Суд и ошибка. Осторожно: яд! (сборник)

Энтони Беркли

Суд и ошибка. Осторожно: яд! (сборник)

Anthony Berkeley

TRIAL AND ERROR

NOT TO BE TAKEN

© The Society of Authors, 1937

© Anthony Berkeley, 1938

© Перевод. Э.Д. Меленевская, 2012

© Перевод. Л.Г. Мордухович, 2013

© Издание на русском языке AST Publishers, 2014

Печатается с разрешения The Society of Authors и литературных агентств Campbell Thompson & McLaughlin Ltd и The Marsh Agency Ltd.

Суд и ошибка

Посвящается П.Г. Вудхаузу

Пролог

Симпозиум

– «Святость человеческой жизни сильно преувеличена», – процитировал Феррерс. – Только подумать, какое мужество требуется, чтобы произнести такое перед сборищем убежденных сентименталистов, причем некоторые из них – сентименталисты профессиональные.

– И вы верите, что так и есть? – осведомился преподобный Джек Дэнни.

– Конечно, так и есть.

– А! Ну что ж, вы – журналист, а журналисту причитается быть циничным. – Священник улыбнулся и пригубил свой портвейн.

Феррерс, улыбнувшись учтиво, поправил элегантный узел своего черного галстука. Он был не журналист, – если, конечно, не считать журналистом литературного редактора одного из самых старых и самых почтенных литературных еженедельников в Лондоне; и он распознал колкость в риторическом приеме преуменьшения. Они с Джеком Дэнни были давние противники.

– Так же, Джек, как человеку вашей профессии причитается быть сентиментальным, – не без вызова парировал он.

– Пожалуй, пожалуй, – мирно отозвался священнослужитель.

Сидевшие напротив военный и чиновник, отслуживший свое в Индии, обсуждали Новую Молодежь.

Майор Баррингтон, высокий, привлекательный джентльмен с седыми усами щеточкой, вскоре после войны вышел в отставку из регулярной армии, чтобы принять дипломатическое назначение, и не так давно женился на одной из сравнительно Новых Молодых, так что, можно было надеяться, кое-что об этой биологической разновидности знал. Дейла, чиновника, который вернулся из колонии в довоенном состоянии ума, Новые Молодые ввергали в откровенное замешательство: они даже изъяснялись на наречии, разительно отличавшемся от языка Старых Молодых, к коим когда-то принадлежал он сам.

Уловив отголосок разговора на другом конце стола, Дейл воспользовался им, чтобы подкрепить собственные аргументы.

– «Святость человеческой жизни»! – хмыкнул он, взъерошив седую гриву, которая падала на лоб, делая его похожим на шотландскую овчарку. – Вот именно. Примета времени. Как раз то, о чем я говорил. Они теперь так высоко ставят свои бесценные шкуры, что по сравнению с этим все остальное не важно. Но разумеется, приходится прикрываться велеречивой фразой вроде «святости человеческой жизни».

– Справедливости ради скажу, что они осмотрительны и тогда, когда дело касается чужих шкур, – вступился майор. – Нет, не думаю, что все упирается в эгоизм.

Мистер Тодхантер, как положено доброму хозяину, не упустил шанса сделать разговор общим. Вытянув вперед свою маленькую лысую голову, которая венчала его костлявое тело, как картофелина, не поместившаяся в мешок, сквозь стекла очков он уперся взглядом в чиновника.

– Значит, вы согласны с Феррерсом, Дейл, что человеческой жизни придается слишком большое значение? – спросил он.

– Ну, я выразился не вполне так.

– Но имели в виду именно это, – указал Феррерс. – Признайтесь, будьте мужчиной!

– Ну хорошо. Пожалуй.

– Разумеется. Всякий здравомыслящий человек так думает. Только сентименталисты вроде нашего Джека делают вид, что верят, будто жизнь всякого болвана священна. А, майор?

– Думаю, надо уточнить предмет спора, – заметил тот. – За или против обычной глупости я бы свидетельствовать не стал; но если вы скажете, что подразумеваете ту глупость, которая представляет собой угрозу, я целиком с вами.

– Вот видите, Джек! – Феррерс улыбнулся своей позапрошлого века улыбкой и изобразил легкий поклон. Феррерс был воплощенный восемнадцатый век. – Майор – смелый человек, как, впрочем, и полагается воину. Смелость нужна, чтобы высказать напрямую то, о чем мы все думаем, а именно: лучшее, что могло произойти с этим идиотом-автомобилистом, к примеру, – это что он погибнет как можно скорей, врезавшись в телеграфный столб, нам всем на благо. Или вы настаиваете на том, что его жизнь, которую он расходует нам во вред, священна?

– Конечно, настаиваю, – откинувшись на спинку стула, спокойно откликнулся маленький пухлый священник и улыбнулся соседу с той ласковой уверенностью в своей правоте вопреки всем доказательствам и всякой логике, которая так раздражает всякого, кто имеет глупость ввязаться в спор с духовенством.

Майор Баррингтон повертел в пальцах ножку бокала.

– Я-то даже не об этом бестолковом автомобилисте. А вот возьмите, к примеру, какого-нибудь государственного деятеля, который собирается ввергнуть страну в войну. Предположим, он один способен ее предотвратить и не делает этого. Он может стать причиной гибели сотен тысяч жизней, священных или нет, уж как вам угодно. И предположим, является некий патриотически настроенный убийца и из лучших побуждений стирает его с лица земли. Скажете вы тогда, что это деяние гнусное? Будете вы по-прежнему думать, что жизнь этого политика священна сама по себе, независимо от того, как он ею воспользовался?

– Добрая старая армия, – любезно пробормотал Феррерс. – Он поймал вас, Джек.

– «И не делать ли нам зло, чтобы вышло добро?»[1], – произнес священник, глядя сквозь свой бокал. – Что ж, это весьма старая проблема, не так ли?

– Несомненно, – кивнул Феррерс. – Но давайте послушаем, что вы о ней думаете.

– Вот я, знаете ли, часто думал, что это и впрямь лучший способ предотвратить войну, – раздался неуверенный голос с другого конца стола. – Пригрозить одному-двум ведущим политикам, что их убьют, если они объявят ее. Но разумеется, надо сделать так, чтобы они в угрозу поверили.

– Похоже, вы невысокого мнения о политиках, – улыбнулся священник.

– Сдается мне, мы все теперь этого мнения, не так ли? – так же робко отозвался мистер Эмброуз Читтервик.

– Да, – сказал мистер Тодхантер, – но я склонен согласиться с вами, майор, в том, что скорее тот способ, каким мы используем жизнь, нежели чем сам факт существования, вводит в силу представление о святости жизни. Но отсюда следует любопытный вопрос. Каким именно способом лучше всего истратить свою жизнь?

Его вежливо выслушали, как положено слушать хозяина, но общее мнение, очевидно, заключалось в том, что поставленный вопрос в силу своей очевидности не делает чести мистеру Тодхантеру.

– Уж конечно, – вступил священник, – на этот счет не может быть никаких сомнений.

– Вы хотите сказать, служа человечеству?

– Разумеется.

– Да, конечно. Но служа в каком именно направлении? Ведь в наличии, как вы понимаете, два, широко говоря, позитивный и негативный. Распространение блага и уничтожение зла. И что лучше: взять за цель благо всего человечества или значительной его части, к примеру, нации, причем риск здесь велик, ибо неведомо, попадешь или промахнешься, – или же сосредоточиться на значительно меньшем числе людей и соответственно повысить вероятность добиться желаемого?

– Боже, да вы поднимаете вопросы заведомо неподъемные!

– Но довольно-таки отвлеченные, не так ли? – уронил Феррерс. Судя по остальным, все до одного понимали, о каких вопросах идет речь.

– Отвлеченные? – переспросил мистер Тодхантер. – Отнюдь. Если сумею, приведу конкретный пример. Погодите-ка. Да вот… Возьмем человека, которому врач сообщает, что жить ему осталось всего несколько месяцев. Он…

– О, я с таким зачином уже сталкивался! – рассмеялся Феррерс. – И скажу вам точно, что будет дальше! Взбудораженный известием о близкой смерти, человек, в обычных обстоятельствах вялый, нерешительный, подкаблучник, внезапно открывает в себе силы, доселе ему неведомые, вступает в отчаянную борьбу с ужасным злодеем, голыми руками справляется с бандой, в которой тот верховодит, влюбляется в непостижимо прекрасную девушку, которую поначалу принимает за бандитскую соучастницу, а затем обнаруживает прикованной к стене подземелья по шею в воде и не может позволить себе жениться на ней ввиду своей надвигающейся кончины, – но в последнюю минуту обнаруживается, что врач ошибся. Вы это имели в виду?

