В прорыв идут штрафные батальоны

– Я-то при чем? Комбата благодари, он тебе вольную подписал.

– Нет, правда, не могу я здесь больше оставаться. Сил нет. Обрыдло все до чертиков. Балтусу что? Он до войны в лагерях служил. Нравится ему с уголовным отребьем возиться – ну и на здоровье! А меня увольте. На всю жизнь, сколько ее осталось, впечатлений хватит. – Ульянцев трясущимися руками охлопал по карманам, ища и не находя папиросы. Край пачки «Беломора» выглядывал из-под подушки в изголовье койки. – Мерзкие поганые рожи! Куда угодно согласен – хоть в пекло, хоть к черту на рога, но только чтобы среди нормальных людей жить. – Он наконец обнаружил папиросы, нервно закурил. – А ты-то как согласился? Сдалась тебе эта лагерная помойка. Думаешь, выпустит тебя из своих когтей Балтус?.. Черта с два! И не мечтай. Не тот человек, за кого себя выдает.

Павел почувствовал разочарование. Ему и в голову не приходило, что можно было – и следовало – отказаться, такой вариант даже как предположение не рассматривался. Да и не понимает разве Ульянцев, что слова его и по Колычеву рикошетом бьют.

«Не знаешь ты комбата», – с обидой за Балтуса подумал Павел, но вслух сказал другое:

– Извини, но ты неправ, лейтенант. Горячку несешь. Далеко не все в роте подонки и отбросы общества, как ты говоришь. Немало и таких, кто по нелепой случайности или дурости нашей извечной сам себя под статью подвел. И судимость у них – беда, а не вина. Да, проштрафились, наказаны. Но облика человеческого не потеряли и людьми быть не перестали. И воюют не хуже, чем в строевых частях, и дружбу фронтовую понимают. Я с ними в одной землянке живу, из одного котелка хлебаю. И что бы ты ни говорил – мне лучше знать!..

Ульянцев доводы Колычева то ли из упрямства, то ли из других каких соображений не принял, но пыл умерил, поуспокоился.

– Ладно, раз пошла коса на камень – останемся при своих интересах. Из двоих спорящих каждый думает, что он умней другого. Ни к чему теперь. Тимчук! – громко позвал он ординарца. – Где там у нас «НЗ»? Тащи сюда, нового ротного обмыть требуется.

Из тамбура появился расторопный ординарец Ульянцева – невысокий сухощавый боец лет тридцати пяти с вещмешком и двумя алюминиевыми солдатскими кружками в руках. Ловко орудуя штыком, вспорол банку мясных консервов, порезал хлеб и увенчал с преувеличенной торжественностью стол бутылкой трофейного коньяка.

– А где же новый ротный, гражданин лейтенант?

– Так вот же он – перед тобой!

Тимчук, видимо, всерьез замечание Ульянцева о новом ротном не воспринимал: шуткует ротный под настроение. Водился за ним такой грешок, и ординарец в свою очередь легко соглашался на понятную обоим игру, подставлялся ротному. Но вроде как и не шутит ротный, да и Колычев никак не дает понять, чему верить: спокоен. Смутившись, Тимчук неловко потоптался у стола, машинально обтер штык о штанину.

Ульянцев коротко хохотнул, показал ординарцу рукой на выход. Плеснул по кружкам коньяк, потянулся к Колычеву.

– Давай, ротный, за общую удачу выпьем. Чтоб и тебе в скором времени вслед за мной на своих двоих отсюда выбраться, и мне на новом месте прижилось. Иль в батальоне останешься?

– Война планы покажет.

– С тебя станется, – посочувствовал своей догадке Ульянцев. – А зря. Подставит тебя Балтус…

Павел не ответил. Поколебался, не соглашаясь, но тост поддержал.

Выпили по второму заходу. Ульянцев заторопился.

