Евангелие от Афрания

Второе: единственное, что Иисус хочет разрушить и все время разрушает, это авторитеты. Авторитет Синедриона, авторитет саддукеев и фарисеев, а значит, и, может быть, даже незаметно для самого себя, авторитет Моисея и храма. А в монолитности и непререкаемости всего этого и заключается самая страшная опасность для империи. Значит, Риму именно такой разрушитель и был необходим. […] Теперь представьте себе состояние мира в то время и скажите: разве эти заповеди в устах галилеянина не устраивали Пилата? Ведь это за него, оккупанта, предписывалось молиться и любить его. И разве Пилат – человек государственный, знающий Восток и страну, которую он замирял, – не понимал, что это и есть та самая сила, на которую ему надлежит опереться?»

Я привел столь пространную цитату потому лишь, что эти, в общем-то лежащие на поверхности, соображения обычно парадоксальным образом упускают из виду. Дело, видимо, в том, что когда заходит речь об отношении римской власти к раннему христианству, сразу вспоминают Нероновы светильники из обмазанных смолой людей и прочие не менее яркие эпизоды. Все так, но речь-то идет о другой эпохе и другом регионе, а политика, по известному выражению Черчилля, порой укладывает в одну постель весьма необычных партнеров.

Можно сколько угодно оспаривать оценку раннего христианства как миролюбивой доктрины, цитируя «Не мир пришел я принести, но меч» (Мф 10:34) и прочие, не менее замечательные места из Священного Писания. Факт, однако, остается фактом: тридцать лет спустя христиане из первых общин действительно не приняли участия в восстании и Иудейской войне, за что и были изгнаны соотечественниками в Заиорданье с клеймом коллаборационистов. Так что если Пилат в своих попытках спасти Иисуса действительно руководствовался означенными государственными соображениями, то он, несомненно, попал «в десятку». Что же до неких отдаленных последствий, то у прокуратора – ей же Богу! – были заботы и поважнее чьей-то будущей головной боли.

Это все о том, почему пытался спасти. А вот почему все-таки не спас? Почему, сказав «а» (неважно – из государственных соображений, в пику ненавистному Синедриону или просто из вельможного каприза), он не пошел до конца и не использовал весь гигантский объем своих полномочий? Стандартная версия – «обложился, что местные кадры просигнализируют Хозяину» – не кажется сколь-нибудь убедительной. К тому времени все горшки с местной властью были уже побиты вдребезги; доносом больше, доносом меньше – какое это, в сущности, имело значение?

К тому же такой опытный администратор, как Пилат, не мог не знать, что донос как таковой никогда не является истинной причиной оргвыводов; его могут использовать лишь как формальный предлог, если твоя судьба уже так и так решена. С другой стороны, свой проступок прокуратор совершил уже в тот момент, когда попытался выгородить «государственного преступника»; оказалась ли эта попытка успешной – это, с точки зрения тоталитарного режима Тиберия (доведись до разбирательства), дело десятое. Поэтому, коль скоро движущей силой поступков нашего Пилата мы полагаем серьезные государственные соображения, посмотрим под этим углом зрения и на его «полный назад».

Обратим здесь внимание на одно весьма существенное обстоятельство, которое почему-то упорно не замечают (или сознательно игнорируют) комментаторы Библии. Общеизвестно, что христианская традиция всеми силами обеляет Пилата (в коптской и эфиопской Церквах он даже причислен к лику святых), возлагая всю вину за трагическую гибель Христа на евреев. Между тем, помимо двух оправдательных вердиктов Пилата имел место еще один – тетрарха (царя) Галилеи Ирода Антипы; это обстоятельство – в рамках традиционных представлений – вообще не лезет ни в какие ворота. Поясню. Официально инкриминируемые Иисусу претензии на иудейский престол («Ты – царь иудейский?») в наибольшей степени затрагивали интересы именно Ирода как представителя не вполне легитимной Идумейской династии, а вовсе не Синедриона. Тем не менее, Синедрион упрямо настаивает на смертной казни, а Ирод, точно так же как Пилат, в упор не видит в действиях Иисуса состава преступления. И это тот самый Ирод, которого можно обвинить в чем угодно, но только не в «идиотской болезни благодушия»: блюдо с головой Иоанна Крестителя – вполне достаточное тому подтверждение.

