. Одиннадцать верховодов были схвачены и посажены в поруб-темницу. А на следующий день в Липове впервые зазвучал вечевой колокол – это звонили проникшие в посад ополченцы, требуя народного суда над самоуправными воеводами.

Быстрян располагал двумя сотнями крепостных гридей, и справиться ему с четырьмя сотнями разрозненных ополченцев не составляло труда, но устраивать резню посреди посада он посчитал неуместным. Приняв его бездействие за робость, юные крикуны пригрозили поджечь в посаде воеводские дворища, если их товарищей не выпустят из темницы. Посовещавшись с хорунжими, Быстрян выполнил это требования в надежде, что ополченцы вернутся на луг левобережья, где их легко будет рассеять. Однако, словно чувствуя, что в городе им гораздо безопасней, бунтари остались в посаде, шумно празднуя свою победу над воеводой-наместником и утверждая, что князь оплатит их кормежку и постой в домах липовцев. Сбитые с толку горожане не знали что и думать, многие в самом деле вели подсчет съеденного и выпитого навязчивыми гостями, чтобы потом предъявить княжескому казначею.

Установилось шаткое равновесие, когда сильных бесчинств не видно, но полным хозяином положения ни та, ни другая сторона себя не чувствовала. В пику наместнику ополченцы всюду славили и приветствовали княжну, делая вид, что подчиняются только ей.

– Что вы хотите, чтобы я сделала? – спрашивала Всеслава у воевод.

– Скажи, что хочешь посмотреть их полевой стан, – посоветовал Меченый. – Даже если их половина уйдет с тобой, это будет хорошо.

– А кто охранять ее среди них будет? – возразил ему Быстрян.

– Они же не совсем сумасшедшие, чтобы княжескую жену обидеть, – отстаивал свое главный камнеметчик. – Я возьму полсотни колесничих и сам с ней пойду.

– Я все поняла, – произнесла Всеслава, жестом останавливая их спор.

В тот же день она в сопровождении ватаги арсов переехала верхом по наплавному мосту в Островец, а оттуда в стан ополченцев. Те всей толпой последовали за ней.

В городе вздохнули с облегчением. Меченый срочно созывал по дальним вежам ватаги, предназначенные для княжеского похода, хорунжий Лисич раздавал оружие бойникам, Быстрян определял порядок нападения на стан ополченцев. Те, пронюхав об этих приготовлениях, княжну из стана не выпустили, попросив ее быть их заступницей перед князем. Всеслава согласилась и постаралась устроиться на отведенном ей месте со всеми удобствами: шатрами, служанками и клетками для птиц.

– Ну и что теперь Дарник скажет нам? – упрекал Меченого Быстрян.

– Женится в третий раз. Делов-то! – отшучивался тот, подражая князю.

Прибытие в гости к Всеславе ее дяди Шелеста с сотней короякских бойников и ополченцев еще больше усилило общую неразбериху. Липовские воеводы делали вид, что ничего страшного не происходит, просто княжне захотелось своим присутствием поддержать боевой дух у новой княжеской хоругви. Весть об уходе оптиматов от Гребня в неизвестном направлении достигла к этому времени Липова, и все недоумевали, куда делся князь. Хазарский посол рвал и метал, говоря, что лето давно наступило, а Рыбья Кровь где-то бродит и пустяками занимается. Быстрян с Меченым как могли его успокаивали:

– Пусть сначала другие полки у Черного Яра соберутся, наш князь себя ждать не заставит.

Каждый день на южную дорогу выезжали конные разъезды, чтобы не прозевать приближения летучей хоругви. Скептики бились об заклад, что Рыбья Кровь захочет удивить и прибудет непременно с запада, а то и с востока. Кто-то даже спорил насчет северной дороги. Но никому не пришло в голову, что он может появиться речным путем.

Увидев рано поутру норковские дракары, гриди на пристани Островца ожидали, что сейчас им доставят очередную партию освобожденных рабов и какие-либо новости из Туруса. Вместо этого на деревянный настил причала Островца прыгнул сам князь, свежий, улыбчивый и язвительный:

– Как-то вы невесело своего князя встречаете?

Следом вывалили четыре ватаги безлошадных оптиматов. От рыбаков на реке Дарник уже знал обо всем происшедшем, и его интересовало лишь одно:

– Всех оседланных коней сюда!

Кое-как нашли двадцать лошадей под седлом, еще столько же выпрягли прямо из городских телег. Прибежавший Меченый пытался что-то объяснить князю, тот не слушал, вскочил с двумя ватагами оптиматов на то, что подвели, и галопом поскакал к стану ополченцев.

Давно не испытывал Рыбья Кровь столь ослепительной ярости, даже когда узнал, что Всеслава выслала Зорьку с сыном, и то было как-то полегче, сам вид подростка-княжны суживал приступ гнева. Сейчас же на его гордость посягнула целая толпа оголтелых юнцов, и, сжимая в кулаке клевец, он готовился прямо с седла расколоть головы первой дюжине, что подвернется ему по пути.

В стане ополченцев вовсю стучали в било, из шалашей и палаток выскакивали радостные парни, приветливо размахивая руками:

– Ура, князь вернулся!

И ярость Дарника стремительно пошла на убыль. Рука сама засунула клевец обратно за пояс. Ополченцы плотным кольцом охватили князя с его оптиматами. Никто из них в эту минуту даже не сознавал, что у них в заложниках княжеская жена и что они угроза для всего Липова. Тем не менее улыбки при виде мрачного лица Дарника быстро сбегали с их лиц.

Рыбья Кровь не спешил со словами, просто потому, что у него их не было. Наконец спрыгнул на землю и подошел к коновязи, возле которой стояли тонкие шесты, заменяющие в поединках лепестковые копья и короткие палки, обозначающие парные мечи.

– Ну, многому без меня научились? – Князь жестом указал ополченцам на короткие палки.

Те с готовностью разобрали их. Дарник забрал у ближайшего малого его палки и знаком вызвал в круг против себя первую пару бойцов. Следующие полчаса были мощным выплеском всей нереализованной княжеской злости. Молниеносных три-четыре удара, и парни отлетают, держась за ушибленные бока. Кивок головы, выходит следующая пара и получает такую же короткую взбучку. На шестой паре палки Дарника пришли в негодность, и он взялся за шест. Теперь пары лесовиков выходили с тем же оружием и снова не могли нанести князю ни одного телесного удара, а сами их получали предостаточно. Скоро Рыбья Кровь просто гонялся по центру стана за своими противниками, а те под общий хохот пытались хоть чуть-чуть от него увернуться. Смеялись все: дружинники и воеводы, ополченцы и подошедшая княжна со своими служанками. Уж слишком это напоминало не состязание, а простое наказание нашкодившей ребятни.

– Ничему-то вы не научились, – проговорил Дарник, останавливаясь. – Потом приду смотреть, как стреляете. Коня княгине!

Приказ был отдан ополченцам, и тут же откуда-то вывели оседланных княжеских лошадей и даже помогли служанкам забраться на них.

По дороге в город Корней попытался пошутить над незадачливыми вояками, но Дарник так глянул на него, что шут сразу отстал на десяток шагов. Всеслава, едучи рядом, пытливо косилась на мужа, не зная, чего от него ждать.

На срочной княжеской думе воеводы и тиуны отчитывались о своей работе, но всех больше всего интересовало: как наказывать ополченцев?

– Это решать Всеславе, – определил князь.

– Для них лучшее наказание будет на ратном поле, – рассудила княжна. – Ни мне, ни моим девушкам на них жаловаться не за что.

– Значит, так тому и быть, – приговорил Дарник.

– Но среди них есть один главный зачинщик, без которого они бы так дружно не действовали, – заметил злопамятный Меченый.

– Хорошо, я разберусь с ним, – пообещал князь.

Зачинщика звали Карась, это был малорослый узкоплечий паренек, не умеющий ни читать, ни считать. Дарник сначала даже не поверил, что именно он сперва задержал ополченцев в липовском посаде, потом не велел им обижать горожан и, наконец, призвал пламенно служить княжне. Но короткая беседа с глазу на глаз, и все стало на свое место – невзрачный паренек оказался прирожденным хитрованом, способным угадывать любые события на два-три хода вперед и чье находчивое слово почти всегда перевешивало выкрики задиристых здоровяков. Особенно поразило князя, что Карась распорядился седлать коней княжны еще до полученного княжеского приказа, да и сам бесстрашный приход в одиночку на закрытый суд чего-то да стоил. И от князя главный зачинщик беспорядков вышел полноправным сотским ополченцев с приставленным учителем, который спешно должен был научить его читать, писать и считать.

Затем настал черед разбираться с дядей Всеславы.

– Похоже, этот дядя намерен стать твоим наместником вместе с Всеславой, пока ты будешь в походе, – предположил в личном разговоре Фемел.

Шелест являлся старшим братом князя Рогана, и именно он должен был княжить в Корояке. Однако сильное заикание сделало это невозможным, отведя Шелесту роль главного советника младшего брата, там, где можно было обсуждать все дела с глазу на глаз. И теперь его советы, очевидно, предназначались племяннице. Рыбья Кровь несколько раз видел Шелеста в Корояке, но тогда заикающийся князь произвел на него жалкое впечатление, подобно всему нездоровому и ущербному.

Тем же вечером у Дарника состоялся торжественный прием высокого родича. Шелест и не скрывал своего намерения:

– Т-твой Быст-трян, сло-ов не-ет, вое-е-евода хор-ро-оший. Но го-ород-дище уже превра-ати-илось в го-ород, и ему ну-ужно со-овсем дру-угое упра-авл-ление.

Дарник собирался дать самоуверенному гостю резкий отпор, но в ходе разговора передумал. Всеслава много раз просила отправиться в поход вместе с мужем, а присутствие дяди заставит ее остаться в Липове. Чтобы не слушать дальнейшее неприятное заикание, Рыбья Кровь сам поспешил все уладить:

– Я очень рад, что ты приехал из Корояка помочь своей племяннице управлять городом. Быстрян останется управлять дальними городищами и вежами, а вы вдвоем будете в Липове. Завтра я напишу список того, что надо сделать.

Быстрян таким поворотом в своем наместничестве был не очень доволен:

– А что, если они тут вдвоем дров наломают?

– Очень надеюсь, что наломают. Но ты не вмешивайся, что бы ни случилось! – распорядился князь. – Переедешь с гридями в Воеводину и будешь как раньше рассылать разъезды и дозоры во все концы.

Воеводина находилась в двух с половиной верстах от Липова, и с ее сторожевой вышки хорошо принимались и отправлялись все сигналы из города и обратно. Вместе с Быстряном захотел переехать в Воеводину и Фемел.

– А кто лучше тебя сможет все подметить и мне отписать? – возразил Дарник. – Кто будет напоминать княжне, что правит она, а не дядя?

В списке заданий для наместника значилось строительство селища-лечебницы на пятьдесят домов в пяти верстах от города для воинов-калек, второй каменной башни, перепись городского населения, добыча торфа в пойме Липы. Всеслава ворвалась в приемную палату к мужу, возмущенно потрясая этим списком:

– Ты хочешь выставить моего дядю никуда не годным наместником?

