Баклан Свекольный

Государственный язык не стал объединяющим началом. На одних территориях говорили по-русски, хоть и с примесью украинизмов. На других – по-украински, но по-разному, притом настолько, что порой казалось, люди говорят на разных языках.

Феде однажды попалась книга о том, как создавалась Италия в середине XIX века. Тогда земли, отнесённые к итальянским, были собраны в единое государство. По преданию, граф Кавур – один из отцов-основателей – изрёк программную фразу: «Италию мы создали. Теперь надо создать итальянцев».

Нечто подобное, считает Фёдор, наблюдается и в Украине: страна – есть, украинцев как единой нации – нет.

Федя не столько читает полученный талмуд, сколько размышляет о судьбе страны да об её народе. Коллеги время от времени меж собой советуются, какое слово чисто украинское, а какое привнесено и, значит, недопустимо. Особенно стараются избегать русизмов. Понятное дело – когда два близких языка живут бок о бок и вперемежку, ни один не выглядит чистым. И всё же для заимствований есть пределы, за которыми язык превращается в гибрид, суррогат, а точнее – суржик.

Путаницу вызывают и предлоги. В русском принято говорить «смеяться над кем-то», а «смеяться с кого-то» признано украинизмом или даже «одессизмом».

«Вот удача-то!» – заметив ошибку, Федя расцветает в лице. Вместо «згідно з чимось» (согласно чему-то) в тексте трижды встречается «згідно чогось» (всё равно, что неграмотное «согласно чего-то»). И надобно ж тому случиться, что накануне Федя приобрёл Словарь трудностей украинского языка! И сейчас же не преминул украдкой в него заглянуть.

Да, так и есть: «згідно з чимось». Фёдор прячет книгу в стол и, напустив на себя побольше важности, направляется к Зинаиде Андреевне.

– Простите…

– Да? – Коллега удивлённо вскидывает седые брови, рука машинально снимает очки, но не кладёт на стол, и они так и свисают меж пальцами за ручку. Нижняя губа чуть выпячена, глаза прищурены, брезгливая гримаса – типа чё ему, бездари, надо.

– Здесь бы исправить на «згідно з чим», – следует робкое предложение.

– Федя, не выдумывай! Надо писать – «згідно чого»! Плохо ты, братец, украинский знаешь.

Коллеги поддерживают Примакову. Хоть и не знают, как правильно, да только помыслить не могут, чтобы какой-то пижон осмелился поучать «саму Зинаиду Андреевну»!

К разговору подключается Виктор Васильевич Цветин, старший научный сотрудник, бывший партработник. Прежде по карьерной лестнице добрался до инструктора ЦК. Ездил по стране с проверками, не гнушался даров, капризничал, если ему подносили «не то». В конце концов пал жертвой элементарной подставы: подвели его под передачу «презента», и в нужный момент в кабинете возникли сотрудники прокуратуры, с понятыми да свидетелями. По закону Цветину грозило лет 8-10 с конфискацией, а по цековской солидарности его снабдили «золотым парашютом» в виде приличной должности в НИИ.

Цветина забавляет, как Примакова правит мозги Бакланову, и он не лишает себя удовольствия поддать сарказма:

– Ты бы, Федя, на курсы украинского походил. Тут в академии недавно открыли, – и особо подчеркивает, – для иностранцев.

Атмосферу пронзает поток насмешливых флюидов. Молоденькая Валя Зиновчук, новоиспечённый кандидат, подленько хихикает. Не в открытую, а так, чуть приглушённо, отчего смех больше напоминает сдавленное хрюканье.

Ожидания оправдались. Теперь надо выдержать паузу и гордо нанести победоносный удар. Нет, что ни говори, а дешёвые эффекты Феде удаются на «ура», хоть и нередко потом дорого ему обходятся. Ну так… то ж потом!

Вернувшись на рабочее место, Федя для вида шелестит бумагами, будто занят по самое не могу. Когда о нём забывают, рука тянется в ящик стола за «Словником труднощів української мови». С тем же равнодушным видом Бакланов снова подходит к Примаковой.