Да и вообще, ни один владыка, находясь в здравом уме и твердой памяти, не стал бы сознательно препятствовать казни какого-то сомнительного пророка – не то сумасшедшего, не то бунтовщика. Как по сходному поводу говорил своему визирю хан из «Очарованного принца»: «Раз уж – схвачен и сидит в тюрьме, то почему бы на всякий случай не отрубить ему голову? Я не вижу никаких разумных причин к воздержанию! Мятеж – это не какие-нибудь твои пешаварские чародейства, здесь шутки неуместны!»

Рассуждения христианских комментаторов типа: «Невиновность Христа была настолько очевидна, что даже такой жестокий и развращенный человек, как Ирод, не утвердил приговор Синедриона» – это совершеннейший детский лепет: реальная виновность или невиновность не имеют в таких ситуациях ни малейшего значения. Отказаться от совершения над Иисусом Предосторожности, воспетой вышеупомянутым визирем, Ирод мог лишь под определенным нажимом, источник которого вполне очевиден. Таким образом, усилия Пилата по спасению Иисуса наверняка были даже более серьезны и последовательны, чем это прямо следует из евангельских текстов.

Позиция Ирода (самостоятельная или вынужденная – не суть важно), обычно игнорируемая как малосущественная деталь, на самом деле радикальнейшим образом меняет картину расстановки сил. Суровый и честный римский чиновник, одиноко противостоящий монолитным в своем религиозном фанатизме евреям, исчезает. Появляются два носителя высшей власти – и римской, и еврейской, – к которым пристает со своими дурацкими претензиями одна из иудейских общественных организаций. Напомню, что Синедрион выполнял функции не уголовного, а сугубо религиозного трибунала, и дело, по которому он обращался к Пилату, в его компетенцию никаким боком не входило. Синедрион имел полное право признать Христа богохульником и еретиком, выдающим себя за Сына Божьего, и на этом основании приговорить его к побиванию камнями, представив свой – религиозный – приговор на чисто формальное визирование прокуратору.^[7] Вместо этого еретику Христу с совершенно непонятным упорством «лепят политику» и требуют от Пилата, чтобы тот распял его как государственного преступника – претендента на иудейский престол. В результате Синедрион, изначально не обладавший достаточными полномочиями, в своем противостоянии со светской властью (в лице Пилата и Ирода) занял к тому же и юридически незащитимую позицию. И именно в этот момент, когда на руках у соперника вроде бы нет ни единого, даже самого паршивого, козыря, Пилат внезапно и необъяснимо капитулирует. В чем дело?

А в том, что 23 не самых глупых представителя еврейской иерархии не хуже Пилата разобрались в сути учения Христа и смекнули, чем грозит дальнейший рост популярности молодого пророка – и храму Моисеевой веры, и им лично. И смекнув, сделали парадоксальный, но, как оказалось, безошибочный ход: арестовали Иисуса и обратились к Пилату с заведомо незаконным требованием – казнить его как политического преступника. В результате возникает великолепная «вилка»: либо ненавистный конкурент будет ликвидирован руками римлян (со временем его даже можно будет канонизировать как очередного героя, павшего от рук оккупантов); либо прокуратор освободит его, тем самым расписавшись в том, что пресловутый Христос есть римский «агент влияния», и превратит пророка в политический труп.

