Орикс и Коростель

Маргарет Этвуд

Орикс и Коростель

Может быть, подобно другим путешественникам, я мог бы удивить тебя странными и невероятными рассказами, но я предпочел излагать голые факты наипростейшими способом и слогом, ибо главным моим намерением было осведомлять тебя, а не забавлять.

Д. Свифт. «Путешествия Гулливера» (Пер. с английского под ред. А.А. Франковского.)

И нет спасенья? И пути провидения не вытвердить наизусть? И ни вожатая, ни прибежища нет, только чудо, с вершины башни срывающееся в высоту?

В. Вулф. «На маяк» (Пер. Е. Суриц.)

Моей семье

= 1 =

Манго

Снежный человек просыпается перед рассветом. Лежит без движения, вслушиваясь в прибой, что волна за волной накатывает на преграды, шуш-ш, шуш-ш; стук сердца. Снежному человеку так хотелось бы поверить, что он еще спит.

На горизонте с востока серая дымка уже освещена розовым беспощадным заревом. Странно: цвет все еще кажется нежным. На фоне дымки темнеют силуэты башен в открытом море, необъяснимо вырастают из бледно-голубой и розовой лагуны. Крики птиц, гнездящихся там, и далекий скрежет океана, что грызет обломки автомобилей, кирпичи и камни, — почти как рев машин в выходной день.

Снежный человек привычно смотрит на часы — корпус из нержавеющей стали, потертый алюминиевый ремешок, часы давно не работают, но еще блестят. Теперь это его единственный талисман. Циферблат пуст: час ноль. Нет официального времени — Снежного человека всякий раз охватывает ужас. Никто нигде не знает, который час.

— Успокойся, — говорит он себе и делает несколько глубоких вдохов, потом чешет укусы: не сами ранки, только вокруг, чтобы не содрать корку, — заражение крови ему совершенно ни к чему. Затем он изучает землю, нет ли живности: все спокойно, ни хвостов, ни чешуи. Левая рука, правая нога, правая рука, левая нога — он спускается с дерева. Смахивает с себя ветки и кору, обматывается грязной простыней на манер тоги. На ветке висит бейсболка «Ред Сокс», он определил ее туда на ночь для сохранности, теперь снимает, глядит внутрь, вытряхивает паука и надевает кепку на голову.

Он отходит на пару ярдов влево и мочится в кусты.

— Осторожнее, — советует он кузнечикам. Те, недовольно треща, скрываются в траве. Он обходит дерево, подальше от места, назначенного туалетом, и осматривает тайник из обломков бетонных плит, обмотанных проволочной сеткой для защиты от крыс и мышей. В тайнике лежат несколько плодов манго в пластиковом пакете, банка вегетарианских сосисок «Диетона», драгоценные полбутылки скотча — нет, пожалуй, треть бутылки скотча — и энергетический батончик с шоколадным вкусом, найденный на стоянке трейлеров, мягкий и липкий в фольге. Снежный человек пока не может заставить себя его съесть — кто знает, может, больше он батончиков не найдет. Еще в тайнике лежит открывалка, почему-то нож для колки льда и шесть пивных бутылок — из сентиментальных соображений, а также для питьевой воды. А еще темные очки, он их надевает. Одного стекла нет, но лучше так, чем ничего.

Он открывает пластиковый пакет. Остался только один манго. Странно, ему казалось, их должно быть больше. Он старался завязать пакет как можно туже, но муравьи все равно забрались. Теперь бегают по рукам, черные и злобные желтые. Удивительно, как они все-таки больно кусаются, особенно желтые. Снежный человек их стряхивает.

— Четкое выполнение ежедневных рутинных обязанностей — один из наиболее действенных способов сохранить высокую мораль и ясный рассудок, — говорит он вслух. Кажется, цитирует книгу, старое нудное пособие для европейских колонистов с каких-то плантаций. Он такой книги не помнит, но это еще ничего не значит. В той части мозга, где была память, сплошные пустоты. Плантации кофе, каучука, джута (интересно, что такое джут?). Колонистам полагалось носить тропические шлемы, прилично одеваться к обеду, не насиловать туземных женщин. Нет, вряд ли там говорилось «насиловать». Воздерживаться от контактов с представительницами коренного населения. Ну, или еще как-то.

Правда, он готов поспорить, что они не воздерживались. В девяти случаях из десяти.

— Принимая во внимание смягчающие обстоятельства… — говорит он. Оказывается, он стоит открыв рот, вспоминая окончание фразы. Он садится на землю и ест манго.

Обломки

По белому пляжу — он весь покрыт выброшенными на берег кораллами и костями — гуляют дети. Наверное, в океане купались — все мокрые и поблескивают. Осторожнее надо: кто знает, какая живность обитает в глубинах лагуны. Но дети беспечны в отличие от самого Снежного человека. Он ни за что в воду не полезет, даже ночью, когда солнце не терзает. Уточнение: ночью особенно.

Он наблюдает за ними с завистью — или, может, это ностальгия? Вряд ли: в детстве он никогда не купался в море и голышом по пляжу не бегал. Дети исследуют побережье, иногда наклоняются, подбирают какой-то мусор, совещаются, что-то оставляют, что-то выкидывают, найденные сокровища отправляются в рваный мешок. Рано или поздно — можно не сомневаться — они отыщут Снежного человека. Он сидит в почти истлевшей простыне, обхватив колени, и грызет манго, прячась в тени деревьев от палящего солнца. Для этих детей — толстокожих, невосприимчивых к ультрафиолету — он всегда будет ночным существом, человеком сумерек.

А вот и они.

— Снежный человек, о Снежный человек, — напевают они. Слишком близко они к нему никогда не подходят. В знак уважения, как ему хотелось бы думать, или от него просто воняет?

(От него действительно воняет, он в курсе. Он пахнет дрянью, он пахнет, как морж, — маслом, солью и рыбой. Разумеется, он не нюхал моржей. Зато картинки видел.)

Дети открывают свой мешок и хором спрашивают:

— О Снежный человек, что мы нашли? — Они вытаскивают из мешка вещи и раскладывают перед ним, будто на продажу: диск от автомобильного колеса, клавиша пианино, пригоршня зеленых бутылочных стекол, отшлифованных водой. Пластиковый контейнер от «НегиПлюс», пустой; ведерко из-под куриного филе «ПухлоКуры», тоже пустое. Компьютерная мышка — точнее, ее покореженные обломки с длинным хвостом.

Снежный человек вот-вот заплачет. Что им сказать? Никак не объяснить, что это за странные предметы. И чем они были. Но дети-то знают, что он скажет. Он всегда говорит одно и то же.

— Это вещи из прежних времен. — Голос его добр и отстранен. Нечто среднее между педагогом, прорицателем и добрым дядюшкой — вот такой примерно должен быть тон.

— А они не сделают нам больно? — Иногда дети находят банки с машинным маслом, едкие растворители или пластиковые бутылки с отбеливателем. Ловушки из прошлого. Снежный человек — признанный эксперт по несчастным случаям: жгучие жидкости, тошнотворный дым, ядовитая пыль. Странные источники боли.

— Нет, эти нет, — говорит он. — Эти безопасны. — Дети тут же теряют интерес к своим находкам, мешок бесполезно болтается. Но дети не уходят — стоят и смотрят. Прочесывание пляжа — только предлог. В действительности они больше хотят посмотреть на Снежного человека, потому что он совсем на них не похож. Иногда они просят его снять темные очки, а потом надеть обратно: проверяют, два у него глаза или три.

— Снежный человек, о Снежный человек, — поют они, но не ему, скорее друг другу. Для них его имя — всего лишь сочетание звуков. Они не знают, что такое снежный человек, они никогда не видели снега.

Одно из правил Коростеля — нельзя выбрать имя, которому не найдешь физический эквивалент — пускай скелет, пускай чучело. Никаких единорогов, грифонов, мантикор и василисков. Но правила больше не действуют, и Снежный человек с наслаждением, пусть горьким, взял себе это сомнительное имя. Ужасный Снежный человек, Йети, — существующий и не существующий, мерцает на границе снежной бури, обезьяноподобный человек или человекоподобная обезьяна, скрытный, неуловимый, известный лишь по слухам и перевернутым следам. Говорили, что горные племена охотились на снежных людей и при малейшей возможности убивали. Говорили, что племена эти варили убитых снежных людей, жарили их, закатывали пиры. Снежный человек подозревает, что легкий налет каннибализма придавал этому действу особую прелесть.

Сейчас он сократил свое имя. Стал просто Снежным человеком, оставив «ужасного» себе, в качестве тайной власяницы.

Дети мнутся, потом садятся на землю полукругом, все вместе, мальчики и девочки. Младшие еще не доели завтрак, по подбородкам стекает зеленый сок. Жутко подумать, насколько неряшливы становятся люди, когда нет зеркал. Впрочем, дети все равно кажутся ему изумительно красивыми — все голые, все идеальные, все разноцветные — шоколадные, розовые, цвета чая, кофе, сливок, масла, меда — и с одинаковыми зелеными глазами. Эстетика Коростеля.

Они выжидательно смотрят на Снежного человека. Наверное, думают, что он с ними заговорит, но сегодня он не в настроении. В крайнем случае, даст им посмотреть темные очки, блестящие сломанные часы или бейсболку. Бейсболка им нравится, правда, они совершенно не понимают, зачем она — съемные волосы, которые и не волосы вовсе, — а подходящей байки он пока не придумал.

Дети еще некоторое время сидят молча, смотрят, размышляют, затем старший начинает:

— О Снежный человек, пожалуйста, скажи нам, что за мох растет у тебя на лице?

Остальные подхватывают:

— Пожалуйста, скажи нам, пожалуйста, скажи нам! — Не пихаются, не хихикают — это серьезный вопрос.

— Перья, — отвечает он.

Они задают этот вопрос минимум раз в неделю. И он все время дает один и тот же ответ. Сколько прошло времени — два месяца, три? Он сбился со счета, а у них уже про него мифология, догадки: Снежный человек когда-то был птицей, но забыл, как летать, и почти все его перья выпали, ему холодно, ему нужна вторая кожа, и приходится все время греться. Нет: ему холодно, потому что он ест рыбу, а рыба холодная. Нет: он носит вторую кожу, потому что у него больше нету этой штуки, которая у всех мужчин есть, и он не хочет, чтобы мы видели. И поэтому он не ходит купаться. У него морщины, потому что раньше он жил под водой и вода сморщила ему кожу. Снежный человек такой грустный, потому что остальные такие же улетели за море, и теперь он тут совсем один.

— Я тоже хочу перья, — говорит самый младший. Напрасная надежда: у мужчин из племени Детей Коростеля бороды не растут. Сам Коростель считал, что борода иррациональна, его раздражало бритье, поэтому он решил вообще отказаться от растительности на лице. Разумеется, Снежного человека это не коснулось: ему слишком поздно меняться.

Теперь они все начинают разом:

— Снежный человек, о Снежный человек, а можно, чтобы у нас тоже были перья, пожалуйста?

— Нет, — отвечает он.

— Почему нет, ну почему? — спрашивают двое самых младших.

— Минутку, я спрошу Коростеля. — Он поднимает часы к небу, крутит на запястье, потом прикладывает к уху, будто слушает. Они завороженно следят за каждым его движением. — Нет, — говорит он наконец. — Коростель говорит, что вам перья не положены. А теперь валите на хер.

— На хер? На хер? — Они смотрят друг на друга, потом на него. Он сделал ошибку, сказал новое слово и даже не сможет объяснить им, что оно означает. Половые органы их не оскорбляют. — Что такое на хер?

— Уходите! — Он отмахивается простыней, они бросаются врассыпную и убегают по пляжу. Они еще не знают, стоит ли его бояться. И насколько сильно, если стоит. Никто не слыхал, чтоб он обидел ребенка, но сущность его до конца не понятна. Кто знает, что он выкинет.

Голос

— Теперь я один, — говорит он вслух. — Один, совсем один. Один в безбрежном море. — Еще одна фраза из саднящего внутреннего цитатника.

Уточнение: на морском берегу.

Ему очень нужно услышать человеческий голос — обычный человеческий голос, как у него самого. Иногда он смеется, как гиена, или рычит, как лев, — его представление о смехе гиены и рычании льва. В детстве он смотрел старые DVD про животных: программы о повадках диких зверей, кадры совокупления, рык, анатомия, матери вылизывают детенышей. Почему эти сцены так его утешали?

Еще время от времени он визжит и хрюкает, как свиноид, или лает, как волкопес: Bay! Bay! Иногда на закате бегает по пляжу, швыряется камнями в океан и орет: Черт, черт, черт, черт, черт! Обычно после этого легче.

Он встает, потягивается, простыня падает на песок. Он испуганно смотрит на собственное тело: грязная кожа, вся искусанная, седеющая поросль на груди, огрубевшие желтые ногти на ногах. Он стоит в чем мать родила — не сказать, чтоб он помнил, как она его рожала. Столько событий происходят у тебя за спиной, когда не можешь смотреть: рождение и смерть, к примеру. И краткое забвение секса.

— Не смей даже думать об этом, — говорит он сам себе. Секс — как выпивка: не стоит о нем думать с утра пораньше.

Раньше он поддерживал форму — бегал по утрам, ходил в тренажерный зал. А теперь у него ребра торчат, он катастрофически истощал. Животного протеина не хватает. Женский голос ласково шепчет ему на ухо:

А задница очень даже ничего! — Это не Орикс, какая-то другая женщина. Орикс теперь не особо разговорчива.

— Скажи что-нибудь, — просит он. Она его слышит, ему нужно верить, что она слышит его, но все равно молчит. — Ну что мне сделать? — спрашивает он. — Знаешь, я…

И пресс ничего, перебивает кто-то шепотом. Дорогой, просто ложись и расслабься. Кто это? Какая-то шлюшка. Уточнение: профессиональная жрица любви. Гимнастка, будто резиновая, покрытая блестками, словно чешуей. Он ненавидит эти отголоски. Их и святые слышали — чокнутые запаршивевшие отшельники в пещерах и пустынях. Скоро ему прекрасные демоны станут являться, будут манить, облизываясь, суккубы с красными сосками и мелькающими розовыми язычками. Из волн появятся русалки, выплывут из-за осыпающихся башен, он услышит сладкое пение и поплывет, и его съедят акулы. Существа с женскими грудями и головами и орлиными когтями станут пикировать на него, он раскроет им объятья, и это будет конец. Мозгоплавка.