– Взгляните, пожалуйста, – показывает нужную статью словаря, на этот раз из принципа не обращаясь по имени-отчеству.

– А? Что? – встрепенувшись, интересуется профессор, бликая трусливыми глазками то в словарь, то на Федю. Чутьё подсказывает: случилась лажа и предстоит минута позора.

Самообладание надо сохранять. Примакова чуть прикусывает губу, покрасневшее от конфуза лицо покрывается испариной. Федя злорадно лицезреет мечущиеся зрачки, стараясь не выплеснуть радость от победы, хоть и мелкой, но приятной.

– Вот, сюда посмотрите, – пальцем указывает нужную строчку, – да-да, именно здесь, видите? – нудит он голосом, пестрящим спесивыми нотками.

Зинаида Андреевна изучает статью «згідно з чим». Поняв, что неправа, да ещё так опозорилась перед «неучем Баклановым», она упорно дырявит глазами страничку, желая потянуть время и отсрочить неизбежное. Федя распознаёт выжидательную тактику и…

– Кхе-кхе, – выразительно прочистив горло, нетерпеливой чечёткой стучит носком туфли об пол. Металлические набойки хорошо звенят даже о линолеум. Сцену довершают картинно вскинутая левая рука и подчёркнутый взгляд на часы, мол, время не терпит.

– Ну да, правильно, – наконец-то сконфуженно, тише обычного, выдавливает из себя Примакова, и Федя молча идёт на место.

Сотрудники оживляются. Никто больше не хихикает, и в общем замешательстве слышится:

– Надо же!

– Хм-м-м…

– Вот это да!

– Наш самородок-то чего выдал!

– Глядишь, молчит-молчит, а потом ка-ак…

– Ну, Федя, ты даёшь!

Реакции Бакланова не следует. В потоке двусмысленных похвал сквозит общая досада на то, что именно он, а не Примакова, оказался прав. Все понимают, что для Фёдора важно не истину выявить, а показать превосходство над окружающими хотя бы в чём-нибудь, пусть и в самом ничтожно-мелком.

Недоразумения такого рода возникали у Бакланова и прежде. Тяга к дешёвым эффектам приносила сиюминутную выгоду, но его гонор и надменность нередко ставили коллег в неловкое положение. Ему не раз по-доброму советовали вести себя скромнее. Он же воспринимал такие увещевания как прямой указ не высовываться. Но тогда это был бы не Фёдор Бакланов. Градус конфликта из раза в раз нарастал и сегодня, похоже, достиг точки закипания.

Фёдор уж собрался молча сесть на место. Его остановила реплика Виктора Васильевича:

– Это Федя специально словарь принёс, ткнуть нас носом, что мы, мол, не знаем украинской мовы.

– Да, Виктор Васильевич, именно для этого я словарь и притащил! – Федя едва не срывается за грань грубости.

Оживление сменяется шоком. Бакланова несёт:

– Специально месяц назад купил. Всё выжидал, когда же случай подвернётся. Даже пометку сделал. Вот, взгляните!

Федя украдкой чёркает карандашом «галочку» напротив «згідно з чим». В его руках книга совершает полукруг, чтобы все могли увидеть, где именно он сделал отметку.

– Видите? – его злорадный тон выходит за рамки привычного кривляния. – Я же знал, что рано или поздно кто-то из вас облажается. Потому что не только я украинского не знаю, но и вы далеко не ушли. Только понты гоните, что вот, мол, «які ми свідомі» (какие мы сознательные). Где же вы раньше были со своей свидомостью?

Обращаясь ко всем, Фёдор задерживает взгляд на Примаковой. Её лицо каменеет. Щёки, пунцовые от злости, нервно подрагивают. Руки неловко и рефлекторно перекладывают с места на место бумаги на столе.