Есть серьезные основания полагать, что Синедриону второй вариант казался и более желательным, и более вероятным. Напомню, что если бы единственной целью первосвященников было заполучить голову Христа, то им куда проще было бы использовать безотказный вариант религиозного приговора. Во всяком случае, пилатова санкция на казнь «царя Иудейского» явно застала их врасплох, вроде как человека, театрально просящего об отставке – и вдруг действительно ее получающего. Только полной растерянностью можно объяснить паническую просьбу о римском карауле для места захоронения трупа – это в городе, битком набитом храмовой стражей!

…Прокуратор понял, что проиграл: дальнейшая борьба за Иисуса потеряла смысл. Можно было, конечно, просто помиловать галилеянина, поставив на нем как на фигуре политической жирный андреевский крест, но это как раз было бы чистой капитуляцией. А вот из смерти популярного пророка еще можно было попытаться извлечь некоторую пользу (ибо польза в данном случае – все, что во вред Синедриону). И вот, демонстративно умыв руки, Пилат – абсолютно никем к тому не принуждаемый! – отдает Иисуса для истязаний солдатам, а затем демонстрирует народу: виноват Синедрион. Синедрион с этого момента будет виноват во всем, вплоть до желчи, которую римские солдаты подадут Христу вместо наркотического питья (Мф 27:34). Следует признать, что в итоге, потеряв фигуру, Пилат выиграл инициативу и до известной степени уравнял игру. Упорство и изобретательность этого безжалостного шахматиста, безусловно, вызывают уважение, но вот чем можно было руководствоваться при его канонизации – для меня, признаюсь, загадка.

Ну ладно, а не было ли у Пилата хотя бы теоретической возможности спасти Иисуса, не «засвечивая» его? Да, была – и уж ею-то он не преминул воспользоваться. «На праздник же Пасхи правитель имел обычай отпускать народу одного узника, которого хотели» (Мф 27:15); действительно, если бы Иисуса выбрала толпа на площади, то прокуратор мог бы освободить его без проблем, ибо здесь никакой «римский след» не просматривался бы. Чудес, однако, не бывает: толпа, разумеется, выбрала Варавву – странно, если бы первосвященники проявили разгильдяйство и не позаботились о должной подготовке «гласа народа». Этот – совершенно естественный – выбор иудеев оказывается, однако, полной неожиданностью для Пилата. Он трижды повторяет свое ходатайство, вступает в бесполезные и унизительные для себя пререкания с толпой – одним словом, совершенно теряет лицо.

Итак, естественное развитие событий явно застало прокуратора врасплох. Поэтому логично предположить, что существовал некий неизвестный нам (но известный прокуратору) фактор, который должен был это естественное развитие нарушить. Должен бы?л – но не нарушил. Вопрос «на засыпку»: что это был за фактор, а также – почему он не сработал?

Голгофа. Первое предупреждение Мак-Дауэллу

Здесь нам придется начать с одного теоретического отступления – из тех, что я всеми силами стремлюсь избегать. Глубокие, принципиальные расхождения между повествованиями Иоанна, с одной стороны, и евангелистов-Синоптиков – с другой общеизвестны («Евангелий на самом деле не четыре, а три и одно»). И, наверное, прав Мережковский – «Спор об Иоанне – величайшая загадка христианства, а может быть, и загадка самого Христа». Тем не менее, мне – человеку нерелигиозному, а в теологическом отношении совершенно девственному – сосуществование этих двух принципиально несводимых друг к другу версий кажется вполне нормальным и естественным.

Я, как ни странно, оказываюсь подготовлен к такому восприятию именно своей профессиональной деятельностью. Дело в том, что у нас, в естественных науках, знание принципиально редуктивно. Поэтому сколь-нибудь длительное сосуществование альтернативных концепций, как правило, свидетельствует о том, что они на самом деле взаимодополнительны и попросту «редуцируют» изучаемую реальность до различных ее сторон. Так что в моем восприятии оппозиция Иоанн – Синоптики ничем принципиально не отличается от, например, взаимоотношений волновой и корпускулярной теорий света, которые описывают единый объект разными способами и лишь в паре друг с другом дают о нем адекватное представление. И опять позволю себе процитировать апологию Мережковского «Иисус неизвестный»: «Верно, – может быть, вернее Синоптиков, – угадывает Иоанн, чего хотел Иисус. Что он делал, мы узнаем от Марка; что говорил – от Матфея; что чувствовал – от Луки; а чего хотел – от Иоанна, и, конечно, самое первичное, подлинное – в этом – в воле» [выделено Д. М.].