Или хуже того, какая-нибудь девушка, которую он знает или когда-то знал, выйдет из-за деревьев, обрадуется ему, но окажется всего лишь миражом. Впрочем, ему компания нужна, и такая сойдет.

Через уцелевшее стекло темных очков он изучает горизонт: пустота. Море — как раскаленный металл, выцветшее голубое небо, если не считать дыры, которую прожгло солнце. Пусто. Вода, песок, небо, деревья, осколки прошлого. Никто его не услышит, потому что никого нет.

— Коростель! — кричит он. — Ты скотина! Мудак!

Он прислушивается. По лицу снова течет соленая водица. Неизвестно, когда это опять произойдет, и ничего не поделать. Он задыхается, будто огромная рука сдавила грудь — давит, отпускает, снова давит. Бессмысленная паника.

— Это ты виноват! — кричит он океану.

Ответа нет. Неудивительно. Только волны — шуш-ш, шуш-ш. Он кулаком проводит по лицу, по бороденке, размазывая грязь, сопли, слезы и липкий сок манго.

— Снежный человек, Снежный человек, — говорит он. — Очухайся.

= 2 =

Костер

Когда-то, давным-давно, Снежный человек еще не был Снежным человеком. Он был Джимми. Хорошим мальчиком.

Первое четкое воспоминание Джимми — огромный костер. Ему тогда было лет пять или шесть. Он носил красные резиновые сапоги, на сапогах — улыбающиеся утята; он помнит, потому что после костра он прямо в сапогах проходил дезинфекцию. Ему сказали, что дезинфицирующее вещество очень ядовитое, не надо им брызгаться, а он беспокоился, что яд попадет в глаза утятам, им больно будет. Ему сказали, что утята — просто рисунки, ненастоящие и ничего не чувствуют, но он не вполне поверил.

Ну, пусть будет пять с половиной, думает Снежный человек. Ближе к истине.

Тогда, наверное, был октябрь или ноябрь, листья еще окрашивались в рыжий и красный. Под ногами хлюпала грязь — наверное, Джимми стоял на поле, к тому же моросило. Костер сложили из кучи трупов коров, овец и свиней. Их ноги торчали во все стороны, как палки, туши поливались бензином, летели искры, желтые и белые, красные и оранжевые. В воздухе плыл запах горелого мяса. Напоминало барбекю — отец на заднем дворе порою что-то жарил, но сейчас запах был сильнее и мешался с вонью автозаправки и горелых волос.

Джимми знал, как пахнут горелые волосы, потому что как-то раз сжег свои собственные. Отстриг их маникюрными ножницами и поджег маминой зажигалкой. Волосы зашипели и начали извиваться, будто черные червячки, и он отстриг еще прядь. Когда его обнаружили, он уже обкорнал себе полголовы. А когда начали ругать, сказал, что это был эксперимент.

Тогда папа рассмеялся, а мама — нет. По крайней мере (сказал папа), Джимми хватило ума отстричь волосы перед тем, как поджигать. А мама сказала, им очень повезло, что он не спалил дом. Потом они начали спорить насчет зажигалки, которой в доме бы не было (сказал папа), если б мама не курила. А мама сказала, что все дети в душе пироманы и, не будь в доме зажигалки, Джимми с таким же успехом взял бы спички.

Спор продолжался, а Джимми обрадовался, потому что знал: теперь не накажут. Просто нужно молчать, и тогда они вскоре забудут, о чем, собственно, поспорили. Но все же он чувствовал себя виноватым — гляньте, до чего он их довел. И он знал, что все закончится как обычно — хлопнет дверь. Он все вжимался в кресло, а над головой летали туда-сюда слова, и в конце концов дверь таки хлопнула — на сей раз мама—и дунул ветер. Когда хлопала дверь, всегда ветер дул, ффыф-ф, — фыркал прямо в уши.

— Не обращай внимания, приятель, — сказал папа. — Ее воротничок душит. Скоро успокоится. Пойдем лучше поедим мороженого. — Так они и сделали, купили ежевичное мороженое в стаканчиках с красно-синими птицами. Стаканчики делались вручную в Мексике, их не стоило класть в посудомоечную машину, чтобы краску не смыть. Джимми доел мороженое — хотел показать папе, что все в порядке.

Женщины и их воротнички. То холод, то духота в странной, мускусной, цветочной стране у женщин под одеждой. Необъяснимо, таинственно и очень важно — так считал папа. Но никто почему-то не говорил, что и мужчине бывает душно, об этом даже не упоминали — по крайней мере, когда Джимми был маленьким, — разве что папа мог сказать: «Выдохни». Почему? Почему никто не вспоминает, что мужчинам тоже душно и у них тоже есть воротнички? Гладкие воротнички с острыми краями, с ужасной темной и колючей изнанкой. Джимми не помешала бы парочка теорий на этот счет.

На следующий день папа отвел его в парикмахерскую — на фотографии в витрине симпатичная девушка надула губы. Черная футболка сползла с одного плеча. Угольно-черные глаза смотрели жестко, волосы топорщились, точно иглы у дикобраза. В парикмахерской весь пол в волосах — их шваброй собирали в кучи. Сначала на Джимми надели черный фартук, вроде слюнявчика, и Джимми обиделся, не хотел походить на маленького. Парикмахер засмеялся и сказал, что это не слюнявчик. Разве Джимми когда-нибудь видел детишек в черных слюнявчиках? Ну, тогда ладно; Джимми подровняли искромсанную шевелюру. Может, этого он и добивался — чтобы его подстригли покороче. Парикмахер что-то вылил ему на голову, чтобы волосы торчали. Это что-то пахло апельсиновыми корками. Джимми улыбнулся своему отражению в зеркале, потом нахмурился.

— Парень не промах, — сказал парикмахер, кивнув отцу Джимми. — Просто тигр. — Он стряхнул волосы Джимми на пол к остальным волосам, затем изящно сдернул черный фартук и снял Джимми с кресла.

Когда жгли костер, Джимми очень волновался за животных — думал, что им очень больно. Нет, сказал папа. Это мертвые животные. Как стейки и сосиски, только со шкурами.

А головы, подумал Джимми. У стейков не бывает голов. С головами — совсем другое дело. Ему казалось, на него укоризненно смотрят горящие звериные глаза. И он решил, что все это — костер, запах гари и, главное, страдающие звери в отсветах пламени — его вина, потому что он и не пытался их спасти. Но в то же время костер восхищал — он светился, как рождественская елка, как горящая рождественская елка. Джимми надеялся, еще будет взрыв, как по телевизору.

Папа держал его за руку.

— Подними меня, — сказал Джимми. Отец решил, что его нужно утешить, — так оно и было, и папа взял его на руки и обнял. Но еще Джимми хотелось получше рассмотреть костер.

— Вот так все обычно и заканчивается, — сказал папа Джимми, но обращался не к Джимми, а к другому человеку. — Стоит только начать. — Папа Джимми явно сердился, как и человек, с которым он разговаривал.

— Говорят, это нарочно сделали.

— Не удивлюсь, если и так, — сказал папа Джимми.

— А можно я возьму коровий рог? — спросил Джимми. Он не понимал, почему должны пропадать такие хорошие рога. Он даже хотел попросить сразу два, но не рискнул.

— Нет, — ответил папа. — Не в этот раз, приятель. — Он похлопал Джимми по ноге.

— Поднять цены, — сказал человек. — Сделать на этих убийствах деньги, как-то так.

— Еще каких убийствах, — сказал отец Джимми с отвращением. — А может, просто выходка чокнутых. Какой-нибудь культ, кто его знает.

— А почему нельзя? — спросил Джимми. Никому больше ведь не нужны эти рога. Но папа проигнорировал его вопрос.

— Вопрос в том, как им это удалось? — сказал он. — Я думал, Компаунд запаяли, как бочку.

— И мне так казалось. Мы же им платим, и немало. И куда они смотрели? Им не за то платят, чтоб они дрыхли, как сурки.

— Может, подкупили охрану, — сказал отец Джимми. — Я думаю, проверят банковские счета, хотя такие деньги только последний дурак в банк положит. В любом случае, полетят головы.

— Да, шерстить будут, не дай бог никому. Не хотел бы я оказаться на их месте, — сказал человек. — А кто сюда снаружи приходит?

— Ремонтники. И службы доставки.

— Наверное, они все это внутрь и провезли.

— Да, я такую версию слышал, — сказал отец. — Но это какой-то новый паразит. Мы уже получили биопринт.

— В эту игру могут и двое играть, — сказал человек.

— Да сколько угодно может быть народу, — ответил отец Джимми.

— А зачем они сожгли коров и овец? — спросил Джимми на следующий день. Они завтракали втроем, так что, судя по всему, это было воскресенье. По воскресеньям папа с мамой завтракали вместе.

Отец Джимми как раз пил вторую чашку кофе и чиркал по листку с цифрами.

— Их нужно было сжечь, — ответил он, — чтобы оно не распространялось.

Он даже не взглянул на Джимми — возился с карманным калькулятором, рисовал карандашом.

— Что не распространялось?

— Заболевание.

— А что такое заболевание?

— Заболевание — это, к примеру, когда ты кашляешь, — сказала мама.

— А если я буду кашлять, меня сожгут?

— Скорее всего, — ответил папа, перевернув страницу.

Джимми испугался, потому что кашлял всего неделю назад. И мог закашляться в любой момент, в горле уже першило. Он вдруг увидел, как у него горят волосы — не отрезанная прядь на блюдце, а все волосы, прямо на голове. Он не хотел оказаться в одной куче с коровами и овцами. Он заплакал.

— Сколько раз тебе повторять одно и то же? — сказала его мама. — Он еще слишком маленький.

— Да-да, папочка опять чудовище, — ответил папа. — Это была шутка, приятель. Ну, знаешь — шутка? Ха-ха.

— Он не понимает таких шуток.

— Что значит «не понимает»? Разумеется, он все понимает. Правда ведь, Джимми?

— Ага, — ответил Джимми, хлюпая носом.

— Оставь папочку в покое, — сказала мама. — Папочка думает. Ему за это платят. А на тебя у него нет времени.

Его отец отшвырнул карандаш.

— Ну сколько можно?

Мама бросила зажженную сигарету в полупустую чашку с кофе.

— Пойдем, Джимми, прогуляемся. — Она взяла Джимми за руку и вышла на улицу, с нарочитой осторожностью прикрыв дверь. Даже пальто не надела. И шапку тоже. Только халат и тапочки.

Небо в тот день было серое, дул холодный ветер, мама шла, опустив голову, и ветер трепал ей волосы. Они обогнули дом и пошли прямо через мокрый газон, мама шагала очень быстро и по-прежнему держала Джимми за руку. Будто существо с железными когтями тащит куда-то в бездну. Джимми было плохо, казалось, все вокруг вот-вот развалится и вихрем унесется прочь. Но еще ему было весело. Он смотрел на мамины тапочки, к которым уже прилипла мокрая земля. Если б он так заляпал себе тапочки, наверняка получил бы взбучку.

Они пошли медленнее, а потом вообще остановились. Мама заговорила спокойно и тихо, словно учительница по телевизору. Значит, вне себя от злости. Болезнь, сказала мама, нельзя увидеть, она очень маленькая. Может летать по воздуху или спрятаться в воде или на грязных руках маленьких мальчиков, поэтому нельзя ковыряться в носу, а потом класть пальцы в рот, и нужно обязательно мыть руки после туалета, и нельзя вытирать…

— Я знаю, — сказал Джимми. — Можно я домой пойду? Мне холодно.

Но мама будто не слышала. Болезнь, продолжала она тем же спокойным ровным голосом, болезнь попадает к тебе внутрь и все там меняет. Она переделывает тебя, клетка за клеткой, и клеткам становится плохо. А поскольку ты весь состоишь из маленьких клеток, которые работают вместе, чтобы ты жил, если много клеток заболеет…

— У меня может кашель начаться, — сказал Джимми. — Прямо сейчас! — И он закашлялся.

— Ладно, неважно, — ответила его мама. Она часто пыталась объяснять ему разные вещи, но у нее не хватало терпения. Их обоих тогда корежило. Он сопротивлялся, делал вид, что не понимает, даже когда понимал, он притворялся глупым, он не хотел, чтоб она сдавалась. Хотел, чтоб она была храброй, достучалась до него, пробила стену, которую он выстроил между ними, двигалась вперед.

— Я хочу услышать про маленькие клетки, — он ныл, ныл, насколько смел. — Хочу!

— Не сегодня, — сказал она. — Пойдем в дом.

«Фермы ОрганИнк»

Отец Джимми работал на «Фермы ОрганИнк». Он был генографом, одним из лучших специалистов в этой области. Он начал работать над генетической картой протеома сразу после колледжа, а потом помогал выводить Мафусаилову Мышь в рамках «Операции Бессмертие». После этого, уже на «Фермах ОрганИнк», он стал одним из создателей проекта «Свиноид», работал над ним вместе с командой микробиологов и экспертов по трансплантации, которые специализировались на борьбе с разного рода инфекциями. Животное назвали свиноидом: официальное название — «супрессируемый мультиорганифер», но все говорили «свиноид». Иногда «Фермы ОрганИнк» называли «Фермами ОрганСвинк», но это случалось реже. В любом случае, то были не совсем фермы — не такие, как рисуют на картинках.

Задача проекта «Свиноид» — вырастить внутри трансгенетического организма (свиньи) надежные человеческие ткани и органы — их можно пересаживать людям без риска отторжения, и эти трансплантанты смогут сопротивляться атакам враждебных микробов и вирусов, которых с каждым годом появлялось все больше. Свиньям привили ген быстрого роста, так что свиные почки, желудки и сердца вырастали быстрее, и сейчас ученые пытались создать свиноида, который смог бы выращивать одновременно пять или шесть почек. Животное-донор вполне могло пожертвовать лишними почками, жить дальше и отращивать новые органы, как, к примеру, омар, который способен вырастить клешню взамен потерянной. При этом свиноида не придется ликвидировать. Такой метод экономнее, поскольку на выращивание свиноида уходило много сил и продовольствия. «Фермы ОрганИнк» очень хорошо субсидировались.

Все это объяснили Джимми, когда он достаточно повзрослел.