Многие помнят, как в середине 80-х Зинаида Андреевна первая выступила в осуждение двух сотрудников, уличённых в украинском национализме. Когда же с 91-го украинство утвердилось на официальном уровне и превратилось в предмет гордости для одних и в профессию для других, Примакова, опять же среди первых, перешла с языка на мову. И больше не вспоминала отца-кагэбиста, прежде боровшегося с шовинизмом и национализмом. Не высказывалась и о том, сколько её папа «передавил и сгноил в Сибири этих националюг». Времена поменялись. Говорить о «подвигах» родителя нынче стало не только постыдно, но и небезопасно. Немудрено, что Примакова больше других принимает слова Фёдора на свой счёт, хотя и остальным его речи комфорта не создают.

А Фёдор беспощадно неукротим во гневе. Его раздражение накаляется с каждым словом:

– Какие вы на хрен «свидомые»? – гнёт он свою линию. – Вы… вы знаете, кто? Вы – конъюнктурщики! (Небольшая пауза.) Хотя нет! Для вас это чересчур лестно! Вы и слова такого не стоите! Вы – приспособленцы и прихлебатели! Вот вы кто! Скажи вам сейчас, что надо снова все писать и говорить по-русски, вы же мигом перекраситесь! Ваша сущность в том, что у вас нет никакой сущности!

Коллеги не знают, как реагировать на этот затянувшийся пассаж. Только очкарик Романченко, старший научный сотрудник, с круглой мордой о двух подбородках, недовольно бурчит:

– Ну, Баклан, ты ваще…

Фёдор не желает выслушивать, что он там «ваще». Не давая хаму опомниться, категоричным тоном требует:

– Так, полегче! Моя фамилия – Бакланов! Попрошу не коверкать!

Романченко – типичный быдловатый вампир. Ему только того и надо: зацепить, нахамить и, если ему платят той же монетой, продолжать натиск, покуда не выведет жертву из равновесия. Подпитается энергией – и доволен, а пострадавшего колотит по-чёрному. Вот и сейчас, почуяв в Бакланове «донора», он давай наращивать прессинг на ещё более повышенных тонах:

– Та шо ты тут развыступался! Баклан – ты и есть баклан! – для большей убедительности Романченко даже привстаёт.

– Я сказал – не сметь коверкать мою фамилию!!! – рявкает Фёдор, хлопая ладонью по столу. Карандаши и ручки в настольном наборе испуганно подпрыгивают.

Комната погружается в недобрую тишину. Взоры не участвующих в перепалке робко скользят с Бакланова на Романченко и обратно.

По молчаливому согласию требование Бакланова признаётся справедливым. Романченко чувствует неодобрение коллег и, ни на кого не глядя, садится на место.

В давнюю бытность председателем колхоза Николай Андреевич Романченко однажды по пьянке объявил о решении податься в науку. По материалам своего колхоза и ряда соседних нацарапал и защитил кандидатскую диссертацию. Тема – что-то там о машинном доении. В написание диссера председатель впряг весь плановый отдел, да и не только – работа нашлась многим спецам.

После защиты Романченко устроил шикарнющий банкет. За счёт «заведения», конечно. Обещал премию всем помощникам, но… забыл. Из колхоза ушёл по-плохому.

В институте ему предложили старшего научного сотрудника. Хотели дать отдел, но передумали: потенциал не тот, да и с характером его только пасти коров, а не людьми руководить.

Звонит телефон. На шесть сотрудников два аппарата – один приютился у Примаковой на столе, всегда заваленном бумагами, другим «командует» Валентина. Она же в основном и принимает звонки. В этот раз после «аллё» Валя, ни на кого не глядя, объявляет:

– Тут просят Фёдора Михайловича… Бакла-а-анова, – язвительно растягивая фамилию.

На неё Федя никогда не злится: мелкая сошка, считает он.

Валя держит трубку на весу, стервозным взглядом исподлобья следя за движениями Фёдора. Губы искривлены в подобие улыбки.

На ходу Федя перехватывает трубку. Валя украдкой проводит пальцем по его запястью. Он будто не замечает позывного сигнала и нарочно избегает встречи взглядами.

В трубке – извиняющийся голос Аллы Петровны: с новым квартирантом она придёт не сегодня, а завтра.

– Хорошо, завтра – так завтра, – соглашается Фёдор.

