Шизофренияяяяяяяя

Да, почему бы ему не оказаться моим лечащим врачом?

То-то он на меня все поглядывал так игриво, с вполне плотским мороком в глазах и вытапливающимся к концу каждой нашей встречи сальцом над верхней губой – это пока он еще усы не отпустил.

А это его постоянное выражение лица – пресыщенное до такой степени, что, кажется, даже до бровей доползает эхо отрыжки от переваренной качественной жизни.

И брюшко, колышущееся от предвкушения каждой новой встречи с любопытным случаем: «А поглядим-ка, что у нас тут. Ах, как интересно! Батюшки святы!»

С этими батюшками он и надо мной брюхом колыхал, когда фонариком в глаза светил, когда веки жирными пальцами отодвигал, когда шею гладил, прощупывая жилку с пульсом.

Он и ночью иногда заглядывал в палату – скучно, стало быть, ему было одному в кабинете на дежурстве.

И это его масляное и раскатистое: «Дорогая!» И с чего бы это я ему дорогою была?

Ай! Вот оно – он же на аборте настаивал. Отговаривался побочными эффектами медикаментов, возможными рецидивами, социальными службами, которые неизбежно будут вмешиваться в процесс воспитания ребенка, а то и настаивать на постороннем опекунстве.

На самом же деле он своего отцовства не желал. Да и то: у него, кобеля, таких детишек по всему городу, небось, пруд пруди – от каждой пациентки, если не слишком страшная или не слишком буйная.

А если и буйная – что ему с того? На невольничьих кораблях рабынь за ноги цепями подвешивали и трахали всей командой, кто во что горазд. И юнги, и капитаны прикладывались. И визжи не визжи, мечтай царапаться – цепи кусают лодыжки крепко: не вырвешься и не вопьешься зубами в руки насильников.

А со мной – проще простого. Не помнила ничего, врачу доверяла – буквально ела с ладоней и таблетки запивала протянутой в стакане мертвой водой.

Да, теперь все ясно – это он.

Спаситель заблудших душ, пронзающий жирным отростком горячую плоть.

Наставитель затерянных в плотном тумане душевных болезней.

Экспериментатор с мутной спермой, бурлящей в оскверненных чужих недрах.

Палач и мясник с окровавленным ножом, вскрывшим не для него хранимую девственность.

Святоша, искупающий грехи и выдающий святое причастие наркоза.

Перезрелый самец, прячущий прыщи под тальком и белым халатом.

И когда мой сын подаст первые признаки унаследованного безумия, его отец будет бесстрастно терзать юный мозг с неизменным и лишь чуть подернутым старческою хрипотцою: «А поглядим-ка, что у нас тут. Ах, как интересно! Батюшки святы!»

Это он – святой батюшка всех и вся. Его дети толпами маршируют по проспектам, штурмуют автобусы и прилавки винных лавок. Они похожи на него и все рано или поздно отращивают усы, чтобы скрыть пресыщенный излом верхней губы и проступающее на ней сало.

О, мой сын! Ты ведь не пополнишь их ряды? Ты не будешь колыхать бурлящим от газов брюхом над алчущими света и иного познания?

Или, знаешь что? Родись-ка лучше девочкой и учись ступать босыми ногами по мокрой гальке. Пусть твои нежные пятки впитают боль твоей матери, которая не по гальке ходила, а по больничной холодной плитке. А на плитку капала кровь из разорванной промежности. И лечащий врач говорил уборщице: «Это ничего! Это можно подтереть!»

Я ненавижу моего врача. Теперь и за это, а не только за то, что украл мой мир, светлый и прекрасный, весь журчащий, как вода по дорожке из гальки, весь прозрачный, как глаза моей будущей девочки.

Будь ты проклят, чиновник от таблеток! Подавись своим сытным ужином и ударься лбом о свой безжалостный стол под гробовой крышкой оргстекла!

Глава 9. Еще сон

Сегодня ночью мне вновь приснился странный сон.

Как будто бы я захожу в кабинет зубного врача и усаживаюсь в кресло.

Врач какой-то дряхленький, пожилой, но хваткий. И глазенки у него так и бегают, но не по моей ротовой полости, а как-то вокруг: и надо мной, и по бокам, и за моей головой и спиной.

Я ему рот открываю как положено, а он, вроде, и внутрь заглядывает и даже копошится там понемногу инструментами, но все что-то думает о своем и тянет время.