Достаточно повзрослел, думает Снежный человек, снова расчесывая кожу вокруг укусов. Идиотизм. Достаточно для чего? Чтобы пить, трахаться, больше знать? Какой придурок имеет право решать? К примеру, сам Снежный человек не считал, что достаточно повзрослел для этого, этого — как это назвать? Для этой ситуации, скажем так. И никогда не повзрослеет достаточно, ни один нормальный человек не сможет…

Каждый из нас должен следовать тому пути, что лежит перед ним, говорит голос у него в голове, на этот раз мужской, какого-то фальшивого гуру, потому что каждый путь уникален. Ищущего должна занимать не столько природа самого пути, сколько праведность, сила и терпение, что проявляет каждый из нас, сталкиваясь с…

— Глупость какая, — говорит Снежный человек. Очередная профанация из серии помоги-себе-сам. Нирвана для чайников. Правда, его почему-то терзает нехорошее чувство, что этот шедевр вполне мог написать он сам.

В стародавние счастливые времена, само собой. Да, те времена были гораздо счастливее.

Органы свиноидов адаптировались под каждого человека с помощью клеток людей-доноров; органы замораживались и ждали своего часа. Гораздо дешевле, чем клонировать себя на «запчасти» — в этой технологии еще нужно кое-что подшлифовать, как любил говорить отец Джимми, — или держать парочку детей-доноров в нелегальных детских садах. В рассудительных глянцевых брошюрах и рекламных материалах подчеркивались преимущества технологии свиноидов, эффективность и сравнительная безвредность процедуры. Дабы нервные не нервничали, в брошюрах сообщалось, что умершие свиноиды не становятся беконом и сосисками: вряд ли захочешь есть животное, чьи клетки совпадают с твоими.

Но шло время, прибрежные водоносные слои стали солеными, таяла вечная мерзлота, тундра пузырилась метаном, равнины сохли, азиатские степи превращались в песчаные дюны, найти мясо становилось все сложнее, и люди засомневались. В меню кафе на территории «Ферм ОрганИнк» все чаще появлялись сэндвичи с беконом и ветчиной и мясные пироги. Официально кафе называлось «Бистро „У Эндрю“», но завсегдатаи называли его просто «Свинюшечной». Когда Джимми обедал там с отцом — то есть всякий раз, когда мама дергалась, — мужчины и женщины за соседними столиками неприятно шутили на эту тему.

— Снова пирог со свиноидами, — говорили они. — Блинчики со свиноидами, свиноидный попкорн. Давай, Джимми, налегай! — Джимми расстраивался: он совершенно запутался, кто и что должен есть. Он не хотел есть свиноидов — он считал, они похожи на него самого. Свиноиды, как и он, права голоса не имели.

— Не обращай на них внимания, милый, — говорила Рамона. — Они просто дразнятся, понимаешь? — Рамона — одна из лаборанток отца. Она часто обедала с ними, с Джимми и его папой. Рамона была моложе его отца и даже матери, она чем-то напоминала Джимми девушку с картинки в парикмахерской, такие же надутые губы и большие черные глаза. Но Рамона часто улыбалась, и волосы у нее были темные и мягкие, совсем не топорщились. Мама Джимми называла цвет своих волос «грязная блондинка». («Недостаточно грязная, — обычно говорил папа. — Эй, эй, это шутка, только не бей меня!»)

Рамона всегда брала себе салат.

— Как там Шэрон? — спрашивала она, глядя на отца Джимми своими огромными влажными глазами. Шэрон — это мама Джимми.

— Неважно, — отвечал папа.

— Ой, это ужасно жалко.

— Это уже серьезная проблема. Я волнуюсь. Джимми наблюдал, как Рамона ест. Она откусывала по чуть-чуть и как-то умудрялась жевать латук и не хрустеть.

И сырую морковку тоже. Удивительно — Рамона будто разжижала жесткую, твердую пищу и всасывала, как инопланетный москит из фильма на DVD.

— Может, ей нужно, я не знаю, с кем-то проконсультироваться? — Брови Районы сочувственно ползли вверх. Она красила веки розовым, слишком много теней, веки казались морщинистыми. — Теперь что угодно могут, сейчас полно таблеток… — Может, Рамона и была техническим гением, но говорила, как девушка из рекламы геля для душа. Она не дура, объяснял отец Джимми, просто не хочет тратить энергию нейронов на длинные фразы. На «Фермах ОрганИнк» таких людей было много, не только женщин. Это всё потому, что они люди чисел, а не слов, говорил отец Джимми. Джимми уже знал, что сам он — не человек чисел.

— Ты что думаешь, я не предлагал? Я поспрашивал у знакомых, нашел хорошего специалиста, даже встречу назначил, но она взяла и не пошла. — Отец Джимми смотрел в стол. — У нее свои мысли на этот счет.

— Ужасно жалко, настоящая потеря. Ну, она же такой умной была!

— Она и сейчас умная, — говорил отец Джимми — Ум просто из ушей лезет.

— Но она была такая, знаешь…

Рамона роняла вилку, и они с отцом Джимми очень долго смотрели друг на друга, будто подбирая слово, чтобы описать, какой раньше была его мама. Потом они замечали, что

Джимми слушает, и тут же фокусировались на нем, как лучи инопланетных кораблей. Ослепительно ярко.

— Ну, Джимми, дорогой, как дела в школе?

— Ешь, приятель, и корки доедай, а то волосы на груди не вырастут.

— А можно я посмотрю на свиноидов? — спрашивал Джимми.

Свиноиды были гораздо больше и толще обычных свиней — чтобы дополнительные органы помещались. Свиноидов держали в специальных зданиях и очень тщательно охраняли. Если бы свиноида и его генетический материал похитил конкурент, разразилась бы катастрофа. Джимми, когда ходил посмотреть на свиноидов, надевал биоскафандр, который был ему велик, маску и мыл руки специальным дезинфицирующим мылом. Ему очень нравились маленькие свиноиды, у каждой свиноматки по двенадцать штук, они лежали рядком и сосали молоко. Свинята. Симпатичные. А взрослые все-таки немного пугали — мокрые носы, розовые глазки с белесыми ресницами. Они смотрели на него, будто видели, по правде видели и строили насчет него планы.

— Свинюк, хрюк-хрюк, свинюк, хрюк-хрюк, — пел он, чтобы их успокоить, и перегибался через ограждение. Сразу после мытья загоны почти не воняли. Джимми радовался, что не живет в загоне и что не надо валяться в собственных какашках и моче. У свиноидов не было туалетов, они ходили в туалет куда придется, и Джимми было смутно стыдно. Но он уже давно не писался в кровать — по крайней мере, ему так казалось.

— Не упади, — говорил папа. — А то они тебя съедят, оглянуться не успеешь.

— Нет, не съедят, — отвечал Джимми. Потому что я их друг, думал он. Потому что я пою им песенки. Ему очень хотелось обзавестись длинной палкой, чтобы потыкать свиноидов. Не бить, а просто чтобы они побегали. Они слишком много бездельничают.

Когда Джимми был еще совсем маленьким, они жили в каркасном доме, построенном в стиле Кейп-Кода, в одном из Модулей. В альбоме были фотографии, где они стояли на крыльце этого дома, фотографии с датами и всем прочим. Мама рассовала их в альбоме, когда еще чем-то интересовалась. Теперь они жили в большом доме в стиле короля Георга с крытым бассейном и маленьким спортзалом. Мебель в доме называлась репродукции, Джимми уже достаточно повзрослел, когда понял, что значит это слово: если есть репродукция, где-то должен быть и оригинал. Или был когда-то. Ну, вроде того.

Этот дом, бассейн, мебель — все принадлежало «Компаунду ОрганИнк», где жило высшее руководство. Со временем администрация и младшие ученые тоже туда переехали. Отец Джимми говорил, что так даже лучше: никто не ездит на работу из Модулей. Даже учитывая стерильные транспортные коридоры и скоростные поезда, в городе всегда рискуешь заразиться.

Джимми никогда не был в городе. Только видел по телевизору — бесконечные рекламные щиты, неоновые вывески и ряды домов, высоких и низких, нескончаемые грязные улицы, бесчисленные машины плюются клубами дыма из выхлопных труб, тысячи людей спешат куда-то, веселятся, безобразничают. Были и другие города, близкие и далекие, некоторые получше, почти Компаунды, говорил отец, и дома в них за высокими заборами, но эти города по телевизору показывали редко.

Люди из Компаундов старались в город без необходимости не выбираться и никогда не ездили в одиночку. Они называли города плебсвиллями. У всех горожан имелись удостоверения личности с отпечатками пальцев, но служба безопасности работала из рук вон плохо: в городах бродили типы, которые могли подделать что угодно и стать кем угодно, не говоря уж про всякую шваль — наркоманов, грабителей, нищих, сумасшедших. Так что работникам «Ферм ОрганИнк» лучше жилось всем вместе и под защитой.

Снаружи, где кончались заборы, ворота и прожекторы «ОрганИнк», все было непредсказуемо. А внутри — как всегда, как в те времена, когда папа был маленьким, когда дела еще не приняли серьезный оборот, как выражался сам папа. Мама говорила, что это все ненастоящее, как парк развлечений, и что пути назад нет, и тогда папа спрашивал, зачем разрушать то, что есть? Можно спокойно гулять по улице, разве не так? Ездить на велосипеде, сидеть в кафе на веранде, есть мороженое в стаканчике. Джимми знал, что папа прав, потому что сам все это делал.

И все же люди из КорпБезКорпа — отец Джимми называл их наши люди — постоянно были начеку. Когда ставки так высоки, неизвестно, на что решится противник. Противник или противники, опасаться следовало не одного оппонента. Другие компании, другие страны, разные организации и просто заговорщики. Вокруг слишком много техники, говорил папа Джимми. Слишком много техники, программ, враждебных биоформ, оружия. А еще слишком много фанатизма, зависти и вранья.

Давным-давно, во времена драконов и рыцарей, короли и герцоги жили в замках с высокими стенами, подъемными мостами и бойницами, откуда на врага лили горячую смолу, говорил папа. Компаунды — то же самое. Замки были нужны, чтобы ты с друзьями сидел в безопасности и никого внутрь не пускал.

— Значит, мы короли и герцоги? — спрашивал Джимми.

— Именно так, — смеялся отец.

Обед

Одно время мама Джимми тоже работала на «Фермы Орган-Инк». Там она и познакомилась с отцом Джимми: они работали в одном Компаунде над одним проектом. Мама была микробиолог, изучала протеины вредных для свиноидов биоформ и модифицировала их рецепторы, чтобы те не взаимодействовали с клетками свиноидов, или создавала лекарства-блокираторы.

— Это очень просто, — говорила она Джимми, когда на нее находил стих объяснять. — Плохие микробы и вирусы хотят залезть в клетки через специальные двери и съесть свиноидов изнутри. А твоя мамочка делает для этих дверей замки. — Она показывала на мониторе клетки, микробов, как микробы лезут в клетки, заражают их и клетки лопаются, увеличенные изображения протеинов, лекарства, которые мама тестировала. Картинки — будто коробки конфет в супермаркете: круглые конфеты в прозрачном пластике, тянучки в прозрачном пластике, длинные лакричные леденцы в прозрачном пластике. Клетки — будто прозрачные коробки с крышками.

— Почему ты больше не делаешь замки для клеток? — спрашивал Джимми.

— Потому что я хочу сидеть дома, с тобой, — говорила она, глядя куда-то поверх его головы и дымя сигаретой.

— А как же свиноиды? — тревожился Джимми. — В них же попадут микробы! — Он не хотел, чтобы его друзья-звери лопнули, как зараженные клетки.

— Теперь этим другие люди занимаются, — говорила мама. Казалось, ее это больше не волнует. Она разрешала играть с картинками на компьютере, а когда Джимми научился запускать программы, позволила вести компьютерные войны — клетки против микробов. Мама говорила, что не будет ругать, если что-то пропадет, данные уже все равно устарели. Но иногда — в те редкие дни, когда мама бывала оживленной и целеустремленной, — она сама любила повозиться с компьютером. Ему нравились эти дни — когда она вроде развлекалась. Была дружелюбной и общительной. Она была как настоящая мама, а он — как настоящий ребенок. Правда, эти моменты так и оставались моментами.

Когда она ушла из лаборатории? Когда Джимми пошел в школу «ОрганИнк», в первый класс, и пропадал там целыми днями. Странно: если она хотела сидеть дома ради Джимми, почему начала, когда он перестал бывать дома? Джимми так и не понял почему, а тогда был слишком мал и даже не задумался. Знал только, что Долорес, няню с Филиппин, которая раньше у них жила, отослали обратно, и он очень по ней скучал. Она называла его Джим-Джим, улыбалась, смеялась, готовила яйца, как ему нравится, пела песенки и баловала его. Но Долорес пришлось уехать, потому что теперь с ним всегда будет его настоящая мама — мол, это же хорошо, — а ведь никому не нужны две мамы, правда?

Нет, нужны, думает Снежный человек. Еще как нужны.

Снежный человек ясно видит свою мать — мать Джимми, — как она сидит за кухонным столом в халате, а он возвращается из школы обедать. Перед мамой стоит нетронутая чашка с кофе, мама смотрит в окно и курит. Халат был ярко-лиловый — Снежный человек до сих пор нервничает, когда видит этот цвет. Как правило, мать не готовила, и Джимми приходилось все делать самому, а она только сухо распоряжалась («Молоко в холодильнике. Справа. Да нет же, справа. Ты что, не знаешь, какая рука правая?»). Голос такой, будто она смертельно устала; может, она устала от него. А может, больна.

— Ты что, заразилась? — спросил он однажды.

— Ты о чем, Джимми?

— Как клетки.

— А, понятно. Нет, я не заразилась, — ответила она. Помолчала и прибавила: — А может, и да. — Но взяла свои слова назад, увидев, как он сморщился.

Больше всего Джимми хотелось рассмешить ее — чтоб она была счастливой, как раньше, — кажется, он помнит. Он рассказывал ей забавные истории про школу, или вроде бы забавные, или просто их изобретал. («Кэрри Джонсон покакала прямо на пол».) Он прыгал по комнате, сводил глаза к переносице и кривлялся, как обезьяна, — проверенный в школе трюк, безупречно срабатывал на мальчиках, а порой и на девочках. Джимми мазал себе нос ореховым маслом и пытался слизнуть. Чаще всего такие выходки мать нервировали: «Это не смешно, это отвратительно», «Джимми, перестань, у меня голова от тебя болит». Но иногда ему удавалось выдавить из нее улыбку, а то и не одну. Не угадаешь, что подействует.