– Это я на тот случай, Федя, вдруг у тебя какие дела появятся на вечер.

– Да, спасибо, Алла Петровна., – облегчённо вздыхает он, вспомнив о приглашении Капитана. «И хорошо, – думает, – в день по одному большому делу, не более».

Валя не может удержаться от комментария:

– Ах-ах-ах! Какие мы официальные! Алла Петровна… Нет чтобы – Аллочка!

Федя, не поворачивая глаз, резко машет на Вальку рукой, мол, «заткнись». Из-за неё Фёдор чуть не сболтнул «Передайте Карине спасибо за конфеты». Вовремя осёкся: Алле ни к чему знать о визитах замужней дочери к холостому квартиранту.

Бакланову Карина не нравилась. Вроде симпатичная, но не тянуло к ней. Бесцветные брови на фоне бледной кожи, ровные редкие волосы, аккуратно собранные в крысиный хвостик, Федю не возбуждали.

Едва ли не с первого дня появления Бакланова в качестве квартиранта Карина часто к нему захаживала с амурными намёками, но всякий раз получала безоговорочный «отлуп». Ссылался Федя на то, что муж у неё бандюк, да и дружки того же сорта. «Не хочу с ними связываться», – жёстко парировал он домогательства Карины. Только всё оказалось намного сложнее. Фёдор сам не заметил, как стал заложником ситуации.

– Спасибо, Алла Петровна. До встречи. – он едва не положил трубку, но словоохотливая квартирная хозяйка не унимается:

– Он хороший парень, стихи пишет, – рекламирует она луганчанина.

– Ну да, вы говорили. Простите, я немножко занят.

Словесное недержание проявляет и Романченко:

– «Немножко»! – передразнивает Фёдора. – Вот был бы занят «множко», то не было бы времени на всякие штучки.

– Да, ещё, Алла Петровна, – Федя игнорирует реплику, – завтра я дома после девяти. У меня вечером тренировка… Всё… Хорошо… До свидания.

Вешает трубку и, пожав плечами, ни на кого не глядя, качает головой. Реагировать на всякие глупости явно недосуг: Федю ждёт работа и возможно ещё какие-нибудь открытия, эффектные находки.

В комнате воцаряется гнетущее молчание. Сотрудники время от времени искоса поглядывают на Федю в опасливом ожидании новых сюрпризов, способных любому из них подпортить кровь. Сам же Фёдор никогда не беспокоится, что кто-то возьмётся доказывать его профнепригодность или неодарённость как научного сотрудника. Об учёном и речи нет. Но когда преднамеренно искажают его фамилию, Бакланов атакует мощно и беспощадно.

Глава 5. Почему – Баклан Свекольный?

1984–1985 гг.

Баклан – это птица. Есть морской баклан отряда пеликановых, есть и болотный, много их да разных. Только сейчас не о пернатых.

На блатном жаргоне баклан всегда означало «пустой человек», «хулиган». То есть не вор, не авторитет и даже не мужик, а так себе, что-то шалопайское. Знал ли об этом Фёдор или понятия не имел, но с детства терпеть не мог, когда его обзывали Бакланом. Только не в каждый роток впихнёшь колок. И в садике, и в школе «дразнилкины» доставали неслабо. Получали, конечно, по морде. Перепадало и Феде за то, что обижался.

В университете с ним на курсе учились два тёзки. Различали их по производным от фамилий. Общественно активный Федя Комиссаржевский звался Комиссаром. Скрытного Федю Фармазонова, разумеется, нарекли Фармазоном. С Баклановым тоже не мудрили.

Обижался Федя до тех пор, пока на втором курсе Баклан не дополнился Свекольным. И не потому, что среди студентов появился его однофамилец, а так сложился день один, после которого Баклан Свекольный звучало настолько часто, что настоящее имя и вспоминалось-то не сразу. Федя даже обрадовался новому «погонялу» и шутил, что если надумает писать книги, то псевдоним уже готов. А что? Ведь миру известен не Алексей Пешков, а Максим Горький. Почему тогда не Баклан Свекольный?