Но это все прекрасно и замечательно на уровне общем, концептуальном; в рамках же стоящей перед нами задачи, когда существенны именно конкретные детали событий, ситуация меняется. Мы и дальше будем часто сталкиваться с тем, что некоторые яркие эпизоды, детально описанные Иоанном, полностью отсутствуют в повествованиях Синоптиков и наоборот – это нормально. Сцена же на Голгофе в этом смысле уникальна: здесь версии Иоанна и Синоптиков выступают «острием против острия», противореча друг другу буквально во всем. А поскольку мои построения основываются на полном доверии к фактам (хотя далеко не всегда – к их интерпретациям), сообщаемым всеми четырьмя Евангелистами, я попадаю в достаточно сложное положение, очевидного выхода из которого нет^[8].

Расхождения начинаются с характерной «мелочи». Иоанн с уверенностью свидетельствует: «Неся крест Свой, Он взошел на место, называемое Лобное, по-еврейски Голгофа» (Ин 19:17). Синоптики же в один голос утверждают, что крест Спасителя нес некий Симон-Киринеянин, причем сообщают об этом человеке вполне проверяемые биографические данные – «отец Александров и Руфов» (Мф 27:32, Мр 15:21, Лк 23:26). Тут уже не воспаришь к специфике «Слова-Логоса» и не вывернешься казуистикой типа: «оба правы, но каждый по-своему»; надо отвечать честно – кто перепутал?

Мне довелось однажды слышать такой чисто филологический довод в пользу документальности евангельских текстов. Речь шла о широко известном эпизоде: «А около девятого часа возопил Иисус громким голосом: Или, Или! ламма савахфани? то есть: Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил? Некоторые из стоявших там, слыша это, говорили: Илию зовет Он. И тотчас побежал один из них, взял губку, наполнил уксусом и, наложив на трость, давал Ему пить. А другие говорили: постой, посмотрим, придет ли Илия спасти Его» (Мф 27:46-49). Так вот (если я правильно понял), такой литературный прием, как расшифровка мотиваций побочных персонажей через некомментируемую прямую речь, возник лишь в рамках европейского психологического романа – в девятнадцатом веке; следовательно, мы имеем дело со стенографически точной записью очевидца. Может быть оттого, что сам я не филолог, все это звучит для меня вполне убедительно. Обращаю, однако, внимание на то, что речь здесь идет именно о повествовании Синоптиков – сухом как рапорт, и оттого особенно горестном. Это в нем погибает преданный и покинутый всеми Человек, ничем не напоминающий откованных из хромисто-молибденовой стали персонажей «Житий Святых».

В Евангелии от Иоанна этих слов вы, разумеется, не отыщете. Зато найдете, например, цитату из еврейского Священного Писания, которую непринужденно воспроизводят наизусть римские солдаты (Ин 19:24), – а то вдруг окружающие оставят без внимания тот факт, что они не просто разыгрывают в кости одежку казненного, но выполняют древнее пророчество? Есть и возвышенная беседа, которую ведет умирающий в жесточайших муках человек со своими стоящими при кресте матерью и «любимым учеником», сиречь – Иоанном (Ин 19: 26-27).^[9]