А иногда она готовила ему настоящий обед, настолько помпезный и торжественный, что Джимми пугался — не знал, по какому поводу такая красота. Столовые приборы, бумажные салфетки — цветные бумажные салфетки, как на праздник, — сэндвич с ореховым маслом и желе, его любимый, только из одного куска хлеба и круглый. Лицо из орехового масла с улыбкой из желе. Мама аккуратно одевалась, на губах — помада, губная помада — отражение улыбки на сэндвиче, мама просто лучилась вниманием, слушала его глупые истории и смотрела прямо на него, глаза — синее не бывает. Мама напоминала ему фарфоровый умывальник: массивный, чистый и сияющий.

Он знал, надо восхититься ее старанием, и тоже старался.

— Ух ты, мой любимый, — говорил он, закатывая глаза и потирая живот. Он изображал голод, явно переигрывая. Но бывал вознагражден: она смеялась.

Джимми взрослел, замыкался в себе; он понял, что можно добиться если не одобрения, то хоть какой-то реакции. Все лучше тусклого голоса, пустых глаз и усталого взгляда в окно.

— А можно мне кошку? — спрашивал он.

— Нет, Джимми, тебе нельзя кошку. Мы об этом уже говорили. У кошек бывают болезни, опасные для свиноидов.

— Но тебе же все равно. — Это явная провокация. Вздох, облако сигаретного дыма.

— Другим не все равно.

— Тогда можно мне собаку?

— Нет. Собаку тоже нельзя. Тебе что, нечем у себя в комнате заняться?

— А попугая?

— Нет. Все, перестань. — Она уже не слушает.

— А можно мне ничего? — Нет.

— Вот и хорошо, — кричал он. — Мне ничего нельзя. Значит, мне нужно что-нибудь! Что мне можно?

— Джимми, ты иногда жутко меня бесишь, ты знаешь об этом?

— А можно мне сестренку? — Нет!

— А братика? Ну, пожалуйста!

— Нет — значит «нет»! Ты меня слышишь? Я сказала «нет»!

— А почему?

Вот он, ключ, теперь получится. Она могла заплакать, выскочить из комнаты и хлопнуть дверью. Могла заплакать и его обнять. Или запустить в стену кофейной чашкой и закричать:

— Дерьмо, все это полное дерьмо, это безнадежно! — Она даже могла его ударить, а потом заплакать и обнять. И все это в любых комбинациях.

А еще могла просто заплакать, опустив голову на руки. Ее трясло, она рыдала, задыхалась и всхлипывала. И он не понимал, что делать. Он так любил ее, когда мучил, или когда она мучила его, — не поймешь, что к чему. Он стоял, чуть отодвинувшись, как перед бродячей собакой, протягивал руку, повторяя:

— Извини, извини меня, пожалуйста. — Ему действительно было стыдно, но мало того: он втайне радовался и поздравлял себя, что ему удалось такое с ней сотворить.

А еще он боялся. Всегда существовала грань — не перешел ли? И если да, что теперь будет?

= 3 =

Полдень

Полдень — самое ужасное время суток: слепящее солнце и влажность. Часам к одиннадцати Снежный человек обычно возвращается в лес, подальше от моря: свет отскакивает от воды, достает даже там, где не достанет небо, и Снежный человек весь краснеет и покрывается волдырями. Пригодился бы солнцезащитный крем — непонятно только, где его найти.

В первую неделю, когда ему еще хватало сил, он из веток, строительной изоленты и брезента, найденного в багажнике разбитой машины, соорудил навес. Тогда еще был нож — потом потерялся. Через неделю или, может, две? За неделями надо бы следить внимательнее. Карманный ножик, с двумя лезвиями, шилом, маленькой пилой, пилкой для ногтей и штопором. Еще в нем были маленькие ножницы — Снежный человек стриг ими ногти и резал пленку. Ножниц ему особенно не хватает.

Когда Джимми исполнилось девять лет, отец подарил ему такой же ножик. Он всегда дарил ему инструменты — практичного человека воспитывал. По мнению отца, Джимми и болта не вкрутит. Кому надо болт вкручивать? говорит голос в голове у Снежного человека, эстрадный комик на сей раз. Я б его лучше забил.

— Заткнись, — говорит ему Снежный человек.

— А ты дал ему доллар? — спросила Орикс, когда он рассказал ей про ножик.

— Нет. А зачем?

— Когда тебе дарят ножик, за него нужно отдать деньги. Чтобы не пораниться о неудачи. Не хочу, чтобы ты поранился о неудачи, Джимми.

— Это кто тебе такое сказал?

— Ну, кто-то. — Кто-то играл в ее жизни очень важную роль.

— Какой еще кто-то? — Джимми ненавидел этого «кого-то» — безлицего, безглазого, сплошь руки и член, один член, два, множество, — но Орикс шептала ему на ухо: ой, кто-то, и смеялась, и как он мог сосредоточиться на застарелой ненависти?

Недолго, пока был навес, Снежный человек спал на раскладушке, которую утащил из бунгало, примерно в миле отсюда. Раскладушка — железная рама, пружинная сетка и пенопластовый матрас. В первую же ночь напали муравьи — пришлось поставить ножки раскладушки в банки с водой. Муравьи отступили, но под брезентом застаивался горячий влажный воздух, ночью влажность — чуть ли не сто процентов, тем более внизу, от дыхания запотевал пластик.

Еще Снежному человеку мешали скуноты — шуршали листьями, обнюхивали его ноги и шныряли вокруг, будто он уже падаль, а однажды утром он увидел сквозь пластик, что на него смотрят три свиноида. Один был кабаном, Снежный человек вроде различил блеск клыков. По идее, свиноидам клыки не полагаются, но, может, они обзавелись клыками, одичав, в силу необходимости, — наверняка быстро, у свиноидов же ген ускоренного развития. Снежный человек закричал и замахал руками, свиноиды убежали, но кто знает, что они еще учинят? Свиноиды или волкопсы рано или поздно догадаются, что пистолета-распылителя у него нет. Он выкинул пистолет, когда заряды кончились. Глупо, что он не спер зарядник: ошибка, и устроить спальню на земле — тоже.

Он перебрался на дерево. Ни волкопсов, ни свиноидов, да и скунотов намного меньше — они предпочитали подлесок. Из сучьев и изоленты он соорудил на нижних ветках подобие платформы. Неплохо: он всегда собирал всякие штуки гораздо лучше, чем казалось отцу. Сначала Снежный человек затащил на дерево матрас — его пришлось выкинуть, когда заплесневел и стал дразняще вонять томатным супом.

Брезент унесло во время на редкость сильного урагана. Но каркас от раскладушки остался, и Снежный человек по-прежнему лежал там днем. Он обнаружил, что вытянуться на раскладушке, раскинув руки и сняв простыню, наподобие святого, которого вот-вот сожгут, намного комфортнее, чем просто лежать на земле, — по крайней мере, воздух обдувает тело целиком.

Откуда ни возьмись, всплыло слово «мезозойский». Он увидел это слово, он услышал это слово, но постичь не мог. Оно ни к чему не цеплялось. В последнее время такое нередко происходит, смысл растворяется, пометки в заветном словарике исчезают одна за другой.

— Это все из-за жары, — сказал он себе. — Пойдет дождь, и я приду в себя. — Пот течет ручьями, он почти слышит, как ползут струйки пота. Иногда, правда, это не пот, а насекомые. Всякие жучки находят его неотразимым. Жучки, мухи, пчелы, будто он — кусок тухлого мяса или отвратительный цветок.

Хорошо, что в полдень есть не хочется: от одной мысли о еде тошнит. Неплохо бы уметь охлаждаться, свесив язык.

Теперь солнце жарит по полной — раньше это называлось «стоит в зените». Снежный человек растянулся на пружинном каркасе своей кровати, в текучей тени деревьев, отдав себя на растерзание жаре. Сделаем вид, будто это отдых! На этот раз голос школьной учительницы, веселый, снисходительный. Мисс Стрэттон, зовите-меня-Салли, с огромной задницей. Сделаем вид, будто то, сделаем вид, будто это. Первые три года в школе делаешь вид, будто все что угодно, а потом тебе за это снижают оценки. Сделаем вид, что вот я здесь, с тобой, толстозадая и все такое, через член высосу тебе мозги.

Движется что-то? Он озирается — нет, почудилось. Салли Стрэттон исчезает — туда и дорога. Надо бы чем-то свое время занять. «Свое время», несостоятельная формула, будто Снежному человеку выдали ящик его личного времени, ящик, под завязку набитый часами и минутами, трать их, как деньги. Только ящик подсунули дырявый, и время утекает, что ни делай.

Можно, скажем, по дереву резать. Сделать шахматы, играть самому с собой. Раньше он играл с Коростелем, но на компьютере, без настоящих шахмат. Обычно выигрывал Коростель. Где-то должен быть еще нож; если поискать, покопаться в остатках, наверняка найдется. Если вдуматься, удивительно, что эта мысль не посещала его раньше.

Он опять возвращается в прошлое — после школы, с Коростелем. Поначалу все было достаточно невинно. Они играли в «Архаитон» или еще во что. «Трехмерный Вако», «Нашествие Варваров», «Квиктайм Усама». Во всех играх — параллельные стратегии: нужно предугадывать, куда движешься ты и куда — противник. Коростель был мастером — в обходных маневрах ему нет равных. Но Джимми иногда удавалось выиграть в «Квиктайм Усаму», если Коростель играл за Неверных.

Нет, такую игру из дерева не вырежешь. Придется довольствоваться шахматами.

Еще можно вести дневник. Впечатления записывать. В домах, которые пока не отсырели, наверняка найдется куча бумаги, ручки или карандаши — он во время своих поисковых экспедиций видел, но не додумался взять. Притвориться капитаном корабля, как в древние времена, — на море шторм, а капитан сидит в каюте, обреченный, но не сломленный, и заполняет бортовой журнал. Снежный человек видел такие фильмы. Или как люди потерпели кораблекрушение, изгои на пустынном острове день за днем ведут дневники — каждое сегодня тоскливее, чем вчера. Списки припасов, наблюдения за погодой, мелкие дела — пришил пуговицу, съел моллюска.

Он тоже своего рода изгой. Можно списки составлять. Это придаст жизни структуру.

Но даже изгой думает о будущем читателе, что приплывет на остров, найдет истлевшие кости и узнает о судьбе несчастного из дневника. Снежному человеку такая роскошь не светит: у него не будет читателей, Дети Коростеля читать не умеют. Какого читателя ни вообрази — все они в прошлом.

Сверху на ниточке спускается гусеница, медленно вращается, точно эквилибрист в цирке, нацелилась ему на грудь. Красивая гусеница, невероятно зеленая, будто шарик жевательной резинки, блестящая и волосатая. Снежный человек наблюдает, внезапная, необъяснимая радость и нежность охватывает его. Уникальна, думает он. Никогда в этом мире не появится другой такой гусеницы. Никогда не будет такого момента, не случится такого совпадения.

Порой на него находит — такие беспричинные всплески иррационального счастья. Возможно, авитаминоз.

Гусеница на миг останавливается, вертит незрячей головой. Огромные матовые глаза — будто шлем, вид спереди. Может, учуяла его — точнее, его химическую ауру.

— Мы здесь не для того, чтобы играть, парить, мечтать, — говорит он гусенице. — Нам много сделать предстоит и многое узнать1 .

1 Цитата из стихотворения «Будь сильным» католического священника Молти Д. Бэбкока (1858-1901).

Вот из какого отмирающего мозгового колодца появилась эта чушь? Уроки Жизненных Навыков, средняя школа. Учитель был нелепым осколком доисторических дней расцвета доткомов2 . На лысеющей голове произрастал хвостик; человек этот предпочитал носить куртку из кожзаменителя; в бугристом, пористом носу красовалась золотая серьга. Он рассказывал про уверенность в себе, риск и индивидуализм абсолютно безнадежным тоном — судя по всему, сам в них давно не верил. Иногда он выдавал замшелые афоризмы, сдобренные злой иронией, но даже она не могла развеять скуку, царившую на его уроках; порой он говорил: «Я мог бы стать кандидатом»3 — и многозначительно таращился, будто в этой фразе таился глубочайший смысл, который им всем следовало уловить.

2 Доткомы, от английского com — общее название интернет-компаний, во множестве появившихся в 1990-х годах и прогоревших в начале 2000-х.

3 Цитата из фильма «В порту» (1954 г.) режиссера Элии Казана.

Двойная бухгалтерия, банковская система для «чайников», как не взорвать яйцо в микроволновке, заполнение бумаг на жилье в таком-то или сяком-то Модуле и заявлений на работу в таком-то или сяком-то Компаунде, изучение наследственности, брачные контракты, выбор партнера по генетическому признаку, использование презервативов для защиты от биоформ, передающихся половым путем, — вот такие Жизненные Навыки. Дети особо не слушали. Они либо уже знали все это, либо не желали знать, и урок у них считался часом отдыха. Мы здесь не для того, чтобы играть, парить, мечтать. Нам Жизненные Навыки предстоит узнать.

Или, к примеру, вместо шахмат или дневника можно заняться бытом. Тут многое можно усовершенствовать, очень многое. В первую очередь — новые источники пищи. Почему он даже не поинтересовался, как использовать корни, ягоды и примитивные ловушки на мелкую живность или как едят змей? Почему он зря потратил столько времени?

Дорогой, не мучай себя! — сочувственно выдыхает ему в ухо женский голос.

Если б найти пещеру, славную пещеру, с высоким потолком, хорошей вентиляцией и, может, ручьем каким-нибудь, жизнь бы наладилась. Ну да, в четверти мили отсюда есть ручей, он в одном месте разливается в заводь. Раньше Снежный человек ходил туда освежиться, но там могут купаться Дети Коростеля, купаются или сидят на берегу, приставать будут, уговаривать, чтоб искупался, а он не хочет им показываться без простыни. По сравнению с ними он все-таки слишком странный; при них он чувствует себя уродом. А если нет людей, запросто могут быть звери: свиноиды, волкопсы, рыськи. Вода привлекает хищников. Они ждут. Глотают слюну. Нападают. Очень неуютно.

