Дитрих Бонхёффер. Праведник мира против Третьего Рейха

Летом я был предоставлен сам себе и читал проповедь каждые две недели… и я рад своему успеху. Тут субъективное удовольствие, которое можно определить как самодовольство, смешивается с объективной радостью и благодарностью. Такова участь всех религий: субъективное смешивается с объективным, самодовольство может, таким образом, быть несколько облагорожено, однако от него невозможно радикально избавиться, и богословы страдают от него вдвойне – и в то же время, разве нет причины радоваться при виде битком набитой церкви, когда на службу являются люди, годами не заглядывавшие в храм? Но, радуясь, кто осмелится проанализировать свое удовольствие, кто поручится, что в нем полностью отсутствуют семена тьмы?¹¹⁹

Принципиально новым опытом стала для Дитриха работа в Deutsche Hilfsverein, немецкой благотворительной организации, связанной с приходом. По утрам Бонхёффер исполнял обязанности представителя этого фонда, и это означало выйти за пределы благополучного мира Грюневальда, где он провел юность, увидеть, как живет «другая половина человечества», столкнуться с людьми, чей бизнес на чужбине рухнул, с жертвами бедности и криминала, с отчаявшимися людьми, с настоящими преступниками. В письме Карлу-Фридриху он набросал весьма выразительную картину: бродяги, бездомные, беглые преступники, иностранные наемники, укротители львов и других животных, отставшие от цирка Крона во время испанских гастролей, танцовщицы из местных кабаре, убийцы, бежавшие в Испанию из Германии, – и каждый из них делился с молодым пастором подробностями своей жизни.

Вчера впервые здесь побывал совершенно бесстыдный человек, он утверждал, будто священник подделал его подпись. Я накричал на него и выгнал вон… Торопливо удаляясь, он ругался и проклинал меня и сказал фразу, которую мне теперь часто приходится слышать: «Мы еще встретимся, вот только спустись в порт!»… В консульстве мне сказали, что это известный мошенник и давно уже здесь околачивается¹²⁰.

Эта работа впервые открыла перед Бонхёффером трагедию бедных и изгнанных из общества. Вскоре это стало одной из ведущих тем в его жизни и учении. В письме Рёсслеру он также затрагивает этот вопрос.

Каждый день я ближе знакомлюсь с людьми или, по крайней мере, с обстоятельствами их жизни, а порой их рассказы позволяют заглянуть в их сердца, и вот что меня неизменно поражает: здесь я вижу людей как они есть, без маскарада «христианского мира» – людей со страстями, преступников, маленьких людей с их маленькими надеждами, маленькими заработками, маленькими грехами, все они бездомны и бесприютны и начинают оттаивать, когда говоришь с ними по-доброму. Это реальные люди, и я все сильнее убеждаюсь в том, что они состоят скорее под благодатью, чем под гневом, а вот христианский мир – более под гневом, чем под благодатью ¹²¹.

* * *

С конца июня немецкая община Барселоны резко сокращалась. Многие уезжали на трехмесячные каникулы и возвращались лишь к октябрю. В том году к числу отъезжающих принадлежал и пастор Олбрихт. Бонхёффер знал, что уедет и большинство школьных учителей, но его вполне устраивала самостоятельная работа, и он, как всегда, чрезвычайно много успевал. С утра до десяти трудился в Hilfsverein, затем писал проповедь или готовил к публикации свою диссертацию Sanctorum Communio, читал и обдумывал вторую диссертацию – «Действие и бытие». В час дня он возвращался в пансион на обед, после обеда писал письма, играл на пианино, навещал своих прихожан в больнице или на дому, читал любимые книги, выходил в город на чашечку кофе со знакомыми. Чаще, чем ему хотелось бы, он поддавался невыносимой жаре и, как большинство барселонцев, укладывался поспать днем¹²². В то лето он проводил службу для детей еженедельно, однако проповеди читал лишь каждое второе воскресенье. «С меня этого довольно, – писал он Карлу-Фридриху. – Проповедовать в такую жару не очень-то приятно, в эту пору года солнце светит прямо на кафедру».