– Ну, в общем, все. Закругляться надо. Сам понимаешь, аттестаты, командировочное предписание, сухой паек в дорогу получить надо, то да се – на все время требуется. – Ульянцев озабоченно огляделся вокруг, прицениваясь, не забыл ли чего. Вдруг спохватился, кинулся к кровати. Опустившись на колено, пошарил под ней рукой, вытащил полевую сумку. – Вот, забирай. Тут вся ротная бухгалтерия. Разберешься. И сумку на память забирай. У меня другая есть.

Убедившись, что точно больше ничего не упущено, протянул Колычеву руку:

– Ну, бывай, ротный. Не поминай лихом, если что не так было. А я потопал.

– Удачи, брат!

Оставшись один, Павел присел на койку, стащил с потных зудевших ног сапоги, размотал портянки, аккуратно развесил их на голенищах и с наслаждением вытянулся на мягкой постели. Он еще не отошел от пережитого возбуждения и не вполне осознавал себя в новом качестве. И теперь, блуждая рассеянно взглядом по потолку, вслушивался и всматривался в себя как бы со стороны, сверял оценки происходящего.

Выпитый коньяк слегка туманил голову. Но уже на смену отсмотренным кадрам проступали, выстраиваясь бегущей строкой, очередные насущные заботы дня.

Рота – не взвод. В своем взводе он знал всех не только в лицо, но и пофамильно. Мог сказать, кто чем дышит, кто опора ему, а за кем глаз нужен. Во взводе крепкое здоровое ядро сформировано. А что в других взводах? Даже взводные и те для него темные лошадки. Ни с одним из них близко общаться не приходилось.

Как там Балтус говорил? Любая цепь не может быть крепче самого слабого своего звена. А у него, Колычева, самое слабое звено – блатной преступный мир. Следует лично проследить, чтобы нечисть ненароком в одном взводе не скопилась. Да и не только по взводам – по отделениям равномерно распределить, если что. А начинать надо с командиров взводов.

Времени на раскачку нет. Штрафников подолгу на откорме не держат. Передовая не простит, свой счет за упущения и недоработки непременно выставит. Кровью платить придется.

Скомандовав подъем, Павел привел себя в порядок, окликнул ординарца:

– Тимчук! Махтурова ко мне из второго взвода. Живо! Заодно и Туманова с Богдановым.

Первым на вызов Туманов объявился. Влетел в блиндаж с шумом и грохотом, ногой за порог зацепился. Задохнулся от бега.

– Мне как сказали, Паш, что ты вызываешь, – обрадовался! Тебя правда, что ль, ротным назначили? Мужики говорят – лажа, не может быть…

– Вот я тебя с ходу и обрадую – два наряда вне очереди. Ты когда последний раз сапоги чистил? Разгильдяй! Можно подумать, с фермы явился, навоз в базу лопатил. Пять минут сроку. Привести обмундирование в порядок!

– Есть привести в порядок, гражданин ротный. Щас почистюсь…

– И запомни, товарищ рядовой Туманов, что командиров и начальствующий состав лица не судимые, как ты, называют при обращении словом «товарищ», а не «гражданин». Пора уж привыкнуть. Ясно?

– Так точно, ясно, товарищ комроты. Разрешите выполнять?

– Выполняйте.

Туманов с готовностью кругом, как положено, вертанулся – и в дверь, а навстречу – Махтуров.

– Побудь в тамбуре, дождись Богданова, покурите пока, – вслед ему проговорил Павел и, обращаясь уже к Махтурову, указал на стул возле стола. – Проходи, садись.

Они молча обменялись рукопожатием. Николай прошел к столу, полез в карман за кисетом.

Павел положил перед ним выписку из приказа о своем назначении на должность командира роты.

Махтуров лишь слегка покосился в ее сторону, раскурил самокрутку. «Тимчук просветил!» – догадался Павел.

– Зачем тебя вызвал – догадываешься?

– Взвод на меня хочешь повесить, – подозрительно бесцветным голосом отозвался Николай.

– Что значит повесить?

– А то и значит, что правильно все ты понимаешь, гражданин ротный: не состоится сватовство. Нет на то моего согласия.

– Ты это всерьез, что ли?

– Более чем.

– Странно.