– Наоборот, Липов сильно устал от меня, нужна свежая кровь в управлении. У твоего дяди большой опыт, а ты нравишься всем липовчанам. Нападать на город никто не собирается. Справитесь без труда.

– Как справитесь? Ты оставляешь казну с тремя тысячами дирхемов. Хочешь, чтобы мы без тебя увеличили все поборы, а ты придешь с богатой добычей, все отменишь и будешь для всех хорошим.

Это уже походило на свару жены смерда со своим размазней-мужем.

– Если все так трудно, то почему тебе с твоим дядей до осени не отправиться в Корояк?

– Я могу туда отправиться и до следующей весны! – потеряв привычное самообладание, бросила княжна.

– Мне горько-горько заплакать? – ледяным тоном спросил муж.

Надувши губки, Всеслава молчала. Их бурная любовная ночь после освобождения княжны из «ополченского плена» так и осталась бурной любовной ночью, ничего не изменив в дневных отношениях. Как ни странно, обоих это прекрасно устраивало, потому что соответствовало их представлению об отчужденности княжеской жизни, когда надо себя затрачивать на чужие дела больше, чем на свои личные. Вот и сейчас, вместо того чтобы бурно, по-женски реагировать, Всеслава выдержанно перевела разговор на другое:

– Неужели ты думаешь, что хазары просто так нанимают тебя? Поднесут после победы кубок отравленного вина, и ничего потом не сделаешь.

– Это их законное право – избавиться от меня.

– У Нежаны вышло, что в это лето тебе грозит отрава.

– Да, отрава мне действительно давно не грозила, – сокрушенно покачал он головой. – Надо побыстрей найти место для погребального костра, а то поздно будет.

Княжна возмущенно смотрела на мужа, все еще не в силах привыкнуть к его похоронным шуткам.

За всеми этими разговорами Рыбья Кровь не упускал главного: сборов в поход. И хотя все продолжали ссылаться на неполную готовность, уже через три дня после его возвращения из Туруса полуторатысячное войско выступило из города по восточной дороге. Пройдя до первой развилки, оно разделилось надвое: оптиматы и хоругвь ополченцев с князем свернули налево на Малые Глины, а две четырехсотенных хоругви Меченого и Лисича двинулись по Толочской дороге на Остер.

Для себя Дарник поставил цель прийти в Черный Яр не позже полка Меченого, поэтому поспешал как мог. Непривычных к сорокаверстным переходам ополченцев сажали на повозки, колесницы и за спины легких конников, на стоянках боевыми занятиями не перегружали, кормили до отвала и заставляли следить за собственными ногами.

– За два месяца воинами не становятся, – глядя на все это, ворчал Буртым. – Зря ты их по другим сотням не распределил. Как только на них помчится лава конников, они все побросают щиты и пики и бросятся наутек.

– А давай так и сделаем, – подхватил его слова Дарник.

Едва по пути попадался достаточно обширный луг, они выстраивали пешими полусотнями всех ополченцев, а двести конников с пиками наперевес с воинственным ревом мчались на них, чтобы в последний момент проскользнуть в промежутки между отрядами пешцев. Несколько свалившихся всадников и побежавших ополченцев при этом были ранены, но все полученной наукой остались довольны.

Посланные весной прокладывать дорогу ватаги, хоть и старались, как могли, полностью со своим заданием не справились. Пни и колдобины быстро привели в негодность половину повозок. Однако отказываться от своего намерения иметь второй выход на восток, в стороне от Остерского княжества, Дарник не собирался, поэтому почти каждая ночевка превращалась им в сторожевые дворища, где он оставлял по одной ватаге возводить ограды и двухъярусные дома-вежи с конюшнями.

Иногда войско выходило к лесным селищам и дворищам, обычно заставая их пустыми – местные жители не были словенами, поэтому предпочитали спрятаться в лесу от нашествия воинственных чужаков. Дарник строго приказал обходить эти селения с их пашнями и огородами стороной, ничего в них не трогая. Когда дальние дозорные приводили к нему захваченных в плен лесовиков, он пытался всячески успокоить их и, задобрив мелкими подарками, отпускал.

По мере продвижения на восток густой лес постепенно сменялся редколесьем, а потом вообще потянулась холмистая лесостепь. Вскоре войско вышло к знакомым местам – речке Медянице, переправившись через которую липовцы два года назад совершили славный набег на булгарский Казгар и сарнаков. Пока закладывали у брода через реку последнее сторожевое дворище, к ним в стан вдруг пожаловали казгарские переговорщики:

– Куда и зачем идет дарникское войско? Хочет ли пожаловать в Казгар?

– Собираю ополченцев идти со мной за Итиль, – отвечал им князь.

– А почему здесь строишь крепостное дворище?

– Это не крепостное дворище, а гостиный двор. Чтобы моим купцам удобней было из Липова в Казгар по прямой дороге ехать. Готов с вашим воеводой о беспошлинном проезде договор заключать.

Еще один переход, и вот липовское войско на том самом выгонном поле, где конникам Быстряна и Жураня на плечах отступивших булгар удалось ворваться в их крепость. На этот раз липовцы подходили походным порядком, лишь пятая часть воинов была в полном вооружении, остальные шли рядом с повозками и колесницами, на которых лежали их щиты, пики и часть доспехов. Конные казгарские подростки, совсем осмелев, верхом ехали в десяти шагах от колонны.

Дарник знал, что лучшее средство успокоить горожан – это дать боевое представление, и, пока одни воины разбивали стан, другие на свободной площадке выставляли мишени и обертывали мягкими накладками оружие для бескровных поединков. Казалось, что липовцы занимаются обычной своей походной службой: передохнули, поели, размялись. Особенно успокаивало казгарцев присутствие среди словен булгарской сотни.

Следом за мальчишками поглазеть на метания топоров и сулиц, на одиночную и групповую рубку потянулись торговые люди и жители казгарского посада. Вскоре к боевым игрищам в сопровождении телохранителей вышел и новый булгарский воевода. Рыбья Кровь приветствовал его со всей учтивостью и знаком указал гридям освободить для воеводы место подле себя. Чуть позже князь пригласил знатного гостя в свой шатер.

Булгарин был молод и не очень себе представлял, как именно держаться с грозным воителем. Он неплохо говорил по-ромейски, и мало-помалу их беседа приняла теплый и дружеский характер.

– Булгарское войско уже ушло в Черный Яр, – сообщил воевода. – Там уже и горцы, и гурганцы, и тарначи. Все лодии тоже там. Как ты собираешься справиться со всем этим наемным сбродом?

– В первые три дня я повешу десять или пятнадцать человек, – с серьезным видом объяснил Дарник. – И все будет как надо.

– Вот как?! А мне говорили, что в своем войске ты воинов даже пороть не позволяешь, – изумился гость. – А что ты знаешь о кутигурах?

– Когда много знаешь о противнике, воевать становится неинтересно, – продолжал скрытно насмешничать князь.

– А знаешь, что у них женщины воюют наравне с мужчинами? Стоят в запасе, а когда противник начинает отступать, бросаются вперед и устраивают резню почище своих мужчин. А пленных они распиливают пилами и веревками.

Этого Дарник не знал, но теперь стало ясно, почему именно его наняли хазары против кутигуров – кто еще с таким зверьем захочет воевать.

– Я думаю, эти слухи распускают сами кутигуры, – подумав, сказал гостю князь. – Нет таких людей, которые все время пребывают в ярости и злобе. Когда я попаду к ним в плен, уверен, они обязательно станут угощать и веселить меня.

Переночевав у стен Казгара, войско двинулась вдоль Итиля к Черному Яру. Бравый вид булгарской сотни липовчан сделал свое дело: до полусотни казгарских булгар влились в ополченскую хоругвь, частично восполнив потерю сотни бойников, оставленных строить дорожные сторожевые дворища.

Дальние разъезды меченского полка встретили своего князя за двадцать верст от Черного Яра, вскоре прискакал и Меченый. Его хоругви уже сутки как прибыли в хазарскую крепость, и теперь он мог дать обо всем исчерпывающие сведения.

– Кроме нас, собралось всего пять тысяч войск. А обещали десять или двенадцать. Бродники вообще не пришли. Тебя за опоздание костерят почем свет. Уже и главного воеводу себе выбрали – Завилу, того самого, что за нами раньше гонялся. Помнишь? Ты же под его знамя не пойдешь? Народ собрался самый отчаянный, и это не маленькие ватаги по двадцать бойников, а целые полки по тысяче головорезов. Нас пока не цепляют, тебя боятся, но просто так там порядок не наведешь.

Подтвердил воевода и слухи о кутигурах:

– Большая орда стоит на левом берегу, двадцать или тридцать тысяч, строят плоты для переправы. Сырое мясо под седлом держат, когда пропотеет, его и едят. А для питья у коня жилу вскрывают и пьют.

– Ты хоть думай, когда глупость болтаешь, – осадил его Дарник. – Какой дурак своего коня ослаблять захочет.

– А сюда прибежали от великого мора в восточных землях.

– Не от мора они бегут, а от других степняков, – снова поправил князь. – А раз бегут, значит, не такие они и сильные.

– Не знаю, только скота и обоза у них точно нет. Одни кони. Ни пленных, ни убитых даже за выкуп не отдают, после боя всех их на мелкие куски рубят и воронью оставляют – обычай у них такой.

Рыбья Кровь уже почти не слушал. Вольница наемных полков беспокоила его больше, чем количество кутигуров и их свирепость.

– Сколько лодий готово?

– Тридцать. И еще штук двадцать у купцов задержаны.

– Можешь пригнать две больших лодии и одну дубицу навстречу нам?

– Могу. А что сказать, если спросят зачем?

Дарник сердито глянул на спрашивающего пустое старшего хорунжего.

– Понял, – виновато сказал Меченый и со своими гридями во весь опор помчался назад, в город.

Велев Буртыму вести войско на соединение с основными силами, Дарник с сотней оптиматов и шестью разборными камнеметами на вьючных лошадях свернул с дороги к реке. Спустившись с крутого обрыва к воде, они двинулись к Черному Яру вдоль кромки берега. Часа через три впереди показались идущие против течения лодии. Заинтригованный непонятным ему предприятием, Меченый со своими телохранителями тоже был здесь.

Погрузив на суда четыре ватаги, а пятой поручив сопровождать их коней в город, Дарник дал команду отплывать. На широкой водной глади были только стаи уток и чаек. Когда выправились на середину реки, кормчий-хазарин спросил Дарника, куда они направляются. Князь указал на левый берег.

– Нет-нет, мы туда не пойдем! – решительно запротестовал кормщик.

Гребцы залопотали по-хазарски, выражая согласие со своим начальником. Дарник кивнул арсу, и кормщик полетел в воду. Оптиматы обнажили мечи, и гребцы покорно взялись за весла. Кормщику бросили веревку и подняли на судно, но больше к кормовому веслу не допускали.

Левый берег, заросший камышами и кустами, встретил лодии безмятежно перелетающими птицами – верный признак того, что людей поблизости нет. Найдя песчаную отмель, Дарник с Меченым и несколькими гридями спрыгнули на берег. В густых камышах виднелись лишь тропы, проделанные кабанами, и, судя по макушкам деревьев, дальше было не болото, а твердая земля.