– Да, подобная ситуация частенько используется в романах, – вежливо улыбнувшись, согласился мистер Тодхантер. – Но в жизни она случается еще чаще. В конце концов, на свете столько неизлечимых болезней! И давайте допустим в рамках примера, который я привел, что подобный человек существует, и в последние месяцы своей жизни он желает сделать что-то полезное для своих ближних, желает, можно сказать, посвятить остаток дней тому, чтобы оказать им некую значительную услугу. Как, по вашему мнению, ему наилучшим образом поступить?

Поскольку мистер Тодхантер адресовал свой вопрос не кому-то отдельно, а компании в целом, ответствовал ему, с допустимой расторопностью, каждый.

– Застрелить Муссолини, – не раздумывая сказал майор Баррингтон. – Человек он, по моему убеждению, великий, но представляет опасность для всего мира.

– Нет, Гитлера, – поправил его индийский чиновник. – Гитлер – вот настоящее зло. И потом, я всегда считал евреев очень приличными людьми. Хотя еще лучше было бы истребить всех лидеров милитаристской партии в Японии. Наши собственные политики слишком мелки, чтобы мараться.

– Лично я в политические убийства не верю, – вступил Феррерс. – Уничтожение Гитлера не обязательно уничтожит гитлеризм. Такие движения должны себя изживать. Нет, будь я в таком положении, я бы склонялся к тому, чтобы истребить некоторых, возможно, вполне незначительных людей, которые сознательно делают невыносимой жизнь небольшой группы людей. Выигрыш в итоге, я думаю, будет больше, чем если угробить какого-нибудь диктатора, который, по сути, всего лишь рупор движения.

– Согласен, – произнес мистер Читтервик с таким чувством, словно ему помогли принять решение. – Если, конечно, под рукой нет политика, который лично ведет страну к войне и чья ликвидация поможет предотвратить ее.

Мистер Тодхантер перевел взгляд на священника.

– А вы, Дэнни?

– Я? Ну, вряд ли вы ожидаете, что я подхвачу этот клич к насилию. Я бы предложил себя медицинской клинике, пусть на мне проводят опасные эксперименты, которым нельзя подвергнуть того, кому не предстоит вскорости умереть. И убежден, человечеству от этого будет больше пользы, чем от любого из вас, знатоки кровавых мелодрам.

– Вот это идея новая! – оживился мистер Тодхантер.

Никто не обратил внимания на то, что сам он на свой вопрос никак не ответил.

– Вы, как всегда, ошибаетесь, Джек, – хмыкнул Феррерс. – Во-первых, никакая клиника не воспользуется вашей услугой, это я вам обещаю; шум, если эксперимент окажется слишком опасным, поднимется такой, что риск себя не оправдает. Да и в любом случае толку от вас будет не много, если вообще будет. Проводится ничтожно мало экспериментов, в которых человека нельзя заменить животным.

– Вы в этом уверены? – серьезно спросил мистер Тодхантер.

– Положительно уверен.

Священник пожал плечами:

– Ну, разговор ведь сугубо теоретический.

– Разумеется, – живо согласился мистер Тодхантер. – Тем не менее разве вам не кажется интересным, что из пяти высказавшихся четверо – за устранение, то есть за то, что я назвал негативным направлением, за принесение пользы путем изъятия зла, в противовес пополнению добра. Иными словами, за убийство. Что приводит нас туда, откуда мы начали, – к святости человеческой жизни.

Мистер Тодхантер налил себе еще портвейна и пустил графин по кругу. Дома его никто не ждал, и, следственно, он был волен сидеть за обеденным столом сколько ему вздумается; да и дам за столом в тот вечер не было, чтобы после портвейна присоединиться к ним. Графин обошел стол второй раз, и настроение у присутствующих заметно поднялось. Что может быть лучше, чем необременительно отвлеченная тема для разговора и хороший портвейн… и отсутствие нетерпеливых женщин за дверью тоже казалось благом.

– Отлично, – сказал Феррерс, – итак, чтобы разговор сделал полный круг, повторюсь: ценность человеческой жизни сильно преувеличена. И на этот раз попрошу каждого не согласного с этим пояснить мне, что это за святость такая в существовании алчного ростовщика, или шантажиста, или сифилитика, соблазняющего юных дев, или тупого чинуши, который в угоду вздорному хозяину выбрасывает на улицу приличных работящих людей, у которых на руках семьи… – Тут голос Феррерса неожиданно наполнился горечью. Он обвел взглядом сидящих за столом и взял себя в руки. – Да, если угодно, даже неизлечимо скорбного разумом… Итак, Джек?

– Вы хотите сказать, что назначите себя судьей жизни и смерти? – задал встречный вопрос священник.

– Отчего ж нет? Из меня получится весьма приличный судья.

– И цель ваша будет состоять в том, чтобы уничтожать людей, а не исправлять их?

– Если сочту, что исправить их невозможно.

– Значит, вы будете судить не только человека, но и самоё душу его, сколько добра содержится в ней, сколько зла?

Феррерса это нимало не испугало.

– Отчего ж нет? Это не так трудно, как вам кажется.

– Хотел бы я разделить вашу убежденность!

– Но не сможете, вероисповедание не дает. Вам приходится верить – или притворяться, что верите, – что души шантажистов, ростовщиков и соблазнителей исправимы. Я в это не верю. Но даже будь они исправимы, процесс стал бы слишком долгим и дорогостоящим, чтобы игра стоила свеч, если принять во внимание интересы всего общества.

– И вы по-прежнему думаете, что величайшее добро, которое человек способен сделать в том случае, который я привел, состоит в уничтожении источника зла? – вступил мистер Тодхантер со своей обычной серьезностью.

– Источника несчастья или несправедливости, – поправил Феррерс. – Меня не интересует абстрактное зло. Да, по-прежнему. По сути дела, я убежден в этом. Во всем, начиная с политической системы и кончая человеческим телом, надо сначала отсечь плохое, чтобы хорошее возросло. Приступишь к делу в обратном порядке, сведешь на нет всю работу. Вы согласны со мной, майор?

– Да, согласен. Да, полагаю, это суждение здравое.

– Полностью согласен, – кивнул чиновник.

Все посмотрели на мистера Читтервика. Тот покраснел.

– Да… боюсь, я тоже должен согласиться. Звучит мрачновато, но нам следует принимать вещи такими, как они есть, а не какими мы предпочли бы их видеть.

– В таком случае эта позиция прояснена, – подытожил мистер Тодхантер, – и, принимая во внимание следствия, скажем, что тезис о святости человеческой жизни имеет свои исключения, и величайшее благо, на которое способен человек, состоит в том, чтобы уничтожить избранного злоумышленника, смерть которого непременным образом должна осчастливить большую или маленькую группу людей. Все согласны?

– Не все, – твердо сказал священник. – Вы представили весьма благовидный предлог для убийства, но на это есть непреодолимый ответ: убийство не может быть оправдано, ни при каких обстоятельствах, никогда.

– Помилуйте, сэр! – возразил майор. – Разве это довод? Это просто суждение, причем ничем не доказанное. С тем же успехом и я могу сказать, что в некоторых случаях убийство оправдано. Это тупик.

Феррерс сверкнул глазами.

– Вы хотите сказать, майор, что впервые столкнулись с тем, что на девять десятых доводы Джека – всегда недоказуемые суждения? Но что еще остается бедному пастору, когда он призван защищать то, что доказать невозможно? Вот он и повторяет то, что выучен принимать за аксиомы. И если мы с вами их за таковые не принимаем, то тогда, конечно, разговор заходит в тупик.

– Вы-то сильно выиграли бы, Лайонел, если б приняли некоторые из них, – дружелюбно сказал священник.

– Сомневаюсь. Но конечно, вам положено так говорить.

– Хорошо, – сказал мистер Тодхантер. – Значит, мы пришли к тому, что человек, которому жить осталось всего несколько месяцев, не может сделать ничего лучше, чем совершить убийство оговоренного нами вида. Вы в самом деле верите в это?

– Меня не пугает неприятное слово, – улыбнулся Феррерс. – Как ни назови, убийство или уничтожение, это именно то, во что я верю.

– У человека в подобном положении, если он решился на праведное убийство, есть определенные преимущества, не так ли? – рассудил мистер Читтервик. – По крайней мере если правильно рассчитать время, то можно не бояться самого сильного довода против убийства – виселицы.

– Да, это истинная правда, – с интересом сказал мистер Тодхантер. – Но если мы сошлись на убийстве, какого рода убийство это должно быть? Двое из вас высказались в пользу политического убийства, на основании той идеи, что это послужит всему человечеству или хотя бы одной стране, а двое предпочитают убийство частное. Любопытно было бы выслушать аргументы обеих сторон.