– А чего тут странного. Не хочу, и все тут.

– Боишься, что ли?

– Да ничего я не боюсь. Не в том дело.

– А в чем? – начиная заводиться, допытывался Павел. В воображаемом им сценарии подобное развитие действия не подразумевалось.

– Ты мне по дружбе взвод предлагаешь. Хочешь, чтобы я за него в ответе был. Понимаю. На твоем месте точно так бы поступил. С точки зрения командира роты и товарища – решение логичное. Но я на своем месте, и у меня на этот счет другие виды. Я за себя ручаюсь и только за себя хочу быть в ответе.

– А поподробнее можешь? Сдается мне, что знакомый блатной мотивчик слышу: сначала закурим табачок твой, а потом каждый свой.

– Зря ты так. – Махтуров отвернулся к окну, возражал, глядя в сторону. – Сам знаешь, получить пулю или нож в спину от этой сволочи я, допустим, не боюсь. Но чтобы они мне поперек дороги к свободе встали, грузом повисли – не по шее хомут.

– А для меня, значит, в самый раз?

– Это твой выбор, твой путь, – упрямо возразил Махтуров. – Я – не ты и не Витька Туманов. Мне штрафное обличье ни в каком виде не подходит. Если жив останусь и получу чистые документы, в штрафном ни на минуту не задержусь.

– Одно другому не мешает.

– Пойми, штрафной батальон – не семейный дом, чтобы его проблемами загружаться. Для меня штрафной – как общественная баня. На помывку идем все хором, но моемся в одиночку. И мне плевать, кто и как рядом моется. Чужие спины никому тереть не собираюсь и для своей мочалки ничьей не попрошу. Отмываюсь как могу. И каждый бой – как банный день: отмылся – ушел! Не отмылся – жди следующего раза.

– Значит, отказываешься… – зная тяжелую махтуровскую неуступчивость – если упрется – не сдвинешь! – Павел уже не спрашивал, ждал подтверждения.

– Значит, отказываюсь, – согласным кивком подтвердил Махтуров. – Не сочти за обиду.

– Ну а связником пойдешь? Жить вместе будем.

– И связником не пойду, – тяжело вздохнул Махтуров. – Я понимаю, конечно, что ты для меня как лучше хочешь сделать, но останусь во взводе. Там я тебе нужнее буду.

Павел разочарованно помолчал. Пожалуй, впервые, разойдясь с Махтуровым во взглядах, он был не в состоянии ни понять, ни принять позиции друга.

– А этих зачем вызвал? – нарушил молчание Махтуров, кивнув на дверь, за которой слышались перебранивающиеся голоса Туманова и Богданова.

– Связниками возьму, – ответил Павел. – И для них лучше будет, и мне с ними спокойней. Свои люди.

– Вот их – правильно, – одобрил Махтуров с облегчением. – Ребята надежные, не подведут. Да и поостерегутся около тебя дурью маяться, особенно Туманенок. Без царя в голове парень, куда ветер дунет, туда и клонится. Замечаю, со шпаной якшаться стал.

– А на взвод, по-твоему, кого ставить?

– Ставь Маштакова. И боевой опыт имеет, и с характером мужик, твердый. Отношения с людьми выстраивать умеет.

Про себя Павел тоже в пользу Маштакова склонялся. С Богдановым и Тумановым проще. Приказал личные вещи из взвода забрать и переселяться в командирский блиндаж. Оба назначены связными командира роты.

Махтуров ушел вместе с ними.

И только когда следом появился Тимчук, стал расставлять на столе обеденные котелки, Павла догнала поздняя мысль: надо было придержать Николая, покормить обедом. Штабная кухня не чета ротной, солдатской. Суп гороховый, наваристый, с мясом. На второе – гречневая каша с тушенкой. Чай тоже, как у комбата, натуральный, не разбавленный. Целый кофейник. И пачка американских сигарет в придачу.

«Вот дурак так дурак! Идиот!» – в сердцах корил себя Павел. И неприятный осадок, сохранявшийся от размолвки с Махтуровым, подпитанный промахом с обедом, еще долго преследовал его и не давал покоя.