Собираются тучи, небо темнеет. Он мало что различает сквозь деревья, но чувствует, как меняется свет. Снежный человек погружается в дремоту, ему грезится Орикс, она плавает в бассейне, на ней одеяние из лепестков, тонких, словно из папиросной бумаги. Они распускаются, сжимаются и разжимаются, точно щупальца медузы. Ярко-розовый бассейн. Орикс улыбается и плывет, медленно двигая руками, а Снежный человек понимает, что оба они в опасности. Затем раздается гулкий удар, будто захлопнули громадный склеп.

Ливень

Снежный человек просыпается от грома и порыва ветра: накрыла послеобеденная гроза. Он выкарабкивается из раскладушки, хватает простыню. Налетит в мгновение ока, а металлическая раскладушка — последнее место, где стоит находиться в грозу. В лесу он соорудил островок из автопокрышек, надо заползти туда, покрышки будут изоляцией между ним и землей, пока гроза не кончится. Порой идет град, каждая градина — как мячик для гольфа, но листва замедляет их падение.

Снежный человек добирается до покрышек, и тут же начинается гроза. Сегодня только дождь, всегдашний потоп, такой мощный, что воздух превращается в туман. Сверху рушится вода, трещат молнии. Над головой хлещут ветки, по земле текут ручьи. Становится прохладнее, воздух заполняется запахом свежевымытых листьев и мокрой земли.

Дождь превращается в изморось, раскаты грома затихают где-то вдали, и Снежный человек возвращается к тайнику — взять бутылки из-под пива. Потом идет к бетонному навесу, который был когда-то частью моста. Под навесом — оранжевый знак с черным силуэтом копающего человека. Прежде это означало «Работают люди». Странно думать о бесконечном труде, копании, ковке, резьбе, поднятии тяжестей, бурении, день за днем, год за годом, век за веком; а теперь сплошная разруха — наверное, везде. Песочные замки.

Вода течет сквозь дыру в бетоне. Снежный человек встает под струю, открывает рот и жадно глотает — в воде полно песка, веточек и еще какой-то дряни, о которой и думать не хочется: вода, наверное, текла сюда через заброшенные дома, подвалы, грязные канавы, да где угодно. Снежный человек моется и полощет простыню. Особо чистым не станет, но хотя бы смоет верхний слой грязи. Неплохо бы обзавестись мылом, Снежный человек в каждом своем мародерском набеге забывает.

В конце концов он наполняет водой пивные бутылки. Надо раздобыть емкость поудобнее, термос или ведро — побольше что-нибудь. К тому же бутылки неудобные: скользкие и неустойчивые. Но ему все кажется, что он чувствует запах пива — хотя это всего лишь плод воображения. Сделаем вид, будто это пиво.

Зря он об этом. Нечего себя мучить. Хватит дразнить себя недостижимым, словно он запертая, истыканная проводами лабораторная крыса, вынужден ставить бесполезные извращенные эксперименты над собственными мозгами.

Выпустите меня на свободу! слышит он свои мысли. Но ведь он не заперт, не в тюрьме. Свободнее некуда.

— Я не нарочно, — по-детски хнычет он, в таком настроении он всегда хнычет. — Так получилось, я ведь не знал, все вышло из-под контроля! Что я мог сделать, ну что? Кто-нибудь, послушайте, ну услышьте же меня, кто-нибудь!

Отвратительный спектакль. Даже он не поверил. Зато теперь снова плачет.

Очень важно, говорит книга у него в голове, игнорировать незначительные источники раздражения, избегать тщетного роптания и направить всю ментальную энергию на реальность данного мига и на задачи, которые она ставит. Наверное, прочел где-то. В его мозгу вряд ли бы родилось тщетное роптание — уж наверняка не само по себе.

Он вытирает лицо краем простыни.

— Тщетное роптание, — повторяет он вслух. Ему вновь чудится, будто его слушают, будто кто-то невидимый прячется в листве и лукаво наблюдает.

= 4 =

Скунот

У него и впрямь есть слушатель: молодой скунот. Теперь Снежный человек видит: из-под куста на него уставились блестящие глаза.

— Хорошая девочка, иди сюда, — ласково говорит он. Скунот тут же исчезает. Если задаться такой целью, если очень постараться, можно приручить скунота — будет с кем поболтать. Всегда приятно с кем-нибудь поболтать, говорила ему Орикс.

— Ты бы как-нибудь попробовал, Джимми, — говорила она, целуя его в ухо.

— Но я с тобой болтаю, — возражал он. Еще поцелуй.

— Неужели?

Когда Джимми исполнилось десять лет, отец подарил ему скунота.

Как выглядел отец? Снежный человек не может вспомнить, как ни пытается. Мать Джимми — четкий образ, с белой блестящей рамкой, будто на полароидных фотографиях, но отец вспоминается обрывками: кадык прыгает вверх-вниз, когда отец глотает, уши просвечивают на фоне кухонного окна, левая ладонь лежит на столе, отрезанная манжетой. Отец — словно коллаж. Может, Джимми не удавалось отдалиться, чтобы рассмотреть картинку целиком.

Наверное, скунот появился, потому что у Джимми был день рождения. Джимми свои дни рождения подавлял: они не праздновались — по крайней мере, с тех пор, как уехала Долорес. Она-то всегда помнила про его день рождения, готовила торт или покупала, но все равно то был самый настоящий деньрожденный торт со свечками и сахарной глазурью — правда же? Снежный человек цепляется за реальность этих тортов, как утопающий за соломинку, закрывает глаза и вызывает в памяти торты, они парят перед ним, горящие свечи вкусно пахнут ванилью, как и сама Долорес.

А вот мать никогда точно не помнила, сколько Джимми лет и когда у него день рождения. Ему приходилось напоминать за завтраком; тогда мать выныривала из своего транса и покупала ему какой-нибудь ужасающий подарок — детскую пижаму с кенгуру или медведями, диск, который не станет слушать ни один человек младше сорока, белье с нарисованными китами, — заворачивала в бумагу и совала ему за ужином, все страннее улыбаясь. Словно кто-то закричал: «Улыбайся!» — и ткнул ее вилкой.

А потом отец терзал их неуклюжими оправданиями, мол, эта правда-правда особенная и важная дата как-то вылетела у него из головы, и спрашивал Джимми, все ли в порядке, и присылал ему электронную открытку — стандартный дизайн «ОрганИнк»: пять крылатых свиноидов танцуют конгу, подпись: «С Днем Рождения, Джимми, пусть все твои мечты сбываются», — а на следующий день приносил подарок — не подарок, по сути дела, а очередной инструмент, или интеллектуальную игру, или еще какое скрытое требование, а Джимми должен был соответствовать. Только чему? Стандарта не было, а если и был, то настолько размытый и необъятный, что его никто не мог разглядеть, в особенности Джимми. Чего бы он ни достиг, всё было не то, всё мало. По шкале результатов «математика-химия-прикладная-биология», принятой в «ОрганИнк», Джимми, видимо, был удручающе нормален. Может, поэтому отец перестал говорить, что можно добиться большего, если постараться, и начал хвалить сына — с плохо скрываемым разочарованием, словно у того черепно-мозговая травма.

В общем, Снежный человек забыл про десятый день рождения всё, кроме скунота, которого отец принес в дорожной клетке. Очень маленький скунот, самый маленький из второго поколения, отпрыск первой пары. Остальной помет тут же раскупили. Отец Джимми дал понять, что ему пришлось потратить много времени и практически все свое влияние, чтобы раздобыть этого зверя, но это все ерунда, оно того стоило, сегодня ведь правда-правда особенный день, который, как обычно, случился на день позже.

Поначалу скуноты были баловством, их в свободное время выводили какие-то пижоны из биологической лаборатории «ОрганИнк». В те дни все дурачились: так забавно создавать новых животных, говорили эти ребята, богом себя чувствуешь. Результаты некоторых экспериментов пришлось уничтожить, они оказались слишком опасны — кому нужна жаба ага с цепким, как у хамелеона, хвостом, которая через окно заберется в ванную и ослепит вас, пока вы чистите зубы? Еще был змеекрыс, неудачная помесь крысы и змеи, его тоже пришлось ликвидировать. Но скуноты стали домашними питомцами по всему «ОрганИнку». Они были не из внешнего мира — мира вне Компаунда, — не являлись переносчиками чужеродных микробов и не представляли опасности для свиноидов. К тому же скуноты симпатичные.

Маленький скунот позволил Джимми взять себя на руки. Черно-белый — черная маска на морде, белая полоса на спине и черно-белые кольца на пушистом хвосте. Скунот лизнул пальцы Джимми, и тот влюбился.

— Он не воняет, как скунсы, — сказал отец. — Чистый зверь с добрым нравом. Тихий. Взрослые скуноты в домах живут плохо, они агрессивные, могут дом запросто развалить. Но этот вроде поспокойнее. Посмотрим, как у него дела пойдут. Да, Джимми?

Последнее время отец словно извинялся перед Джимми, будто несправедливо наказал за что-то, а теперь жалеет. Он слишком часто говорил: «Да, Джимми?» Джимми это не нравилось — не нравилось самому ставить хорошие оценки. Были и другие вещи, без которых Джимми вполне мог обойтись, — отеческие похлопывания по плечу, взъерошивание волос, слово «сынок» глубоким голосом. И эта сердечность становилась все менее убедительной, будто отец прослушивался на роль Папы, но без особой надежды на успех. Джимми сам немало притворялся, так что, как правило, различал притворство в других. Он погладил маленького скунота и промолчал.

— А кто будет его кормить и за ним убирать? — спросила мама. — Потому что я этим заниматься не собираюсь. — Она не злилась, сказала это невозмутимо, сухо, будто она — только наблюдатель, в стороне; будто Джимми и рутинная забота о нем, и его никудышный отец, и грызня, и багаж их жизней, что с каждым днем тяжелее, — все это не имело с ней ничего общего. Она больше не злилась, не выбегала из дома в одних тапочках. Она стала заторможенной и задумчивой.

— А Джимми тебя и не просил. Он этим сам займется. Да, Джимми? — сказал отец.

— Как ты его назовешь? — спросила мама. Ее это вообще-то не интересовало, она просто цеплялась к Джимми. Ей не нравилось, когда он привязывался к подаркам отца. — Наверное, Бандитом?

Джимми как раз про это имя и думал — из-за черной маски.

— Нет, — ответил он. — Это скукота. Назову Убийцей.

— Хороший выбор, сынок, — сказал отец.

— Ну, если твой Убийца наделает лужу, не забудь подтереть, — сказала мама.

Джимми отнес Убийцу в свою комнату, и скунот устроил себе гнездо в подушке. Он все-таки пахнул, странно, однако не противно, острый запах кожи, как дорогое мыло для мужчин от какого-нибудь дизайнера. Джимми спал в обнимку с Убийцей, нос к носу.

Через пару месяцев отец Джимми сменил работу. Его нашли охотники за головами из «НооКожа» и предложили работу на уровне заместителя — на вице-уровне, как выразилась мама. Рамона, лаборантка из «ОрганИнк», перешла на новую работу вместе с отцом Джимми; Рамона была частью сделки, потому что она очень ценный кадр, сказал отец, его правая рука. («Шутка», — объяснил он — мол, он в курсе, что на самом деле Рамона никакая не рука. Но Джимми это и без него знал.) Джимми, в общем, радовался, что по-прежнему сможет видеть Рамону за обедом — хоть кто-то знакомый, — хотя обедов этих было все меньше и случались они все реже.

«НооКож» был дочерней компанией «Здравайзера», и Джимми с родителями переехали в Компаунд «Здравайзер». На сей раз дом — в стиле итальянского Возрождения, арочная галерея, изразцы земляного цвета, крытый бассейн побольше. Мама Джимми называла дом «этот сарай». Она жаловалась на службу безопасности у ворот «Здравайзера» — охранники грубее, подозревали всех и любили устраивать личный досмотр, особенно женщинам. Им это в кайф, говорила она.

Она делает из мухи слона, возражал отец. К тому же, прибавлял он, пару недель назад тут произошло ЧП — какая-то фанатичка, женщина, с агрессивной биоформой в баллончике из-под лака для волос. Какой-то ужасный укрепленный сплайс, Эбола или Марбург, вызывает геморрагическую лихорадку. Она атаковала охранника — тот вопреки правилам снял маску, потому что жарко стало. Разумеется, женщину тут же обезвредили пистолетом-распылителем и нейтрализовали в цистерне с хлоркой, а бедного охранника облили биоактивным раствором и заперли в изоляторе, где он превратился в лужицу слизи. Больше никто не пострадал, но неудивительно, что охранники теперь нервничают.

Мама Джимми говорила, что все равно чувствует себя, как в тюрьме. Она не понимает, какова ситуация, отвечал отец. Она что, не хочет быть в безопасности, не хочет, чтобы ее сын был в безопасности?

— Так это все ради меня? — спросила мама. Она неторопливо резала французский тост на равносторонние кубики.

— Ради нашего блага. Ради нас.

— Ну, знаешь ли, я не согласна.

— Тоже мне, новость, — сказал отец Джимми.

Если верить маме Джимми, телефон их прослушивался, электронная почта перехватывалась, а крепкие молчаливые уборщицы, которые приходили дважды в неделю — всегда парами, — были шпионами. У нее уже паранойя, сказал отец, и в любом случае скрывать им нечего, зачем волноваться.

Компаунд «Здравайзер» был новее, чем «ОрганИнк», и больше. Два торговых центра вместо одного, больница получше, три ночных клуба и даже поле для гольфа. Джимми пошел в школу, где поначалу никого не знал. Несмотря на одиночество, вполне терпимо. На самом деле даже хорошо: можно по новой опробовать старые шутки и трюки, в «ОрганИнк» дети уже привыкли к его выходкам. Он начал с изображения шимпанзе, продолжил фальшивой тошнотой и удушьем якобы с летальным исходом — оба трюка были весьма популярны — и закончил тем, что нарисовал на животе голую девушку, чья промежность находилась точно на пупке, и заставил ее танцевать.