– Есть охотники до утра остаться здесь дозорными? – спросил князь воинов.

Те молчали, потупив глаза.

– Всем дозорным будет по медной фалере, – добавил Дарник.

Вперед выступили двое гридей, за ними еще двое. Оставив с дозорными дубицу и теплые плащи, липовцы поплыли в обратный путь.

– Что, прямо здесь и будем переправляться? – с сомнением поинтересовался Меченый у князя. – Ведь коней тоже придется везти, вплавь не доплывут.

В Черный Яр они прибыли уже в сумерках. На причале их ждал посланец от хазарского наместника:

– Князя Дарника воеводы просят пожаловать на совет.

– Передай, что я переношу совет на утро, – ответил Рыбья Кровь и вместе с воинами отправился в липовский стан.

– Не успел прибыть, а уже такую обиду им нанес! – то ли восхищался, то ли осуждал Меченый, идущий рядом.

– Вторая обида будет, когда узнают, что я место переправы выбрал, – усмехнулся князь.

По сравнению с Казгаром Черный Яр выглядел гораздо беднее, что объяснялось просто: торговые пошлины хазары брали в других городах ниже по течению Итиля. Глинобитные одноярусные постройки с камышовыми крышами лепились друг к другу, оставляя между собой лишь узкие извилистые проходы. Миновав посад, липовцы вышли за городские ворота и скоро были в своем стане.

День выдался трудным, поэтому Дарник велел всем отдыхать и на вечернюю трапезу в свой шатер пригласил одних хорунжих.

– Все ли готово к переправе на тот берег? – был главный вопрос князя.

Последовало продолжительное молчание.

– Ну так воеводы вроде решили на тот берег не идти, – на правах старшего по возрасту осмелел заметить хорунжий Лисич. – Хотят плавать вдоль берега и не давать кутигурам переправиться сюда.

– Все ли готово к переправе? – словно не слыша, повторил свой вопрос Рыбья Кровь.

– А колесницы и повозки тоже будем переправлять? – уточнил Лисич, всегда отвечающий за все военные припасы.

– В последнюю очередь.

– Тогда все готово. – Лисич горделиво выпрямился на своем чурбачке.

– Вот и хорошо. – Князь по-доброму всем улыбнулся.

7

Едва солнце встало, Дарник был уже на ногах. Помимо телохранителей и знаменосца в крепость, что возвышалась над городом, его сопровождали два трубача, которые безостановочно трубили, вызывая ответный лай городских собак и переполох в посаде и соседних войсковых станах.

У крепостных ворот кавалькаду липовцев окликнули стражники со стены:

– Кто идет?

– Не отвечать! – приказал Рыбья Кровь свите.

Так они молча и сидели в седлах перед закрытыми воротами, продолжая трубить. Наконец на стену явился хазарский воевода и, рассмотрев княжеское знамя, приказал впустить ранних гостей.

Первым, кого Дарник встретил во дворце наместника, был Завила, ночевавший в крепости. Следом в приемный покой вошел и порядком встревоженный черноярский наместник. Обменявшись приветствиями, они стали ждать остальных воевод.

Завила оказался крупным сорокалетним мужчиной с изрядным брюшком. Вел себя невозмутимо, словно и не он упорно преследовал нагруженных казгарской добычей дарникцев, а потом, разбитый ими возле липовской Толоки, поспешно отступил. Наместник, напротив, мелко суетился, расспрашивая князя, как он разместился и почему решил идти в Черный Яр двумя путями.

– Двумя удочками больше рыбы поймаешь, чем одной, – загадочно отвечал ему Рыбья Кровь.

Вскоре прибыли и остальные воеводы. Бывалые воины, они смотрели на юного баловня судьбы со скрытой враждебностью, которая принималась Дарником достаточно беззаботно – слишком велика опасность на левобережье, чтобы они рискнули на совсем уж откровенные выпады.

Наместник начал военный совет с обрисовки общей ситуации: кутигуров много, нас мало, но у нас есть суда, и мы не должны допустить переправы степняков на наш берег. Другие воеводы поддержали его: еще месяц, и солнце окончательно выжжет всю траву, тогда кутигуры сами уйдут в другое место. Осталось только как следует распределить разъезды дозорных по правому берегу и очередность плавания сторожевых судов по реке. Дарник выслушивал все самым безучастным образом, словно его это не касалось. А потом наступила пауза – воеводы вдруг вспомнили, что самый молодой среди них еще не высказался.

– А ты что скажешь? – напрямую спросил наместник.

Дарник не спеша встал и обвел скучающим взглядом присутствующих.

– Мне заплачено, чтобы я переправился через Итиль и разбил всех, кого там встречу. Военные действия будем обсуждать на том берегу. Здесь о них говорить не вижу смысла.

Он слегка поклонился и направился к выходу, оставив за собой окаменевших воевод.

Через два часа началась погрузка и переправа на левый берег липовского войска. Колонны пешцев с колесницами двинулись к пристани. Там коней выпрягали и грузили колесницы вручную. Князь с удивлением услышал, как воины с восторгом переиначивают его шутку, сказанную у Гребня, что коням кутигуров стоит один раз помочиться, и все дарникское войско смоет в Итиль. Каким-то непонятным образом эти слова вселяли в них бесшабашную отвагу и воодушевление.

Оставив оптиматов для следующего заезда, Дарник сел вместе с ратниками Меченого на переднюю лодию и дал знак отчаливать первым двадцати судам, в каждом из которых, помимо гребцов, поместились по два десятка воинов и одной колеснице без коней. Преодолев верстовую ширину реки, колонна судов разделилась надвое: десять с князем пошли вверх по течению, десять с Меченым – вниз. Рыбья Кровь очень надеялся, что густо заросший кустарником и камышами левый берег будет мешать кутигурским дозорным следить за перемещением лодий, и они не сразу определят настоящее место высадки. Он и сам долго не мог найти ту песчаную отмель, куда вечером высаживал дозорных, если бы те сами не вышли на дубице ему навстречу. Для них ночь на вражеском берегу прошла спокойно, утром они даже прочесали все окрестности вглубь на полверсты и не обнаружили никаких следов противника. Зато нашли сухое и ровное место для большого войскового стана.

Князь отдал приказ как можно тише высаживаться и сразу же готовиться к бою. Воины повиновались беспрекословно. То, что рядом с ними князь, придавало им дополнительную уверенность.

– Ну что, назад дороги уже нет, – пошутил Дарник, когда разгруженные лодии отошли за другими ватагами.

– Да уж через такую ширь переплывет не каждый, – поддержал его один из старых еще короякских ветеранов.

На бедном Корнее, увязавшемся за своим хозяином, лица не было от страха.

Воины на руках выкатывали колесницы и составляли в линию, рядом с ними занимали свое место пешцы с большими прямоугольными щитами и двухсаженными пиками. Пращники собирали по всему берегу дополнительные камни, возницы колесниц рубили кусты, расчищая место перед общим строем для результативной стрельбы. Очевидно было, что никакая конница через густую прибрежную поросль не пройдет, но нападение могло произойти и пешим порядком. Когда подошли десять лодий с Меченым, все вздохнули с заметным облегчением. Позже прибыла вторая партия воинов, принеся новость, что гурганцы тоже хотят переправляться, но только со своими лошадьми.

– В четвертый заход пусть грузятся, – разрешил князь.

Сотский Карась, блестя веселыми глазами, рассказал, что в городе целый военный бунт, воеводы продолжают осторожничать, а большинство воинов требуют присоединиться к липовцам.

Появившийся дозорный сообщил, что видел двух вражеских лазутчиков.

– Они нападут, когда нас будет здесь достаточно много, – успокоил заволновавшихся вожаков Дарник и разрешил воинам жечь костры, раз их появление все равно обнаружено, и рубить широкую оборонную засеку вокруг стана.

Бойников Лисича встречали уже на правах левобережных старожилов.

С четвертым заездом прибыла полусотня гурганцев со своими скакунами. Сухощавые, чернолицые, они с любопытством и почтением поглядывали на липовского князя.

– Среди них есть и те, кого ты разбил у Калача, – шепнул Дарнику приплывший с ними полухорунжий Сечень.

Теперь лодии перевозили лошадей и конников без всякой скрытности. К ночи на левом берегу собралось полторы тысячи воинов. Рыбья Кровь уже сожалел, что отказался перевозить повозки – под прикрытием одной засеки из срубленных кустов все чувствовали себя не столь сильно защищенными. Едва стало смеркаться, как вдали раздался страшный шум: по железу стучали сотни обухов, затем на стан навесом полетели стрелы, послышался топот тысяч копыт, бой барабанов и рев медных труб. Все воины были в доспехах, поэтому стрелы на излете не причинили особого вреда. Выстроившись у засеки, ждали нападения. Однако его не последовало, с разными промежутками шум то нарастал, то стихал. Дарник понял в чем дело: его высадившемуся отряду хотят устроить бессонную ночь. Основные силы кутигуров где-то далеко в своих шатрах безмятежно спят, а три или четыре сотни изображают, что вот-вот готовы пойти на ночной приступ.

Оставив у засеки половину воинов, князь велел другой половине спать. Подавая пример, сам, завернувшись в плащ, улегся возле одного из костров. Многие тоже легли, хотя вряд ли кому в эту ночь пришлось толком выспаться. Дарник тоже полночи пролежал без сна, удивляясь не столько тому рискованному безрассудству, которое он теперь совершал, сколько безмерной вере в него окружающих людей. Ведь и слепому ясно, что легкими потерями здесь не отделаешься, хорошо, если хотя бы треть останется жива.

На рассвете камнеметчики привезли на лодии четыре разобранные большие пращницы. Их быстро собрали, зарядили корзинами мелких камней и с расстояния в двести саженей начали стрельбу по пасущимся коням степняков. Это сразу же принесло результат. Сторожевые кутигурские сотни тотчас отступили на безопасное место.

В Черном Яре между тем, убедившись, что дерзких липовцев никто за ночь не уничтожил, началась настоящая погрузка на лодии всех наемных отрядов с лошадьми и повозками. Иначе повели себя и кутигуры. Полоса зарослей вдоль реки была шириной около версты, резко переходя в ровную степь с высокой пожухлой травой. Липовцы вырубили вглубь берега последние деревья и кусты, и теперь их стан уже ничто не отделяло от открытого места. И напротив вырубки стали накапливаться целые тучи всадников, вооруженных копьями и луками.

Дарник не заставил себя ждать с ответными мерами. На краю леса он тонкой выгнутой вперед дугой выстроил шестьсот пешцев, вплотную к ним камнеметными задами стали сорок колесниц, чтобы стрелять поверх их голов. Во второй линии, держа в поводу коней, стояли оптиматы и конники пеших хоругвей. Все вновь прибывающие воины тут же присоединялись к общему строю.

Кутигуры не спешили, давая черноярскому войску как следует рассмотреть свою силу. В ширину виден был не менее чем двухтысячный ряд всадников, а сколько в глубину этих рядов, приходилось лишь догадываться, но не меньше пяти-шести так точно. Наверняка по бокам укрыты были и их засадные конные полки.