* * *

Сразу после обеда послал Тимчука за взводными, приказав вызвать из второго взвода штрафника Маштакова. Готовясь к встрече с подчиненными, перебрал в памяти все, что ему было о них известно.

Самая примечательная и неоднозначная фигура – это, несомненно, командир первого взвода Яков Сахно. Бывший хозяйственный старшина, служивший до осуждения трибуналом на продовольственном складе батальона авиаобслуживания, по слухам – большой любитель «клубнички» и скабрезных анекдотов. Единственный из взводных, кто не имел в прошлом ни офицерского звания, ни боевого опыта. Факт сам по себе примечательный. В штрафной батальон угодил за темные делишки, на которые подвигло его пагубное неуемное пристрастие к женскому полу.

На тыловой аэродром где-то под Куйбышевом ни бомбы, ни снаряды не падали, должностные обязанности тоже особо не обременяли. Зато в заначке у оборотистого и любвеобильного старшины в результате ловкости рук и пытливости ума постоянно оседал и наплавлялся некий продуктовый, колбасно-масляный наварец, не говоря уже о спиртовом.

И зачастил Яша пропащими ночами в окрестное село, по домам солдатских молодаек и вдовушек, ублажая товарок щедростью души и подношений. А вослед скоромью греховной, разгульной масленицы не замедлил грянуть и Великий пост, определенный ему трибуналом сроком на восемь лет с отправкой в штрафной батальон.

Не потерялся Сахно и в штрафном батальоне. Даже в первом для себя бою, когда редко кому из новичков, не нюхавших пороха, удается сохранить выдержку и способность к рассудительным, применительным к обстановке действиям, Сахно, надо отдать ему должное, выделился именно этими качествами, был наравне с бывалыми обстрелянными бойцами, прошедшими укрепляющий курс окопной противостраховой иммунизации.

Павел не был настолько близок с Сахно, чтобы судить о нем с достоверностью. Напрямую они почти не общались, так, урывками, на бегу. Встречаясь у командира роты на совместных докладах и планерках, держались ровно, приязненно, как равный с равным по должности, но и только. Не то чтобы сторонились друг друга, но и других, более тесных отношений, сверх обусловленных должностным положением, не искали. А если случалось иногда возвращаться от ротного вдвоем, отделывались пустяковым словесным обменом, где и слова, и содержание затрагиваемых тем имели лишь ту потребность и значимость, что создавали видимость интереса при его подлинном отсутствии.

Павел затруднялся сказать, чем определялся выбор Ульянцева, предпочевшего тылового старшину нескольким кадровым офицерам, имевшимся в его распоряжении, но не мог отделаться от интуитивной, подсознательной предубежденности, настраивавшей его против сближения с Сахно. Беззастенчивая, грубая мужская нечистоплотность и непорядочность – качества, которые, как уродливая патология, всегда вызывали у Павла гадливое, отвратное чувство, исключали их обладателей из числа близкого окружения Колычева.

Вообще Сахно представлялся его воображению фигурой не явной и не простой, не подвластной беглому прочтению. Он относился к типичным представителям той немногочисленной, но представительной прослойки штрафников, своеобразной ее элиты, которая существовала внутри штрафной диаспоры и была примечательна тем, что, как и Шведов, не казнилась своей виной, не комплексовала и не делала из случившегося трагедии вселенского масштаба.

Трибунал и отправка в штрафной батальон, хоть и обрекали на бесчестье и незавидную судьбу подконвойного солдата-смертника, все же не стали для них ни позорным столбом, ни лобным местом, как для многих других собратьев по несчастью, кто попал в заключение по злому умыслу или роковой случайности и ни при каких условиях не помышлял для себя ни подобных обстоятельств, ни подобной участи. По крайней мере каких-либо заметных признаков, которые бы указывали на душевное нездоровье, в Сахно не наблюдались.