Он больше не приходил домой обедать. Утром уезжал на школьном этанол-солнцебусе, а домой возвращался вечером. В школе был яркий веселый кафетерий, где подавали сбалансированную еду, этноменю — пыроги, фалафель, — а еще кошерную пищу и вегетарианские соевые блюда. Джимми был на седьмом небе — не нужно больше обедать с родителями. Он даже немного потолстел и больше не был самым тощим в классе. Если оставалось время после обеда и нечем было заняться, Джимми ходил в библиотеку и смотрел старые учебные диски. Он больше всего любил Попугая Алекса из «Классики этологии». Джимми нравилась та часть, в которой Алекс изобретал новое слово для миндаля — пробковый орех, — а больше всего та серия, где Алекса доставали упражнения про синие треугольники и желтые квадраты, и он говорил: «А теперь я улетаю. Нет, Алекс, немедленно вернись! Где синий треугольник — нет, синий треугольник?» Но Алекс уже смылся. Пять баллов Алексу.

Однажды Джимми разрешили принести в школу Убийцу, где она — теперь это официально была она — стала хитом сезона.

— Ой, Джимми, как тебе повезло, — сказала Вакулла Прайс, первая девочка, в которую он влюбился. Она погладила Убийцу — темная рука, розовые ногти, — и Джимми задрожал, будто пальцы касались его тела.

Отец Джимми все больше пропадал на работе и все меньше о ней говорил. В «НооКоже» были свиноиды, как и на «Фермах ОрганИнк», только помельче, их использовали для кожных биотехнологий. Основная задача — найти способ заменять старый эпидермис новым, который не истончен лазером и не обновлен ненадолго дермабразией; совершенно новой кожей, без морщин и пятен. Для этого требуется вырастить молодую здоровую кожную клетку, которая поглотит старые, на которых выросла, и заменит их собственными копиями — как водоросли в пруду.

В случае успеха отдача неимоверна, объяснял отец Джимми во время мужских разговоров по душам, которые практиковал в последнее время. Что, богатые, некогда молодые и красивые мужчины или женщины, подсевшие на гормональные добавки, объевшиеся витаминами, но измученные бескомпромиссным зеркалом, — разве не продадут они дома, огороженные виллы, собственных детей и даже душу за еще один шанс пожить половой жизнью. «НооКож» для стариков, гласил броский логотип. Нельзя сказать, что уже нашли стопроцентно эффективный метод: больше десятка обнадеженных уродцев стали добровольцами — бесплатно, однако отказавшись от права подать в суд — и в итоге превратились в Плесень из Далекого Космоса: пятнистые, буро-зеленые, кожа слезает рваными лоскутьями.

Но в «НооКоже» имелись и другие проекты. Однажды вечером отец Джимми вернулся домой достаточно поздно, навеселе и с бутылкой шампанского. Джимми хватило одного взгляда на него, чтобы убраться куда подальше. Он спрятал маленький микрофон за морским пейзажем в гостиной и еще один на кухне за настенными часами, которые каждый час вопили голосами разных птиц, — и слушал то, что его не касалось. Джимми собрал микрофоны на неотехнологии в школе из стандартных деталей беспроводных микрофонов для диктовки — чуть подправить, и выйдет неплохая прослушка.

— Это по какому поводу? — спросил мамин голос. Она про шампанское.

— У нас получилось, — ответил голос отца. — Я думаю, нужно отпраздновать. — Звуки борьбы — наверное, пытается ее поцеловать.

— Получилось что? Хлопает пробка.

— Иди сюда, оно не укусит. — Пауза — наверное, отец разливает шампанское. Да: звякают бокалы. — За нас.

— Получилось что? Мне нужно знать, за что пью. Снова пауза. Джимми представил себе, как отец глотает, кадык прыгает вверх-вниз, буль-буль.

— Проект по нейрорегенерации. Мы внутри свиноида вырастили великолепные ткани человеческого мозга. Наконец-то, после всех неудач! Ты подумай, какие возможности для тех, кто перенес инсульт и…

— Только этого нам и не хватало, — сказала мама Джимми. — Еще куча народу со свиными мозгами. Нам мало тех, что уже есть?

— Ты хотя бы раз в жизни можешь думать позитивно? Весь этот негатив — это нехорошо, то нехорошо, — послушать тебя, так ничего никогда не бывает хорошо!

— Про что мне думать позитивно? Вы изобрели метод обобрать еще кучу отчаявшихся людей, — медленно сказала мама Джимми своим новым, беззлобным голосом.

— Господи, ты конченый циник!

— Это ты циник. Ты и твои умники-партнеры. Твои коллеги. Это все неправильно, вся ваша организация аморальна, это нравственная выгребная яма, и ты это прекрасно знаешь.

— Мы дадим людям надежду. Надежда — никакая не обдираловка.

— По расценкам «НооКожа» — обдираловка. Вы себя рекламируете, обдираете людей как липку, а кончаются деньги — кончается и спасение. Люди будут гнить, а вам наплевать. Забыл уже, о чем мы раньше говорили, чего мы хотели?

Чтобы людям лучше жилось — и не только людям с деньгами. Ты раньше был таким… у тебя идеалы были.

— Разумеется, — устало сказал отец Джимми. — Они и сейчас есть. Только я не могу их себе позволить.

Пауза. Мама, наверное, обдумывает сказанное.

— Ну что ж, пусть так, — говорит она — верный признак, что сдаваться она не собирается. — Пусть так, есть исследования и исследования. Ты занимаешься этими свиными мозгами. Ты вмешиваешься в основы жизни. Это аморально. Это… святотатство.

Бам! по столу. Не рукой. Бутылкой, что ли?

— Ушам своим не верю! Какой ереси ты наслушалась? Ты же образованный человек, ты же сама этим занималась! Это всего лишь протеины, ты сама отлично знаешь! Нет ничего святого в клетках и тканях, это просто…

— Я эту теорию знаю, спасибо.

— В любом случае эти исследования оплачивают нам жилье и еду. Вряд ли ты, в твоем положении, можешь быть судией.

— Я знаю, — говорит голос мамы. — Поверь мне, это единственное, что я знаю. Почему ты не найдешь другую работу, честную? Что-нибудь простое.

— Например, какую и, например, где? Хочешь, чтобы я канавы копал?

— По крайней мере, твоя совесть будет чиста.

— Нет, это твоя совесть будет чиста. Это ты невротик, у тебя чувство вины. Может, тебе самой пару канав выкопать, хотя бы делом займешься. И курить, может, бросишь — ты же ходячая фабрика эмфиземы, ты в одиночку табачную промышленность поддерживаешь. Подумай об этом, раз ты такая высокоморальная. Эти ребята подсаживают шестилетних детишек, рекламные образцы раздают.

— Я все это знаю. — Пауза. — Я курю, потому что у меня депрессия. Меня огорчают табачные компании, меня огорчаешь ты, меня огорчает Джимми, он превращается в…

— Ну так прими таблетки, если у тебя, блядь, депрессия!

— Ругаться необязательно.

— А мне кажется, обязательно! — Что отец умеет кричать, для Джимми не стало новостью, но поразило сочетание крика с руганью. Может, сейчас будет экшн, битое стекло. Он испугался — в животе снова заворочался холодный ком, — но не слушать дальше не мог. Если будет катастрофа, окончательный крах, он должен это наблюдать.

Но ничего не произошло, только шаги — кто-то выходил из комнаты. Кто на этот раз? Кто бы это ни был, сейчас он поднимется наверх, убедится, что Джимми спит и разговора не слышал. А потом поставит очередную галочку в списке обязанностей Замечательных Родителей, который оба вели в голове. Джимми злило не то плохое, что они делали, — его злило хорошее. Вроде как хорошее или сносное. То, за что они могли одобрительно похлопать себя по спине. Они ничего не знали о нем, о том, что ему нравится, что он ненавидит, чего хочет. Им казалось, он лишь то, что они видят. Милый ребенок, правда, слегка туповат и любит хвастаться. Не вундеркинд, не человек чисел, но, в конце концов, нельзя же заполучить все и сразу — по крайней мере, не полный неудачник. Не пьет, не сидит на наркотиках в отличие от многих сверстников, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Он слышал, папа однажды так сказал, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, словно однажды Джимми непременно облажается, скатится на самое дно, просто пока до этого дело не дошло. А о другом, тайном человеке, что жил внутри Джимми, они абсолютно ничего не знали.

Он выключил компьютер, выдернул наушники, погасил свет и залез в кровать, тихо и очень осторожно — там уже спала Убийца. Лежала у него в ногах, ей там нравилось; она часто лизала ему пятки — слизывала соль. Это было щекотно; он залезал с головой под одеяло и беззвучно смеялся.

Молоток

Прошло несколько лет. Наверное, прошло несколько лет, думает Снежный человек, он мало что помнит: начал ломаться голос и появились волосы на теле. Радости никакой, хотя, если б они не появились, было бы хуже. У него развились мышцы. Снились эротические сны, мучило переутомление. Джимми много думал про девушек, про абстрактных девушек — девушек, у которых не было голов, — и про Вакуллу Прайс, с головой, только с Джимми Вакулла гулять не желала. Может, из-за прыщей? Он не помнит, чтоб у него были прыщи, но физиономии соперников были ими просто усыпаны.

Орех пробковый, говорил он всем, кто выводил его из себя. Не девчонкам. Кроме него и попугая Алекса никто не знал, что такое пробковый орех, поэтому звучало весьма оскорбительно. Обзывательство стало популярным у детей в Компаунде «Здравайзер»; считалось, что Джимми достиг средней степени крутизны. Эй, орех пробковый!

Его тайным лучшим другом оставалась Убийца. Грустно: единственное существо, с которым можно поговорить, — скунот. Джимми по возможности избегал родителей. Отец был орех пробковый, а мать — зануда. Он больше не боялся их отрицательного энергетического поля, просто считал, что они скучные, — по крайней мере, так себе говорил.

В школе он жестоко их предавал. Рисовал глаза на костяшках указательных пальцев и прятал большие пальцы в кулаки. Потом двигал большими пальцами, изображая открывающиеся рты, — представлял ссоры двух кукол. Правая рука была Злым Папой, левая — Добродетельной Мамой. Злой Папа шумел, теоретизировал и нес помпезную чушь, Добродетельная Мама жаловалась и обвиняла. Если верить космологии Добродетельной Мамы, Злой Папа являлся единственной причиной геморроя, клептомании, глобальных конфликтов, халитоза, разломов тектонических плит и засоров канализационных труб, а также всех мигреней и предменструальных синдромов, какие она испытала за всю жизнь. Это шоу в кафетерии стало хитом. Собиралась целая толпа, и все умоляли. Джимми, Джимми, покажи Злого Папу! У других детей тоже была куча вариаций, позаимствованных из жизни их родителей. Некоторые рисовали глаза на костяшках пальцев, но диалоги сочиняли гораздо хуже.

Иногда Джимми чувствовал себя виноватым — уже потом, если заходил слишком далеко. Не стоило заставлять Добродетельную Маму плакать на кухне, потому что у нее лопнули яичники, зря он устроил сексуальную сцену с Рыбной Палочкой, 20% Настоящей Рыбы, — Злой Папа набросился на нее и порвал в клочья, изнемогая от желания, потому что Добродетельная Мама дулась в коробке из-под печенья и не хотела вылезать. Весьма похабные шутки, но само по себе это бы его не остановило. Однако они чересчур походили на неуютную правду, а думать о ней Джимми не хотелось. Но дети его провоцировали, и он не мог устоять перед аплодисментами.

— Это был перебор, Убийца? — спрашивал он. — Слишком низко? — Слово «низко» Джимми узнал недавно: в последнее время Добродетельная Мама часто его использовала.

Убийца лизала Джимми в нос. Она всегда его прощала.

Однажды Джимми вернулся домой из школы и на кухонном столе нашел записку. От матери. Увидев, что написано на обороте — Для Джимми — дважды подчеркнуто черным, — он сразу понял, что в записке.

Дорогой Джимми, говорилось в ней. Ля-ля-ля, устала мучиться угрызениями совести и ля-ля-ля устала от жизни, которая не только бессмысленна, но и ля-ля-ля. Она знает, когда

Джимми достаточно повзрослеет и разберется, к чему приводят ля-ля-ля, он с ней согласится и все поймет. Она свяжется с ним позже, если удастся. Ля-ля-ля, ее будут искать, это неизбежно, поэтому ей необходимо скрыться. Решение принималось в муках, она много думала и копалась в себе, но ля-ля. Она всегда будет его любить.

Может, она любила Джимми, думает Снежный человек. По-своему. Хотя он тогда не поверил. С другой стороны, может, она его не любила. Но какие-то позитивные чувства питала. Существует же материнский инстинкт?

P.S., писала она. Я забрала с собой Убийцу, чтобы ее освободить, я знаю, ей будет лучше на свободе, в лесу.

Джимми глазам своим не верил. Он был в ярости. Да как она смела? Убийца — его питомец! Она домашний зверь, она не выживет сама по себе, в лесу, где любое голодное существо порвет ее на мохнатые черно-белые клочки. Но мать Джимми и иже с ней, наверное, были правы, думает Снежный человек, Убийца и прочие освобожденные скуноты все-таки выжили и прекрасно адаптировались, иначе откуда в местных лесах эти надоедливые толпы скунотов?

Джимми горевал не одну неделю. Даже не один месяц. О ком он горевал больше — о матери или о переделанном скунсе?

Мама оставила еще одну записку. Не записку — безмолвное послание. Она уничтожила отцовский домашний компьютер — не только стерла данные, еще разбила его молотком. На самом деле она использовала почти все инструменты из набора «Мистер Мастер На Все Руки» — отец Джимми хранил его в идеальном состоянии и редко использовал. Молотку, однако, она отдавала предпочтение. Со своим компьютером поступила так же — обработала его еще основательнее. Поэтому ни отец Джимми, ни люди из КорпБезКорпа, которые скоро кишмя кишели в доме, не выяснили, какие закодированные сообщения она, возможно, отсылала, какую информацию она, быть может, скачала и забрала с собой.

Что касается того, как она прошла через контрольно-пропускные пункты и ворота, — мать сказала, что идет лечить корневой канал к дантисту в один из Модулей. У нее были все бумаги, все разрешения, и история была реальная: специалист по корневым каналам в стоматологической клинике «Здравайзера» слег с сердечным приступом, на замену ему никто не приехал, и встречу отменили. Мать действительно договорилась с дантистом из Модуля, который прислал отцу счет за прием, куда она не пришла (отец отказался платить, не он же пропустил встречу, и потом они с дантистом долго орали друг на друга по телефону). Мать не взяла с собой вещей — она оказалась умнее. В качестве защиты прихватила человека из КорпБезКорпа — от герметичной станции скоростных поездов, недолго на такси по плебсвиллю до стены Модуля, вполне стандартная процедура. Никто не задавал ей вопросов: она примелькалась, у нее имелась заявка, пропуск и все такое. У ворот Компаунда не стали заглядывать ей в рот — тем более толку нет, больной нерв невооруженным взглядом не увидишь.