Рыбья Кровь подал знак, и его пешцы под звуки труб медленно, соблюдая строй и катя на руках колесницы, двинулись вперед. Отмашка сигнальщика – и в кутигуров полетели стрелы из запасных охотничьих луков, многие из них просто не долетали до противника. Уловка удалась – навстречу выбежали две или три сотни спешенных кутигурских лучников-застрельщиков, выпустив по две-три стрелы, они тут же вернулись назад. Строй липовцев продолжал медленно наступать. Вот в атаку поскакала первая линия панцирных кутигурских лучников. Как только расстояние сократилось до пятнадцати саженей, одновременно ударили своими «железными орехами» камнеметы, дальнобойные луки и арбалеты. И линии кутигурских лучников не стало – кожаные панцири оказались плохой защитой – перед строем липовцев лежали и бились в агонии триста поверженных людей и коней, а оставшиеся в живых в панике скакали назад. Дарник, стоя на колеснице у кромки леса, внимательно за всем наблюдал и отдавал нужные распоряжения.

По его знаку липовцы стали пятиться назад, приглашая на себя нападать. Кутигуры не двигались.

– Давай я их расшевелю, – предложил Буртым.

С пятьюдесятью катафрактами он выскочил с правого фланга пешцев и помчался к убитым и раненым кутигурам. Не останавливаясь и, благодаря своим панцирным коням, неуязвимые для летящих вражеских стрел, они крюками-кошками зацепили три десятка раненых и убитых тел противника и поволокли их по дуге к левому флангу своего войска. Стерпеть такое было невозможно, и не меньше тысячи кутигур, похоже, даже без команды пустились во весь опор за катафрактами. Удар пришелся по левому флангу сводного войска. Тройной ряд выставленных пик остановил кутигур, но не отбросил. Вмиг на маленьком пятачке образовалась страшная теснота, где наличие коней не только не давало преимущества, а лишь мешало. В скопление степняков безостановочно летели стрелы, сулицы, топоры, метательные диски, «орехи» и «яблоки» из камнеметов – и всякий снаряд находил свою жертву. На кутигуров с воинственным кличем ринулись союзники: гурганцы, булгары, горцы, сарнаки и тарначи. Без приказа вмешалась в сечу и сотня липовских трапезитов Сеченя.

Дарник одного за другим слал гонцов, чтобы вывести из схватки своих конников, так как целая лавина кутигур устремилась на правый фланг пешцев, стараясь ворваться в промежуток между их строем и лесом. Навстречу им острым клином помчалась сотня оптиматов. Их двухсаженные пики имели опору в виде петли, привязанной к лошади, поэтому в удар вкладывалась тройная сила и пика могла насквозь пробить и коня, и всадника с его щитом и доспехами. Клин оптиматов остановил кутигуров, но тоже не опрокинул. Завязалась отчаянная конная рубка. Князь посылал туда всех конников, что имелись под рукой, но это положения ничуть не улучшало – кутигуры сражались с завидной стойкостью. А вдали их еще виднелось целое полчище, которое могло ударить в любой момент в любое место.

Давно Рыбья Кровь не ощущал такого чувства беспомощности, в его распоряжении оставалась лишь собственная полусотня арсов. Вскочив на коня, он поскакал к берегу посмотреть, успеет ли прибыть очередная партия союзников до полного разгрома или нет. Распушив паруса, тридцать лодий с попутным ветром быстро скользили к их берегу.

Ветер! Сильный ветер дул в сторону кутигур!

– Огня! – крикнул князь и, похватав вместе с арсами прямо из догоравших костров горящие головни и срывая пучки сухой травы, помчался назад.

К счастью, основные силы противника все еще выжидали. Пройдя сквозь строй пешцев в самом центре, где было относительное затишье, Дарник сунул головню в пожухлую траву. Поняв его замысел, арсы сделали то же самое. Маленький, робкий огонек побежал по траве. Сначала казалось, что он вот-вот угаснет, и вдруг пышные языки пламени взметнулись вверх на добрую сажень. Порыв ветра подхватил их и, раздувая, погнал прямо на кутигурскую конницу, стоявшую в двух стрелищах. Арсы хватали горящие пучки травы и разносили огонь дальше во всю ширь. Теперь нападения по центру можно было не опасаться.

Вернувшись на свою командную колесницу, Рыбья Кровь уверенно бросал прибывающие отряды союзников на оба фланга. Степной пожар, расширяясь, подступал уже и к сражающимся кутигурам. То, что не могли сделать мечи, хорошо получилось у огня – упорный противник обратился в бегство. Его никто не преследовал. Черноярское войско радовалось своей тяжелой и столь решительной победе. Разноязычные воины обнимались и дружески похлопывали друг друга. К Дарнику съезжались все воеводы и сотские. Каждому из них князь протягивал руку для рукопожатия, тем самым признавая за своих боевых соратников, и не было ни одного, кто бы не посчитал это в ту минуту себе за честь.

– Мы снова победили, – с удивлением заметил Меченый.

– Это была только первая пристрелка, – охладил его пыл Дарник.

– Да нет. Самая настоящая большая победа.

Рыбья Кровь пошел осматривать поле боя. Убитых было не сотни, а тысячи. Молодого князя мало смущал вид страшных рубленых ран: развороченных черепов, отрубленных конечностей, вывалившихся внутренностей и торчащих из кровавой плоти белых костей. Он видел, прежде всего, то, что хотел видеть: оружие и доспехи противника. Все кутигуры имели длинные туловища и короткие ноги, поэтому издали на своих невысоких лошадках они выглядели настоящими великанами, усевшимися на крупных собак. Их чешуйчатые доспехи состояли из толстых полос лакированной кожи, у некоторых имелся гладкий железный нагрудник. Круглые щиты тоже были из кожи, натянутой на сплетенную из лозы основу. Удивило полное отсутствие мечей, их заменяли булавы – железные пруты с круглым шаром величиной с женский кулак. Луки составные, но более простые, чем у тарначей и его собственных лучников. Пятая часть коней имела также кожаные доспехи, которые, впрочем, защищали лишь переднюю часть лошади.

Слухи о женщинах-воинах подтвердились, их среди убитых было не менее одной четверти, правда, сразу отличить их от безбородых воинов-мужчин было нелегко. Горделивое настроение князя сразу улетучилось. К своим противникам, что в поединке, что на ратном поле, он никогда не чувствовал ни злобы, ни ненависти, они просто были его соперниками по опасной и захватывающей игре. Зато само существование женщин-воительниц вызывало в нем глухое неприятие даже в детстве, когда он читал об амазонках в ромейских свитках. Дело женщин – визжать и ужасаться при виде крови, а не всаживать боевой топор в мужскую голову или торс. Даже к Всеславе он относился неприязненно во многом из-за ее глупой страсти к княжеской охоте.

– А что будешь делать с пленницами? – игриво спросил Корней, все сражение просидевший на верхушке дерева.

Среди двух сотен пленных кутигур женщин набралось десятка четыре. Возле них уже вертелось немало пышущих вожделением сынов южных краев. Охраняющие пленных княжеские гриди как могли объясняли им, что женщин, и то наутро следующего дня, получат лишь самые отличившиеся воины. Подойдя к пленницам, Дарник тяжелым взглядом оглядел их. Беспомощных красавиц, вызывающих жалость, среди них не имелось, наоборот, в каждой заметен был некий еще нерастраченный сгусток лютости и безжалостности. А их плоские бурые лица с ниточками-губами могли возбуждать вожделение разве что у самих кутигурских мужчин. Сначала князь хотел тут же, не дожидаясь следующего дня, отдать пленниц на забаву воинам. Но это показалось ему слишком слабым и не соответствующим их вине. Можно было изуродовать каленым железом их лица и отпустить. Однако это наверняка сделает их еще более уважаемыми среди соплеменников, к тому же по ночам красота лица не имеет особого значения. Отрубить им кисть руки, как он делал с предателями-словенами? Тоже не то. Таких обременительных калек кутигуры могут просто принести в жертву своим богам, и все.

– Позвать лекарей, – приказал князь гонцам.

Когда лекари явились, он распорядился, чтобы каждой из пленниц на правой руке отрубили по три пальца – воевать не сможет, а заниматься домашним хозяйством вполне, да и ласки беспалой жены не самая приятная вещь на свете.

– Какие именно три пальца? – спросил палач.

– Те, что в середине. И чтобы ни одна не истекла кровью! – Последнее относилось к лекарям.

Что касается пленных мужчин, то Дарник запретил гридям снимать с них боевые доспехи.

По всему стану стучали топоры, ополченцы расчищали место для большого общего стана, складывали срубленные кусты и деревья для погребальных костров. Хорунжие доложили о потерях. Среди липовцев убитых было около сотни, еще четыре сотни недосчитались союзники, и две с половиной тысячи составляли потери кутигур. Дарник прикинул, что если тех действительно двадцать – тридцать тысяч, то выигрыша в пропорции убитых никакого нет.

Посланные разъезды дозорных сообщили, что гарь тянется на несколько верст, и следы большой конницы ведут далеко на север. Всех удивляло, что от кутигур не явились переговорщики договариваться насчет своих пленных и раненых.

– Для них, кто упал с коня, тот пропал и должен еще заслужить, чтобы его приняли назад, – так объяснил один пожилой тарначский сотский.

– А если это будет хан или тысячский? – полюбопытствовал князь.

– То же самое, – отвечал тарнач. – Они своих умерших оставляют прямо на земле для воронья и волков. Считают, что раз их предки-волки не хоронили своих погибших, то и им нельзя.

Сей чудовищный обычай до глубины души потряс Дарника. Вот она, свобода ото всего и ото всех! Не надо ни о чем пыжиться, ревниво сравнивать свое племя с другими. Пройдет время, и никто не вспомнит, кто такие кутигуры, и были ли они вообще. Только сегодняшнее существование – без всякого прошлого и будущего. Каким все же великим народом надо быть, чтобы вот так не бояться забвения!

Восхищения заслуживали и кутигурские булавы. Еще в детстве Дарника сильно смущала взаимная порча при столкновении мечей и доспехов. Поэтому ему всегда больше нравилось орудовать обушком клевца, дабы лишь немного погнуть чужое железо, но оставить целым. Кутигуры пошли еще дальше, полностью отказавшись от острого ударного оружия. К тому же легкая булава была быстрей большого обоюдоострого меча.

Союзные воеводы входили в княжеский шатер присмиревшие и напряженные, даже говорить первыми не решались.

– Гоняться без обоза по степи за кутигурами глупо и опасно. – Рыбья Кровь первым нарушил общее молчание. – Сначала сделаем укрепленный стан здесь, куда всегда можно отступить, перевезем все повозки и припасы и только тогда пойдем в степь. Кроме мужчин и женщин у них есть старики, дети и запасные табуны лошадей, их и будем искать. Заставим кутигур самих на нас нападать.

– А если быстро не найдем стариков и детей? – спросил наместник, своим вопросом как бы давая право липовскому князю все решать самому.

– Вернемся в укрепленный стан, пополним припасы и снова пойдем искать.

– Дозорные говорят, что они пошли на север, значит, на Булгарию, – хмуро произнес Завила.

– Если они пойдут на Булгарию, то только затем, чтобы просить помощи против нашего войска, – саркастически заметил Дарник.