Шутки шутками, но однажды на доске объявлений список делегатов местной конференции предстал таким образом:

Алёна Минина – группа ТО-42

Кирилл Боярский – группа БУ-36

Валерий Косых – группа ЭТ-21

Анна Грюнфельд – группа ЭТ -21

Баклан Свекольный – группа ЭТ-21

Как туда вклинился псевдоним «будущего писателя», выяснить не удалось. Изменения внесли, хотя посвящённые обхохотались до судорог.

Начало всему положила сакраментальная фраза Фединого одногруппника.

А дело было так.

Шёл семинар по экономике торговли. Преподаватель – Алевтина Ниловна Вересай. Она же куратор группы, навроде школьной «классухи». Будучи в курсе учебных и, разумеется, личных дел подопечных, Алевтина могла часть времени посвятить вопросам, далёким не только от темы семинара, но и вообще от экономики. Получалось как в школе, где ученики хуже всего знают предмет классного руководителя.

«Кураторшу» Федя не любил, и она платила той же монетой. Ну бывает такое: взаимной антипатией зовётся. Никто, даже Федя и Алевтина, не помнил, с чего возник перманентный конфликт, не закончившийся даже после вручения дипломов. И лишь на пятилетие выпуска меж ними заведётся мирный, непринуждённый трёп. А что делить-то теперь? Жизнь у каждого сложилась так, как сам её сложил. И в ресторане, на встрече выпускников, Федя с поднятым бокалом коротенько поведал про послеинститутскую карьеру, после чего извинился перед куратором за то, что все годы учёбы «делал ей нервы».

Одногруппники встретили покаяние аплодисментами, будто только и ждали, когда же Баклан помирится с Мамкой (так меж собой они звали куратора).

Алевтину растрогали слова прежде нерадивого «курёнка». Она едва начала: «Феденька, да что ты…» – как предательский комок под гландами не дал закончить алаверды. Вересай из-за стола направилась к Фёдору и, обняв покаявшегося, достала из кармашка юбки носовой платок.

Но это всё – потом. А нынче второкурсник Фёдор Бакланов и его куратор Алевтина Ниловна Вересай едва ли не на ножах. И если в расписании указан её семинар в группе ЭТ-21, все понимали: будет весело. Сокурсники перешёптывались: «Интересно, а что Федька отчебучит на этот раз?» В других группах тоже любопытствовали: «Ну как там Баклан? Опять Алевтину доставал?» Да и мудрено ли? Самое безобидное, что мог сотворить Федя, это листать шахматный журнал, когда народ корпит над задачками по товарным потокам. Доставал бесконечными репликами, особенно во время пояснений Алевтины. Не раз и не два за семестр звучало гневное: «Бакланов! Покиньте аудиторию!» Фёдор не возражал, а лишь намеренно долго и шумно собирал портфель, после чего вальяжно выкатывался в коридор.

По группе кочевал слушок, что Алевтина подала на развод. Будто бы застукала мужа «на горячем», да притом с её лучшей подругой. Правда то или нет, но по удручённому виду Алевтины Ниловны все понимали: слухи едва ли сильно преувеличены.

Вересай вошла после второго звонка. Мрачнее обычного прозвучало:

– Добрый день. Прошу садиться.

Вмиг серьезные лица, все по местам, тихо-тихо, и только шуршали конспекты – авось успеется хоть что-нибудь освежить в памяти.

Ожидалась контрольная, вторая подряд. Положив на стол журнал группы и пачку проверенных работ, Алевтина молча, ни на кого не глядя, двумя пальцами выловила из коробки с мелом брусок подлиннее да потолще. За несколько минут доска сверху донизу покрылась двумя вариантами контрольной. Отойдя в сторону и пробежав по доске взглядом, «преподша» убедилась, что всё записано точно.

В полной тишине группа вникала в задания.

Став лицом к аудитории, Алевтина завела такую речь:

– Товарищи, прежде чем вы приступите к работе, я должна сказать вот что: грамотнeе надо писать, дорогие мои! Грамотнeе! Вы же взрослые люди! Студенты вуза! – патетически восклицала Вересай, размахивая над головой указательным пальцем.