Я нервничаю, пытаюсь ему объяснить, где болит, подгоняю, чтобы шевелился – все с открытым ртом, естественно, что сильно затрудняет дело. Но он то инструмент уронит, то задумается и замрет, то вообще встанет и исчезнет за дверью. Словно пошел за инструментом или за лекарством, но что-то уж очень долго, нереально долго.

Один раз он даже вернулся обратно, неся в обеих руках по авоське с фруктами. И молча, без всяких объяснений, но горделиво и как-то даже торжественно потряс авоськами: мол, погляди, чем я разжился, пока ты тут меня ждала.

И мне уже совсем не по себе. И рот больно держать открытым. И времени, чувствую, прошло так много, что жалко его до боли. И полное ощущение беспомощности.

Моя очередь лечить зубы, я точно знаю, была назначена на девять утра, а сейчас будто бы уже вечер. За окном смеркается, и, значит, целый день потерян. И мне кажется, как будто я что-то безвозвратно упустила. Что-то очень важное. Такое, без чего теперь вся жизнь пойдет наперекосяк. Но я не могу вспомнить, что.

– Да сейчас только одиннадцать часов, – успокаивает меня медсестра, которая почему-то возникает в кабинете и зачем-то плавно фланирует по нему словно птица, боящаяся взлететь.

«Да она врет, – думаю я. – Или дура, время определять не умеет». Я точно знаю, что сейчас около шести часов вечера. И для верности решаю проверить это по своим часам.

Поднимаю руку к лицу. Выморочно так, неправильно – но что поделать, если голову от подголовника кресла не поднять. Смотрю на циферблат моих любимых часов. Моих «Гуччи» с сапфировым стеклом, которое невозможно поцарапать, и с теплым от моей руки, привычным для глаза корпусом.

Но и с часами сегодня что-то не так, как всегда. Я вглядываюсь в них, пытаясь просчитать градусы, порожденные композицией стрелок, но не понимаю ничего. И стрелки, словно издеваясь, начинают мелко дрожать и крошиться, буквально рассыпаться в порошок. А за ними и циферблат, и корпус часов, и браслет.

И параллельно этому процессу так же в порошок, внезапно и предательски начинают крошиться мои подточенные странным врачом зубы. Я пытаюсь дотронуться до них языком, на него сыпется зубная пыль. А он, уворачиваясь от ее противного колкого вихря, упирается лишь в осколки, в причудливые очертания выеденных то ли временем, то ли сверлом рифов.

«Что же мне делать? – думаю я. – Что же мне делать? Вся жизнь кончена!»

И тут возвращается врач.

«Сейчас он мне все-таки поможет», – смотрю я на него со вспыхнувшей надеждой.

Но вместо того, чтобы броситься к креслу и заглянуть в мой по-прежнему раскрытый рот, он спокойно начинает натягивать пальто, которое, оказывается, уже размещено услужливыми бутафорами моего сна прямо рядом со мной, на растопыренной вешалке.

– Куда же вы? – пытаюсь крикнуть я.

Но он словно не слышит и явно собирается уходить.

– Так смена у него кончилась, – звучит прямо у меня под ухом.

Я пытаюсь повернуться на голос и рассмотреть его обладателя. Мне это не вполне удается, но все-таки я уличаю справа пухлую женщину с плотоядной улыбкой. Почему-то мне само собой становится понятно, что это заведующая клиникой, и я тут же, все еще с открытым ртом, а потому совершенно нечленораздельно, начинаю протестовать.

Как ни странно, заведующая меня моментально понимает, но отбивается от моего отчаяния лишь дежурными фразами и вздохами:

– Ничего не поделаешь – смена кончилась, вон уже свет гасят в коридорах.

Я пытаюсь выть.

Она в ответ сострадает, но пассивно:

– Понимаю, с такими зубами домой никак нельзя, но и помочь ничем не могу. Разве что…

Тут она выдерживает нарочитую паузу и бормочет, направляясь к выходу:

– Разве что практиканта какого найду, чтобы замазал тебе твои дыры.

И она тоже уходит.

А я остаюсь, вне движения, вне времени (часы искрошились) и вне разума, который медленно затухает с каждым отдаляющимся слегка подшаркивающим шагом заведующей.