Напротив, все в нем, начиная с ладно скроенной, молодцеватой фигуры, сохраняющей, несмотря на бэушное облачение, щеголеватую осанистость, и кончая манерой держаться и говорить, уснащая речь грубыми циничными присказками и откровениями по части плотских бабских утех и слабостей, – все в нем говорило за то, что пребывает Сахно в относительном здравии и согласии с внутренним миром.

Добавлял подозрительности и неприязни его «ординарец»-уголовник Веселов по кличке Сюксяй. С одной стороны, профессиональный вор-карманник, а значит, не последний человек в воровской иерархии, но с другой – рецидивная братия Сюксяя почему-то должным почтением не жаловала и за своего как бы не принимала. То ли воровских заслуг карманнику не хватало, то ли черту какую, по их понятиям запретную, переступил, но стороны враждовали, и Сюксяй держался от хевры на расстоянии. Павел знал, случались разборки, в которых Сюксяя умывали кровью. Но даже битый, отвергаемый своими уголовник вызывал у него ничуть не меньшую антипатию, чем все остальные.

Командир третьего взвода бывший лейтенант Егор Грохотов – кадровый, как и Колычев, офицер. Крупный, рослый, по-мужичьи тяжелый и медлительный таежник, черный, носатый, с лохматыми, клочьями нависающими на глаза бровями и насупленным исподлобным, нелюдимым взглядом.

Избегающий общения, староверческих, отшельнических кровей, кому в довершение природная суровость и рано подступавшая житейская пожухлость придают годов и заматерелости, он и внешне, в свои неполные тридцать лет, выглядел ровесником скорее Балтуса, чем Колычева.

Осужден по приказу 227 как трус, проявивший нестойкость в бою и не выполнивший поставленную командованием боевую задачу.

Во время отступления на дальних подступах к Сталинграду сдал немцам невзорванным порученный его охране железнодорожный мост.

Обвинение в трусости и предательстве не признавал. Он, рассказывал, два часа держался с семнадцатью бойцами против роты фашистов и мост бы взорвал, но немцы накрыли позиции обороняющихся таким плотным минометным огнем, что бикфордов шнур оказался перебитым в нескольких местах и сделать что-либо он уже не смог.

Так или не совсем так развивались события на самом деле, но в штрафном батальоне Грохотов труса не праздновал. В критический момент, когда немецкие танки уже утюжили окопы штрафников, собрал вокруг себя остатки взвода, организовал круговую оборону. Израсходовав патроны, отбивались одними гранатами, но спину врагам не показали. В командование взводом вступил там же, на передовой, на исходе боевых действий.

Командир четвертого взвода – лейтенант-кавалерист Семен Ведищев. Верткий, бахвалистый терский казачок, принявший взвод уже по выходе батальона на переформировку. Между собой штрафники зовут его Чеченцем, реже – бывшим в четвертой степени. Почему Чеченцем – в общем-то понятно. Ну а бывшим в четвертой степени он сам себя нарек, представившись при знакомстве: «Бывший студент, бывший кавалерист, бывший командир взвода конной разведки и бывший муж собственной жены Семен Ведищев, образца 1917 года. Честь имею!»

Что касается жены, следует верить на слово. А все остальное соответствует данным из личного дела. Осужден по редко встречающейся статье «воинское мародерство». Конвоируя в штаб бригады двоих взятых в плен высоких офицерских чинов, произвел самоличную частичную конфискацию личных вещей фашистов. Поснимал с обоих наручные часы, фотоаппараты и наградные железные кресты. На допросе чины не преминули выразить протест. И не вернулся больше в свой конный разведвзвод лихой казак Семен Ведищев.

И, наконец, новоиспеченный назначенец Иван Маштаков. На фронте с 1941 года. Был сержантом. В боях под Москвой получил осколочное ранение. Окончил курсы младших лейтенантов. В должности командира стрелкового взвода воевал на Дону. Там его дивизия попала в окружение. Вышел к своим с другой частью. И попал под действие приказа 227…

* * *

Тимчук терзался сомнениями.