Все дружно засмеялись. Разговор сам собой перешел на то, какие нужны припасы, сколько повозок и запасных лошадей, как будет строиться общее управление. К предстоящим боевым действиям не возвращались – подразумевалось, что все безоговорочно приняли предложение князя.

На следующий день с прибытием последних наемников состоялся смотр всего черноярского войска. Дарник, не торопясь, обходил весь строй, пристально разглядывая не столько внешний вид и оружие, сколько сами лица воинов, и давая им рассмотреть себя. Без малого пять тысяч бойцов выстроились перед ним, большинство – опытные бойники, привыкшие каждое лето проявлять свою сноровку и храбрость. Обычно они с небрежными ухмылками встречали любых незнакомых воевод. Сейчас было иначе. За два дня липовский князь не только подтвердил все прежние хвалебные слухи о себе, но буквально покорил их своим презрением к осторожности других воевод и безупречными действиями на поле боя против куда более сильного противника. И все жадно глядели на Дарника, уже не замечая его молодости и худощавости, а видя лишь прирожденного воителя, способного вырвать громкую и славную победу.

Тут же прошло награждение особо отличившихся воинов и вожаков. Каждый полк заранее выбрал по три лучших воина и два вожака. Все они получили от князя по медной фалере. Так как в числе отличившихся трудно было выявить самых лучших, то награждаемых серебряной фалерой, одного воина и одного вожака, выбирали по жребию. Не забыл князь наградить и четверых лазутчиков, ночевавших на левом берегу в первую ночь. Те, кто вовремя не успел переправиться и не участвовал в сражении, бледнели и краснели от досады и зависти.

Затем настал черед пленных.

– Никто из кутигур не сдался сам, всех взяли силой, – объявил Рыбья Кровь. – За храбрость наказывать нельзя, поэтому в рабство они не пойдут.

Для раненых пленных выделили десяток телег, мужчинам вернули их булавы и луки, а с женщин, наоборот, в добавление к изуродованным рукам сорвали всю одежду. Затем всем пленникам указали: идите, вы свободны. Пугливо оглядываясь, колонна кутигур тронулась в степь.

Опять никто князю не перечил, хотя мало кто понимал его распоряжение. Позже один гурганский сотский не выдержал и через толмача спросил:

– Почему пленным отдали их оружие?

– Так они покроют себя еще большим бесчестьем, – объяснил Дарник. – Имея оружие, они не смогли защитить своих женщин – что может быть позорнее.

– Когда их женщинам отрубали пальцы, оружия у мужчин не было, – подумав, сказал гурганец.

– Эту подробность двадцать тысяч воинов не заметят, – уверенно заключил князь.

Теперь его главная задача состояла в том, чтобы привести в единое целое всю свою разношерстную рать. Как в былые временя в Липове, пока одна половина воинов союзного войска копала ров и возводила вал с частоколом, другая половина показывала, что она умеет на ратном поле.

Хороший боевой конь для любого бойника всегда был предметом гордости и считался очевидным преимуществом в любой схватке. Однако теперь, когда воины воочию увидели в действии сомкнутый строй пеших бойцов с длинными пиками и колесницы с камнеметами, их мнение о безоговорочном превосходстве кавалерии существенно поколебалось. Да и велики оказались потери среди лошадей. Поэтому перевод в пешцы безлошадных наездников не вызвал возражений даже у степняков-тарначей. Разумеется, за два-три дня научить их держать ровный строй было невозможно. И Дарник прибег к другому боевому порядку: своих ратников строил малыми квадратами по пятьдесят – сто воинов, а в промежутки между ними в нужный момент должны были выбегать толпы союзных пешцев с пиками, мечами и секирами. Такой способ действия понравился как липовцам, так и союзникам, раз за разом они строились, шли вперед, следили за сигнальщиками и, как мальчишки, с радостными воплями бежали куда надо. Еще большее удовольствие они получали от своего перемещения по ратному полю в двойных седлах за спинами липовских трапезитов. Подобный маневр мог хорошо пригодиться, когда все кутигуры ввяжутся в рукопашную в центре поля и неожиданный удар пеших сомкнутых пик с фланга или тыла решил бы исход битвы.

Панцирные конники союзников тем временем учились взаимодействовать с липовскими катафрактами. Слить их вместе не получалось, зато возникло полезное соперничество, когда каждый отряд стремился доказать, что он самый лучший. Общее число тяжелой конницы составило четыре сотни.

Колесницы, как всегда, продолжали оттачивать свое мастерство по быстрым и слаженным перемещениям, разворотам и скоростной стрельбе из камнеметов. Меченый поставил на колеса все четыре рамы больших пращниц и готов был с ними не отставать на марше от прочих повозок.

Как обычно после любого сражения, в стан войска пожаловали купцы из Черного Яра, желающие задешево поживиться трофейным оружием кутигур. Липовский князь всех удивил, приставив к трофейному добру крепкую стражу и сам назначая цену.

– Вы что, его с собой в поход заберете? – пытались торговаться купцы.

– Тем же кутигурам и продам, – шутил князь. – А то им сейчас поди нечем со мной воевать.

И поднял-таки цену, положив шесть тысяч дирхемов в общую войсковую казну. Долю же липовцев в несколько сотен булав он совсем отказался продавать.

8

Через три дня, когда перевезли все повозки, съестные и боевые припасы и закончили укреплять береговой стан, черноярское войско, наконец, выступило в поход. Повозки двигались двумя колоннами, между ними вышагивали пешцы и катились колесницы. С внешней стороны повозок располагалась конница. Катафракты и панцирники ехали на запасных лошадях, стараясь не отдаляться от своих привязанных к повозкам обряженных в доспехи боевых коней.

Скрыть передвижение по степи большой орды кутигур было невозможно, и черноярцы просто пошли по ее следу. Стояла середина лета, солнце жгло немилосердно, но хорошо снабженное и уверенное в себе войско продвигалось как купеческий караван: размеренно и сильно не напрягаясь.

Трое оставленных пленных, говорившие немного по-хазарски, содержались отдельно друг от друга, чтобы при допросе можно было получать более верные сведения. Про точную численность своего войска и его ближайшие намерения они ничего сказать не могли, зато о порядках и обычаях кутигурского племени сообщили князю немало интересного. Оказалось, что всей их ордой руководит Мать-ханша, потому что мужчины всегда истощают друг друга в борьбе за верховную власть, а у мудрой ханши соперников и соперниц нет. Да и тщеславного азарта и упрямства у нее меньше, чем у мужчин, знает, когда начать войну и когда остановиться. Семьи у кутигур тоже существуют, но всегда находятся в скрытом и безопасном месте. Воинов-женщин в каждой сотне обычно по два отдельных десятка, их мужья тоже могут быть в сотне, но до своих жен им во время похода дотрагиваться не разрешается.

Развлекая себя разговорами с пленными, Рыбья Кровь благодушествовал и в ратных делах – ему было все равно, нагонят они кутигур или нет. Одна громкая победа одержана, свою наемную плату он отработал, большой поживы все равно не предвидится, так чего из кожи лезть?

Придумал он и как от ответного степного пожара уберечься. Когда поднялся встречный ветер и дозорные сообщили, что кутигуры тоже степь подожгли, князь с полусотней арсов поскакали вперед и быстро сделали поперечную полосу выжженной травы, дойдя до которой огонь тут же остановился. Не больно новая выдумка, но она еще сильней укрепила славу Дарника как ратного чародея. У костров на стоянках только и разговоров было обо всех его прошлых и нынешних победах. Булгары, горцы, гурганцы и тарначи уже не стыдились своих прежних от него поражений, а наоборот, с удовольствием придумывали колдовские подробности того, как все это происходило. Корней, принося все эти досужие домыслы, подначивал:

– Ты знаешь, какие испытания колдунам в западных христианских странах устраивают? В воде топят и смотрят: утоп или нет. Если утоп, значит, не колдун. Рано или поздно тебе такое испытание устроят.

– На моих знаменах нарисована рыба, – весело подхватывал Дарник. – Вильну хвостом и уплыву от вас всех неблагодарных.

На десятый день безрезультатного преследования, когда стали подходить к концу запасы еды и питья, князь повернул войско обратно.

– Пускай теперь они за нами погоняются, – сказал он воеводам.

– А если кутигуры не станут нас преследовать? – спросил Завила.

– А что им еще остается делать: овец разводить? – уверенно отвечал князь.

В самом деле, едва черноярцы свернули с северо-восточного направления на западное, к Итилю, как у противника тотчас сработал охотничий инстинкт. Вместо прежних отдельных сторожевых отрядов отступающую колонну с трех сторон начало охватывать все кутигурское войско. То там, то здесь вперед вырывались их конные лучники, чтобы осыпать черноярцев своими стрелами. Дарник словно этого и ждал, всю конницу упрятал между повозочных колонн, а на внешнюю сторону повозок перевел липовских щитников с лучниками и арбалетчиками. Стоило кутигурам приблизиться, пешцы моментом образовывали закрытую большими щитами «черепаху», из которой по незащищенным коням противника неслись стрелы и арбалетные болты. Камнеметы в ход не пускали – берегли боеприпасы.

Так целый день и продвигались с частыми остановками и изготовкой к большому сражению. Спокойствие князя передалось воеводам и ратникам, скоро все лишь смеялись над столь нерешительными преследователями. Ночью кутигуры устроили уже привычную какофонию: в темноте скакали сотни лошадей, раздавались боевые крики и битье железа о железо.

У многих черноярцев при всем желании заснуть не получалось. Не спал и Дарник. На одну из повозок приказал взгромоздить колесницу и с ее площадки, как с наблюдательной вышки, долго в темноте обозревал окружающую обстановку. По огням костров видел, что основные силы кутигур расположились в полутора верстах от черноярского стана, а беспокоящий шум поднимали пятьсот – шестьсот воинов сторожевого отряда. К утру решение было найдено.

Новый день принес повторение предыдущего: черноярцы двигались по степи на запад, а кутигуры не давали им расслабиться. Дарник намеренно вдвое сократил скорость и время перехода, а также спешил всех конников, дабы сберечь лошадиные силы. На дневной стоянке велел из белой материи нарезать длинные ленты, а на дышла и ступицы колесниц насадить короткие мечи. Союзные воеводы через Меченого пытались узнать, что князь задумал.

– Вечером скажу, – говорил Дарник, следуя ромейскому предписанию все самое важное держать в тайне до последнего момента.

На ночевку стали раньше обычного. Если прежде подыскивали место для стоянки с рытвинами и кустами, служившими естественной преградой для возможного ночного нападения, то теперь выбрали наиболее гладкое и ровное поле. Пока воины отдыхали и трапезничали, Рыбья Кровь собрал на последний совет воевод, чтобы каждому дать точное поручение.

Как только стемнело, снова поднялся шум со стороны сторожевого отряда кутигур. В стане черноярцев все занялись делом. Нарезанные белые ленты повязали на шеи воинам и лошадям, а копыта коней обвязали двойной материей. Затем, уже в темноте с тридцати колесниц сняли камнеметы, а к их расчетам из трех колесничих добавили по паре метателей сулиц. Еще двадцать колесниц поставили на повозки со стороны ближнего кутигурского стана, так чтобы их выстрел каменными и железными «яблоками» удлинился на лишний десяток саженей. Длинные пики щитников заменили лепестковыми копьями, а лучников снабдили боевыми цепами и двуручными секирами для предстоящей рукопашной.