Бонхёффер обладал редким даром разъяснять обычным прихожанам самые сложные богословские идеи, однако в «такую жару» иные пассажи его речей оказывались чересчур сложными. Порой он взмывал над головами слушателей к заоблачным теологическим высям, и прихожанам оставалось лишь приложить руку козырьком ко лбу в тщетной попытке уследить за растворяющейся в синеве небес точкой и вздыхать про себя: «Где же тот ручной старый ворон, что проповедовал нам прежде, а мы с детьми ласкали его и скармливали ему яблоки с печеньем? Когда уж наконец вернется к нам добрый старикан Олбрихт?»

Тем не менее сольный полет Бонхёффера имел несомненный успех: в отличие от всех прежних лет, когда в каникулы церковь пустела, в тот год в самую жару число прихожан даже возросло. В августе Бонхёффер делился с другом:

Поразительный опыт – видеть, как сходятся воедино работа и жизнь. В годы учебы мы все мечтали о подобном синтезе, однако не находили его… Это придает ценность работе, а работника учит объективности, открывает ему его возможности и слабости. Такое знание приобретается лишь в реальной жизни¹²³.

* * *

В сентябре в Барселону наведались родители. Вместе с Дитрихом они отправились в очередное путешествие – на север вдоль побережья во Францию, осмотрели Арль, Авиньон и Ним, затем двинулись вдоль побережья на юг с заездом в Монсеррат. 23 сентября старшие Бонхёфферы побывали на проповеди своего сына – Дитрих говорил на тему, ставшую для него на всю жизнь ключевой: о земном аспекте христианской веры, о полноте воплощения, не допускающей гностических и дуалистических идей о превосходстве души или духа над телом. «Господу нужны люди, – говорил он, – а не призраки, бегущие от мира». «Во всей мировой истории, – утверждал он, – есть только один действительно важный момент – настоящее… Если взыскуете вечности, служите времени». Это уже предвестие тех слов, что он многие годы спустя напишет из тюрьмы невесте: «Наш брак должен прозвучать как «Да» Божьей земле. Он укрепит нашу решимость делать, достигать чего-то на земле. Боюсь, что христиане, стоящие в этом мире лишь на одной ноге, останутся с поджатой ногой и в раю». В другом письме невесте он повторит: «Человек создан из глины земной, а не из воздуха и мыслей»¹²⁴.

Это не единственная тема, затронутая в проповедях Бонхёффера тогда и оставшаяся с ним на всю жизнь. Он также развивал идею Барта об инициативе Бога: поскольку сами мы не можем Его достичь, Он должен открываться нам. Бонхёффер часто прибегал к принадлежащему Барту образу вавилонской башни – «религии», с помощью которой человек посягает самостоятельно добраться до небес и неизменно терпит поражение. В письме Рёсслеру Бонхёффер заходит в этих рассуждениях еще дальше:

Я привык искать в проповеди некую суть, которая, если удастся ее нащупать, тронет каждого или поставит его лицом к лицу с неким выбором. Но больше я так не думаю. Прежде всего, проповедь не может ухватить суть – эта суть, то есть Христос, должна сама ухватить и охватить ее. Если это случится, Христос станет плотью и в слове пиетистов, и у клириков, и у религиозных социалистов. Эмпирические трудности проповеди я бы назвал абсолютными, а отнюдь не относительными¹²⁵.

Сказанное представляло собой нечто радикальное и драматическое, но ведь таков логический вывод из идеи, что мы не можем ничего совершить без Божьей благодати. Все доброе исходит от Бога, а значит, Бог может явить себя в плохо написанной и слабо исполненной проповеди и затронуть сердца слушателей и, напротив, может отказать в своем присутствии в дивно написанной и произнесенной проповеди. «Успех» проповеди всецело зависит от Бога, который прорывается к нам и «охватывает» нас, иначе же мы не будем «охвачены».

Здесь уже слышны отголоски знаменитой проповеди Бонхёффера на текст Иеремии, до которой остается еще несколько лет, и на этом будет основано его восприятие собственной судьбы при нацистском режиме. Что означает выражение «охвачены Богом»? Почему уже в ту пору Бонхёффер проникся глубокой уверенностью в том, что Бог «охватил» его, предназначил для определенной цели?