Объявив о новых назначениях, Колычев не сделал никаких распоряжений в адрес ординарца. Тимчук ломал голову: как понимать? Оставляет его новый ротный или замену подыскивает, но пока не нашел. К чему готовиться?

Нового ротного Тимчук знал и не опасался. Будучи взводным, Колычев не обходил его вниманием. Сопровождая Павла по вызову к Ульянцеву, Тимчук, пользуясь добрым расположением, бывало, делился с ним доверительными соображениями. Это вселяло некоторую обнадеженность. Но все же.

Вернувшись с задания, Тимчук, как бы не замечая присутствия Колычева, который, лежа на койке, мысленно готовился к разговору с взводными, занялся уборкой и приборкой помещения. Поскоблил и ополоснул котелки. Вооружившись щеткой и кружкой с водой, тщательней и старательней, чем обычно, выметал пол, предварительно сбрызгивая его набранной в рот водой, как это делают домовитые хозяйки в крестьянских избах, избегая поднимать пыль.

«Еще бы и ножом поскоблил!» – отвлекаясь краем глаза на действия ординарца, усмехнулся Павел, вспоминая, как его бабка, опустившись на колени, сначала скоблила смоченное место кухонным ножом, а затем смахивала веником соскоблины в совочек. Но Павел заблуждался, приняв необычное усердие Тимчука за показное рвение. В действительности повышенное тщание, с которым налегал на пол ординарец, имело другой подтекст.

Тимчук томился, затягивал время, сторожа внимание Колычева. Павел подмечал искоса бросаемые в его сторону заинтересованные взгляды ординарца.

Наконец, сочтя момент подходящим, Тимчук решился:

– Гражданин командир роты. Разрешите обратиться!

– Обращайтесь.

– Ну а мне-то что делать? Во взвод возвращаться или при вас оставаться?

«Вот оно что!» – пронялся догадкой Павел, с сочувствием глядя на застывшего в напряженной позе ординарца.

Понять беспокойство Тимчука несложно. Должность ординарца командира роты – одна из самых завидных и выгодных в батальоне. Ординарцы, за редким исключением, в атаки не ходят, во время наступательных боев остаются в командирских блиндажах на охране имущества и документов. Привилегия, которая позволяет не испытывать судьбу лишний раз пулей, уйти из батальона по истечении срока отбытия.

Да и относительно вольная, не в общем строю, жизнь, возможность харчиться из командирского довольствия для штрафников тоже не последнее дело.

Колычев не припоминал, чтобы Ульянцев выражал недовольство своим ординарцем, и о замене Тимчука не помышлял.

– Тебя как зовут по имени, Тимчук? – веселея от сознания допущенной оплошности, мелкой, нечаянной, но доставившей ординарцу душевные страдания, спросил Павел.

– Адам я, – заволновался Тимчук, догадавшись по тону вопроса, какое принято ротным решение. – И спасибочки вам большое, гражданин командир роты. Я все для вас сделаю, не пожалеете…

«А вот это уже ни к чему!» – досадливо поморщился Павел, заслышав в голосе ординарца заискивающие, угодливые нотки.

– Ты вот что, Адам. Сооруди-ка мне старшинские погоны, да поживей, пока взводные не пришли.

– Это мы мигом, гражданин ротный! – метнулся к выходу Тимчук. И уже от порога: – А почему старшинские?

– Делай что сказано! И без лишних вопросов…

Павел как раз расправлял на себе гимнастерку с прикрепленными к ней старшинскими погонами, когда на пороге появился первым из взводных – Сахно. Тимчук при его появлении незаметно растворился за спиной.

Сахно сдержанно поздоровался. Колычеву при этом показалось, к собственному неудовольствию, что, обменявшись приветствиями, оба испытали одинаковое уязвляющее чувство, сродни ревнивой зависти: Сахно, когда выказал деланое безразличие, лишь скользнув пустым взглядом по старшинским знакам различия, и Павел, задетый сделанным не в пользу себя сравнением с форсистым, обновленным обмундированием взводного.

Почти первозданная, новенькая офицерская гимнастерка, голенища наваксенных пушечным маслом хромовых сапог спущены особым напуском – гармошкой, до середины голеней.