Дальше ничего не помню. Только то, что проснулась, и сон при этом не убежал из памяти. Сохранился во всех деталях. Так что если я сосредоточусь, смогу пересчитать фрукты в авоськах моего врача.

Но какой в этом смысл?

Глава 10. Еще один отец

Все эти размышления и сны о врачах навеяли еще одну тяжелую мысль: меня никто не насиловал, пока я была в беспамятстве – все было гораздо проще и стерильней. Надо мной поставили эксперимент и сделали искусственное оплодотворение семенем другого пациента с тем же, что у меня, а может, и совсем иным недугом.

Врачи – хитрые, тянутся к познанию, а материала им маловато, вот они и пользуются нами, пока мы спим.

Спим сами по себе, блуждая мыслью в лабиринтах фантазий, а то и подкачанные ими специально. Чтоб не проснулись, когда не надо, и не заметили, как они над нами колдуют.

В моем случае их интересует, как два генетических заболевания и плюс к этому два курса лечения суровыми препаратами скрестятся в одном слабом организме.

Да ведь на этом же деле можно диссертации писать! А то и еще круче: богами себя возомнить, творцами нового бытия, искаженного вмешательством химии и кастрированной совести.

О, да! Они настоящие кастраты духа. Для них нет ничего святого, а потому им совсем не западло подоить какого-нибудь бедолагу, вроде того, что играл в столовой с подошвой тапка, а потом залить его мутировавшую сперму в лоно такой податливой до новой жизни девушки, как я.

И ребенка они у меня обязательно отберут. Предъявят претензии на собственное творение и заграбастают в лаборатории на анализы. И мой ангелочек будет лежать в пластиковой жесткой люльке, весь истыканный трубками: и в вены, и в позвоночник, и в головной мозг.

Так, мне надо срочно что-то придумать. Надо спасаться от этих липовых ученых с недописанными докторатами. Надо уехать, спрятаться, пересечь границу и сменить имя.

Имя – легче всего, у меня их в запасе миллион. Надо только выбрать и оформить официально.

А где взять деньги на билет? Не проблема – надо будет, достану. Заработаю. Или, в конце концов, можно и у людей попросить прямо на вокзале. Мол, люди добрые, моего ребенка хотят отобрать у меня на эксперименты. Помогите материально, и я уеду так далеко, где о лекарствах даже не слыхали. Например, в Сибирь – в тайгу, к тайным искателям золота и живой воды, в которую я окуну своего ребеночка и он исцелится от всей той дряни, которую они в него намешали.

И я исцелюсь. Но так, чтобы все-таки иногда играть с кентаврами.

Люди добрые услышат мою песню и помогут, кто монеткой, кто хрусткой бумажкой. Ведь они же еще остались, эти добрые люди, правда? Насколько я знаю, остались только на вокзалах, но мне как раз туда.

А остальные люди все стали злыми. Они насилуют беззащитных больных и оправдываются тем, что с шизофреничками можно не церемониться.

Они делают нам уколы, раздвигают нам ноги и вливают в нас животворящий яд. Они кромсают нас на части.

И их становится все больше, они повсюду. Вот почему добрые люди вынуждены скитаться по вокзалам – они вечно перемещаются, они бегут от засилья злых.

Ах, как же я боюсь вас, злые, и как ненавижу.

И жалею вас тоже, потому что многие из вас не виноваты. Вы просто подцепили эту заразу, а больными почему-то считаете нас.

Не надо, не прилепляйте нам ярлыков. Мы ведь можем ответить. Потому что нас, больных, тоже немало.

Потому-то вы так и стремитесь нас изучать. Потому-то и ставите на нас эксперименты и пишите диссертации.

Вы боитесь нас и хотите знать о нас все-все-все. Чтобы распознавать нас в толпе. Чтобы отлавливать нас на вокзалах. Чтобы ни один не ускользнул.

Но я и мой ребенок, в животе ли он пока моем, или уже родится к тому времени, – мы ускользнем.

Глава 11. О социальной терминологии

Сегодня я придумала новое слово. Хорошее определение для всех вас – уебщество.

Уебщество – это скопление индивидов, каждый из которых является уебком, в социально организованную группу.

Уебок – это самый распространенный на планете вид. И каждый представитель этого вида – существо повседневное, приживающееся в любых климатических условиях и активно размножающееся.

Размножение уебков происходит несколькими традиционными способами.