Стоп! А ведь у Синоптиков, между прочим, ни Богоматери, ни ученика нет и в помине. Есть лишь повсюду следовавшие за Христом галилейские женщины – две Марии, Магдалина и Иаковлева, и Саломия, да и те стоят вовсе не рядом с крестом, а глядят издали (Мр 15:40; Мф 27:55). Как могло случиться, что все Синоптики дружно не заметили такую «деталь», как стоящие у креста Иоанн и Дева Мария? Тем более что тут, совершенно некстати, всплывает в памяти посетившее Ивана Бездомного видение Лысой Горы – «и была эта гора оцеплена двойным оцеплением»; конечно, не Бог весть какой авторитет – и тем не менее… Честно признаюсь – я не знаю, что тут можно сделать. Разве что принять, с удручающей прямолинейностью, приведенную выше интерпретацию Мережковского, и заключить, что Спаситель лишь хотел, чтобы у его креста находились мать и любимый ученик…

Я к чему веду? – а вот к чему. Выступая здесь в роли контрразведчика Филиппа из «Пятой колонны», который «не верит ничему из того, что слышит, и почти ничему – из того, что видит», я, разумеется, не мог не задать себе и такой вопрос. Человек, распятый между двумя разбойниками в полдень четырнадцатого числа весеннего месяца нисана, – был ли он в действительности тем же самым, что шестью днями ранее въехал в Иерусалим под клики «осанна»? Если отраженный Иоанном разговор с матерью и учеником действительно имел место – то да, несомненно. А вот если на Голгофе не происходило ничего сверх того, что с такой скрупулезностью описано Синоптиками, то извините: на среднем кресте мог висеть кто угодно. Может быть, такой же разбойник, как и два других; может быть – партизан-зелот.

Достаточно лишь допустить, что Римские власти пожелали, в собственных интересах, усилить позиции возглавляемой Иисусом секты, а он вступил с ними в сделку («цель оправдывает средства») – и во всей истории с воскресением практически не останется темных мест. Тогда, кстати, становится понятной роль эпизода с облачением Иисуса в багряницу (красный военный плащ) – после суда, но до бичевания и восхождения на Голгофу (например, Мр 15:17-20). В одежду, снятую с Иисуса, нарядили после бичевания другого человека – того, которому и предстояло занять место на среднем кресте.

Я лично не собираюсь не только отстаивать эту версию, но и всерьез анализировать ее, – ибо это потребовало бы отказа от обязательной для меня (по условиям задачи) «презумпции честности». Но я-то имею право на такой «отвод», а вот Мак-Дауэлл – нет. И уж коль скоро он на полном серьезе занимался опровержением гипотезы «Пасхального заговора», в которой концы вообще не сходятся с концами, а Христос с Иосифом Аримафейским мухлюют в четыре руки подобно паре вокзальных шулеров, – рассмотреть в общем-то достаточно очевидную гипотезу «Нераспятого Христа» он был просто обязан.

При этом я вовсе не хочу сказать, что позиция Мак-Дауэлла на этом направлении была бы незащитима. Он, наверное, мог бы сослаться на посетивших место казни первосвященников (Мф 27:41) или на разговор с раскаявшимся разбойником: «Истинно говорю тебе, ныне же будешь со Мною в раю» (Лк 23:43). Поборник же гипотезы в свою очередь мог бы возразить: лицо человека на кресте в любом случае было искажено до неузнаваемости; первосвященники наверняка не подходили к кресту вплотную, а ведь голова распятого (если дело происходит не на полотнах классицистов, а в жизни) поникает лицом к земле; организаторы инсценировки наверняка должны были позаботиться об увеличении портретного сходства фигурантов; разговора с разбойником не мог слышать никто, кроме легионеров, а их «свидетельствам» понятно какая цена, etc. Одним словом, тут у обеих сторон найдется широкое поле для маневра.

Дело, однако, вовсе не в этих частностях. Даже если Мак-Дауэллу удастся достаточно убедительно опровергнуть гипотезу «Нераспятого Христа», положение его не станет менее незавидным. Он ведь основывал свою систему доказательств на том, что им изучены (и опровергнуты) все мыслимые материалистические версии – и вдруг сразу такой казус… Небольшая иллюстрация к той банальной истине, что пространство логических возможностей принципиально неисчерпаемо, и с этим ничего не поделаешь.