– Ну, свое предложение насчет Муссолини я снимаю, – сказал майор Баррингтон. – Я сказал это легкомысленно, не подумав. Кроме того, для меня это слишком большая ответственность, решить, отвечают или нет Гитлер и Муссолини неким потребностям современного общества, – может быть, отвечают, хотя бы исходя из того принципа, что все должно ухудшиться для того, чтобы потом стало лучше. Иначе говоря, подобно Феррерсу, я отказываюсь от политического убийства.

– А вы, Дейл?

– Ну, если майор снял Муссолини, то я снимаю своего кандидата. Хотя должен сказать, не возражал бы, если б в нашей стране бесчестных политиков расстреливали.

– Кто ж тогда останется? – улыбнулся Феррерс.

– Помилуйте, – запротестовал священник. – У нас есть Стэнли Болдуин[2].

– И его трубка.

– Трубка мира, да.

– Мира любой ценой – хоть и за полтора миллиарда фунтов. Да, и еще его свиньи. Что ж, они-то и заполнят вакантные места в кабинете министров. Мы никогда не заметим разницы.

– Еще как заметим, – усмехнулся майор. – Свиньи никогда не подписали бы тот возмутительный договор с французскими премьер-министрами, который уронил нас в глазах всего мира, так что пришлось потом публично его дезавуировать. Тут как раз свиньи пришлись бы кстати.

– Пожалуй, – сказал мистер Тодхантер. – Значит, теперь мы пришли к тому, что убийство частного человека предпочтительней убийства политического. Любопытно услышать, какого рода частное лицо окажет большее благодеяние своим ближним, если умрет.

– Владелец газеты, который нагревает руки на том, что сознательно вводит читателей в заблуждение, – предложил майор.

– Не будет ли это означать всех владельцев газет? – осведомился мистер Читтервик, отнюдь не желая быть циничным.

Феррерс, приняв это на свой счет, вскинул бровь.

– О, «Лондонское обозрение» мы, разумеется, исключим, – успокоил его священник. – Мы все знаем, что «Лондонское обозрение» в газетном мире занимает место из ряда вон. Иначе Лайонел бы там не работал.

– «Лондонское обозрение» – не газета, – проворчал Феррерс.

– Ну а я бы отдал свой голос за злобного сочинителя анонимных писем, – сказал Дейл. – Вреда он приносит неисчислимо, а схватить за руку и призвать к ответу его трудней, чем кого-то еще.

– Разве еще шантажиста, вы не думаете? – вставил мистер Читтервик.

– Ну уж вам-то следует знать что-нибудь об убийствах, Читтервик, – сказал Феррерс. – Вы ведь были замешаны в двух, не так ли?

– Д-да, пожалуй, некоторым образом… – смущенно признал мистер Читтервик. – Однако…

– Конечно, конечно. Строго доверительно. Между друзьями и все такое. Не для публикации, обещаю. Ну же?

Несмотря на сопротивление, мистера Читтервика принудили рассказать случай-другой из его практики. Графин обошел стол в третий раз.

На этом мистер Тодхантер позволил дискуссии заглохнуть. Дальнейшие попытки продлить ее выглядели бы, на его взгляд, подозрительно. Да и в любом случае он выяснил что хотел.

Ибо неделю назад врач мистера Тодхантера сообщил ему, что он вряд ли протянет дольше нескольких месяцев, и тогда он созвал этот кружок тщательно избранных и отличных по духу и роду занятий людей, чтобы они, сами того не подозревая, порекомендовали, чем занять время, оставшееся ему.

И, к огромному удивлению мистера Тодхантера, оказалось, что рекомендация, причем поразительно единодушная, состоит в том, что ему следует совершить убийство.

Часть I, плутовская

Мистер Тодхантер подыскивает жертву

Когда мистер Лоуренс Тодхантер узнал от своего врача, что страдает аневризмой аорты и что жить ему осталось всего ничего, он решительно отказался этому верить.

– Ну хорошо, скажите, сколько вам лет? – распознав недоверие, спросил врач.

– Пятьдесят один, – ответил мистер Тодхантер, застегивая сорочку на своей тощей груди.

– Именно. И похвастаться особым здоровьем вы никогда не могли.

– В последние годы – да, – вдумчиво сказал мистер Тодхантер, – безусловно, не мог.

Врач взмахнул своим стетоскопом.

– И чего же вы ожидали? Кровяное давление у вас высокое уже много лет. Не следуй вы так старательно моим указаниям, давно б уже были мертвы.

Давнишний знакомый, эскулап в этой ситуации мог бы, на вкус мистера Тодхантера, проявить больше сердечности. Надеясь обозначить свой скепсис, приговоренный к смерти засмеялся свойственным ему кудахтающим смешком, однако и сам понял, что изобразил скорее что-то вроде жалкой бравады.

– Это все так, но услышать, что тебе осталось несколько месяцев… Похоже скорее на сцену из романа, чем на настоящую жизнь.

– И в настоящей жизни такое не редкость, – сухо сказал доктор. – В конце концов, на свете много неизлечимых болезней, помимо той хвори, которая досталась вам. И потом – рак! Раньше или позже тело сдается. А это, знаете ли, чрезвычайно сложный механизм. Чудо еще, что все его детали так долго функционируют.

– Похоже, к смерти вы относитесь очень легко, – не без упрека заметил мистер Тодхантер, под «смертью» подразумевая «мою смерть».

– Это так, – с полуулыбкой признался доктор.

– Что?! – переспросил мистер Тодхантер, ошеломленный тем, что можно легко относиться к смерти, да еще его собственной.

– Я сказал, это так. Нет-нет, это не потому, что я религиозен. По крайней мере не религиозен в привычном для нас понимании. Просто так случилось, что я твердо верю в бессмертие.

– О! – выдохнул озадаченный мистер Тодхантер.

– Я, видите ли, верю в то, что наша текущая жизнь в физическом плане – ужасная докука, и чем скорее мы из нее выберемся, тем лучше. Просить меня о сострадании к умирающему – то же самое, что просить о сострадании к человеку, которому предстоит выйти из тюрьмы на свободу.

– Черт побери! – не отрывая от него глаз, покачал головой мистер Тодхантер. – Должен сказать, для человека, который так любит добрый кларет, это чересчур!

– Ну должны же быть у заключенного какие-то радости! Нет, если уж сострадать, – разговорился доктор, – то тем, кто остается в тюрьме. Они горюют, потеряв близкого человека… хотя, строго говоря, разумней было бы завидовать, а не горевать. Однако в вашем случае, дорогой друг, не будет и этого. У вас ни жены, ни детей. Даже близких родственников и то нет. Вам повезло, вы счастливчик. Вы можете выйти на волю со спокойной душой.

Мистер Тодхантер, который ничуть не находил, что он счастливчик, сердито хмыкнул.

– Впрочем, – продолжил доктор, – если вы смотрите на вещи иначе, я полагаю, мы должны постараться и как можно дольше задержать вас в тюрьме. Не могу, впрочем, умолчать, что не прочь бы поменяться с вами местами. По правде сказать, на мой взгляд, вы похожи на того бедного старика из Музея мадам Тюссо, которого, помните, освободила из каземата Бастилии толпа, и он не смог этого пережить.

– Перестаньте нести ерунду! – мрачно сказал мистер Тодхантер.

– Поменьше гневайтесь, – дал рекомендацию доктор. – Это самое главное: никаких сильных эмоций, прошу вас, не то в момент вылетите из своего узилища. Точно так же – поменьше физических усилий. Ходите медленно, бегать нельзя, поднимаясь по лестнице, на каждой второй ступеньке отдыхайте. Возбуждение вам вредно, помните, что необходимо избегать резких нагрузок. Жизнь будет невеселая, но зато вы сможете продлить ее, раз уж вам в самом деле так этого хочется. Устрожить вашу диету мы не сможем просто потому, что дальше уже некуда, не то я б, конечно, это порекомендовал. В любом случае стенка артерии почти наверняка разорвется в течение полугода – о годе и речи нет, – как бы осторожны вы ни были. Ну, знаете, вы сами просили говорить с вами начистоту!

– О да, просил, – с горечью кивнул мистер Тодхантер.

– Отдыхайте как можно больше, – продолжил врач. – Алкоголя следует избегать. Курить нельзя. Помогай вам Бог, но на вашем месте я бы сейчас прямиком помчался домой, чтобы прибежать туда мертвым. Завещание сделали, полагаю?

– Даже представить не мог, – с отвращением посмотрел на него мистер Тодхантер, – какой вы на самом деле садист!

– Ничего подобного! – возмутился доктор. – Нашли садиста! Это все ваш дьявольский консерватизм, Тодхантер. Всегда склонялись перед условностями. Правила приличия диктуют нам горевать по мертвым – да, невзирая на религию, которая учит, что каждый, кто не негодяй, от смерти только выигрывает, – и вот вы считаете, что я должен преисполниться к вам сочувствия, а когда я говорю, что ничего подобного, я вам завидую, вы говорите, что я садист!