Человек из КорпБезКорпа, наверное, был с ней в сговоре либо от него избавились; в общем, он не вернулся, а поиски не дали результатов. Так, по крайней мере, говорили. Тревожный сигнал: значит, в заговоре участвовали и другие. Но кто эти другие, каковы их цели? Очень важно это выяснить, говорили люди из КорпБезКорпа, которые допрашивали Джимми. Может, мать что-то ему рассказывала, спрашивали охранники.

Например, что значит «что-то», спрашивал Джимми. Понятное дело, были разговоры, которые он подслушал с помощью своих микрофонов, но рассказывать о них ему не хотелось. О чем-то мать иногда бормотала, что все разрушено, ничего не вернется; к примеру, когда она была маленькая, у них на берегу стоял пляжный домик, его смыло вместе с пляжами и кучей прибрежных городов, когда резко вырос уровень воды, а потом накатила приливная волна от извержения вулкана на Канарских островах. (Они проходили это на геолономике. Видеосимуляция Джимми восхитила.) Еще мать хныкала из-за дедушкиного грейпфрутового сада, который высох, как одна большая изюмина, когда прекратились дожди, в том же году, когда озеро Окичоби превратилось в вонючую кучу грязи, а «Эверглейдс» три недели горел.

Но все родители про такое ноют. Помните времена, когда можно было повсюду ездить? Помните времена, когда все жили в плебсвиллях? Помните, можно было без страха летать по всему миру? Помните сети закусочных, гамбургеры с настоящим мясом и лотки с хот-догами? Помните то время, когда Нью-Йорк еще не был Новым Нью-Йорком? Помните, когда-то голосование еще на что-то влияло? Стандартные обеденные диалоги его кукол. Раньше все было так замечательно. У-уу. А теперь я пойду в коробку из-под печенья. И никакого секса!

Его мать была просто матерью, сказал Джимми человеку из КорпБезКорпа. Делала то, что все матери делают. И много курила.

— Она вступала в какие-то, скажем так, организации? В дом приходили какие-нибудь странные люди? Она много разговаривала по мобильному телефону?

— Мы будем благодарны за любую помощь, сынок, — сказал другой сотрудник. «Сынок» Джимми добил. Он ответил, что ничего такого не помнит.

Мать Джимми оставила ему одежду — сказала, на вырост. Дурацкая, как и вся одежда, которую покупала мать, и к тому же мала. Джимми убрал ее подальше, в шкаф.

Отец был явно в замешательстве; он испугался. Его жена нарушила все правила, вела какую-то совершенно иную жизнь, а он понятия не имел. Такие новости обычно выбивают из колеи. Отец сказал, что на домашнем компьютере, который она разбила, ничего ценного не хранил, — ясное Дело, он так сказал, а проверить не было возможности. Потом его увезли куда-то на допрос, надолго. Может, его пытали, как в старых фильмах и на ужасных сайтах в Сети, — Дубинки, электроды, иголки под ногти, Джимми волновался, ему было фигово. Как он не заметил, что творится, почему не помешал, вместо того чтобы играть в чревовещателя.

Пока отца не было, к ним в дом поселили двух железобетонных женщин из КорпБезКорпа, они вроде как должны были приглядывать за Джимми. Одна улыбчивая, вторая невозмутимая, как Будда. Они много разговаривали по мобильным телефонам, листали фотоальбомы, копались в маминых шкафах и пытались разговорить Джимми. Она просто красавица. Как думаешь, может, у нее приятель был? Она часто ездила в плебсвилли? С чего бы ей часто туда ездить, спрашивал Джимми, а они отвечали, что некоторым там нравится. Почему, снова спрашивал Джимми, и невозмутимая отвечала, что некоторые люди просто не в себе, а улыбчивая смеялась, краснела и говорила, что в плебсвиллях есть вещи, которых здесь не достать. Джимми хотел спросить, какие вещи, но не стал, ответ мог спровоцировать новые расспросы: чего матери хотелось, чего у нее не было. Он уже не раз предавал ее в кафетерии школы «Здравайзер» и не собирался продолжать.

Две женщины готовили отвратительные омлеты, похожие на подметки, а когда поняли, что этим Джимми не пронять, начали разогревать в микроволновке замороженную еду и заказывать пиццу. Мама часто ходила по магазинам? А на танцы ходила? Могу поспорить, что ходила. Иногда Джимми хотелось им врезать. Будь он девчонкой, расплакался бы, они бы его пожалели и заткнулись.

Вернувшись оттуда, куда его увозили, отец начал ходить к психологу. Судя по виду — лицо зеленоватое, глаза красные и опухшие, — отцу это было необходимо. Джимми тоже ходил к психологу — пустая трата времени.

— Ты, наверное, очень несчастен, что мама ушла.

— А, ну да.

— Ты не должен себя винить, сынок. Это не твоя вина.

— А вам откуда знать?

— Все в порядке, можешь выражать свои эмоции.

— А какие эмоции мне выражать?

— Не надо быть таким агрессивным, Джимми. Я понимаю, каково тебе.

— Ну, если вы и так понимаете, зачем спрашивать меня, — и так далее.

Отец Джимми сказал ему, что они, два мужика, должны двигаться дальше как могут. И они двигались. Всё двигались, двигались, наливали себе апельсиновый сок по утрам, клали тарелки в посудомоечную машину, если не забывали, и через несколько недель папино лицо уже не было зеленоватое и он снова начал играть в гольф.

Теперь, когда самое страшное закончилось, он вроде пришел в себя. Стал насвистывать во время бритья. Брился чаще. А через пристойное время к ним переехала Района. Жизнь заиграла совсем другими красками, в палитре появился бесконечный секс с визгами и хихиканьем, за закрытыми, но не звуконепроницаемыми дверями, а Джимми выкручивал музыку на максимум и старался не слушать. Можно было поставить им в комнату «жучок» и насладиться шоу по полной программе, но эта мысль вызывала у него стойкое отвращение. По правде говоря, он стеснялся. Однажды они с отцом неловко столкнулись на втором этаже — отец, на котором из одежды только полотенце на бедрах, уши торчат, на скулах румянец после эротических игрищ, и Джимми, красный от стыда, делающий вид, что ничего не замечает. Эти два одержимых гормонами кролика могли бы предаваться своим утехам в гараже, не тыкать Джимми носом во все это. Он был как человек-невидимка. Правда, больше ему никем быть и не хотелось.

Сколько же времени это продолжалось? Интересно, думает Снежный человек. Неужели они репетировали за загонами свиноидов, в костюмах биозащиты и герметичных масках? Да нет, вряд ли: отец был ботаник, но не мудак. Конечно, можно быть и тем, и другим: ботаническим мудаком или мудацким ботаником. Но отец (так кажется Снежному человеку) был слишком неуклюж и не умел врать, вряд ли он был способен на полноценный обман или предательство, мама бы заметила.

Впрочем, может, она и заметила. Может, потому и сбежала — может, отчасти поэтому. Не станешь хвататься за молоток — не говоря про электрическую отвертку и разводной ключ — и разносить чей-то компьютер, если не злишься.

Не то чтобы она не злилась вообще: просто ее злость переросла любую причину.

Чем больше Снежный человек думает, тем больше убеждается, что у отца с Рамоной ничего не было. Они дождались, когда мать Джимми рассыпалась кучкой пикселей, и тогда бросились друг другу в объятья. Иначе они бы не смотрели друга на друга так искренне и безвинно в «Бистро „У Эндрю“» в «ОрганИнк». Будь у них роман, они бы на людях вели себя сдержанно, по-деловому, избегали бы друг друга, быстро перепихивались в грязных закоулках, на конторском ковре, путаясь в отскочивших пуговицах и заклинивших «молниях», жевали бы друг другу уши на автостоянках. Они бы не утруждали себя этими стерильными обедами: отец изучает скатерть, Района разжижает сырую морковь. Не истекали бы слюной, глядя друг на друга поверх зелени и пирогов со свининой, используя маленького Джимми вместо живого щита.

Нет, Снежный человек не выносит им приговора. Он в курсе, как это бывает — как бывало. Он вырос, на его совести много ужасов пострашнее. Кто он такой, чтобы их осуждать?

(Он их осуждает.)

Рамона усаживала Джимми, таращилась своими огромными темными, искренними глазами с черной бахромой ресниц. Говорила, что знает, как ему тяжело, это для всех травма, ей тоже непросто, хотя, возможно, ему, ну, так не кажется, она знает, что не может заменить ему мать, но она надеется, они смогут стать друзьями? Конечно, почему нет, отвечал Джимми — не считая связи Рамоны с его отцом, Рамона ему нравилась, и ему хотелось ее порадовать.

Она старалась. Смеялась его шуткам, иногда не сразу — она ведь не человек слов, напоминал он себе, — а порой, когда отца не было дома, готовила в микроволновке ужин для них двоих, в основном лазанью и салат «Цезарь». Иногда они вместе смотрели DVD, она садилась рядом с ним на диване, сначала сделав попкорн и полив его заменителем масла, запускала в миску жирные пальцы, облизывала их во время страшных эпизодов, а Джимми старался не смотреть на ее грудь. Она спрашивала, не хочет ли он спросить ее о чем-нибудь, ну, ты понимаешь… О ней и его папе и что случилось с семьей. Он говорил, что не хочет.

По ночам он втайне тосковал по Убийце. А также — непризнанным уголком сознания — о настоящей, странной, неправильной, несчастной маме. Куда она уехала, какие опасности ей угрожают? Само собой, она в опасности. Ее будут искать, а на ее месте он бы не хотел, чтоб его нашли.

Но она сказала, что свяжется с ним, так почему до сих пор не связалась? Позже он получил от нее пару открыток — английские марки, потом аргентинские. Подписаны «Тетя Моника», но он знал, что открытки от мамы. Надеюсь, у тебя все хорошо, — больше ничего. Наверное, она знала, что прежде, чем открытки попадут к Джимми, их прочтут сотни ищеек, и была права, потому что вместе с открытками в доме появлялись люди из КорпБезКорпа, спрашивали, кто такая тетя Моника. Джимми говорил, что понятия не имеет. Он понимал: скорее всего, в тех странах, откуда приходили открытки, мамы нет, она ведь очень умная. Наверное, кого-то просила отправить открытки.

Что, не доверяла ему? Очевидно, нет. Он чувствовал, что разочаровал ее, подвел в чем-то важном. Так и не понял, что от него требуется. Если б ему выдался еще один шанс сделать ее счастливой.

— Я — не мое детство, — говорит Снежный человек вслух. Он эти ретроспективы ненавидит. Но не может их выключить, не может сменить тему, вырваться. Ему нужна внутренняя дисциплина или магическое слово, снова и снова его повторять, чтобы отключаться. Как же это называлось? Мантры. В начальной школе было. Религия Недели. Ладно, дети, теперь сидите тихо, как мышки. Джимми, тебя это тоже касается. Сегодня сделаем вид, будто мы в Индии, будем читать мантры. Весело, правда? Теперь давайте выберем слово, каждый свое, у каждого будет собственная мантра.

— Держись за слова, — говорит он сам себе. Странные слова, старые слова, редкие. Балдахин. Норна1 . Прозорливость. Волынка. Сладострастный. Они исчезнут у него из головы и перестанут существовать, вообще, навсегда. Будто их и не было.

1 Норна — богиня судьбы в скандинавской мифологии.

Коростель

Коростель появился за несколько месяцев до исчезновения матери. Два таких события за один год. Какая связь? Никакой, не считая того, что мать с Коростелем поладили. Коростель был одним из немногих друзей Джимми, что нравились маме. Его друзей она в основном считала незрелыми, а подруг — пустоголовыми или неопрятными. Прямо не говорила, но догадаться нетрудно.

Но Коростель — Коростель был другим. Она говорила, что он взрослее — вообще-то куда взрослее большинства взрослых. С ним можно разговаривать объективно, и в этих разговорах все события и гипотезы доводились до логического завершения. Джимми не видел, чтоб они друг с другом вот так беседовали, но, видимо, беседы имели место, иначе она бы так не говорила. Он часто задумывался, когда же и как происходили эти взрослые логичные разговоры.

— Твой друг интеллектуально благороден, — говорила мать. — Он себя не обманывает. — А потом смотрела на Джимми — эти грустные глаза, этот взгляд, — мол, как же ты меня огорчаешь. Если б он только мог стать таким же — интеллектуально благородным. Еще один минус в тайном мамином табеле, что хранился в потайном кармане ее души, в табеле, по которому Джимми всегда еле справлялся. Джимми мог бы лучше успевать по интеллектуальному благородству, если б только постарался. И, блин, если бы понял, что вообще значит эта хрень.

— Я не буду ужинать, — снова говорил он. — Возьму что-нибудь перекусить. — Если ей охота огорченно пялиться, пускай пялится на кухонные часы. Он переделал их так, что малиновка говорила угу, а сова — кар. Пусть ее для разнообразия часы разочаруют.

Насчет благородства Коростеля, интеллектуального или еще какого, у Джимми имелись сомнения. Он все-таки знал про Коростеля чуть больше матери.

Когда мама исчезла, устроив представление с молотком, Коростель почти ничего не сказал. Кажется, его эта история не удивила и не шокировала. Он заметил только, что некоторым людям нужно меняться, а для этого куда-нибудь уехать. Сказал, что иногда человек часть твоей жизни долго-долго, а потом вдруг его больше нет. Что Джимми надо бы почитать стоиков. Совет Джимми раздосадовал: Коростель бывал порой чересчур назидателен и слегка злоупотреблял этим «надо бы». Но Джимми был благодарен ему за спокойствие и ненавязчивость.

Разумеется, в то время Коростель еще не был Коростелем: его тогда звали Гленн. Почему с двумя «н»?

— Отец любил музыку, — сказал Коростель, когда Джимми собрался спросить, на что потребовалось время. — Назвал меня в честь одного умершего пианиста, какой-то мальчик-гений, он тоже был через два «н»1.

— А он заставлял тебя музыке учиться?

— Нет, — ответил Коростель. — Он вообще никогда меня особо не заставлял.