Три первые лекции

Осенью 1928 года Бонхёффер решил в дополнение к прочим своим обязанностям выступить с тремя лекциями. Все три были назначены на вторники – в ноябре, в декабре и в феврале, перед самым его отъездом. Никто не предъявлял молодому священнику подобных требований, и любопытно было бы узнать, как отнесся к очередной затее помощника Олбрихт. Задачи лектор ставил себе всеобъемлющие. По всей видимости, на выступление его подвигла забота о молодежи из выпускного класса местной немецкой школы – эти ребята были ровесниками учеников Бонхёффера по четверговому кружку. Церковь не охватывала их, и Дитрих постарался сделать для них все, что было в его силах.

Три его лекции замечательны даже тематикой, тем более для человека, который сам не так уж давно закончил школу; в них затронуты основные вопросы, которыми Бонхёффер будет заниматься в грядущие годы. Первая лекция называлась «Трагедия пророков, ее смысл и последствия», вторая – «Иисус Христос и сущность христианства», а третья – «Ключевые проблемы христианской этики».

Лучшая из них – вторая, произнесенная 11 декабря. Как часто он делал и в проповедях, Бонхёффер начинает с провокации, с утверждения, что Христу не предоставлено места в жизни большинства христиан. «Мы построили ему храм, – рассуждал он, – но живем в собственных домах». Религии отводится воскресное утро, «на пару часов мы охотно вспоминаем о ней, чтобы тут же возвратиться к привычным делам». Нельзя выделять Богу «малую часть своей духовной жизни, – продолжал он, – нужно отдать ему все или ничего». «Вера Христова – не десерт после обеда, напротив, это хлеб насущный – или ничто. Человек должен по крайней мере понять это и смириться с этим, коли он считает себя христианином». С присущим ему красноречием Бонхёффер развивал идею, напоминающую основные положения трактата Льюиса «Просто христианство»: он говорил о том, что кто-то восхищается Христом исходя из своих этических убеждений и объявляет Его моральным гением, великим учителем этики, кого-то Он устраивает эстетически, для кого-то Его смерть – героическая жертва во имя убеждений, вот только всерьез Его никто не воспринимает, то есть никто не строит свою жизнь в соответствии с призывом проповедовать Откровение Божие и быть этим откровением. Человек сохраняет дистанцию между собой и словом Христа, избегает настоящей встречи с Ним.

Я обойдусь без Иисуса в роли религиозного гения, учителя морали, джентльмена, как обошелся бы без Платона и Канта… Но если в Христе есть нечто, целиком захватывающее мою жизнь – ибо я со всей серьезностью даю себе отчет в том, что это говорит сам Господь, что Слово Божие однажды явилось во Христе, – то Христос обретает для меня не относительную, но абсолютную и неотступную ценность… Чтобы постичь Христа, нужно воспринять Его всерьез, всерьез отнестись к Его притязанию на безраздельную нашу преданность. Нам важно осознать серьезность этого требования, освободить Христа от обмирщения, в которое Он оказался втянут с эпохи Просвещения¹²⁶.

Вряд ли Олбрихт часто заговаривал с паствой об эпохе Просвещения. В этой лекции Бонхёффер ухитрился затронуть немало священных коров. Сперва он опроверг идею Христа – великого моралиста, потом заговорил о сходстве христианства с другими религиями и, наконец, добрался до основного пункта: сущность христианства не в религии, а в личности Христа. Здесь он опять-таки опирался на идеи Барта, которые и в следующие годы будут занимать заметное место в его размышлениях и работе: религия – мертвая вещь, созданная человеком, а в средоточии христианства находится нечто принципиально иное – сам Господь, живой Бог. «Фактически, – рассуждал Бонхёффер, – Христос не дал ни одного этического предписания, которое нельзя было бы найти у современных ему рабби или в языческой литературе»¹²⁷. Кого-то из слушателей слова Бонхёффера могли шокировать, но спорить с его логикой было трудно. Далее оратор агрессивно обрушился на «религию» и «моральное совершенство» как на идеи, противные христианству и самому Христу, ибо они внушают ложную уверенность, будто мы каким-то образом через личные моральные усилия можем достичь Бога – подобное заблуждение ведет к духовной гордыне и спеси, заклятым врагам христианства. «Итак, – подытожил он, – как это ни парадоксально, весть Христова аморальна и нерелигиозна»¹²⁸.