Во-первых, способом физиологическим – через соединение двух представителей вида в половом акте с финальной стадией оплодотворения и зачатия.

Потом, правда, требуется еще и вынашивание, и роды. Но тут в размножении уебков иногда возникают не предусмотренные природой трудности, когда эмбрионы уебков на той или иной стадии развития уничтожаются уебками старшего поколения.

Хотя даже при все возрастающем проценте абортов, уебков на свете все еще предостаточно, тем более что существуют, как упомянуто выше, и другие способы их размножения.

Например, образовательно-воспитательный.

При этом способе зачастую случается, что индивид, рожденный не уебком, а представителем иного вида, оказывается в сфере активного влияния полноценного уебка, который ухитряется с помощью искусно выстроенной методики обучения превратить каждого попавшего к нему в интеллектуальное подчинение в себе подобного.

Такой способ процветает сплошь и рядом. И за примерами ходить далеко не надо.

Есть также способ назидательно-карательный.

Это когда представителя чуждого уебкам вида помещают в тюремно-лагерные условия (как в прямом, так и в переносном смысле), где он подвергается жестокой ломке и в результате, даже в случае возвращения в первоначальную и органичную ему среду обитания, остается пассивным уебком, не способным на регенерацию.

И, наконец, способ психоделический, когда в результате особо сильных эмоций и стрессов, вызванных как естественным, так и искусственным путем, сознание и душевный склад испытуемого неуебка не выдерживают нагрузки и трансформируются в сознание и душевный класс уебка рафинированного и дипломированного.

Но каким бы способом не происходило обозначенное размножение, все изначально рожденные или прибившиеся к виду и приспособившиеся к условиям его обитания индивиды отличаются общим агрессивным стремлением к захвату новых территорий и вытеснению с планеты существ, представляющих другие виды.

Судя по статистике, уебки выигрывают.

И чем больше выигрывают, тем больше шанс, что с ними сольются все остальные, ибо смешавшиеся с преобладающим количеством уебков представители иных видов рано или поздно (это, видимо, зависит от наличия в их организмах определенного количества нужных антител) проявляют тягу к необратимой мимикрии.

А еще, наверное, бациллы уебничества правительства разных стран подмешивают в расфасованный на заводах сахар.

А я как раз собираюсь выпить кофе с сахаром.

Глава 12. Еще один отчет об эксперименте

Снизила дозу лекарства до половины.

Появились первые признаки бессонницы. Снотворное дома есть, но пользоваться боюсь – не доверяю излишней химии.

Вздрагиваю при каждом неожиданном звуке.

Ужасно хочется кресло-качалку. Уверена, что это могло бы меня успокоить.

Поздно вечером, в углу комнаты померещилась кошка. В приметы не верю, но все равно было неприятно.

Страшно и хочется спать при свете.

Но тогда точно не засну, а заснуть надо.

Завтра попробую найти работу. С одной стороны, пособия по инвалидности мне хватает – затрат-то у меня почти никаких. Но, с другой стороны, надо обязательно чем-то заняться: чую, что сидение в четырех стенах и даже регулярные прогулки, которые я блюду, как десять заповедей, меня не удержат.

Да, и еще ведь я куда-то ехать собиралась – надо на билет копить.

Нет, все. Спать, спать.

Не спится.

Все равно спать.

Глава 13. Визит

Ну вот, наконец-то она пришла. Крупная дама в широком плаще. С мужским портфелем в руке и в бесшумных кедах. Таких бесшумных, что я ее даже чуть не пропустила.

Слышала, как взвизгнула входная дверь, а дальше – ничего.

И вот она уже вплывает в двери. Простите, естественно, предварительно позвонив и заставив меня вздрогнуть.

Я открыла почти сразу и все-таки дала себе пару мгновений на то, чтобы настроиться и постараться усилием воли отогнать беспокойство с губ и разогнать тени под глазами.

– Тук-тук, кто в теремочке живет? – спросила она вместо приветствия.

Странно, как будто шизофреники дети малые. Но что мне оставалось делать, если у нее был такой подход? Только подыграть:

– Мышка-норушка, лягушка-квакушка, зайчик-побегайчик, лисичка-сестричка, волк-зубами щелк – выбирайте.

Слово «выбирайте» ей не понравилось. Должно быть, оно, вкупе с озвученным мною перечнем зверей, свидетельствовало о расслоении моей личности. А потому она насупилась и сменила тон на более деловой:

– Можно войти?