Медленно бежали ночные часы. Кутигуры ближнего отряда, уже совсем не сторожась, расположились на земле и весело стучали булавами по всему железному, в то время как коноводы прогоняли вдоль стана черноярцев целые табуны их верховых лошадей. Дальней ставки противника вообще не было слышно, только мерцание огней указывало ее расположение. Во второй половине ночи повозки на противоположной стороне черноярского стана раздвинулись, и из него тихо вышли четыре тысячи воинов. Широкой дугой они обогнули сторожевой отряд кутигур и устремились на ничего не подозревающий большой стан противника. Стана там в общем-то и не было. Десять тысяч степняков беспечно спали на своих кошмах под открытым небом, положив под головы седельные подушки.

На острие атаки черноярцев находились три десятка колесниц и четыреста панцирников с длинными пиками, за ними следовали полторы тысячи легких конников с пешцами за плечами, еще пятьсот воинов просто бежали, стараясь не очень отстать. Тем временем шестьсот липовских ополченцев просочились между повозок и вместе с конной сотней бродников Сеченя изготовились к своему броску. Едва со стороны большого кутигурского стана послышался шум, как колесницы на повозках дали залп «яблоками» по сторожевому отряду, и липовцы с укороченными пиками в руках ринулись в ночную темень. И тут и там началось избиение застигнутого врасплох противника. Если черноярцы по белым нашейным повязкам еще могли как-то ориентироваться при лунном свете, то для кутигур такой возможности не было, и, раздавая направо-налево ответные удары, они зачастую били по своим. А стоящие на высоких колесницах метатели сулиц вообще казались им некими страшными великанами. Поэтому серьезного сопротивления нигде не было, а сильная толчея и давка в обоих местах сражения объяснялась тем, что мало кто из кутигур знал, куда именно надо отступать или нападать.

Дарник сперва предполагал остаться в стане, но потом представил, что в темноте ему невозможно будет никем командовать, а от неизвестности он лишь напрасно изведется, и решил вести в ночную атаку катафрактов сам.

– Может, ты лучше с ближними кутигурами разделаешься? – предложил Меченый. – Неизвестно, как еще все дело обернется.

– Не лишай князя последней радости, – беспечно отмахнулся Дарник.

Впрочем, скоро князь сам здорово пожалел о своем ребячестве. Скачка в ночи оказалась невыносимой по напряжению. Чувствуя за собой сотни конников, которые, как и он, мало что видели в темноте, князь шепотом умолял коня: «Только не оступись!» Хотел было присоседиться к мчащейся сбоку колеснице, но вовремя вспомнил о мечах в ее ступицах. Двухсаженную пику придерживал возле колена – так сильнее был упор на веревочную петлю, надетую на лошадиную шею.

Кутигурские костры возникли сразу со всех сторон – черноярское войско без преград ворвалось в их стан. Дарник ощутил сильнейший толчок, от которого едва не вылетел из седла, его пика сама нашла свою жертву, да не одну, как позже он выяснил. Веревочный конец от удара лопнул, и в руке осталась четверть древка пики. Князь потянулся за колчаном с сулицами, но колчан от толчка сорвался с передней седельной луки. Выхватив трофейную булаву, Рыбья Кровь изготовился наносить ею удары. Впрочем, пустить ее в ход ему удалось всего раз или два – арсы быстро нашли своего князя и, тесно окружив, оставили его в роли стороннего наблюдателя.

Шум быстрой расправы стал ослабевать, его сменил свист арканов – каждый из катафрактов стремился захватить по пленному. Светлая полоса у восточной кромки степи постепенно придавала всему чуть более отчетливые контуры. Над ставкой кутигур развевались только черноярские знамена. Самый кровавый урожай пожинали колесницы, возле каждой громоздились целые груды трупов. Пешцы ловили уцелевших лошадей и тоже в охотку вязали пленных. Легкая конница ушла в погоню за убегающим противником.

Дарник нашел свою пику. Она пронзила троих степняков: в бок, шею и в плечо. Третий, раненный в плечо, был еще жив. Приказав его перевязать, князь вместе с арсами поскакал к сторожевому кутигурскому отряду. Там тоже праздновали полную победу. Ополченская хоругвь, неплохо показав себя еще в первой битве, сейчас чувствовала себя вообще молодцами. Особенно молодых лесовиков радовало, что по традиции все, кто участвовал больше чем в одной битве, могли с гордостью именоваться бойниками.

Утренний рассвет подвел итог сражению: пять тысяч убитых кутигур и больше двух тысяч пленных. Во всем черноярском войске недосчитались около полутора сотен воинов. Услышав об этом, Дарник не поверил. В ромейских свитках, правда, встречались такие несоответствия потерь среди победивших и побежденных, но он всегда принимал это или за намеренное приукрашивание, или за ошибку переписчиков. Приказал еще раз все перепроверить.

– Сто сорок три убиты, еще двадцать при смерти, девяносто пять ранено, – доложил уточненные данные главный войсковой писарь.

Среди убитых оказался и булгарский воевода. Рыбья Кровь захотел проститься с ним. На теле Завилы была всего одна маленькая царапина, но эта царапина пересекала сонную артерию. Странная мысль пришла Дарнику в голову: все те, кто могли бросить его верховодству вызов, всегда как-то очень быстро погибали. Так было в самом начале с родичем Бортя и Меченого Лузгой, затем пал липовец Журань, захотевший вместо князя покомандовать под Перегудом, теперь вот Завила, которого союзные воеводы едва не выбрали главным военачальником вместо припозднившегося Дарника.

Помимо пленных удалось захватить три тысячи кутигурских коней.

– Сколько же тогда кутигур ушло? – спрашивал воевод Рыбья Кровь.

– Не больше двух-трех тысяч, – отвечал позже всех вернувшийся из погони гурганский сотский.

Князь попросил привести к нему пленных кутигурок.

– Ни одной женщины нет, – доложили ему.

Потом, правда, при осмотре убитых удалось обнаружить три женщины. Судя по доспехам и оружию, они были воеводами-тысячниками. Плененный воин рассказал, что всем отпущенным Дарником кутигурам по приказу их ханши перерезали горло, а покалеченных пленниц вместе с тремя тысячами женщин-воинов отправили в семейную ставку. Этой новостью Рыбья Кровь остался еще более доволен, чем числом понесенных потерь.

К вечеру на жаре от пяти тысяч убитых степняков пошел сильный запах, и, едва потух погребальный костер с собственными убитыми, все черноярское войско поспешило прочь. Достигнув через сутки реки, они с попутным торговым судном послали известие о своей победе в Черный Яр и неторопливо вдоль левого берега направились вниз по течению. Одна из стоянок получилась как раз напротив Казгара, и булгарский полк, получив свою долю лошадей, пленных и трофейного оружия, с помощью казгарских лодий переправился на правый берег.

Спустя два дня войско подошло к левобережному укрепленному стану. Там уже выстроилась целая флотилия судов. Немало было и купцов. Обходя стороной несговорчивого липовского князя, они осадили другие полки, по-хозяйски предлагая свою цену за рабов и военные трофеи. Но Дарник уже привык себя чувствовать главным не только на поле боя. По его приказу двоих самых крикливых купцов тут же принародно выпороли – и сразу все они притихли.

– Хотите торговать – торгуйте. А я буду переправляться на правый берег, – сказал Рыбья Кровь союзным воеводам.

Липовскому войску вместе с княжеской десятиной полагалась третья часть всей добычи, поэтому переправа с ней, со всеми повозками и лошадьми заняла целый день. В Черном Яре Рыбью Кровь встречали как героя. Наместник и богатые люди наперебой приглашали его на пиры и специально устроенные развлечения. Дарник стерегся: пил только из одного кувшина с хозяином и накладывал себе из того блюда, которое пробовала хозяйка, – помнил предсказание Нежаны.

– Уж не думаешь ли ты, что мы собираемся тебя отравить? – обиженно спросил его один из хозяев – знатный судовладелец.

– Просто я сам родом оттуда, где победителей всегда травят, чтобы не смущал народ своими победами, – учтиво отвечал князь. – Как я до сих пор еще жив, не знаю.

Хазарский наместник настойчиво предлагал Дарнику полностью перейти на службу к их кагану. Уже зная любовь князя к путешествиям, до небес превозносил морские походы в Багдадский халифат, Кавказские горы или восточные пустыни.

– Великий эллинский царь Александр доходил до самой Индии, и ты дойдешь, – соблазнял наместник.

– Два пуда золота на стол – дойду и до Индии, – усмехался Дарник.

Какое золото – у наместника едва хватило серебра расплатиться со всеми наемниками. Да и то полностью обещанную сумму получили одни липовцы.

Благодаря наплыву пленных кутигур, цены на рабов на черноярском торжище резко упали, поэтому князь из всей добычи разрешил продать лишь часть коней и кутигурских доспехов.

– Что, неужели потащим этих плосколицых с собой в Липов? – высказывали недовольство хорунжие.

– Не в Липов, а в Казгар, – заметил Дарник. – Булгары с удовольствием купят тех, кто их до смерти напугал.

– Цены упали не только на рабов, но и на рабынь, – хитро заметил Меченый.

– И что? – не сразу понял князь.

– Все ополченцы только и мечтают, что вернуться с красавицей-наложницей. В словенских селищах на одного мужика две женщины приходится, а в Липове наоборот: на троих бойников одна молодка.

Поразмыслив, Рыбья Кровь приказал выдать нужные суммы тем, кто хочет купить рабыню.

– Но только им и чтобы непременно купили, десятским проследить, – добавил князь. – Остальные пусть пропивают свои дирхемы в Липове, а не здесь.

Отдохнув и отоспавшись, липовское войско тронулось в обратный путь. Путь по Толочской дороге был короче, но лежал через Остерское княжество, поэтому Дарник повел войско через Казгар. Там липовцев встречали уже без всякого страха. Снова молодой булгарский воевода сидел в шатре у князя.

– У нас все только и говорят, что ты настоящий ратный колдун, – восторгался юноша. – И ветер на твоей стороне, и огонь, и ночь.

– Ты забыл сюда добавить еще реки, леса и озера, – добродушно ухмылялся Дарник. – Они тоже всегда на моей стороне.

Узнав, что липовцам необходимо продать шестьсот пленных, воевода не слишком обрадовался. Половина булгарского полка со своей частью кутигур еще оставалась в городе, и покупать рабов уже никто не хотел.

– Объясни своим купцам, что я не уйду, пока не продам всех пленных, – пригрозил Рыбья Кровь. – У меня больше тысячи злых бойников, которые очень хотят попасть домой. Это хорошая причина, чтобы ваши купцы собрали нужную казну и купили кутигур целиком за восемнадцать тысяч дирхемов, по тридцать за каждого раба. Свой барыш получат, когда будут распродавать их поодиночке по пятьдесят – шестьдесят монет.