Одним словом, дредноут Мак-Дауэлла, похоже, наскочил на плавучую мину еще на выходе из гавани. И хотя усилия команды, возможно, позволят удержать корабль на ходу, прок от него как от боевой единицы отныне будет весьма условный. Впрочем, капитана Мак-Дауэлла ожидают в этом походе и куда более серьезные сюрпризы…

Иоанн Предтеча

Здесь нам придется вернуться к самому началу общественного служения Иисуса Христа, когда судьба свела его с последним из ветхозаветных пророков, Иоанном Крестителем. Предтеча Спасителя («Идущий за мною сильнее меня» – Мф 3:11), считавший себя «недостойным развязать ремень обуви Его» (Ин 1: 27), Иоанн первым безошибочно распознал божественную сущность Иисуса: «Вот Агнец Божий, Который берет на Себя грех Мира» (Ин 1: 29). Яростный обличитель церковных и светских владык («Порождения ехиднины! Кто внушил вам бежать от будущего гнева?» – Мф 3:7), он заплатил жизнью за свои разоблачения того беззакония и разврата, в которых погряз тетрарх Галилеи Ирод. На первый взгляд, этот персонаж (кстати сказать, его историчность не подлежит сомнению) не таит в себе решительно никаких загадок. Давайте, однако, внимательно и беспристрастно проанализируем отношения Иоанна – во-первых, с Иисусом, а во-вторых, с властями (в особенности – с Иродом Антипой).

Первая (и последняя) встреча Иисуса с Иоанном произошла на реке Иордан, в водах которой пророк крестил стекавшиеся к нему толпы народа. Иисус, в числе прочих, попросил о крещении; «Иоанн же удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне?» (Мф 3:14). В момент совершения обряда на Иисуса сошел Дух Божий в виде голубя (видимого, впрочем, одному только Крестителю). Эпизод крещения все четыре Евангелиста описывают практически идентично, а вот дальше между Синоптиками и Иоанном, как водится, начинаются существенные разночтения.

По версии евангелиста Иоанна, Креститель на следующий день откомандировал в распоряжение Иисуса двоих своих послушников – Андрея и еще одного, не названного по имени, – которые и стали первыми его учениками. В дальнейшем Иисус с образовавшейся вокруг него общиной вернулся в Галилею, где и совершил первые чудеса. Затем он предпринял свое первое пасхальное паломничество в Иерусалим; здесь он впервые разогнал менял из Храма, а также имел ночную беседу с членом Синедриона Никодимом. «После сего пришел Иисус с учениками своими в землю Иудейскую и там жил с ними и крестил. А Иоанн также крестил в Еноне близ Салима […] Ибо Иоанн еще не был заключен в темницу» (Ин 3:22-24); запомним последнюю фразу – она очень важна. Поскольку к Иисусу приходит теперь креститься больше народу, чем к Иоанну, ученики последнего выражают недовольство успехами «конкурента». Иоанн же укоряет их за эту ревность, уподобляя Иисуса жениху, а себя – его шаферу на свадьбе, коему надлежит не завидовать другу, а радоваться за него («Ему должно расти, а мне умаляться» – Ин 3:30). После этого любые упоминания о Крестителе из Евангелия от Иоанна исчезают.

Вернемся теперь к фразе «ибо Иоанн еще не был заключен в темницу». Появившаяся в хронологически позднейшем из четырех Евангелий, она смотрится прямым возражением против версии Синоптиков и попыткой напомнить им – как оно было в действительности. Ведь если верить Синоптикам, Иисус немедленно после своего крещения удалился в пустыню (для молитв и преодоления искушений), где его и застала весть об аресте Иоанна (Мф 4:12, Мр 1:14). После этого сообщения он отправился в Галилею и лишь там обрел – среди рыбаков Генисаретского озера – первых своих учеников, Андрея и Симона. Важность этого вроде бы малосущественного обстоятельства – когда же именно был арестован Креститель – становится видна из дальнейшего рассказа Синоптиков.