– Прошу Вас. Чаю будете?

Чаю – это ей понравилось. Чаю она будет.

Я пошла заваривать чай. И всю дорогу чувствовала, что она буравит мне спину и готовится делать записи, сверяя каждое мое движение с классической схемой.

При этом у меня было ощущение, что мы обе проговариваем ее про себя: я – как экзаменуемый, она – как строгий профессор, вершащий приговор.

Сначала всполоснуть чайник.

Наполнить его водой.

Поставить на огонь.

Огонь зажигается просто – плита с автоподжигом и никаких спичек, не надо нервировать тетю.

– Вы с заваркой любите или из пакетиков?

– А пакетики есть?

– Все есть.

– Тогда из пакетика.

Из пакетика она любит, потому что это признак цивилизации. А я больше с заваркой люблю. Но слово гостя – закон.

Пакетик положить в чашку.

– Сколько сахару?

– Две.

Ей бы вообще-то не мешало снизить норму, и так крупновата и обрюзгла.

Сахар насыпать потом, после кипятка, не перепутать.

– Хотите с молоком или с лимоном?

– Лимон есть?

Да что это она у меня все спрашивает, что у меня есть, – сверяет положение с возможностями инвалидного пособия или изучает мою адекватность?

– Все есть.

– Тогда с лимоном.

– И с печеньем.

Печенье насыпать на тарелку, разровнять красивым слоем.

– Вот, угощайтесь!

А потом мы пили чай.

И все оказалось не так уж и страшно.

И она даже жаловалась мне на жизнь.

А я не жаловалась – у меня для жалоб дневник есть, мне тети не нужны.

Ой, простите, среди вас ведь тоже есть тети. Но к вам моя реплика не имела отношения. Вы, если хотите, читайте. Потому что если вам это надо, то и я с удовольствием.

А вообще ее визит оказался очень даже полезным.

Она мне про маленькую зарплату, я ей про желание найти работу.

– А что вы можете? – спросила тогда она.

– Я вообще филолог.

– А у меня сестра работает в типографии и ищет корректора на полставки.

В общем, все сошлось.

Договорились созвониться. Завтра, вероятно, деловая встреча с сестрой сестры.

В смысле, с сестрой медсестры.

Надо подготовиться как следует. Не спугнуть сестру (вторую) и во что бы то ни стало получить эту должность. Тем более что и типография, как я поняла, неподалеку и, вероятно, часть работы можно будет делать на дому.

– Чашку в раковину поставить?

– Не беспокойтесь, я сама.

Так, чашки – в раковину. И надо, чтобы руки не дрожали. Донести – не разбить. Донести – не расплескать недопитый мною чай. Донести – сдать экзамен.

Она делала какие-то пометки.

– И не забудьте, – это она мне, – что послезавтра вторник, и у вас назначен прием у врача.

– Спасибо, я помню.

Продержаться до вторника, продержаться до вторника.

Пока она надевала плащ, я помогла ей с портфелем – тяжеленный, что она там, камни носит?

Или это те камни, что на сердце и что еще не упали с плеч всех ее подопечных?

Тогда один из них мой. Интересно, как он выглядит? Может, не простой булыжник, а полудрагоценный? Из него можно было бы вырезать симпатичную брошку для сестры (для первой, которая сейчас надевала плащ).

Так, стоп. Не проболтаться о брошке. Она не поймет. Вернее, поймет, но превратно.

– Спасибо за чай. Было очень приятно.

– На здоровье!

– До свидания!

– До свидания!

А может, уже не надо? Следующее свидание будет опаснее.

Но она же все равно придет.

– Надеюсь, сестра вас примет.

– Я тоже на это надеюсь, спасибо.

И она исчезла.

И даже дверь в подъезд теперь после нее не взвизгнула – держит дистанцию.

Глава 14. Работа

Ну вот, теперь я человек. Работник. Корректор в фирме «Алые паруса».

Странное, кстати, название. Если они уж так настаивали на цвете и книжном имени, лучше бы назвали себя «Алой буквой» – более подходящее название для типографии.

Да мне, впрочем, какое дело?

Мое дело – работу в срок сдать и денежку получить. И тогда, в случае надобности, будет на что билет купить.

К корректуре приступаю прямо сегодня. Роман называется «Роковые подвязки». Похоже, редкостная гадость. Зато имя у героини хорошее – Корделия. Это из Шекспира, это я люблю.