Несмотря на столь реальную угрозу, купцам удалось собрать лишь пятнадцать тысяч дирхемов, что дало князю повод заложить в Казгаре собственное торговое подворье. Оставив на нем нераспроданных пленных и трофейное добро, полегчавшее липовское войско бодро двинулось по уже заросшей за два месяца Казгарской дороге. Князь объявил, что полный расчет будет производиться, когда они придут в Малые Глины, поэтому никого не приходилось подгонять. Даже возле сторожевых липовских дворищ-веж не задерживались, а, выдав тамошним ватагам припасы и дирхемы, тут же шагали и катили дальше.

– Куда мы денем эту новую прорву бойников? – осторожно спрашивал Меченый по дороге. – Ну хорошо, пропьют они в Липове свою добычу, а дальше что? Липовцы и так еле терпят, что пришлых кругом больше, чем их самих.

– Будем закладывать новые городища, – говорил ему Дарник.

– А как ты их заставишь пшеницу и лен сеять?

– Перестанем даром кормить, сами за дело возьмутся.

– Или с кистенем на дорогу выйдут, – бурчал хорунжий.

Действительно, обо всем этом приходилось беспокоиться заранее. И когда в Малых Глинах произошла раздача монет и трофеев, Рыбья Кровь обратился к ополченской хоругви с небольшой речью:

– Когда мы придем в Липов, у вас останется лишь одно право: во всякое время приходить в Войсковое Дворище и есть за общим столом с гридями. Кто-то найдет себе новую службу, кто-то нет. Поэтому самым лучшим для вас будет вернуться до весны в свое селище с дирхемами, славой и кутигурской булавой. Пускай все родичи вам позавидуют. Кто не захочет зимовать дома, может вернуться в Липов, но только не один, а с наложницей или женой. Тогда станет княжеским бойником, получит дом, землю и рабов.

Молодые ополченцы слушали с растерянным видом. Несколько месяцев походной жизни на всем готовом сильно расслабили их, многие не сомневались, что так должно продолжаться и впредь. Конечно, съездить домой и покрасоваться там своим воинским успехом было замечательно, но полностью возвращаться к прежней унылой лесной жизни казалось обидным и зазорным.

Забеспокоились и княжеские бойники:

– Им землю, дома и рабов, а нам?

– Вам тоже, если захотите.

– А где князь возьмет столько рабов?

– Это уж моя забота, – небрежно отвечал им Дарник. – Вот видишь, как просто, – довольно сказал он чуть позже Меченому. – Если бы сразу обратился к бойникам, они бы начали ломаться. А стоило предложить землю ополченцам, так и эти сразу загорелись.

– А в самом деле, где ты возьмешь столько рабов? – озаботился хорунжий.

– На это есть княжеский суд: строгий, но справедливый, – хитро улыбался Рыбья Кровь.

Вообще, он пребывал в прекрасном расположении духа. Даже княжеские обязанности в мирное время уже не так смущали его, как прежде. Ведь теперь он твердо знал, что будет делать в ближайшее время, как исполнять свое обещание насчет рабов.

И, въезжая на последний взгорок, с которого открывался вид на пойму Липы и на сам Липов, Дарник думал о том, как все же ошибался староста гребенского городища, говоря, что его княжеский взлет перешел в ровное небесное парение. Ничего подобного – его взлет продолжается. Индия не Индия, а укротить черноярское войско и разбить кутигур тоже чего-то да стоило.

Вовсю пекло послеполуденное солнце, позади раздавался тяжелый топот сотен ног и копыт, щиты закинуты за спину, шлемы повешены на переднюю луку седла, и удар внезапно вылетевшей из лесной чащи стрелы был столь странен, что в первую секунду никто не поверил в происходящее. Стрела вонзилась князю в правый бок, и он сперва даже принял ее за отскочивший от дерева острый сучок. Но нет, это была именно стрела с оперением и двухгранным наконечником. Первыми сообразили арсы, ринувшись в чащу искать стрелка. Однако его так и не нашли – справа от дороги находился большой завал деревьев, по которому только белка или куница могли пробраться.

Ранение получилось не слишком сильное. Стрела, пробив кожаную безрукавку вошла в бок меньше чем на вершок. На князе была нижняя рубашка из шелка-сырца. Ее материя, не дав себя пробить, вошла в тело вместе со стрелой, и, когда ее за края осторожно потянули, она так же со стрелой из раны и вышла. Лекарь смазал рану нужным снадобьем, наложил тугую повязку, и Рыбья Кровь вновь поднялся в седло. По войсковой колонне бежал слух, обрастая привычным кликушеством:

– Князь ранен, князь тяжело ранен, князь ранен смертельно, князь убит.

Но вот колонна возобновила движение, и по ней полетел другой шепот:

– Князь легко ранен, князь в седле, князь оцарапался о ветку.

Дарник с любопытством прислушивался к своим новым ощущениям: так вот что значит быть раненым? За три года сражений и поединков это было его первое ранение, и стоило как следует его прочувствовать. Полусотский арсов виновато показывал кусок мешковины:

– Не нашли гада. С дерева, собака, стрелял и скрылся. Вот на этом сидел, чтобы мягко ему на суку было. По этой тряпице его и разыщем.

– Да не суетись ты так, – успокаивал его князь.

К князю снова подъехал лекарь со злополучной стрелой в руке.

– Как себя чувствуешь? – тревожно спросил он. – Стрела была отравлена.

– Разве тебе неизвестно, что на колдунов яд не действует? – сердито огрызнулся Дарник. – Никому про яд ни полслова, понял?

К жжению в боку добавилась страшная слабость, которая разливалась по всему телу. Но на яд не было похоже, наверно, шелк не дал ему проникнуть в кровь.

9

При въезде в город встречающих воевод и тиунов, казалось, только и занимало ранение князя. Несколько раз Рыбья Кровь отшучивался:

– Все в порядке. Всего лишь обычный княжеский заговор.

Потом ему это надоело:

– Если еще кто спросит про эту стрелу, пойдет главным заговорщиком!

Даже Корней, встретив разъяренный взгляд Дарника, предпочел захлопнуть свой ехидный рот.

Всеслава про самочувствие не спрашивала. Коснувшись холодными губами щеки мужа, она чуть дольше положенного задержала в своих ладошках кисть его руки и с непривычной виноватостью заглянула ему в глаза, мол, опять предсказание моей Нежаны исполнилось.

Понятливые тиуны, приученные не нагружать князя при встрече лишними разговорами, все расспросы о походе обратили на Меченого, Лисича и Буртыма. Дарнику оставалось лишь терпеливо пережидать обязательное пиршество.

В княжеской трапезной убрали две перегородки, и теперь это был зал, где могли без тесноты разместиться больше ста человек. Они и разместились, придирчиво относясь к назначенному им Фемелом месту за общим столом. Но дворский тиун напрасно вопросительно смотрел на князя – всех ли он правильно рассадил – Дарнику было не до этого. После первых здравиц, когда на середину зала развлекать гостей выбежали плясуньи и акробаты, ему стало совсем плохо.

– Смотрите сильно не безобразничайте здесь, – с натужной улыбкой пожелал он Быстряну и, притворяясь пьяным, с трудом выбрался из-за стола.

Всеслава с левого бока поддерживала мужа. Стиснув зубы, Дарник с ее помощью едва добрел до опочивальни и мешком повалился на постель. Прибежавший лекарь обнажил торс потерявшего сознание князя. Вокруг маленькой раны образовалось черно-синее пятно величиной с блюдце.

Двое суток вокруг раненого князя шли непрерывные хлопоты. Компрессы и снадобья, бой в бубен и завывание дудок, окуривание спальни ароматическими запахами и окропление ее родниковой водой, растирание ног и прикладывание горячих предметов – чего только не было испробовано? И хотя молодой, закаленный организм взял свое – к исходу вторых суток Дарник смог открыть глаза, – полное выздоровление шло медленно и растянулось на добрый месяц.

Деятельная и трогательная забота жены лишь в первый момент приятно удивила его: оказывается, нормальные женские хлопоты ей тоже по силам. Затем пришли другие мысли и настроения: острый стыд за себя столь беспомощного и ощущение, что Всеслава вяжет его своим вниманием по рукам и ногам. Еще хуже было с остальными приближенными, раздражал даже сам их взгляд сверху вниз на него, лежащего. А если они входили вдвоем-втроем, то за любыми самыми отвлеченными словами непременно чудилось их тайное переглядывание между собой по поводу такой же как у всех уязвимости непобедимого князя.

– Чтобы ко мне все входили по одному! – приказал Дарник княжне. Так он хоть мог подавить любые сомнения своих думцев четкими и точными командами.

Его собственное отношение к происшествию со стрелой было на редкость спокойным. В детстве и отрочестве он, как и все подростки, считал, что самая лучшая смерть – это погибнуть с мечом в руках в славном сражении. Сейчас же, прикованный к постели, он стал думать об этом иначе. Смерть на поле боя хороша для хорунжих и сотских, для него, князя, она, напротив, полное бесчестье – значит, кто-то оказался ловчее, удачливей, умнее его. И выходило, что гораздо почетней погибнуть вот так: от тайной стрелы, отравленного питья или подпиленного моста над бурной рекой – тогда всем ясно, что справиться с тобой лицом к лицу ни у кого не получилось, поэтому неприятель выбрал вероломный удар в спину.

Полусотский арсов через день докладывал, как идет розыск «стрелка», говорил, что найдет его во что бы то ни стало, и очень удивлялся безразличию к своим стараниям Дарника. Разумеется, если бы «стрелка» нашли, князь, не задумываясь, послал его на виселицу, но тогда все на этом и закончилось бы. Теперь же завершения не получалось и можно было всласть предаваться любым подозрениям, да и все первые лица Липова не могли себя чувствовать спокойно, предполагая существование возможного заговора. Поняв это, Рыбья Кровь открыл для себя замечательный способ, как легко можно устрашать своих приближенных.

Сначала он испытал свои новые возможности на Всеславе.

– Говорят, твой дядя Шелест возводит себе дворище не хуже моего? Он так уверен, что останется здесь?

– Он возводит гостиное дворище для короякских торговых людей, а не для себя, – оправдывала дядю княжна.

– И поэтому запустил руку в нашу казну?

– Я сама дала ему пятьсот дирхемов в долг. Купцы привезут ему их из Корояка, и он отдаст.

– Лекарь сказал, что яд на стреле должен был не убить меня, а только отнять ноги, – безжалостно слукавил князь. – Если бы не шелковая рубашка, яд проник бы полностью, то так бы и случилось.

– Спроси Фемела, дядя Шелест вовсе не собирается здесь править. – Испуганная жена уже видела своего дядю казненным. – Он давно собирался уехать, это я его попросила немного подождать.

Следующей жертвой оказался дворский тиун.

– Розыск показал, что яд на стреле из твоего ромейского Ургана, – строго обратился Рыбья Кровь к нарочно вызванному ранним утром Фемелу.

– Не думаешь же ты, что это я? – по-свойски огрызнулся ромей.

– Еще как думаю, – бесцеремонен был и князь. – Не ты, так твои христиане.

– Может, еще скажешь, зачем им это понадобилось?