– Хорошо, – с достоинством произнес мистер Тодхантер, – пусть не садист. Но не могу не полюбопытствовать, не окрашен ли ваш диагноз вашей бескорыстной обо мне заботой. Иначе говоря, я бы хотел услышать и мнение другого специалиста тоже.

Врач ухмыльнулся и протянул ему листок бумаги.

– Меня это нисколько не задевает. Сделайте милость, выслушайте другого врача, и третьего, и четвертого тоже. Они все поддержат меня. Вот вам адрес. Весьма серьезный специалист, пожалуй, самый основательный как раз в этих вопросах. Он сдерет с вас три гинеи, но так вам и надо!

– Вот интересно, – с усилием произнес мистер Тодхантер, медленно натягивая пиджак, – вы в самом деле такой сукин сын, или мне кажется?

– Вы имеете в виду, есть ли смысл в том, что я говорю? Дорогой мой, да сколько угодно. Я глубоко убежден, что доказательства бессмертия существуют – научные доказательства! И что это нам дает? А то, что нет состояния более низкого и соответственно более неприятного, чем состояние физическое. Соответственно всякое последующее состояние должно – для обыкновенного приличного человека – быть значительно более приятным. А отсюда с уверенностью следует, что…

– Ну и ну, – пробормотал мистер Тодхантер и вышел за дверь.

Чувствуя себя непонятно на каком свете, мистер Тодхантер взял такси до Вэлбек-стрит. Хотя это было ему вполне по средствам, он впервые взял такси, чтобы доехать от Ричмонда, где жил, до Вест-Энда, ибо в финансовых делах мистер Тодхантер был не менее основателен, чем в вопросах здоровья. Однако случай был из ряда вон, и на этот раз потребовалось такси.

Специалист взял с него три гинеи и подтвердил как диагноз, так и, во всех деталях, прогноз.

Потрясенный мистер Тодхантер снова взял такси. Человек он был осторожный и редко принимал решения, не выяснив предварительно, что думают по этому поводу хотя бы три человека. Следовательно, он велел отвезти себя еще к одному специалисту, который никак не мог быть в сговоре с двумя первыми. Когда и тот полностью поддержал их выводы, мистеру Тодхантеру ничего не оставалось, как принять их.

Он взял такси и поехал в Ричмонд.

Мистер Тодхантер был холостяк.

Таков был его собственный выбор, поскольку, несмотря на полное отсутствие качеств, способных пробудить страсть в представительницах прекрасного пола, ему не раз намекали, что дело поправимо. И не то чтобы мистер Тодхантер питал отвращение к дамам, нет. Но характер его, который он не в силах был скрыть под маской циничного разочарования в жизни, был необычно мягок. Мистер Тодхантер, правду сказать, принадлежал к тем несчастным, которые то и дело напрашиваются на неприятности, неисправимо веря в лучшее в своих ближних. Никому не под силу было убедить мистера Тодхантера в том, что его друзья способны на недостойные поступки. Он знал, что, случается, взрослые обижают маленьких, что приличные на вид женщины пишут непристойные анонимные письма и что в этом далеком от совершенства мире, должно быть, многие ведут себя неприятно. Но это всегда кто-то другой вел себя таким странным, удивительным образом, никогда это не были друзья и знакомые мистера Тодхантера, которых мистер Тодхантер автоматически наделял своими высокими стандартами; и если ему предъявляли явные доказательства противного, их мистер Тодхантер с великим негодованием отвергал.

Это его свойство было сразу же очевидно любой женщине старше тридцати, и они, естественным образом, смотрели на мистера Тодхантера как на небесами сконструированного супруга. Дамы помоложе могли искоса поглядывать на его длинное костлявое тело, на небольшую лысую голову, виснущую с широких плеч, чтобы к ним адресоваться, на пыльный воротник его пиджака, как, впрочем, и на его, точно он старая дева, суетливость, озабоченность собственным здоровьем, равнодушие к их прелестям и некоторую даже обременительную ученость. Поглядывать они могли очень и очень искоса, не обладай мистер Тодхантер достоинством, которое перевешивало любую непривлекательность и какое угодно количество пыльных воротников, – а именно весьма приличным доходом.

Именно этот доход позволял мистеру Тодхантеру жить в комфортабельном доме на очень хорошей улице в Ричмонде под опекой экономки, горничной и человека, присматривающего за башмаками, садом и печными трубами.

Но сказать, что мистер Тодхантер жил в полном довольстве во всей этой красоте, – нет, нельзя. Его тревожила совесть, заставляя страдать, что он так избалован судьбой, когда два миллиона его соотечественников едва сводят концы с концами. Даже тот факт, что правительство прямыми и косвенными методами освободило его по меньшей мере от половины его состояния, с тем чтобы субсидировать его сограждан и убивать граждан других стран, не мог облегчить мук мистера Тодхантера. Не успокаивался он и тем, что на свои то ли одиннадцать, то ли двенадцать сотен в год обеспечивает комфортную жизнь одной экономке, одной горничной и одному старику, где-то еще поддерживает в докучливом безделье по меньшей мере одного трудоспособного, но потерявшего надежду рабочего и его семью, в значительной мере содержит неведомого ему чиновника, очень может быть, что никому и не нужного, и ежегодно дает своей стране полдюжины снарядов и, пожалуй, еще какую-нибудь существенно важную деталь для пулемета-другого… Нет, не удовлетворяясь всем этим, мистер Тодхантер регулярно переправлял все собранное по крохам, что удавалось сэкономить, в частные благотворительные общества, которые сам выбирал, а также собственноручно раздавал тем, кто стучался в его дверь с повествованием о жизненных передрягах.

Теперь, после всех консультаций, мистер Тодхантер рухнул в кресло, поспев как раз к чаю. Чай ему подавали в библиотеку ровно в пятнадцать минут пятого ежедневно. Ежели чай прибывал в четырнадцать минут пятого, мистер Тодхантер отсылал его назад с указанием, чтобы принесли в положенное время, а ежели на полминуты опаздывал, то мистер Тодхантер устраивал прислуге джентльменский разнос. Сегодня, поскольку ко времени хозяин не появился, чай опоздал на целых пять минут, и мистер Тодхантер, ссутулившись в своем кресле, ни слова на это не сказал.

– Ну и ну! – двумя минутами позже заметила горничная экономке. – А я-то думала, он в меня, можно так сказать, сахарницей запустит! Дурные известия получил, вот верьте слову!

– Помолчи, Эди, – одернула ее миссис Гринхилл.

Но Эди была права, и обе они это знали. Только очень плохая новость могла заставить мистера Тодхантера пропустить мимо глаз такую провинность.

Странные мысли бродили в голове мистера Тодхантера.

Они продолжали бродить всю последующую неделю, набираясь странности все больше и больше.

Всего три дня ушло у него на то, чтобы, затягивая как можно дольше, убедиться в том, что дела у него в порядке; и, как же иначе, в полном порядке они и были. После того оставалось только посиживать там и тут и никогда не взбегать по лестнице. Такое поведение, на взгляд мистера Тодхантера, выглядело неестественно, не говоря уж о скуке.

И вот тут-то эти странные мысли и вторглись в его мозг, ибо, просидев еще три дня, он понял, что больше сидеть не может. Он должен что-то сделать. Что именно, он не знал. Ну что-то. И хорошо бы что-то необыкновенное. Он вдруг осознал не без изумления, что прожил самую заурядную жизнь, и если эту унылую рутину надо прервать, то сейчас самое время. Впервые обыкновенный, подчиняющийся условностям человек, он испытал странное, нечестивое желание сделать что-то яркое, бьющее на эффект, один только раз сделать, а уж потом можно и умереть.

К несчастью, все яркие поступки других, которые приходили на ум, выглядели таким вздором! Кто-то, кажется, бросился под копыта в Дерби, чтобы доказать, что женщины имеют право голосовать. Кого-то за какую-то выходку вывели с публичной галереи палаты общин. И разумеется, этот Мосли[3], самый эффектный из всех и самый – Господи Боже мой! – дурацкий. Хотя, конечно, можно вспомнить Лоуренса Аравийского… Но вряд ли шанс, выпавший Лоуренсу, представится кому-то еще.

Что же тогда остается, все чаще думал мистер Тодхантер, в комфорте посиживая в своей библиотеке и потирая костлявые ладони, что же остается человеку в его положении, когда, движимый потребностью в самоутверждении, он жаждет совершить что-то из ряда вон, но при этом не связанное с поднятием тяжестей, беготней по лестницам и потреблением алкоголя? Ответа, кажется, не было.