Да, кстати, пока держусь на половинной дозе лекарства. После завтрашнего визита к доктору буду снижать до четверти.

Глава 15. Из дневника Корделии

Меня зовут Корделия, и я знаю истинную цену слов. Вообще-то они ничего не стоят. Поэтому я всегда предпочту молчание болтовне.

В нашем мире это не самое полезное свойство. Во всех делах побеждает тот, кто умеет искусно сплетать звуки речи. Можно даже и без особого смысла, лишь бы она лилась, лилась, журчала, проникала в уши и кишки тех, кто слушает.

Мои сестры – вот уж они мастерицы прицеплять слова одно к другому. И может, именно потому, что я младшая и с детства привыкла к их неумолчному дуэту, мне так нравится тишина.

Да и зачем постоянно разевать рот, если в большинстве случаев вполне можно обойтись и без этого?

«Мне, мне, я, я», – кричали мои сестрички в ответ на предложение отведать того или этого блюда.

Зачем, если можно просто протянуть тарелку?

«Ах, какая прелесть! Какая распрелестная прелесть!» – повизгивали они, примеряя подаренные отцом бирюльки.

Зачем, если свечение каменьев, лежащих на коже, говорит само за себя?

«Молчунья!» – презрительно фыркали они, глядя на меня.

О, да! Я люблю молчать, и была бы счастлива, если бы остальные были в этом похожи на меня.

Я люблю картины. Они воплощенное и такое говорящее молчание! Иногда я стою часами напротив портретов моих предков-королей, и смотрю на них, и оторваться не могу.

И представляю себе, в какой-такой период жизни застал их придворный художник. Что происходило с ними тогда? О чем они думали, когда позировали живописцу долгими часами?

И мне кажется, что я понимаю их характер. И все то, что тревожило, мучило их в старинные времена, мне тоже становится ясным и близким.

В галерее есть и мой портрет. И он красноречивее зеркала. Потому что зеркало всегда обманет, отражая твою попытку обмануть его. И еще потому, что в зеркале никогда не увидишь себя целиком, но лишь по частям: сначала один глаз, потом другой, потом нос, затем уже подбородок.

А портрет не лжет. Он вбирает тебя всю и потом возвращает тебя обратно тоже всю: во всей наготе твоего взгляда, позы, самой твоей души.

Мои сестры в душу не верят. Хотя словом этим играют с утра и до ночи. «Отец, душа моя!» – говорят они. Или так: «Всею душою, без остатка, люблю я моего отца, короля!»

Я не знаю, есть ли у нас душа на самом деле. Но если есть, то ей-то точно не нужно слов. Она и так все знает и понимает и не нуждается в говорении для того, чтобы быть понятой другою душой.

Я пойду замуж только за того мужчину, который узнает меня без необходимости воспользоваться словами. И пусть сам тоже не говорит. Ну, кроме обязательных фраз приветствия и всего того, что навязывает придворный этикет.

По мне, так и без этого можно было бы обойтись. Но, вероятно, мои знакомства будут происходить под контролем отца и придворных. А они, увы, не простят благородным кавалерам неположенной им немоты.

Так что пусть поздоровается и расшаркается. А потом пусть молчит и просто смотрит мне в глаза. Я обо всем угадаю сама.

Угадаю ли? Угадаю.

А если его глаза мне ничего не скажут, не пойду за мертвоглазого.

А насильно не выдадут – побоятся.

Они вообще боятся моего молчания и не посмеют предпринять ни шага в вопросе моего замужества, не услышав озвученного «да». Или хотя бы не увидев кивка головы.

А ведь на самом деле я оказываюсь довольно-таки болтлива. Вон, сколько насочиняла о незначимости слов. Сколько их потратила.

Но это все про себя, не вслух, не наружу и не напоказ. Это мои мысли. Кому надо, тот сумеет их прочитать, несмотря на то, что они никогда не будут произнесены. А писать я не умею. Ни на одном из известных мне языков.

Надо бы научиться. Письменное слово весит больше. Ведь на него потрачены чернила. И оно умеет на расстоянии передавать то, что в близости молчанья понятно с помощью глаз.

Это очень плохо, что письму не обучают принцесс. Если стану королевой, обязательно это исправлю.

Глава 16. Недовольна!

Перечитала последнюю часть дневника – недовольна.