Аудитория молча внимала, лица напряжены. Только Бакланов, откинувшись на стуле, всем видом давал понять, что ему безразличны призывы писать «грамотнeе». Он-то был уверен, что надо «грaмотнее».

Вид из окна не вдохновлял: пасмурно и серо. И мысли какие-то лезли не те. Из портфеля Федя достал журнал «Ровесник» и начал демонстративно его листать.

Алевтина сбавила патетику, перейдя на более спокойный тон:

– Вот проверила контрольные. Друзья мои! Слово «маркетинг» пишется «мар-ке-тИнг», – произнесла она по слогам и для большей убедительности втиснулась мелом промеж вариантов на доске.

«Специально, что ли, место оставила?» – подумал Бакланов, но от комментариев удержался.

– А что, кто-то написал иначе? – на полном серьёзе поинтересовался Валера Косых, «учёное светило» группы и всего курса.

– Да, Валерий, представьте себе. Не буду называть фамилий, но некоторые написали «маркетЕнг».

С задних рядов донеслось хихиканье. За суровым взглядом Вересай последовало предсказуемое:

– Бакланов! Вы опять? – она едва держала себя в руках, глядя на развалившегося на стуле Фёдора.

– А шо такое? Я ничо не делаю! Чуть шо, сразу Бакланов! – Федя притворился обиженным.

– Прекратите свои школярские штучки! «Ничего не делаю»! – передразнила Алевтина. – Ещё раз хихикнете, и я вас выставлю из аудитории!

– Ну это понятно, – вполголоса прогундосил Фёдор.

– Что?! – едва не закипела Алевтина.

– Не-не-не, ничо, ничо, – Федя не пожелал заострять момент. В его сторону повернулся десяток голов. Молчаливое требование группы к Бакланову – прекратить дуркования. После сердитого шёпота Ани Грюнфельд – «Бакланов, заткнись!» – Фёдор умолк.

– Кстати, – продолжила Вересай, – по правилам русского языка надо произносить не мaркетинг, а маркeтинг.

Тут вмешался Валера Косых, всегда пристрастный к точному написанию, произношению и ничего не принимавший на веру.

– Дико извиняюсь, но что-то я не слышал такого правила. Может, разъясните, Алевтина Ниловна, уважаемая вы наша? – с явной подковыркой спросил Косых.

Фёдор беззвучно ухмыльнулся оскалом одной стороны рта, прикрыв ладонями лицо. Алевтина заметила, но почему-то с укором обратилась к Валере:

– Косых, и вы туда же? Мало мне… – она едва не выговорила «Бакланова», но Валера потребовал уточнения:

– Да нет, я серьёзно! Что это за правило? В оригинале ударение ставится на первом слоге, marketing, – произнёс он, имитируя американский прононс, – вот я и не понимаю, по какому правилу можно так менять ударение.

Освоение тонкостей русского языка не входило в план занятия, и Вересай оставила вопрос без внимания. Да и время уж давило – пора переходить к контрольной. Никто на продолжении дискуссии не настаивал.

В ходе пояснений задачи Вересай применила неточное ударение, и привычная «свёкла» резанула ухо просторечным «свеклa». Из соседнего ряда Косых переглянулся с Баклановым. После обмена злорадными улыбочками Валера переключил внимание на доску. Федя же, будучи глупее – просто по жизни глупее – возьми, да и ляпни:

– Вообще-то, правильно не свеклa, а свёкла.

Среди студентов пробежал смешок, тут же осёкшись: окаменело-зловещее лицо Алевтины не предвещало ничего доброго. Сдержанно, сквозь зубы, она процедила:

– Да, вы правы.

– У-у-у, – пронеслось по аудитории.

Самодовольный Бакланов триумфальным взглядом искал поддержки в группе. Все сидели, уткнувшись в тетрадки, чтобы не допустить зрительного контакта с Фёдором, тем самым косвенно выказывая смельчаку одобрение. Никто их них не решился бы указать куратору на ошибку, да ещё при всех.