Да и весь опыт жизни мистера Тодхантера ничего ему не подсказывал.

Он всегда жил, что называется, без тревог и забот. Сначала его оберегала матушка; потом закон, во время последней европейской войны запретивший брать в армию полуинвалидов и тем самым оградивший мистера Тодхантера от участия в ней, – вопреки его воле, но, нельзя не признать, во благо британской армии. Потом в чрезвычайно закрытой школе, где он одно время счел нужным трудиться, дабы избавиться от снедающего чувства своей никчемности, его щадили юные джентльмены, которые, безбожно донимая других учителей, обладали достаточным Чувством Приличия, чтобы понимать, что дразнить мистера Тодхантера – все равно что надеть перчатки на двухлетнее дитя и поставить его боксировать с чемпионом школы. Когда же несколько лет назад умерла матушка мистера Тодхантера, заботиться о нем стала его почтенных лет экономка; и всегда он был защищен от единственной воистину невыносимой напасти этого мира своим скромным, но достаточным состоянием. Таким образом, помочь мистеру Тодхантеру в том положении, в которое он попал, опыт его предыдущей жизни не мог ничем.

Что же касается его связей с внешним миром, они ограничивались игрой в бридж в кругу друзей среднего или преклонного возраста раз-другой в неделю, если по радио не передавали хорошей музыки; детской больницей, где по зову совести он каждую неделю проводил, преодолевая брезгливость, часов по шесть, обихаживая золотушных детишек ричмондских бедняков; и наконец, по средам, посещениями отдела литературы журнала «Лондонское обозрение», в котором мистер Тодхантер, обладавший ученостью и способностью к здравым, хоть и несколько буквоедским суждениям, каждую пятницу публиковал колонку с рецензией то на достойную внимания биографию, то на исторический труд. В самом деле среды, когда предстоял поход на Флит-стрит, где он в течение блаженного получаса перебирал в кабинете редактора дюжины томов, ждущих рецензии, или беседовал с самим Феррерсом, были отрадой жизни мистера Тодхантера.

Там-то он и пришел к мысли, что нужно, как у него водилось, спросить совета на стороне. Дело было, однако, такое, что консультацию следовало провести втайне. Поэтому он пригласил к себе на ужин тщательно отобранную компанию и за портвейном умело направил беседу в нужное русло. То единодушие, с которым гости, все как один безукоризненно порядочные люди, высказались за то, что проблему его решит убийство, повергло мистера Тодхантера в шок; он совсем не был уверен, что преподобный Джек Дэнни, популярный проповедник и неплохой игрок в крикет, не присоединился бы к остальным, выпей он лишний бокал портвейна, забудь про сутану и выскажись как мужчина.

Да, такой поворот дела мистера Тодхантера потряс – но и до глубины души впечатлил тоже. Мысль об убийстве никогда не приходила ему в голову. Он созвал этот ужин, имея самое смутное представление о некоем действии неопределенно-благотворительного характера, про которое и ясно-то только то, что совершить его следует во имя общественного блага. Но если вдуматься, убийство великолепно отвечало этой задаче. Разве устранение особи, представляющей угрозу миру, не полезнее человечеству, чем что угодно другое, и разве это не яркий поступок? Уж куда ярче!

И если так, то правы ли советчики, не рекомендуя браться за политическое убийство?

Мистер Тодхантер хоть и имел привычку советоваться, прежде чем склониться к решению, вовсе не следовал советам слепо. Зачастую его действия были прямо противоположны, – что, конечно, ничуть не умаляло пользы совета. Однако на этот раз вопрос был такой чрезвычайной важности, что остановиться на чем-то он оказался не в состоянии.

С точки зрения теории все выглядело вполне убедительно. Для человеколюбивого убийства его ситуация была идеальна. В минуты блаженного покоя, ввечеру, смакуя тот единственный бокал портвейна в день, в котором он, назло эскулапу, не стал себе отказывать, мистер Тодхантер воображал себя вершителем великого дела, личностью, изменяющей ход истории, слугой человечества. Это было захватывающе интересно и весьма утешительно в его положении больного, которому осталось недолго. Но на практике… нет, на практике убийство – вещь омерзительная. И только представив себе, до какой степени это гадко, мистер Тодхантер принимался сызнова подыскивать какой-то иной, столь же яркий способ облагодетельствовать своих ближних. И не находил ни единого.

И так, день за днем, понемногу мистер Тодхантер смирился с самой идеей убийства. Две или три недели ушло на то, чтобы мысль его перестала ходить по кругу. Остановилась, и больше ни с места. Да, убийство так убийство. Причем убийство именно политическое. В этом мистер Тодхантер уверился почти окончательно. В конце концов, с точки зрения общественного блага с политическим убийством ничто не сравнится, надо только правильно выбрать жертву, а уж в чем в чем, а в подходящих кандидатах недостатка не наблюдается. Если стереть с лица земли Гитлера, Муссолини или даже Сталина – в любом случае человечество сделает шаг по пути прогресса.

И вот, придя к выводу, что с пистолетом в руках он вернее всего человечеству послужит, мистер Тодхантер решил вновь просить совета. Нельзя допустить, чтобы столь благоприятная ситуация пропала даром, оружие следует направить на цель самую достойную. Необходимо только проконсультироваться у человека самого в этой области сведущего. Всесторонне обдумав этот вопрос, мистер Тодхантер не нашел ничего лучше, как прибегнуть к компетенции мистера А.У. Фёрза. И он позвонил мистеру Читтервику, который утверждал, будто немного знаком с Фёрзом, и выказал немалое хитроумие, чтобы его этому джентльмену представили.

Три дня спустя после знакомства последовало приглашение пообедать в клубе, членом которого состоял мистер Фёрз, каковое мистер Тодхантер с благодарностью принял.

Фёрз потер ладонью высокий лоб.

– Правильно ли я понял, – осторожно сказал он, – что вы предлагаете убить любого, кого я вам порекомендую?

Мистер Тодхантер поперхнулся.

– Хм… ну, если угодно без обиняков, то да.

– Думаю, в таких делах лучше избегать двусмысленности.

– О, несомненно.

Фёрз в задумчивости пожевал, потом обвел взглядом ресторан клуба. Стены были на месте, почтенные официанты тоже, и говяжий филей на столе с холодными закусками. Все выглядело абсолютно нормально, если бы не его гость.

– Что ж, позвольте, я суммирую то, что сейчас услышал. Вы неизлечимо больны. Жить вам осталось несколько месяцев. Но чувствуете вы себя неплохо. Вы хотите воспользоваться этой ситуацией, чтобы сделать для мира что-то хорошее, такое, на что способен только человек в вашем положении. И вы пришли к выводу, что наилучшим образом вашему желанию отвечает целесообразное убийство. Верно?

– Д-да, но я уже говорил, собственно идея принадлежит не мне. Несколько недель назад я пригласил на ужин друзей и предложил им обсудить этот случай, представив его сугубо гипотетическим. Все, кроме священника, сошлись на убийстве.

– Ясно. И теперь вы просите моего совета, ехать ли вам в Германию, чтобы убить Гитлера?

– Да, очень прошу.

– Что ж, я вам отвечу: нет, не ехать.

– Нет?

– Нет. Во-первых, вас к нему не подпустят. Во-вторых, вы сделаете все только хуже. Гитлер может оказаться не так страшен, как тот, кто придет после него. То же самое относится к Муссолини, Сталину и даже сэру Стаффорду Криппсу[4]. Другими словами, держитесь подальше от диктаторов, действующих или потенциальных.

У мистера Тодхантера нашелся контраргумент:

– Разве вы не согласны с тем, что убийца Хьюи Лонга[5] принес Америке больше пользы, чем даже Рузвельт?

– Пожалуй, согласен. Да и Синклер Льюис обратил наше внимание на моральную сторону этого дела. Но это единичный случай. Со смертью Хьюи Лонга движение распалось, но гитлеризм, если убить Гитлера, не исчезнет. Напротив, немецким евреям придется еще хуже.

– В этом примерно смысле высказались и мои приятели, – нехотя признал мистер Тодхантер.

– Толковые люди. Кстати, Читтервик знает, о чем вы хотели поговорить со мной?

– Ни в коем случае! Как и все остальные, он считает, что мы обсуждали тогда за ужином сугубо отвлеченный вопрос.

Фёрз позволил себе улыбнуться.

– А вы не думаете, что, будь они в курсе истинного положения вещей, вряд ли стали бы так настойчиво рекомендовать вам убийство?

– О, в этом я абсолютно уверен! – Мистер Тодхантер усмехнулся не без злорадства и пригубил кларет. – Видите ли, я и представил им дело как ситуацию вымышленную, потому что знал: иначе мне искреннего ответа не получить.