Завтра утром встреча с врачом, а я такое пишу.

Вот до чего довели меня «Роковые подвязки», невыносимые с первой страницы.

А если кто прочитает мой дневник раньше времени?

А если сам доктор?

Ему не понравится, что я заговорила от имени дочери короля Лира.

Да к тому же у меня там исторические неточности. Действие этой трагедии Шекспира происходит в Британии XI века, и тогда, как мне представляется, не принято было украшать замки живописными произведениями. Да, кажется, и взаимоотношения великих мира сего в то время были проще, без расшаркивания.

И вообще: рано-рано.

Еще только половина таблетки.

Больше никаких дневников – доделать запланированную главу «Подвязок» и спать.

Глава 17. Дрожь

Доктор встретил меня радушно: «Батюшки святы! Кто к нам пришел!»

Меня била дрожь.

– А что это глаза у нас невеселые?

– Напротив, очень даже веселые. У меня все хорошо, я на работу устроилась.

Меня била дрожь.

– Да ну? Так быстро? Куда, если не секрет?

– По специальности: корректором в издательство.

– Отлично, отлично!

Меня била дрожь.

– Вы не сказали им о своем недуге?

– А надо было?

– Нет.

– Ну, я и не сказала.

Меня била дрожь.

– Расскажите мне о своей работе. И о доме тоже.

Больше всего не люблю эти рассказы. Доктор слушает внимательно, улыбается масляно, как кот, разлегшийся в кресле, несмотря на строгий хозяйский запрет не шерстить на дорогой мебели.

Он улыбается, а сам цепко вслушивается в каждое слово и хочет поймать когтем недобросовестно плывущие рыбки слов.

Он ждет прокола. Он ищет подвоха.

Поэтому на протяжении всего моего рассказа меня била дрожь.

– А лекарство вы купили?

Вот тут важно не ошибиться. Если скажу, что не купила, может попросить предъявить рецепт. Если скажу, что купила, нет проблем отговориться тем, что пузырек стоит дома на кухонной полке.

– Купила.

Меня била дрожь.

– А где старое лекарство?

– Вот оно.

С этими словами я вытащила из сумочки пузырек и поставила на стол, лоснящийся оргстеклом, заляпанным россыпью отпечатков жирных докторских пальцев.

Пересчитает таблетки или нет?

Так и знала: пытается посчитать глазами, сквозь коричневую полупрозрачную бутылочную плоть.

Но я хитрее него. Я высыпала лишние таблетки, оставшиеся после снижения дозы, и завернула в бумажку. Так что на этом фокусе он меня не поймает.

– Ну и славно! – подытожил доктор. – Новый рецептик пока не выпишу, в следующий раз.

– В следующий раз, – отозвалась я слабым эхом.

Слабым, потому что меня била дрожь.

Мы попрощались, а меня все еще била дрожь, даже за дверью его кабинета.

Меня била дрожь, потому что я очень боялась, что он догадается, что на самом деле я птица.

Дозу до четверти все равно буду снижать.

Глава 18. Из дневника птицы Феникс

В моем гнезде полный порядок. Впрочем, это и неудивительно: я сама бываю здесь лишь налетами, а наследников у меня нет и быть не может.

Последнее обстоятельство меня сначала печалило, а потом, в результате философских размышлений и элементарной привычки, боль поутихла, и я смирилась с навязанной мне бездетностью.

Да и то: в продолжении рода я не нуждаюсь, ибо сама бессмертна, а стало быть, лишена естественного инстинкта увековечить себя в потомках. А если бы они у меня все-таки были, это могло бы создать определенный дискомфорт – представьте, миллионы детей, внуков, правнуков и так далее на тысячу поколений. А если бы им всем генетически передалась вечная жизнь их прародительницы? Как бы я тогда могла запомнить их имена и проявить должную заботу о великовозрастных птенчиках?

В общем, мое одиночество – благо, хотя и не я выбрала этот путь, а, как было сказано выше, мне его навязали.

В человеческих книгах моя история изложена витиевато и противоречиво.

Вы спросите, как, будучи птицей, я могу это знать?

Ну, во-первых, я умею читать. А во-вторых, я люблю подслушивать, и не раз, сидя на ветке дерева вблизи людского жилья, общественного здания, а то и просто у костра, я узнавала от присутствующих там бескрылых много интересного, в том числе и о себе.