«И когда только успевает, где и чем набраться!» – раздражаясь, подумал Павел, страдая еще и оттого, что Сахно наверняка знал, какое удовольствие доставит ротному своим внешним видом, и сейчас, не сомневаясь в произведенном эффекте, с ухмылочным торжеством наблюдал за его душевными коликами.

Сам Колычев притязательностью в одежде не отличался и комплексов по этому поводу за собой не замечал. Приноровленный к жизни укладом детского дома и военного училища, привык обходиться малым. Чем наделяли, тем и пользоваться, то и хорошо. Получил солдатские кирзачи с заштопанной заношенной гимнастеркой – значит, другого нет или не положено. И в других выход за рамки положенного не одобрял. Но и уступать, проигрывать Сахно, быть чем-то хуже не хотелось.

«Не иначе как с ворьем снюхался!» – ворохнулось в душе нехорошее предчувствие, но уже входили в комнату Грохотов с Маштаковым, и Колычев поспешил им навстречу. А там и Ведищев по приступкам спускался.

Выждав, пока взводные рассядутся: Сахно с Ведищевым за столиком, Маштаков с Грохотовым на койке, Павел призвал всех к вниманию, обратился к Маштакову:

– Маштаков! Примешь второй взвод. Вопросы есть?

– Есть принять второй взвод, – буднично, не поднимаясь с койки, отозвался Маштаков. Он услышал то, что и ожидал услышать.

– С сегодняшнего дня конец вольнице во взводах. Дисциплина и еще раз дисциплина. Никаких скидок и поблажек. Уголовники сменили тактику. Днем тише воды ниже травы, а по ночам кто-то по окрестностям шастает, мародерствует. Откуда во взводах шмотье разное по рукам ходит?

– Что значит откуда? Всем известно – с убитых поснимали. Ну и что? Оборванцами, что ли, лучше ходить? – принял вызов Сахно, правильно расценив, в чей огород камешек пущен.

– Как это называется, Сахно, знаешь? Или, может, Ведищева попросить, чтобы он тебе популярней объяснил? Повторяю для особо непонятливых: приказ комбата – железная дисциплина. Начинать с себя. Каков командир, таковы и солдаты. Со дня на день ожидается прибытие пополнения. И это будут в основном трусы и пораженцы, кто побросал оружие в сорок первом и осел на оккупированных территориях, стал пособником фашистов. Из лагерей разрешено брать политических и всякую антисоветскую контру, кто осужден по пятьдесят восьмой статье сроком до десяти лет. А также матерых уголовников из числа бандитов и убийц. Наша с вами задача в короткие сроки создать из этого суррогата боеспособное подразделение, готовое выполнить любой приказ командования..

И дальше Павел, невольно подражая Балтусу и его же словами, изложил основные положения из разговора с комбатом.

– В чем ты, ротный, прав, так это в том, что людей надо знать. Но разложить всех по полочкам, как ты хочешь, не получится. Да и не надо. Всех можно поделить на две части: тех, кто и без наших понуканий грудью на пулеметы пойдет, и тех, на кого никакие воспитательные меры не подействуют. Мертвому припарки. Все равно за наши спины и по щелям будут прятаться, – возразил Сахно.

– В семье не без урода, – признал Павел. – Но от нас и требуется сделать так, чтобы первых было двести человек, а вторых – не больше десятка на взвод. И грош нам цена, если мы этого не добьемся!

– Те, что вышли из боев, – надежные. Их воспитывать не надо. А с теми, что придут с пополнением, разберемся, – самоуверенно пообещал Сахно.

– Не скажи, – усомнился Павел, как раз недооценки и опасавшийся. – Трудно будет разбираться, если придут не во взвод, а на воровскую малину. Посмотрите на урок. Раньше им слово скажи, и видишь, как рука в открытую к ножу тянется. Скопом, угрозами норовили брать. А сейчас что? Тихой сапой, Сахно, подкупом больше действуют. И все в ход идет: и кусок хлеба, и закурка табака, и обещание защиты, и сказки о вольной и красивой воровской жизни. В каждом взводе у них свои люди есть. Гадят исподтишка, сбивают людей с толку. Шестерки из дураков им как воздух нужны. И особо прискорбно, если в дураках у них взводные ходят.