– Да, именно так. И Читтервик ничего не заподозрил, когда вы попросили нас познакомить?

– Ну, с какой стати ему что-то подозревать? Я сказал, что всегда восхищался вашей деятельностью и хотел бы пообедать с вами, потолковать. Но вы опередили меня, любезно пригласив на обед.

– Хорошо… – пробормотал Фёрз. – Нет, одного понять не могу, за каким дьяволом вам понадобился мой совет. Такие вопросы каждый решает сам. Зачем же навязывать мне ответственность за такое безумие?

Мистер Тодхантер навис над столом, более обычного напоминая собой черепаху, когда та тянет голову из-под панциря.

– Я вам отвечу, – истово сказал он. – Видите ли, у меня создалось впечатление, что вы не боитесь ответственности. Почти все боятся. Я и сам боюсь. И более того, мне кажется, то, что вы назвали «безумием», вас привлекает.

Фёрз вдруг расхохотался, да так, что официант вздрогнул.

– А что, тут вы, пожалуй, правы!

– И потом, – серьезно продолжал мистер Тодхантер, – вы один из немногих знакомых мне людей, которые в самом деле приносят пользу.

– Бросьте, – возразил Фёрз. – Множество людей трудятся, не привлекая внимания, не ожидая ни благодарности, ни почета. Вы не поверите, как их много.

– Вполне возможно, – отозвался мистер Тодхантер. – Но, так или иначе, Читтервик рассказывал мне, чего вы добились с начала войны для Лиги умеренных. И я знаю, сколько усилий вы приложили для того, чтобы все эти законы о страховании рабочих и прочем прошли через парламент… По словам Читтервика, в огромной мере это осуществилось только благодаря вам. Вот мне и подумалось, что вы как раз тот человек, с кем можно посоветоваться, как лучше использовать мое положение на общее благо.

– Все это чепуха. Десятки людей трудятся не покладая рук, чтобы хоть как-то выправить положение безработных. Слава Богу, альтруистов пока довольно, хотя никто не знает, насколько нас хватит. А что касается вашего случая, если уж вы действительно хотите услышать мое мнение…

– Да-да! – вскинулся мистер Тодхантер.

– Дайте себе волю, постарайтесь повеселиться на славу и выбросьте из головы Гитлера и иже с ним.

На лице мистера Тодхантера мелькнуло разочарование, он было втянул голову, словно пряча ее под панцирь, но тут же вытащил ее навстречу своему собеседнику.

– Да, я понимаю. Таков ваш совет. А теперь скажите, как бы вы поступили на моем месте?

– Ну, это совсем другое дело, – ответил Фёрз. – Но об этом я, если не возражаете, умолчу. В конце концов, мы с вами только что познакомились. Уверен, все, что рассказывает о вас Читтервик, правда, но я в самом деле не могу допустить, чтобы впоследствии меня обвинили в том, что я был осведомлен о преступлении и не предотвратил его.

– Прекрасно вас понимаю, – вздохнул мистер Тодхантер. – Да, конечно, идея звучит совершенно неправдоподобно. Вообще вы были очень любезны, что выслушали меня.

– Ну что вы, мне было интересно. Попробуете сыр? Зеленый чеддер здесь бывает неплох.

– Благодарю вас, нет. Боюсь, мне противопоказаны все сыры.

– Неужели? Вот жалость! Между прочим, как вы относитесь к крикету? Я был на «Лордс» в прошлую среду и…

– Удивительно. И я там был. Отличный получился финиш, верно? И кстати, помнится, мы ведь когда-то с вами играли друг против друга.

– В самом деле?

– Да-да. Я тогда играл в команде бедолаг, которая приезжала в Винчестер во время войны, вы тогда на воротцах стояли.

– В команде «Калеки»? Поразительно! Прекрасно помню тот матч. Так, значит, вы знакомы с Диком Уорбуртоном?

– Да, и близко. Мы в один год поступили в Шерборн.

– А, так вы Шерборн окончили? Сейчас там учится мой младший кузен.

– Правда? В каком отделении?

Встречаются еще темные и невежественные люди, которые утверждают, будто от привилегированных частных школ нет никакого проку. Как ошибочна эта идея, свидетельствует казус мистера Тодхантера, который мы только что описали. Ибо после десяти минут подобных воспоминаний он вернулся к своему главному вопросу и снова его задал:

– А теперь скажите как на духу, Фёрз, как бы вы поступили на моем месте?

На этот раз ответ был получен. Согретый воспоминаниями о школе, Фёрз снова потер лоб и сказал следующее:

– Не принимайте мои слова как руководство к действию, но будь я на вашем месте, я бы постарался найти человека, который отравляет жизнь доброй полудюжине ближних – по злобе или просто по недомыслию. Шантажиста, к примеру, или какого-нибудь богатого старого тирана, который и не умирает, и не дает ни гроша мрущим от голода потомкам, и… в общем, есть вещи, о которых не говорят.

– Боже, какое удивительное совпадение! – воскликнул потрясенный мистер Тодхантер. – Именно это посоветовали мне мои знакомые!

– Ну что же, – усмехнулся Фёрз, – несомненно, verbum sapienti sat est[6].

Но тут он вспомнил, что его собеседник – человек, которому вынесен смертный приговор, и убрал усмешку с лица.

Надо, впрочем, отметить, что во всем этом горячем обсуждении, возможно ли убийство из любви к человечеству, Фёрз ни слова не принял всерьез. И был глубоко не прав.

Ибо мистер Тодхантер был настроен чрезвычайно серьезно. Фёрз произвел на него впечатление; как это обычно бывает, мистер Тодхантер охотнее был готов прислушаться к его, малознакомого человека, совету, чем к совету друзей. Но, так или иначе, политическое убийство было отметено, и узнай об этом Гитлер и Муссолини, они, несомненно, вздохнули бы с облегчением.

И все-таки он по-прежнему видел в себе Исполнителя Миссии. Оставалось только найти объект, достойный возложенной им на себя задачи. Как именно он возьмется за дело, мистер Тодхантер предпочитал пока не задумываться. Если задуматься, подробности вырисовывались столь ужасающие, что он терял всякое соображение. Не исключено, что инстинкт самосохранения оберегал его, удерживая от осознания отвратительных сторон убийства во всей их полноте. До сих пор мистеру Тодхантеру удавалось взирать на это дело с сугубой отстраненностью, и само слово «убийство» было для него ну, может быть, лишь чуть больше, чем слово. А с другой стороны, он продвинулся уже так далеко, что мог не без изумления поздравить себя с тем, что обладает такими качествами, как отвага и решимость, о которых раньше и не мечтал, и это благодаря им хватало ему духу прийти к известному заключению. Сознание того, что отвагой и решимостью он не совсем обделен, доставило мистеру Тодхантеру немалую радость.

Но как ни отвлеченна была витавшая перед ним цель, он ясно осознавал одно: нужна жертва.

И не без внутреннего сопротивления он отправился на поиски таковой, не забывая об аневризме и потому передвигаясь неспешно.

Как ни решительно настроен человек на совершение благого убийства, найти жертву непросто. Не подойдешь ведь к приятелю, не скажешь: «Послушай, дружище, ты никого тут не знаешь, кого стоит убить? Потому что, видишь ли, я готов!»

И даже если вдруг подойдешь и скажешь, приятель скорее всего помочь не сможет. В конце концов, особ, которых мечтает увидеть в гробу среднестатистический человек, ничтожно мало, а если свести их число к тем, кто и впрямь достоин убийства, почти наверняка останешься с огорчительно отрицательным результатом.

Итак, наводить справки следовало весьма осмотрительно. Мистер Тодхантер со своей стороны полагал, что лучше всего подошел бы славный жирненький шантажист, но и тут было непросто, ведь шантажисты – твари скользкие, юркие, неуловимые. В отличие от почти всех, живущих сегодня, они не жаждут широкой известности. И если напрямую спросить кого-либо из знакомых, не жертва ли он, случаем, шантажа, дело такое, что знакомый наверняка в ужасе отшатнется.

Одно время мистеру Тодхантеру казалось, что он напал на след многообещающего автора анонимок, но злоба дамы, которую обиняками обвиняла в авторстве жертва этих посланий, адресовалась только одному человеку, и поскольку решающее доказательство тому обнаружилось в кабинете адвоката по делам Короны, а тот выразил желание встать на ее защиту, мистер Тодхантер решил, что лучше не связываться.

К концу месяца мистер Тодхантер оказался настолько выбит из колеи, что пару раз после еды даже забыл принять свои таблетки для пищеварения. Вот он, извольте, вполне готов на убийство, и никакого ответа на его безмолвный призыв! А дни идут. Еще немного, и он будет так занят ожиданием смерти, которая может нагрянуть в любой момент, что на убийство просто не останется свободного времени! Его это ужасно тревожило.