— Тогда в чем смысл?

— Чего?

— Имени. С двумя «н».

— Джимми, Джимми, — сказал Коростель. — Далеко не у всего есть смысл.

Снежному человеку сложно считать Коростеля Гленном: Коростелева вторая личность совершенно заслонила первую. Скорее всего, Коростель жил в нем с самого начала, размышляет Снежный человек: никакого Гленна и не было,

1 Имеется в виду известный канадский пианист Гленн Гулд (1932— 1982).

Гленн — всего лишь маска. Поэтому в воспоминаниях Снежного человека Коростель не бывает Гленном, никаких «Гленн, он же Коростель», или «Гленн-Коростель», или «Гленн, позже известный как Коростель». Просто Коростель, и все.

К тому же так проще, думает Снежный человек. Зачем эти скобки, зачем дефисы, если особой нужды нет.

Коростель появился в школе «Здравайзер» в сентябре или октябре — в один из тех месяцев, что назывались «осень». Был яркий теплый солнечный день, в остальном ничем не примечательный. Коростеля в эту школу перевели — охотники за головами обработали его родителей, обычное дело в Компаундах. Дети приходили и уходили, парта занята, парта свободна, дружба непредсказуема.

Джимми особо не вникал, пока Дыньки Райли, училка по основам толерантности и ультратексту, представляла Коростеля классу. Разумеется, на самом деле училку звали иначе — «Дыньками» ее прозвали мальчики в классе, — но ее имени Снежный человек вспомнить не может. Она зря так низко наклонялась над его экраном, что ее громадные круглые груди почти касались его плеча, ей не стоило туго заправлять обтягивающие футболки «НооКож» в шорты, это очень отвлекало. Поэтому, когда Дыньки сообщила, что Джимми покажет новому однокласснику школу, воцарилось молчание — Джимми судорожно расшифровывал, что же это она такое сказала.

— Джимми, я к тебе обращаюсь, — сказала Дыньки.

— Ну конечно, — сказал Джимми, закатив глаза и ухмыльнувшись — впрочем, не пережимая. Дети засмеялись, даже мисс Райли рассеянно против воли улыбнулась. Ему обычно удавалось ее обхитрить этим своим мальчишеским обаянием. Ему нравилось воображать, что не будь он учеником, а она учительницей, не грози ей статья за развращение малолетних, она бы прогрызала себе дорогу к нему в спальню, чтобы погрузить жадные пальцы в его молодую плоть.

Джимми тогда был такой самовлюбленный, думает Снежный человек, снисходительно и чуть завистливо. Разумеется, еще он был несчастлив. Это само собой. Он столько сил на это потратил.

Джимми не слишком воодушевился, разглядев наконец Коростеля. Тот был на пару дюймов выше Джимми и к тому же субтильнее. Прямые темно-каштановые волосы, смуглая кожа, зеленые глаза, полуулыбка, холодный взгляд. Одежда темная, без логотипов, рисунков и надписей — полный ноу-нейм. Наверное, он был старше всех в классе, а может, выделывался. Интересно, каким он спортом занимается, подумал Джимми. Не футболом — мускулов нету. Для баскетбола ростом не вышел. Судя по виду, не командный игрок и мордобоем не занимается. Может, теннис. (Джимми сам играл в теннис.)

В обед Джимми взял с собой Коростеля, они набрали еды — Коростель взял два гигантских соевых хот-дога и большой кусок псевдококосового пирога — может, пытался набрать вес, — и они таскались вверх и вниз по залам, классам и лабораториям, а Джимми на ходу рассказывал. Вот спортзал, вот библиотека, здесь смотрят микрофильмы, запись до полудня, там девчачий душ, говорят, в стене просверлена дырка, но я не нашел. Если соберешься курить траву, в сортире не стоит, везде камеры; вон там в вентиляции — микрокамера КорпБезКорпа, не смотри туда, а то просекут, что ты в курсе.

Коростель озирался и ничего не говорил. О себе ничего не сообщил. Только и сказал, что химическая лаборатория — отстой.

Да пошел ты, думал Джимми. Хочешь быть уродом — пожалуйста, у нас свободная страна. Миллионы людей до тебя сделали такой же выбор. Джимми раздражали собственные ужимки и болтовня, а Коростель безразлично посматривал на него и криво как бы улыбался. Тем не менее что-то в нем было. Холодное безразличие в других ребятах восхищало Джимми: будто сила сдерживается, прячется про запас для вещей поважнее, чем нынешнее общество.

Джимми поймал себя на том, что хочет достучаться до Коростеля, добиться реакции; одна из его слабостей — вечно он переживал, что о нем думают другие. Так что после школы он спросил Коростеля, не хочет ли тот смотаться в торговый центр, пошляться, посмотреть, что и как, может, там девчонки будут какие-нибудь. Можно, сказал Коростель. В Компаунде «Здравайзер» заняться после школы нечем, как и в любом Компаунде. По крайней мере, детям их возраста, особенно когда их много. Это вам не плебсвилли. По слухам, в плебсвиллях дети собирались толпами, стадами. Ждали, пока чьи-нибудь родители уедут, и тогда оккупировали дом, слушали музыку, закидывались наркотой и бухали, трахали все, что шевелится, включая родительскую кошку, крушили мебель, кололись, хватали передоз. Шикарно, думал Джимми. Но в Компаундах гайки плотно закручены. Ночные патрули, комендантский час для подростков, собаки, натасканные на наркоту. Однажды сделали поблажку, впустили настоящую рок-группу — «Грязь Плебсвиллей», — но потом случилось квазивосстание, и все прикрыли. Перед Коростелем можно не извиняться — сам дитя Компаундов, знает, что почем.

Джимми надеялся, что в торговом центре повидает Вакуллу Прайс; он все еще был в нее как бы влюблен, но после «давай-останемся-друзьями», которое его убило, стал менять девчонок одну за другой и наконец остановился на блондинке Линде-Ли. Линда-Ли была в школьной команде по гребле, у нее были мускулистые бедра и отличная грудь. Линда-Ли нередко тайком приводила его к себе в комнату. Она ругалась как сапожник, была опытнее Джимми, и всякий раз он чувствовал, будто его засосало в игровой автомат — мигающие лампочки, вибрация и стальные шарики. Линда-Ли ему особо не нравилась, но была нужна, ему необходимо было оставаться в ее списке. Может, удастся помочь Коростелю встать в очередь — сделать ему одолжение, построить равенство на благодарности. Интересно, какие девчонки нравятся Коростелю. Пока не поймешь.

Вакуллы в торговом центре не оказалось, и Линды-Ли тоже. Джимми звякнул Линде, но та отключила мобильник. Поэтому Джимми с Коростелем сыграли пару раз в «Трехмерный Вако» в зале игровых автоматов и съели по паре сойбургеров — в этом месяце никакого мяса, гласило меню на грифельной доске, — выпили по радпучино и съели по половинке энергетического батончика, чтобы взбодриться и подбавить стероидов. Потом шатались по закрытому вестибюлю: фонтаны, пластиковые папоротники и одна и та же попсовая музыка. Коростель в основном отмалчивался, и Джимми уже открыл рот, чтобы сказать, мол, пора домой, делать уроки, но тут они увидели нечто примечательное. Дыньки Райли с каким-то мужчиной шли к ночному клубу «только для взрослых». Она переоделась, и вместо школьной одежды на ней было обтягивающее черное платье и красный жакет, а мужчина обнимал ее за талию, запустив под жакет руку. Джимми пихнул Коростеля в бок.

— Как думаешь, он ей руку положил на задницу? — спросил он.

— Это геометрическая задача, — ответил Коростель. — Реши ее.

— Что? — спросил Джимми. А потом: — Как?

— Используй свое серое вещество, — сказал Коростель. — Шаг первый: подсчитать длину руки мужчины, используя другую руку в качестве стандарта. Посылка: обе руки примерно одной длины. Шаг второй: подсчитываем угол сгиба руки в локте. Шаг третий: подсчитываем изгиб задницы. Понадобится аппроксимация, поскольку точные данные отсутствуют. Шаг четвертый: подсчитываем размер ладони, используя видимую ладонь в качестве образца.

— Я не человек чисел, — засмеялся Джимми, но Коростель продолжал:

— Необходимо учесть все возможные положения ладони. Талия — вычеркиваем. Верх правой ягодицы — вычеркиваем. Если воспользоваться дедуктивным методом, скорее всего, низ правой ягодицы или правое бедро. Возможен вариант — ладонь между бедер, — но такое положение ладони препятствует передвижению объекта, однако ни хромоты, ни спотыкания не отмечено. — Он неплохо копировал их учителя по химии — эта фраза насчет серого вещества и монотонная жесткая речь, похожая на лай. Не просто неплохо — очень даже хорошо.

Коростель уже нравился Джимми гораздо больше. Может, у них все же есть нечто общее; хоть чувство юмора у парня имеется. Но над Джимми нависла определенная угроза. Он сам был хорошим имитатором, копировал почти всех учителей. А что, если Коростель делает это лучше? В глубине души Джимми ненавидел Коростеля — и симпатизировал ему.

Но в ближайшие дни Коростель воздерживался от публичных выступлений.

Даже тогда что-то в Коростеле было, думает Снежный человек. Не вполне популярен, однако людям льстило его внимание. Не только детям — учителям тоже. Он смотрел на них так, словно внимательно слушает, словно их слова заслуживали его внимания целиком, хоть он ничего такого не говорил. Он внушал благоговение — не сокрушительное, но вполне достаточно. Он излучал потенциал — но какой? Никто не знал, и всех это настораживало. И все это в темных неброских тряпках.

«Мозгоплавка»

Вакулла Прайс была напарницей Джимми во время лабораторных работ по нанотехбиохимии, но ее отца нашли охотники за головами из Компаунда — через весь континент, Вакулла села в скоростной поезд, и больше Джимми ее не видел. После ее отъезда он целую неделю хандрил, и даже конвульсии грязного языка Линды-Ли его не утешали.

Место Вакуллы за лабораторным столом занял Коростель — переехал со своей Камчатки для новичков. Коростель был очень умным, даже по меркам средней школы «Здравайзер», где и так наблюдался переизбыток эрудитов и чуть ли не гениев. У него обнаружились способности к биохимическим нанотехнологиям, они с Джимми занялись проектом по мономолекулярному сплайсингу и создали требуемую лиловую нематоду — использовав цветовой код примитивной водоросли — досрочно и без тревожных мутаций.

Теперь Джимми с Коростелем вместе обедали и иногда — не каждый день, они же не геи, но минимум дважды в неделю — встречались после школы. Сначала играли в теннис, на корте за Коростелевым домом, но Коростель совмещал игру по правилам с широтой мышления и терпеть не мог проигрывать, а Джимми был слишком импульсивен и недостаточно ловок, поэтому в конце концов они бросили эту затею. Иногда они, притворяясь, что делают уроки (которые и впрямь порой делали), запирались в комнате Коростеля и играли в компьютерные шахматы, в трехмерки или в «Квиктайм Усаму», бросая жребий, кому играть за Неверных. Компьютера было два — Джимми с Коростелем играли, сидя спиной друг к другу.

— Почему мы настоящими фигурами не играем? — спросил однажды Джимми. — Старыми. Пластиковыми. — Странно же: сидят вдвоем, в одной комнате, спина к спине, и играют на компьютерах.

— А что? — спросил Коростель. — И вообще, это и есть настоящие фигуры.

— Нет, не настоящие.

— Ладно, принято. Но пластиковые фигуры тоже не настоящие.

— Почему?

— Настоящие — у тебя в голове.

— Фикция! — закричал Джимми. Хорошее слово, он его слямзил с каких-то старых DVD; они с Коростелем его использовали, чтобы приложить друг друга за напыщенность. — Фикция!

Коростель засмеялся.

Коростель с головой уходил в любую игру, играл и играл, отрабатывал атаки, пока не начинал выигрывать хотя бы девять раз из десяти. Однажды они целый месяц играли в «Нашествие Варваров» (Проверьте, сможете ли вы изменить ход истории!) У одного игрока — города и богатства, у другого — орды и, как правило (хотя не всегда), жестокость. Либо варвары вторгались в города, либо наоборот, но начинать следовало с исторической диспозиции и действовать исходя из нее. Рим против вестготов, Древний Египет против гиксосов, ацтеки против конкистадоров. Это было интересно, потому что ацтеки представляли цивилизацию, а конкистадоры — варваров. Можно было менять игру, выбирая реальные народы и племена, и одно время Джимми с Коростелем соперничали, придумывая самое непостижимое сочетание.

— Печенеги против Византии, — как-то сказал Джимми.

— Кто такие на хрен печенеги? Ты их придумал, — ответил Коростель.

Но Джимми нашел печенегов в «Энциклопедии Британника», 1957 года издания, в школьной библиотеке, по какой-то забытой причине — на CD-ROMe. Знал главу и стих.

— Матфей Эдесский1 называл их злобными кровопийцами, — мог авторитетно сообщить Джимми. — Они беспощадны, и существование их нечем оправдать. — Они разыграли стороны, Джимми играл за печенегов и выиграл. Византийцев прикончили, потому что печенеги так и поступали, объяснил Джимми. Убивали всех жителей захваченных городов. По крайней мере, мужчин. А немного погодя и женщин.

1 Матфей Эдесский — армянский историограф XII века.

Коростель плохо перенес потерю всех своих игроков и какое-то время дулся, а потом переключился на «Кровь и Розы». Коростель говорил, что эта игра глобальнее: поле битвы шире — и во времени, и в пространстве.

«Кровь и Розы» — торговая игра по мотивам «Монополии». Кровь играла человеческими зверствами, злодеяниями всемирного масштаба: просто изнасилование или убийство не считаются, злодеяние должно унести миллионы человеческих жизней. Резня, геноцид и все такое. Розы играли достижениями человечества. Искусство, научные прорывы, выдающиеся памятники архитектуры, полезные изобретения. Памятники торжества духа — так это называлось в игре. Имелось боковое меню: если игрок не знал, что такое «Преступление и наказание», или теория относительности, или Тропа слез, или «Мадам Бовари», или Столетняя война, или «Бегство в Египет», можно дважды кликнуть и получить иллюстрированную справку в двух вариантах: Н — для несовершеннолетних и ПОР — Профанация, Обнаженка и Разврат. Это в истории главное, говорил Коростель, — в ней полно и того, и другого, и третьего.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.