Матфей и Лука повествуют далее о так называемом «Посольстве от Иоанна Крестителя»: прослышав о чудесах, творимых Иисусом, пророк посылает к нему двух своих учеников, дабы те выяснили: «Ты ли Тот, Который должен придти, или ожидать нам другого? И сказал им Иисус в ответ: пойдите, скажите Иоанну, что слышите и видите: Слепые прозревают и хромые ходят, прокаженные очищаются и глухие слышат, мертвые воскресают и нищие благовествуют» (Мф 11: 3-5). Когда же иоанновы ученики отбыли восвояси, Иисус произносит панегирик Предтече: «Истинно говорю вам: из рожденных женами не вставал больший Иоанна Крестителя […] И если хотите принять, он есть Илия, которому должно придти» (Мф 11:11-14).

Эпизод этот, если вдуматься, противоречит всему предшествующему повествованию. Мало того, что Предтеча продолжает свою деятельность параллельно с Агнцем Божиим, уже пришедшим в этот мир. В любом случае, если уж у тебя есть некие основания полагать, что явился Мессия, следует все-таки сходить поглядеть самому, а не посылать инспекцию, составленную из учеников. У Синоптиков, однако, готов ответ на подобный вопрос: Креститель не пришел сам потому лишь, что сидел в это время в тюрьме (Мф 2:11), куда он попал почти сразу же после крещения Иисуса.

А вот Иоанн возражает им: ничего подобного, Креститель оставался на свободе еще очень долгое время и трудился на ниве крещения бок о бок с Иисусом. Гораздо лучше Синоптиков поняв истинный смысл этого эпизода, Евангелист, похоже, сознательно исключил его из повествования. Ибо из него совершенно ясно, что Предтеча в лучшем случае сомневался: действительно ли Иисус – Тот, кому надлежит «крестить Духом Святым и огнем»; между прочим, о реакции Крестителя на доклад своих посланцев Синоптики умалчивают. А коли так – какова же цена и всему произнесенному Крестителем при их личной встрече («Агнец Божий», «тебе ли от меня креститься»), и данному лично Иоанну знамению в виде голубя? Напомню кстати, что вся сцена крещения (а равно – последующего «наставления Иоанна о Христе» – Ин 3:22-36) есть то, что в юриспруденции называют «показаниями с чужих слов», ибо ни один из Евангелистов при этом лично не присутствовал.

Если непредвзято проанализировать все произнесенное (а тем паче – сделанное) Иоанном, то неизбежно приходишь к обескураживающему выводу: Предтеча так и не признал – ясно и недвусмысленно – в своем дальнем родственнике (по версии Луки) Того, кто «идучи за ним будет сильнее его». Некоторые высказывания Крестителя об Иисусе (например, «и никто не принимает свидетельства Его» – Ин 3:32) понуждают христианских комментаторов к жалобным разъяснениям – дескать, «Евангелист не вполне точно передал мысль пророка»… Некоторые же эпизоды можно при желании просто прочитать иначе, чем ныне принято.

Вот, например, как описывает Гладков сцену крещения: «признавая, что Иоанн был послан от Бога крестить, Иисус, как Человек, исполнив ранее сего все заповеди Господни, начинает свое служение исполнением последней ветхозаветной заповеди, только что возвещенной Богом через Иоанна. Как безгрешный, он не нуждался в покаянии, и потому прямо потребовал от Иоанна крещения. Иоанн тотчас же понял, что перед ним стоит не обыкновенный человек, и потому сказал: мне надобно креститься от тебя, ты ли приходишь ко мне?». Я же представляю себе эту сцену примерно так. К авторитетнейшему пророку, повергающему в трепет фарисеев и саддукеев и наставляющему огромные толпы народа, является некий никому не известный молодой человек. Он заявляет, что, поскольку безгрешен, ему необходимо одно лишь крещение. Иоанн, пришедши в полное изумление от такого – с его точки зрения – нахальства, с деланым смирением разводит руками: «Так ты, парень, наверное, не по адресу. Ведь в таком разе не тебе от меня, а мне от тебя надо креститься!» Зрители в восторге: вот это срезал так срезал!