Перед лицом этой дилеммы мистер Тодхантер думал-думал и наконец решил пригласить мистера Читтервика на вечерок, чтобы в неторопливой беседе выспросить его хорошенько.

– Даже в июле порой бывает приятно смотреть на огонь, – благодушно заметил мистер Тодхантер.

– О, разумеется! – согласился мистер Читтервик, протягивая поближе к огню свои короткие пухлые ножки. – Вечера в самом деле прохладные.

Мистер Тодхантер начал издалека.

– Помнится, интереснейшая дискуссия завязалась у нас за ужином месяц назад, – как бы между делом сказал он.

– Да, чрезвычайно! Про опыление плодовых деревьев, не так ли?

– Нет, после этого, – поморщился мистер Тодхантер. – Про убийства.

– А, да, помню. Конечно. Да.

– Вы ведь член Клуба детективов, не так ли?

– Так. И в наших рядах немало людей выдающихся, – с гордостью сообщил мистер Читтервик. – Наш президент – Роджер Шерингэм, знаете?

– О да!.. Полагаю, – еще более небрежно продолжил мистер Тодхантер, – вы там, обсуждая различные вопросы, часто слышите о людях, которых следовало бы убить?

– Следовало бы убить?

– Да, помните, мы месяц назад говорили о том, что есть люди, которые, так сказать, коптят небо. Полагаю, вы часто сталкивались с такими?

– Нет, – озадаченно отозвался мистер Читтервик. – Отнюдь.

– Но вы, конечно же, знаете хотя бы нескольких шантажистов?

– Нет, ни одного не знаю.

– И что, торговцев наркотиками не знаете? А держателей притонов? – допытывался мистер Тодхантер.

– Нет, ни единого. Видите ли, мы только обсуждаем убийства.

– Как, те, что уже были совершены?

– Конечно, – удивился мистер Читтервик.

– Понятно, – разочарованно пробормотал мистер Тодхантер и мрачно уставился на огонь.

Мистер Читтервик заерзал в кресле. Он не оправдал ожиданий хозяина, хотя и не понимал, в чем именно, и теперь чувствовал себя виноватым.

Мистер Тодхантер меж тем обратился мыслями к Гитлеру – единственному, кто, по его мнению, определенно заслуживал смерти. Ну, кроме, конечно, Муссолини. Эти абиссинцы… евреи… да, это был бы широкий жест. Кто знает, возможно, ему потом, когда он умрет, памятник бы поставили. Это было бы славно. Только вот умереть придется под коваными сапогами разъяренных нацистов, как тому убийце в Марселе… А это уже не так заманчиво.

Он снова посмотрел на своего гостя.

– Неужели вы не знаете хотя бы одного негодяя, который достоин смерти? – с укоризной вопросил он.

– Н-нет, боюсь, что нет, – пробормотал мистер Читтервик, чувствуя, что от него ждут извинений, и недоумевая, с чего это мистеру Тодхантеру понадобилось, чтобы он был знаком с потенциальными убийцами, но спросить напрямую не решился.

Мистер Тодхантер хмурился, думая, что мистер Читтервик оказался не тем, за кого себя выдавал.

Думал он и о том, не бросить ли ему, пока не поздно, эту затею. Мистер Тодхантер не был готов к тому, чтобы разрекламировать в ежедневных газетах свои услуги в качестве благодетельного убийцы: обращайтесь, не пожалеете! – тем более что, как выяснилось, спрос на них, мягко говоря, совсем невелик. И не только облегчение сопутствовало этой мысли, но, странное дело, и разочарование тоже.

Бывает, человек отправляется на поиски, но не находит того, что ищет, а потом возвращается и узнает, что вот оно, дома, некий добрый друг принес на блюдечке с голубой каемочкой.

Во вторник вечером после провала с мистером Читтервиком мистер Тодхантер решил отказаться от своего великого замысла. А на следующее утро Феррерс, литературный редактор «Лондонского обозрения», предложил ему невзначай именно то, что требовалось. Пока мистер Тодхантер подыскивал подходящую жертву, рыская по столбовым дорогам и окольным путям, она сидела себе посиживала прямо на его тропке.

По своим местам все расставил случайный вопрос. Прежде чем отправиться к Феррерсу, чтобы выбрать на рецензирование очередную книгу, мистер Тодхантер прошел другим коридором, чтобы зайти поболтать к давнему другу и одному из ведущих авторов журнала, благодаря которому, по сути дела, и началось сотрудничество мистера Тодхантера в «Лондонском обозрении». Но друга в его кабинете он не нашел, а на двери висела табличка с другой фамилией.

– Кстати, – в просторном кабинете Феррерса с окнами на Флит-стрит заметил мистер Тодхантер, кладя свою древнюю коричневого фетра шляпу на кипу газет, – кстати, а Огилви что, болен? В кабинете его нет.

Феррерс поднял глаза от статьи, которую сокращал, орудуя синим карандашом.

– Болен? Ну нет. Он последний, кого ушли, только и всего.

– Ушли? – озадаченно переспросил мистер Тодхантер.

– Уволили! Вышвырнули нашего беднягу Огилви, попросту говоря. Сунули ему вчера чек на полугодовую зарплату и велели выметаться.

– Уволили Огилви! – Мистер Тодхантер был потрясен. Умница Огилви с его крупной головой и пером трезвым и проницательным всегда казался ему неотъемлемой частью «Лондонского обозрения». – Бог мой, а я думал, тут без него никак…

– Просто срам! – закипел вдруг Феррерс, вообще-то воплощенная сдержанность в брюках. – Выставили за дверь!

– Но из-за чего? – спросил один из литературных обозревателей, который рылся в свежих романах, горой лежащих на столе у окна.

– Да из-за проклятых закулисных интриг. Вам, молодой человек, этого не понять.

Обозреватель, который, между прочим, был на три месяца старше редактора, благодушно усмехнулся:

– Прошу прощения, босс. – Он тешил себя иллюзией, что обращение «босс» Феррерсу неприятно.

– Послушайте, давайте вернемся к Огилви, – попросил мистер Тодхантер. – Так из-за чего, вы сказали, ему пришлось уйти?

– Внутренняя реорганизация, дружище! – с горечью произнес Феррерс. – Вам известно, что это означает?

– Нет, – ответил мистер Тодхантер.

– Ну, насколько я разумею, это значит уволить всех, у кого есть характер, а блюдолизов оставить. То, что нужно для такого журнала, как наш, верно? – Феррерс искренне гордился «Лондонским обозрением» с его репутацией солидного, по старинке добропорядочного журнала, которую он стремился поддерживать даже после того, как еженедельник перешел под контроль газетно-журнального концерна «Объединенная периодика», определенно намеренного опустить планку.

– Но как же теперь Огилви?

– Кто ж его знает… А ведь у него жена и дети.

– Но надеюсь, – чрезвычайно расстроенный, проговорил мистер Тодхантер, – он без труда сможет найти работу где-то еще?

– Работу? Ох, сомневаюсь. Он ведь уже не мальчик. А потом быть уволенным из «Объединенной периодики» – честь сомнительная. Кстати, это и вас касается, молодой человек, – кивнул Феррерс своему литобозревателю.

– Платите побольше, и я не дам вам шанса уволить меня, – парировал тот.

– Какой смысл? Ни разу я не добился от вас такой рецензии, как мне нужно!

– Да, потому что вам нужно, чтобы моя колонка еженедельно источала елейные похвалы в адрес наших крупнейших рекламодателей и лопалась от толстых, жирных, многословных цитат! – вспылил обозреватель. – Я уже говорил вам: такое я кропать не согласен.

– А я, молодой человек, уже говорил вам, что вы плохо кончите. Надо реально смотреть на вещи.

Обозреватель, непочтительно хмыкнув, вернулся к своим романам.

Мистер Тодхантер распахнул дверцы большого книжного шкафа, где хранились присланные на рецензию книги, не подпадающие под разряд «беллетристика», но глаз его на сей раз не зажегся. Принадлежа к тем несчастным, кто вопреки доводам рассудка чувствует себя ответственным за всех попавших в беду или в стесненное положение, он всерьез расстроился из-за увольнения Огилви и затруднений, которые тому предстояли, и чувствовал, что обязан что-то предпринять.

– А кто уволил Огилви, Армстронг? – обратился он к Феррерсу.

Армстронг был новый управляющий «Объединенной периодики».

Феррерс, взявшийся было за синий карандаш, снова поднял глаза от статьи.

– Армстронг? О нет. В подобных вопросах его слово пока еще мало значит.

– Значит, лорд Феликсбурн?

Лорд Феликсбурн был владелец концерна.

– Нет. Это… Нет, пожалуй, мне не стоит об этом говорить. Но имейте в виду, дело грязное.