Поразительно, что эти слова прозвучали из уст Бонхёффера уже в 1928 году, за 16 лет до того, как он изложил в письме Эберхарду Бетге знаменитую формулу «безрелигиозного христианства» – эти письма Бетге зарыл в заднем дворе у Шляйхера, спрятав их в коробку противогаза. Еще поразительнее, что эти выкопанные из земли рассуждения Бонхёффера иным исследователям показались новым, глубоким поворотом его богословской мысли, в то время как почти все, что Бонхёффер писал и говорил в зрелые годы, являлось лишь продолжением и развитием того, что он утверждал и во что веровал смолоду, а не переворотом в его личном богословии. Как ученый или математик, он строил на однажды утвержденном фундаменте: сколь бы высоко ни вознеслось здание, оно не порывает с фундаментом, и основы, на которых оно стоит, остаются цельными и неколебимыми. Бонхёффер зашел далеко, поднялся высоко, и те, кто сосредотачивает взгляд исключительно на «верхних этажах», могут впасть во вполне понятное заблуждение и не заметить в самом низу, далеко от заоблачных высот, ортодоксального богословского основания, с которым прочно соединены все надстройки.

В той же лекции Бонхёффер допустил еще одно дерзкое и провокационное высказывание:

Критика человеческих усилий приблизиться к Богу распространяется и на грандиознейшую из этих попыток – учреждение Церкви. Враждебность к Церкви таится в самом христианстве. Слишком заманчиво для человека обосновать свои притязания на Бога своей христианской верой, принадлежностью к определенному исповеданию, и таким образом полностью исказить идею и суть христианства.

В этой проповеди двадцатидвухлетнего юноши перед горсткой старшеклассников уже слышны те мысли, которые получат окончательное оформление в зрелом богословии Бонхёффера. Он провел грань между христианской религией, такой же, как все остальные – и эта религия тоже пытается, да не может, выстроить этическую лестницу, чтобы помочь человеку вскарабкаться на небеса, – и следованием Христу, которое требует от человека всего, вплоть до самой жизни.

В этих лекциях оратор порой прибегает к чересчур сложным для аудитории выражениям, к примеру, говорит, что суть христианства – «весть об извечно другом, о том, кто находится вдали от мира, но из глубин своего бытия изливает благодать на человека, Ему одному воздающего славу»¹²⁹. Вряд ли слушателям хотя бы по имени был известен Карл Барт или знакома философская концепция «другого». Но даже на неподготовленного слушателя иные фразы производят сильное впечатление: «Весть милосердия… провозглашает над умирающими людьми и народами вечное: изначала Я возлюбил вас; пребудьте со Мной, и будете живы». Есть в этой лекции и парадоксы, достойные Честертона: «Христианство проповедует бесконечную ценность того, что кажется ничтожным, и ничтожность того, что так высоко ценят»¹³⁰.

Не удовлетворившись двумя провокациями, под конец лекции Бонхёффер ввернул и третью, назвав «дух Греции», он же «гуманизм», злейшим врагом христианства¹³¹. Затем он мастерски связал идею «религии» и морального совершенства как ложного пути к Богу с учением о вражде между телом и душой. Дуализм порожден греческой философией, Библии он чужд. Писание утверждает права тела и материального мира – к этой теме Бонхёффер будет возвращаться вновь и вновь:

Гуманизм и мистицизм, прекраснейшие с виду цветы, расцветающие на древе христианской религии, превозносимые ныне как высшее достижение человеческого духа, как венец самой христианской идеи, должны быть отвергнуты этой самой христианской идеей за обожествление творения, то есть вызов славе, подобающей одному Творцу. Божество гуманизма склонно сосредотачивать человеческие мечты на самом себе¹³².

«Herr Wolf ist tot!»¹

Одной из причин, побудивших Бонхёффера занять пост пастора в Барселоне, было желание напрямую говорить о том, что он осмыслил как богослов – говорить с безразличными к религии бизнесменами, с подростками, с маленькими детьми. Он считал это занятие не менее важным, чем работа богослова, и его успех в служении детям подтверждает его позицию, а письмо будущему зятю Вальтеру Дрессу позволяет заглянуть в этот аспект его барселонской работы:

Сегодня я столкнулся с уникальным случаем в моей пастырской работе, о чем мне хочется вкратце сообщить тебе, ибо при всей своей простоте эта история заставила меня призадуматься. В 11 утра в дверь постучали, явился десятилетний мальчик передать мне какую-то посылку от родителей. С мальчиком, который обычно был весел, как жаворонок, что-то явно случилось, и довольно скоро я узнал, что именно: малыш разрыдался и среди его сумбурных восклицаний я сумел разобрать лишь слова: «Herr Wolf ist tot[21]», «Герр Вольф умер». Но кто же это такой? Оказалось, только что погибла его молодая немецкая овчарка, прохворавшая перед тем целую неделю. Я усадил мальчика к себе на колени, и тот, безутешно всхлипывая, рассказал мне о смерти собаки – для него это был ужасный удар. Он все время играл со своим псом, по утрам Вольф подходил к его постели и будил хозяина – и вот он умер.