Косых единственный, кто не поддержал одногруппника и того не скрывал. С упрёком во взгляде покачал головой, как бы говоря: «Ну, зачем ты?»

Контрольная началась. Бакланов решил, что коль сидит за партой один, то может писать любой из двух вариантов. Выбрав тот, что полегче, пересел на другую сторону парты.

Минут пятнадцать – и всё написано, проверено, перепроверено… Ну, ещё один беглый взгляд… И работу можно сдавать.

Собрав контрольные, Вересай предложила студентам ознакомиться с новым материалом, покуда закончит проверку.

Народ окунулся в чтение. В атмосфере тотального шёпота кому-то приходили идеи, кто-то не соглашался:

– О! Я знаю, как надо!

– Та не! Ты шо! Куда?

Время от времени Алевтина, отвлекаясь от проверки, молча, до боли знакомым строгим взглядом гасила страсти увлёкшихся спорщиков.

И вдруг – как болтом по носу:

– Бакланову – «единица» за то, что писал не свой вариант!

– Чё это – не свой?! – шумно возмутился Фёдор, уже не страшась быть выставленным за дверь. – Я ж один сижу! Какой вариант захотел, такой и выбрал! Шо такое?!

– Выбирать, Бакланов, будете на выборах! – ни к селу ни к городу выдала Алевтина.

– Ну-у, я тогда не знаю… – с досадой проворчал Федя, вполоборота влево повернув корпус. Правый локоть упёрся в середину стола. Обхватив ладонью лоб, Бакланов удручённо качал головой.

Его кислое лицо не оставило равнодушным Косых:

– Вот тебе и свеклa, дружочек! Ну кто тебя, придурка, за язык-то тянул? Баклан ты, Федька! Баклан свекольный!

В ответ – ни слова. Фёдор даже не слушал, что ему впаривал этот умник.

– Косых! Прекратите немедленно! – зычно завопила Вересай, оказавшись не только вне себя, но и вне здравого смысла.

Ситуация для педагога щепетильная. Сказать прямо – отомстила? Так об этом все и без неё догадались. Отрицать – значит обороняться, да не в свою пользу. Тогда уж не останется ни йоты сомнений, что Алевтина тупо и мелко поквиталась. Но нельзя и совсем не дать понять Бакланову, за что он схлопотал «кол».

Как же быть?

В классе тишина, перебиваемая гулом автомобилей за окном и доносившимся из коридора ворчанием бабы Нюры, уборщицы. Той всегда что-то не так, как надо, а точнее – не так, как в «раньшем времени».

Вересай не нашла выхода из неловкой ситуации, но каждый для себя извлёк надлежащий урок, в том числе и Бакланов.

В универе полагалось отрабатывать как пропущенные занятия, так и полученные «неуды». Для отработки давались отдельные часы.

Федя пришёл на кафедру в назначенное время. Сдал одну тему, другую, а когда очередь дошла до последней, тут-то Вересай и прокололась:

– Это за «свеклу»? – ехидная улыбочка скривила её густо напомаженные губы. Прищуренные симпатичные глазки показались Фёдору мелкими и гадкими. В ответ он вложил ехидства не меньше:

– Нет, Алевтина Ниловна, за свёклу.

На отработку довелось прийти ещё раз.

Глава 6. «Квантильоны»

Понедельник, 4 октября 1993 г.

Время – 10:50.

В наступившую тишину постепенно вливается поток шагов, доносящийся из коридора. К нему присоединяется громкое сопение. В сторону кабинета на всех парах несётся Павел Иванович Маслаченко.

Пал Иваныч – замзавотделом. В институте считается, что именно ему принадлежит фраза: «Автор не тот, кто придумал, а тот, кто первый опубликовал». К этому запоздалому выводу Маслаченко пришёл после выступления на учёном совете с идеями, им выстраданными, но давеча вышедшими в статье другого автора.

Диссертацию Павел Иванович писал долго, пропустил все сроки в настойчивых потугах достичь совершенства. Публиковаться не спешил, вынашивал идеи, наполняя их «практикой». Другие поступали умнее: появилась мысль – тут же её в тезисы на ближайшую конференцию. А если идея попадает в сборник тезисов – авторство, считай, забито. Потом уж собирай статистику, начитывайся литературы, в общем, доводи новинку до научного продукта.