– Ты на что намекаешь, ротный? – вскинулся оскорбленный Сахно.

– Я не намекаю, а говорю открыто. И предупреждаю, смотри, Сахно. Не дай бог им на крючок попасть. А ты, похоже, уже повелся на их приманку.

– Ты, ротный, меня в урки не записывай. Я под их дудочку не плясал и плясать не собираюсь. Зря на меня бочку катишь.

– Хорошо бы, если так, но верится с трудом, – разговор давно уже превратился в диалог между ними двоими, и Павел обратился непосредственно к Ведищеву и Грохотову.

Еще с полчаса намечали и обсуждали планы теоретических и практических занятий. Комбат принял решение раздать по подразделениям трофейные «шмайсеры», обязал командиров рот провести обучение личного состава навыкам их владения. Автоматического оружия во взводах не густо, а в бою оно погоду делает. Предстояло организовать и провести стрельбы, одновременно форсировать работы по обустройству жилья для пополнения.

Уже прощаясь, Павел напомнил:

– Завтра, не позднее четырнадцати ноль-ноль, представить мне списки личного состава взводов с подробным указанием воинских званий, партийной принадлежности, по какой статье осуждены. Против каждой фамилии – краткая характеристика участия в боевых действиях.

Взводные ушли.

Несколько минут Павел отдыхал, удовлетворенный положенным началом. Кажется, сказал и сделал все, как намечал. Можно позволить себе короткую передышку.

– Адам! – громко позвал он в дверь.

Тимчук, похоже, был настороже. Появился тотчас, будто стоял в ожидании под дверью.

– Как по-твоему, Адам, хороший командир был Ульянцев? – захотелось узнать, как ординарец о командирах думает.

– Хороший человек был, чувствительный. Зря не обижал. Не то что комбат…

– А семья у тебя есть? Жена, дети?

– Да как вам теперь сказать – и жинка была, и пацаненок. Четыре годка должно вскорости исполниться, в аккурат на седьмое ноября. А теперь не знаю, есть семья или ее нету. Под немцем они остались. Может, все жданки прождали, может, сгинули. Кто знает…

– А из каких мест будешь?

– Минский я, с-под Столбцов.

– Откуда?! – изумился Павел.

– С-под Столбцов. А что? Доводилось в наших местах бывать? – заронясь теплом непонятной надежды, Тимчук загорелся глазами.

– Век не забуду. В сорок первом чудом оттуда живым вырвался.

…Это было жуткое зрелище. Где-то под Столбцами, на переходе из одного лесного массива в другой, остатки тринадцатого мехкорпуса, в составе которого отходил от границы и старший лейтенант Колычев, настиг батальон легких немецких танков. Немцы не стреляли.

Изгаляясь, танкисты гонялись за мечущимися в панике по всему полю красноармейцами, вооруженными лишь винтовками и пистолетами, и давили их, объятых смертным ужасом, гусеницами. Нависнув броней над сшибленным, распростертым бойцом, танк, крутанувшись, как букашку подошвой сапога, плющил и растирал оземь тела и, выцелив следующего, устремлялся вдогон новой жертве.

Павлу повезло. Сообразив, что танк в воду не полезет, он рванулся в сторону клочка Камышевой заросли. С ходу влетел в какую-то заболоченную прогалину, забрался по шею в тину.

Около трехсот раздавленных, изувеченных тел осталось лежать на том кровавом поле под Столбцами.

Глава вторая

Ночью с северо-запада пришло первое, по-настоящему осеннее, холодное ненастье. Пошел дождь. Вначале крупный, сильный, с шумом и гулом обрушившийся на расположение батальона, потом – мелкий, накрапывающий, однообразный и никлый, как все скучные и нудные, затяжные осенние дожди.