– Причин целых сто. Вместо сильного князя посадить в Липове купеческую верхушку. Устроить распрю между липовцами и пришлым людом. Снова наладить для ромеев поток словенских и русских рабов. Завести в Липове христианскую веру. Не дать словенам и хазарам объединиться против Романии. И много чего еще.

– Отсюда до Романии две тысячи верст. Какой толк во всем этом? – не сдавался бывший учитель купеческих детей.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что мое княжество столь ничтожно, что совсем не интересует Романию? – изобразил подходящий случаю гнев Дарник.

Фемел растерянно всматривался в раненого князя. Конечно, все походило на привычные дарникские шуточки, но ведь молодым людям свойственно меняться, особенно после блистательных побед и предательского удара в спину.

– Чем угодно могу поклясться, что живущие в Липове ромеи к этому непричастны, – волнуясь, произнес тиун.

Прежде князь обязательно постарался бы успокоить напуганного советника, но сейчас молчал – пусть думает, что тоже, как и все, под подозрением.

Еще более жесткая словесная расправа ждала князя Шелеста. Тот не совсем до конца выполнил оставленные ему поручения. Селище-лечебница было отстроено лишь наполовину, вторая каменная башня вышла непомерно толстой, при переписи забыли всех стариков и детей, а торф нарезали в тех местах, откуда его почти невозможно было вывезти. Зато гостиное короякское дворище поражало своими размерами, так что в нем вольготно разместился сам Шелест с двадцатью своими, привезенными из Корояка, дружинниками.

– Липов слишком маленькое место, чтобы содержать два княжеских двора, – выслушав отчет дяди Всеславы, заключил Дарник. – Отпустить тебя я тоже не могу – это будет нехорошо и для меня, и для тебя. До следующего лета со своими дружинниками поедешь воеводой в Арсову Вежу.

Арсова Вежа находилась в десяти верстах на север и третий год прикрывала Липов от некогда разбойного, а теперь союзного Арса.

– Ты забыл с кем разговариваешь. Я наследственный короякский князь, а не твой смерд. – Шелест весь так и кипел от обиды.

– И как наследственному князю тебе больше всех было выгодно подослать ко мне убийцу. И не волнуйся ты так, я тебя ни в чем не обвиняю, просто рассуждаю. Или делай как я говорю, или я замажу тебя таким подозрением на весь каганат.

Шелест долго молчал.

– Мои гриди не согласятся на это. Что им там делать зимой в глухом лесу? – наконец возразил он, как всегда сильно заикаясь.

– Гриди, увидишь, согласятся. Все лето жировали в городе, теперь пускай немного послужат не только тебе, но и Липову.

– Мы ни о чем таком раньше не договаривались.

– Мы о твоем приезде сюда с ватагой гридей тоже не договаривались, – заметил Рыбья Кровь. – Так каждый князь в каганате начнет думать, что может приехать сюда и вволю куролесить как ему захочется. Ты хотел помочь своей племяннице, вот и помоги. Тебя, конечно, никто и пальцем не тронет, если откажешься, но твои гриди, если не послушаются, будут наказаны полной мерой.

Шелест не стал дальше спорить, ушел жаловаться племяннице. И та тут же прибежала, дабы урезонить зарвавшегося мужа:

– Так нельзя. Ты обращаешься с моим дядей как с каким-нибудь десятским ополченцев. Не только он, но и мой отец не простят тебе такой обиды.

– Я князь выборный, а не наследственный, поэтому у меня знатных захребетников быть не может, – ледяным тоном внушал ей муж. – В воинской службе обиды тоже не бывает. Твой дядя успокоится и все поймет правильно.

Это распоряжение Дарника произвело сильное впечатление и в городе, и в войске. Корней едва поспевал приносить свежие известия:

– Тебя уже и князем перестали звать, а просто Молодой Хозяин, чтобы не путать с князем, которого ты засунул в медвежий угол. Так и говорят: бьет своих, чтоб чужие боялись. Другие спорят: чужие племена нашего князя еще больше боятся. Скажи, а есть кто-то, кого ты не станешь наказывать ни при каких обстоятельствах?

– Зачем тебе знать? – довольно улыбался Молодой Хозяин.

– Очень нужно. Я, когда поступал на твою службу, тебя совсем не боялся. А сейчас боюсь. И многие точно так себя чувствуют. Даже твои хорунжие и арсы.

Дарник крепко удивился и призадумался. Какого-либо особого страха перед собой он до сих пор не замечал, просто считал, что его требовательность ведет к большему порядку, и все. Постоянно же находиться среди робких боязливых людей – что может быть отвратительней?! Перебирая в памяти свои встречи и разговоры с липовцами за последнее время, он все больше убеждался в правоте ехидного шута. Всегдашняя нацеленность говорить и действовать самым кратким и полезным образом не только унесла из его жизни глупые и приятные мелочи, но сделала равнодушным к таким же мелочам у окружающих людей. А они, видимо, рассчитывали, что со временем будут все больше сближаться со своим князем, и теперь принимают его сдержанность за враждебное к себе отношение и вполне понятно тревожатся и волнуются от этого.

Копаясь дальше в своих предположениях и догадках, Молодой Хозяин пришел к открытию, поразившему его самого. Да, он действительно совершенно равнодушен к окружающим людям, пока они не доказали свою пользу ему, и причины этому две. Сперва, еще в Бежети, он, Дарник, крепко привязался к старшему двоюродному брату Сбыху, защищавшему его от других мальчишек. Потом Сбых насмерть разбился при падении с лошади, и он уже ни к кому не мог испытывать подобной привязанности. Когда эта горестная потеря постепенно затянулась, появился Клыч из соседней Каменки, с которым они начали вдвоем готовиться в княжеские бойники. Три года готовились, а в самый последний момент Клыч ответил, что никуда пойти не может, и в большой, опасный мир Дарник пустился один. Эти два удара, по-видимому, и приучили его никогда ни с кем сильно не сближаться.

Сейчас вот даже прежнее намерение в пику холодной жене продолжать посещать наложниц куда-то далеко отодвинулось, потому что тоже требовало болезненных сердечных затрат. А, в самом деле, кого бы он не стал наказывать ни при каких обстоятельствах?

– Послать в Арс за Шушей! – велел Рыбья Кровь явившемуся на вызов десятскому телохранителей.

Приказ услышала входящая с горячим питьем Всеслава.

– Ты уже последний стыд потерял, – упрекнула она, едва десятский вышел из спальни выполнять поручение.

Шуша была наложницей воеводы арсов Голована, когда-то захваченной в плен при осаде Арса, а через год Дарник снова вернул ее Головану в жены.

– Тебе самое время навестить своего дядю в Арсовой Веже, – вместо слов оправдания объявил князь жене.

– А если я не поеду? – не могла сдержать обиды княжна.

Дарник позвал караульного арса и отдал ему распоряжение:

– Приготовить для княжны лошадей и возок.

Коль скоро все меня боятся, то и жена должна бояться, ясно читалось в разом ставшем колючим взгляде Молодого Хозяина.

На следующий день на Войсковое Дворище приехала Шуша. В спальню князя она не вошла, а ворвалась. Уже зная об отъезде Всеславы, распоряжалась как истинная хозяйка. Отослала слуг, потребовала себе горячего малинного отвара, небрежно сбросила в угол на сундук свою верхнюю одежду.

– Как ты здорово придумал! – начала она, когда они остались одни. – Наверно, это твой Фемел подсказал, ты на такие штуки не мастер.

– Какие штуки? – Дарник с удовольствием рассматривал ее пышную, подвижную фигуру.

– Да с этим ранением. – Шуша присела на край ложа, дотронувшись до него мягким бедром. – Так им и надо, пускай ждут и боятся! Ну, иди сюда, нянька тебя покачает. – Она приподняла его и прижала к своей большой груди.

Князь счастливо засмеялся, вдыхая ее позабытый запах взрослой женщины. Раньше Шуша столь свободно себя не вела, и эти новые оттенки в ее поведении удивительно шли ей.

– А Голован где? С тобой приехал?

– Конечно, куда ему деться. В гридницу пошел с друзьяками поздороваться.

Дарник блаженно закрыл глаза, покачиваясь в такт ее движениям. Никому, даже матери в детстве, не позволял он так с собой обращаться. Конечно, каждый день иметь возле себя такую женщину, как Шуша, было бы невыносимо, но иногда… Как здорово он догадался позвать ее. Ужасно понравилось и то, что она посчитала этот выстрел из лука специально им подстроенным.

– В Арсе сразу вспомнили, как обещали тебе кровную месть, и боятся, что ты подумаешь на них, – продолжала непринужденно болтать бывшая наложница. – Некоторые даже готовятся в бега.

– Между прочим, кровную месть мне обещал твой Голован, – заметил князь.

– Значит, деваться некуда. Сейчас придет и добьет тебя, – веселилась Шуша.

Позже заговорили о другом.

– Мне твоя жена очень понравилась, – призналась словоохотливая гостья. – Только какая-то печальная. Все ты виноват. Привык к наложницам небрежно относиться, а хорошая жена другого обращения требует.

– Это какого же? – Ему стало интересно.

– Ее тоже завоевать надо.

– Ты же говоришь, что я не привык к этому.

– А привыкать не надо. Чужое войско побеждать умеешь. Вот и тут как с чужим войском. Если захочешь, обязательно все как следует придумаешь.

Сравнивать завоевание жены с военным сражением было столь непривычно, что Дарник не нашелся что ответить.

Наговорившись с раненым, Шуша вспомнила про мужа:

– Пускай войдет, что, зря ехал?

Голован, названный так из-за своей шевелюры и бороды, делавшей его голову вдвое больше обыкновенной, явился со своими новостями:

– Твои гриди вот-вот взбунтуются. Гридницы и конюшни переполнены, а запасов на всех не хватает. Как зимовать собираешься?

– Пускай об этом его тиуны хоть раз толком позаботятся, – сказала Шуша.

– Я уже завтра вставать собираюсь, – оправдывался Дарник.

– Не дури, – бросила толстуха. – В кои веки отдохнуть привелось, так и отдохни как следует. Похитрей надо быть. Не знаешь, что ли? Прикинься немощным, а сам все зорко на ус наматывай.

– Она научит. – Головану даже неловко стало за распоясавшуюся жену.

Но, действительно, пора было приступать к текущим делам. Притворяясь по совету Шуши все еще немощным, Рыбья Кровь созвал всех воевод, тиунов и городских старейшин.

– Скоро зима, как будем зимовать? – задал князь главный вопрос.

Все в один голос заговорили, что не только гридницы, но и сам город сильно переполнен пришлым людом.

Когда год назад из Туруса стали во множестве пребывать перехваченные с торговых судов словенские рабы, лишь половина из них убыла дальше в свои родные края. Те, кто остался, жили в основном попрошайничеством, отрабатывая еду нехитрой колкой дров и перетаскиванием тяжелых грузов. Некоторые поступили на службу за те же харчи к зажиточным липовцам и семейным войсковым вожакам. Большинство же из них первую зиму провели ночуя со скотиной в хлевах и конюшнях. Сейчас предстояла вторая подобная зимовка, вот только бездомников стало в два раза больше, чем прежде, к ним еще прибавились сотни ополченцев, не захотевших уходить в родные селища.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.