Маслаченко считал такой сценарий неприемлемым. Нельзя, говорил он, выстреливать чистыми гипотезами. Мало ли! А вдруг не подтвердятся? Вот и не спешил, за что и поплатился: диссер пришлось переделывать процентов на семьдесят.

Из-за потерянных лет Маслаченко изрядно комплексует и в должности замзава прессует подчинённых за то, чем прежде грешил сам: публикуйтесь, – говорит, – выходите на конференции, форумы и т. п.

Противный дверной скрип – и запыхавшийся Пал Иваныч врывается в кабинет. Сотрудники давно привыкли, что замзав не входит, а именно врывается. Говорили, будто до сельхозинститута он служил в угрозыске, а дыхание сбилось из-за постоянной беготни. Всё ему казалось, что мотание по кабинетам позволит быстрее решать текущие вопросы, а заодно управлять процессом зарождения научных идей.

Едва переступив порог, Маслаченко живо интересуется:

– Как идёт вычитка?

В ответ бодрый нестройный хор:

– Продвигается.

– Заканчиваем.

– Немножко ещё.

И прочее.

На появление зама Фёдор не реагирует. В конце концов, уже виделись, нагоняй получил – зачем высовываться? А скажет чего не так, опять нарвётся на конфликт.

Цветин и Примакова время от времени искоса поглядывают на Бакланова. «Косяки» не остаются незамеченными. С кривой улыбкой и слегка наклоняясь, так чтобы взглянуть Бакланову в глаза, Маслаченко въедливо любопытствует:

– Что, Фёдор, мало опоздания, так ты ещё чего-то накуролесил?

– Ничего я не куролесил, – равнодушно и не поднимая головы от бумаг, отвечает он, – работаю над тем, что и все.

«Как же вы меня достали!» – на самом деле крутится в его мыслемешалке. В таких случаях Федя старается, как говорят американцы, «держать низкий профиль»,[4] то есть не высовываться. Маслаченко и без того теряет к нему интерес, припомнив, зачем пришёл:

– Слушайте, коллеги, мы тут показали датчанам расчёты по бюджету. Там сейчас обсуждают. – машет рукой как бы в сторону дирекции. – Только вот какая загвоздка. Мы занесли в прогноз нынешние темпы инфляции. Так представляете, получается столько нулей… Мы уже с миллиардов перешли на… что там дальше?

С прищуром экзаменатора окидывает взглядом озадаченные лица.

– Триллионы! – выстреливает самодовольная Валька.

– Правильно! А ещё дальше? – продолжается «экзамен».

Ответа нет. Да и откуда? Кому ещё год назад пришло бы в голову, что госбюджет придётся считать в таких запредельных цифрах? Не астрономия ведь!

– Вот видите, – Маслаченко будто радуется, – и никто не знает. Датчане – и те не в курсе.

– Да и у нас вряд ли кто в курсе, – улыбается Виктор Васильевич.

Коллеги дружно кивают:

– Угу.

– Ну да.

– Ага.

Федя понимает, что ошибся: эффектная находка «згідно з чим» досадливо уходит в тень перед другой, обещающей стать не менее сногсшибательной. Тут-то ему и приходят на помощь скудные, но исключительные знания, почерпнутые за пределами школы. В голове проносится ликующее «наконец-то!», и Федя приступает к действу. Напустив на себя максимум равнодушия, дабы скрыть бьющее через край упоение от ожидаемого фурора, Фёдор являет себя народу:

– Почему – вряд ли?

На него устремляется несколько пар изумлённых глаз. В кабинете зависает немой вопрос: «Чего он там ещё выдаст?»

Завладев общим вниманием и радуясь хорошему началу, Федя менторским тоном продолжает, растопырив пятерню для загибания пальцев:

– После триллионов следуют квадриллионы (мизинец), квинтиллионы (безымянный), секстиллионы (средний)…