Что мог я сказать на это? Я просто слушал, как мальчик изливает свое горе. И вдруг его рыдания затихли, и малыш сказал: «Но я знаю, он не умер». – «Как это?» – «Его душа теперь на небесах, и ему там хорошо. У нас в классе один мальчик спросил учительницу религии, что там, на небесах, и она сказала, что не знает, она там не бывала. Скажите мне вы: я увижу снова Герра Вольфа? Он ведь, конечно, на небесах». Я должен был ответить «да» или «нет». Скажи я «мы не знаем наверное», это означало бы «нет»… Я собрался с мыслями и ответил так: «Бог создал людей и животных, и я уверен, что животных Он тоже любит. И я верю, что те, кто любил друг друга на земле, кто по-настоящему любил друг друга, те пребудут вместе с Богом, ведь любовь от Бога. Мы только не знаем, как именно это будет». Видели бы вы счастливое лицо этого парнишки! Слезы мгновенно высохли. «Значит, я снова встречусь с Герром Вольфом, когда умру, мы будем играть вместе!» – мальчик пришел в восторг. На всякий случай я повторил, что нам неизвестно, как это будет, но он-то знал наверное, он все продумал. Несколько минут спустя он добавил: «Сегодня я очень сердился на Адама и Еву: не съели бы они яблока, Герр Вольф не умер бы». Для мальчика смерть собаки была таким же серьезным горем, как тяжелая утрата для любого из нас. Но я был изумлен – и тронут – наивностью веры, пробудившейся в такой момент в беззаботном и обычно ни о чем таком не задумывавшемся мальчишке. Его счастливое и полное доверия лицо так и стоит у меня перед глазами¹³³.

В ноябре Бонхёфферу предложили продлить пребывание в Барселоне, но он хотел завершить диссертацию и 15 февраля, ровно через год послед отъезда, вернулся в Берлин.

Глава 6

Берлин

¹⁹²⁹

Свобода Бога полнее всего выражается в том, что Бог свободно решил связать себя с конкретными, живущими внутри истории людьми и предоставить им Себя. Бог свободен не от людей, а для них. Христос – слово свободы Божией.

Дитрих Бонхёффер

Будь я евреем, при виде глупцов и негодяев, которые правят и проповедуют христианскую веру, я бы предпочел стать боровом, нежели христианином.

Мартин Лютер

Вернувшись из Барселоны, Бонхёффер попал в Германию, где резко нарастало недовольство Веймарской республикой. Многим новый строй казался политическим хаосом, навязанным Германии врагами, ничего не смыслящими в ее истории и культуре и озабоченными лишь тем, чтобы навеки ослабить страну. Парламентская республика, в которой ни одна партия не имела достаточно сил, чтобы стать правящей, разительно отличалась от имперской эпохи, когда власть кайзера была несомненной и авторитетной. Для многих немцев новая система, без руля и без ветрил, была непереносимой, чуждой их национальному сознанию, они мечтали о возвращении твердой руки и их все меньше волновало, куда именно направит их эта твердая рука. Они хотели иметь вождя – не важно, куда он поведет, главное, чтобы вел! И такой лидер наметился, однако итоги парламентских выборов 1928 года оказались для его партии неудовлетворительными. Теперь он готовился к следующим выборам, нацелившись главным образом на победу в сельской местности и выжидая более подходящего момента. Вскоре он предпримет новую попытку.

Вернувшись на родину, Бонхёффер не сразу определился с дальнейшими планами. Год в Барселоне пришелся ему по душе, и он подумывал оставить университет и стать священником, однако ему исполнилось всего 23 года, сан можно было принять лишь в 25. Поскольку окончательно отказаться от академической карьеры он также не хотел, Дитрих решил использовать это время для написания второй диссертации, что позволило бы ему претендовать на должность преподавателя Берлинского университета.