Христианские комментаторы часто утверждают, будто бы Иоанн сам направлял к Иисусу приходившие к нему толпы народа; это, однако, никак не подтверждается евангельскими текстами. Возможно, кто-то из членов общины Иоанна и ушел к Иисусу (сам Христос впоследствии тоже пережил отход от себя многих учеников – нормальное дело), однако переход этот явно не носил сколь-нибудь массового и организованного характера. Версия евангелиста Иоанна о том, что первых учеников Иисусу «подарил» сам Креститель, как мы помним, дружно опровергается Синоптиками. Характернейшая деталь: после казни Иоанна его ученики специально пришли сообщить об этом Христу (Мф 14:12), но никто из них не присоединился к возглавляемой тем общине!

Стремление Иоанновых учеников оставаться рядом с Учителем, тем более – в тяжелые времена, когда тот попал в темницу, ничего кроме уважения вызвать не может. Однако вот Иоанна не стало; казалось бы, вполне естественно присоединиться к тому, чьим предтечею почитал себя (как нас убеждают Евангелисты) горячо любимый Учитель. Ничего подобного, однако, не происходит. Иоанниты,^[10] кстати сказать, и поныне сохраняют свою обособленность от христиан, существуя в виде одной из иудаистских сект; они имеют свое собственное «Священное Писание», в котором Иоанн Креститель признается Мессией, а Иисус – лжепророком. И если вдуматься, все это вполне естественно. Кем, по-вашему, должен был выглядеть в глазах Иоанна – мрачного ортодокса-иудаиста – человек, чудодейственно превращающий воду в вино для празднеств и якшающийся с блудницами, мытарями, а иной раз и – страшно вымолвить! – с необрезанными язычниками?

Итак, мы наблюдаем весьма знаменательную асимметрию в оценках: Иоанн для христиан – величайший пророк и вообще фигура весьма уважаемая, тогда как Иисус для иоаннитов – лжемессия. При этом нет оснований полагать, будто эти оценки сформировались в каждой из сект вопреки высказываниям их основателей. Поэтому Евангелисты при описании событий столкнулись с трудноразрешимой проблемой. С одной стороны, Иисус Христос – Сын Божий, каждое слово которого есть Истина, – очень высоко оценивал Иоанна Крестителя (чему они были свидетелями); с другой стороны, оный Иоанн, насколько им известно, взаимностью не отвечал и их Учителя не особенно жаловал. Как же сие противоречие разрешить?

А вот как: отобрать среди множества высказываний Иоанна Крестителя (и подлинных, и приписываемых ему молвой) именно те, что могут свидетельствовать о признании пророком божественности Учителя Евангелистов. Отсутствие записанных текстов существенно облегчало эту задачу. Многие из приписываемых Иоанну высказываний, скорее всего, родились в среде самих же последователей Иисуса. Поциркулировав в народных массах (и обрастя попутно новыми «подробностями»), эти рассказы спустя некоторое время возвращались к Евангелистам, с радостью записывавшим их как некие «независимые свидетельства», – эффект, хорошо известный в социологии. Дальше остальных пошел по этому пути «любимый ученик» – автор четвертого Евангелия, Иоанн. Он не только ввел почерпнутые из слухов (и отсутствующие у Синоптиков) эпизоды «дарения» Иисусу первых учеников и «наставления о Христе», но и исключил из повествования, как явный компромат, упоминание об «инспектировании» Наставника учениками Крестителя (чему он, напротив, наверняка был свидетелем – вместе с другими Апостолами).