Его докторская, посвященная вопросу «Что есть Церковь», называлась «Действие и бытие» (Akt und Sein) и стала продолжением первой диссертации, «Sanctorum Communio». В «Действии и бытии» Бонхёффер прибег к языку философии, доказывая, что богословие не представляет собой ответвление философии, но является чем-то принципиально иным. Философию он считал человеческой попыткой найти истину отдельно от Бога. Это нечто вроде «религии», по определению Барта, – каждый человек сам по себе старается достичь небес, или истины, или Бога. Теология же начинается и заканчивается верой в Христа, который открыл себя людям, – вне этого откровения об истине говорить вообще не приходится. Значит, философ, а также богослов, действующий по философскому образцу, гоняется за собственным хвостом и созерцает собственный пуп. Он не может вырваться из этого круга, но Бог с помощью откровения может ворваться в этот круг.

Бонхёффер завершил «Действие и бытие» в тот же год и представил диссертацию в феврале 1930 года. Эберхард Бетге выделяет в качестве «классического отрывка» из этой работы следующий:

Откровение – вопрос не столько свободы Бога, которая вечно пребывает с божественной сущностью, самопорождением (aseity) на той стороне откровения, сколько чудо выхода Бога за пределы самого Бога. Это данное Богом Слово, завет, в котором Бог связал себя своим актом. Свобода Бога полнее всего выражается в том, что Бог свободно решил связать себя с конкретными, живущими внутри истории людьми и предоставить им Себя. Бог свободен не от людей, а для них. Христос – слово свободы Божией. Бог присутствует не в вечной безобъектности, но в – назовем это временно и условно – в «имеющемся», в том, что можно охватить Словом в Церкви. Тут мы противопоставляем формальному понимаю свободы Бога нечто более вещественное¹³⁴.

* * *

В год по приезде из Барселоны Бонхёффер вернулся в свой обширный интеллектуальный круг родных и друзей, вернулся в общество Грюневальда. Здесь происходили перемены: в тот год сестра Дитриха Сюзанна вышла замуж за его друга Дресса, а самый старший из братьев, Карл-Фридрих, женился на Грете фон Донаньи. За два дня до отъезда Дитриха в США другой брат, Клаус, женился на Эмми Дельбрюк, которая, как и ее братья Макс и Юстус, с детства вошла в семью Бонхёфферов, все они еще маленькими играли вместе. Сам Дитрих пока не помышлял о браке, он проводил много времени с Элизабет Цинн, которая училась в докторантуре Берлинского университета.

Ханс Донаньи получил должность личного секретаря рейхсминистра юстиции и вместе с Кристель вернулся из Гамбурга в Берлин – они поселились прямо напротив дома 14 по Вангенхаймштрассе и жили там вместе с супругами Шён, состоявшими в отдаленном родстве с Бонхёфферами[22].

После защиты диссертации Дитрих Бонхёффер мог получить должность преподавателя в университете, пока же «Действие и бытие» дописывалось, оформлялось и ожидало официального утверждения, ему приходилось довольствоваться менее престижной работой. В апреле 1929 года, в начале летнего семестра, он сделался «добровольным помощником лектора» на богословском семинаре университета, то есть должен был выполнять обязанности, которые профессор полагал ниже своего достоинства – «выдавать и принимать ключи, отвечать за библиотеку семинара и давать рекомендации по приобретению новых книг»¹³⁵.

Летом того же года Бонхёффера пригласили на последний семинар Адольфа Гарнака – тому уже исполнилось 87 лет. Бонхёффер разворачивался уже в ином, чем Гарнак, направлении в богословии, однако сознавал, что многим обязан этому наставнику, и когда его попросили выступить на церемонии прощания с профессором, он благородно сказал: «Вы были нашим учителем на протяжении многих лет, но это уже в прошлом, зато право называться вашими учениками останется у нас навсегда»¹³⁶.

Яркую краску в тот берлинский год вносила дружба с талантливым и остроумным студентом-богословом Францем Хильдебрандтом. Они познакомились 16 декабря 1927 года в кулуарах семинара Рейнгольда Зееберга – как раз накануне публичной защиты первой диссертации Бонхёффера. Согласно воспоминаниям Хильдебрандта, «через пять минут мы ожесточенно спорили и с того дня не переставали спорить, покуда эмиграция и война не разлучили нас». Спорили они постоянно; по словам Хильдебрандта, «невозможно было состоять в друзьях Дитриха и не спорить с ним».

Стоило Бонхёфферу возвратиться из Барселоны, и дружеский спор возобновился. Хильдебрандт стал лучшим другом Дитриха, первым его близким другом за пределами семейного круга, а спустя несколько лет он будет его ближайшим союзником во внутрицерковной борьбе. Хильдебрандт был на три года моложе и рос, как и Дитрих, в Грюневальде. Отец его был известным историком, а мать была еврейка. По матери Франц Хильдебрандт считался евреем, и это подводит нас к вопросу о тернистой истории евреев в Германии.

Лютер и евреи

Многие немецкие евреи, в том числе Герхард, муж Сабины, и тот же Франц Хильдебрандт, не только культурно ассимилировались с немцами, но и были крещены, относились к Церкви Христовой. Более того, многие из них, как Франц Хильдебрандт, были глубоко верующими людьми, выбирали для себя путь христианского служения, видели в этом свою жизненную миссию. Но пройдет немного лет, и нацисты, изгоняя евреев из общественной жизни Германии, постараются вытеснить их также из немецкой Церкви. Не важно, что эти «неарийцы» обратились в христианскую веру, – нацисты подходили к любому вопросу исключительно с точки зрения расы и крови, их интересовал лишь состав генов, а самые глубокие и искренние убеждения человека ни во что не ставились.

Для понимания отношений между немцами, евреями и христианами нужно вернуться во времена Мартина Лютера, человека, успешно соединявшего в себе идеи христианства и «немецкости». Ему приписывалось безоговорочное право определять, кто таков есть немецкий христианин, и его авторитетом нацисты умело воспользовались, чтобы обмануть многих немцев. В еврейском вопросе мнения Лютера далеко не однозначны, а вернее – противоречивы и провокационны.

Под старость, когда от прежнего бунтаря осталась лишь тень, он высказал и написал о евреях такие слова, которые, будучи вырваны из контекста, позволяют подать основателя немецкого протестантизма как заклятого антисемита. Эти последние работы и цитировали неустанно нацисты, выдавая их за полное и окончательное суждение Лютера по данному вопросу, что представляет собой грубую ложь, ибо в более ранние годы он говорил совершенно иное.

В начале своей деятельности Лютер относился к евреям с удивительной по тем временам терпимостью. Его возмущало отношение христиан к евреям, и в 1519 году он во всеуслышание задал вопрос, с какой стати евреям соглашаться на обращение в христианство, если «мы обращаемся с ними столь жестоко и враждебно и своим поведением напоминаем скорее диких животных, чем христиан?» Четыре года спустя в трактате «О том, что Иисус Христос родился евреем» он писал:

Будь я евреем, при виде глупцов и негодяев, которые правят и проповедуют христианскую веру, я бы предпочел стать боровом, нежели христианином. Они обращаются с евреями, как с псами, а не как с человеческими существами, они только и умеют, что насмехаться над ними и отбирать их собственность.

Со всей очевидностью Лютер полагал, что евреи могут обратиться в христианство, и желал, чтобы это произошло, то есть в отличие от нацистов, отнюдь не считал еврейство и христианство чем-то взаимоисключающим – напротив, вслед за апостолом Павлом Лютер верил, что евреи должны получить наследие, уготованное в первую очередь им, а затем уж язычникам. Павел напоминал о том, что Иисус пришел «сперва для евреев».

Но первоначальное благое настроение и оптимизм Лютера, увы, сохранились ненадолго. Большую часть жизни он страдал от запоров и геморроя, один его глаз затянула катаракта, донимало заболевание внутреннего уха (болезнь Меньера), вызывавшее приступы тошноты, обмороки и звон в ушах. Страдал он и перепадами настроения, депрессией. По мере того как здоровье Лютера клонилось к упадку, он становился все раздражительнее. Стоило прихожанам спеть без достаточного энтузиазма – и он, обозвав их «лишенными слуха тупицами», выбегал из храма. Короля Генриха VIII он считал «обабившимся», богословов, не разделявших его взглядов, причислял к «агентам дьявола» и «сутенерам». Его речь становилась все более несдержанной и грубой. Папу он обозвал «Антихристом» и «притонодержателем над притонодержателями, всяческой мерзостью, включая неудобоназываемую».