– А есть шанс, что следом уберут вас, Феррерс? – поинтересовался литературный обозреватель. – Знаете, я был бы рад, если б у нас наконец появился редактор, который не мешал бы мне хотя бы раз в месяц от души сказать, что дрянной роман плох.

– Разве я мешаю вам писать что хочется? По-моему, не мешаю.

– Нет, не мешаете! Вы просто вычеркиваете мои лучшие куски! – Обозреватель пересек кабинет, через плечо редактора заглянул в правку и с воплем отчаяния ткнул в нее пальцем. – Господи, вы что, выкинули и этот абзац?! Да за что, ради всего святого, за что? Это даже не резкость! Я только и сказал, что…

– Послушайте-ка, Тодхантер. Вот что тут у Байла написано: «Будь это первый роман мистера Фиркина, можно было бы найти оправдание потоку напыщенностей, приправленному штампами, словно крем комками, ибо это означало бы только одно: автор еще не дал себе труда подумать, как овладеть орудием своего ремесла; но это шестой роман мистера Фиркина, и к этой попытке автору следовало приступать, хотя бы овладев английской грамматикой. Что же касается остального, то если и кроется некий смысл под этим потоком слов, отыскать его мне, увы, не удалось. Хотелось бы, чтобы те из моих собратьев, кто, впечатлясь умением мистера Фиркина распространяться сколь угодно долго и все-таки ничего не сказать, расточал щедрые хвалы его ранним книгам, соблаговолили пояснить мне, чего ради этот роман написан. Или это секрет, известный только издателям мистера Фиркина?» И он еще говорит мне, что это не резкость! Ну скажите, как вы поступили бы на моем месте?

– Пожалуй, и правда чересчур откровенно… – с укором, смягченным виноватой улыбкой, признал мистер Тодхантер.

– О чем и речь! – И Феррерс размашисто украсил злополучный абзац еще двумя синими крестами.

Обозреватель, человек сильных страстей, в гневе притопнул ногой.

– Ну, знаете, Тодхантер! Уж вам бы следовало меня поддержать! Конечно, написано откровенно. А почему бы и нет, черт побери? Давно настала пора открыть миру глаза. Репутация Фиркина несусветно раздута. Писатель он никудышный. А все тошнотворно приторные рецензии на его книги публикуются только потому, что половине критиков лень продираться сквозь его писанину и они предпочитают отделаться похвалой, тогда как вторая половина считает по глупости, что неумеренная болтливость – признак гения, и не способна в полной мере оценить творца, который в книге в четыре раза короче выразит вдвое больше. Или же, есть еще вариант, критик идет на поводу у тех читателей, которые за свои деньги предпочитают томик потяжелей и увесистость принимают за достоинство. Черт возьми, да пора уже проткнуть этот пузырь!

– Все это очень мило, молодой человек, – ответил Феррерс, на которого эта тирада впечатления не произвела, – но есть способы проткнуть пузырь, не прибегая к топору мясника. Если я вашу филиппику опубликую как она есть, назавтра в редакцию придет дюжина посланий от добросердных старушек, которые станут пенять мне, что нечестно нападать на бедного мистера Фиркина, который столько труда потратил на свою книгу и не сделал вам ничего плохого, и намекать, что неплохо бы подыскать такого рецензента, который не размахивает топором, руководствуясь своими пристрастиями.

– Но у меня нет никаких пристрастий! – вскипел обозреватель.

– Да, я это знаю, – умиротворяюще отозвался Феррерс, – а они – нет.

Мистер Тодхантер почти наугад снял книгу с полки и тихонько вышел из кабинета. Удаляясь по коридору, он слышал взволнованный голос мистера Байла:

– Очень хорошо, тогда я увольняюсь! К черту ваших старушек! Мне на них наплевать. Не даете высказываться начистоту, значит, мне здесь нечего делать!

К этой угрозе мистер Тодхантер остался холоден. Мистер Байл с завидной регулярностью увольнялся каждую среду, если ему случалось застать редактора за правкой своего обзора книжных новинок. Если же не случалось, то забыв, что он там в обзоре понаписал, он шума не поднимал. Да и в случае конфликта проникновенные объяснения Феррерса, как трудно в короткий срок найти замену, достойную «Лондонского обозрения», неизменно смягчали сердце мистера Байла, и он оставался поработать еще недельку, после чего все сызнова шло по кругу.

Литературному редактору в первую очередь необходим такт. Во вторую и третью – тоже.

Мистер Тодхантер приступил к делу с несвойственной ему хитростью.

Ему хотелось узнать все обстоятельства увольнения Огилви, и хотя Феррерс отказался его просветить, мистер Тодхантер знал, где поднабраться сплетен, и направился к помощнику редактора.

Лесли Уилсон был общительный молодой человек, твердо намеренный оставить свой след в литературе. Кабинет он делил с музыкальным редактором, но тот редко бывал на месте. Приглашение мистера Тодхантера выпить чаю в ресторане на верхнем этаже того же здания Уилсон принял с охотой. Если не считать Феррерса и главного редактора, он мало к кому прислушивался, но мистер Тодхантер с его манерами старой девы и ученым складом ума всегда производил на него впечатление. Впрочем, мистер Тодхантер, который ввиду молодости и эрудиции Уилсона несколько тушевался, был бы весьма удивлен, узнав об этом.

Они поднялись лифтом, мистер Тодхантер поместил свой костяк, скудно прикрытый плотью, на жесткое сиденье стула и попросил официантку заварить им китайского чаю, указав в точности, сколько ложек чая положить в чайник, и ни ложкой больше. Уилсон выразил готовность есть и пить все, что сочтет нужным заказать мистер Тодхантер.

Затем они битых восемь минут изучали и обсуждали меню.

Наконец мистер Тодхантер, мимоходом упомянув Огилви, был вознагражден живой реакцией собеседника.

– Это позор! – с жаром выпалил юный Уилсон.

– Да, но почему его вдруг уволили? – Мистер Тодхантер осторожно разлил чай и подвинул сахарницу поближе к гостю. Было еще рано, и, кроме них, в зале никого не было. – На мой-то взгляд, он на редкость знающий человек.

– Да так оно и есть! Лучше Огилви авторов у нас не было. Тут дело совсем в другом.

– Так в чем же?

– О, это все наши игры. Огилви вышибли, потому что он не захотел согнуться перед Фишером.

– Фишером? Кто такой? Не припоминаю…

– Мерзавец, – без обиняков заявил помощник литературного редактора. – О, таких мерзавцев еще поискать! Его настоящая фамилия – Фишман. Черт знает что он сейчас тут у нас устраивает.

Мистер Тодхантер чуть надавил, юный Уилсон выложил всю историю, и история оказалась гадкая.

Незадолго до того «Лондонское обозрение» перешло из рук добродушного, мягкого сэра Джона Верни в руки лорда Феликсбурна. Лорд Феликсбурн, председатель «Объединенной периодики», олицетворял собой энергию и напор, хотя ему хватило здравого смысла понять, что одним из основных достоинств «Лондонского обозрения» является отсутствие вульгарности, заполонившей английскую прессу, и потому он одобрил устоявшуюся стратегию «Обозрения», которая заключалась в том, чтобы держаться золотой середины, не скатываясь ни в велеречивое занудство «Таймс», ни в развязность массовых изданий, которые обезьянничают с американских таблоидов. Лорд Феликсбурн вполне отдавал себе отчет в том, что именно такая стратегия обеспечивает «Лондонскому обозрению» на удивление высокий тираж: оно привлекало к себе того читателя, что еще сохранил вкус и здравость суждений, но зевал от напыщенного тона тех газет, которые разворачивал в субботу за завтраком.

Впрочем, лорду Феликсбурну этого оказалось недостаточно. Стратегию следовало проводить дальше, но те, кто ее проводил, должны были уйти – или же измениться. На Флит-стрит поговаривали, что работа в «Лондонском обозрении» – пожизненная. Здесь никого не увольняли, выговоры не применяли, сотрудникам верили. Именно такое положение вещей и желал изменить новый хозяин. Лорд Феликсбурн по опыту знал, что угроза немедленного увольнения при первой же малейшей ошибке заставляет всякого журналиста привстать на цыпочки, приняв позу готовности проявить профессиональную прыть. Человек не злой, он искренне полагал, что цыпочки – именно та часть тела, опираться на которую журналисту уместнее, чем на другие, более приспособленные для этого части. В таком смысле он и высказался, когда, придя к власти, произнес свою первую речь перед сотрудниками «Лондонского обозрения». Что серьезный еженедельник и ежедневная газета отнюдь не одно и то же, из виду он, думается, упустил.

Сотрудники «Лондонского обозрения» переполошились не слишком. Они знали свое дело и понимали, что делают его не хуже, чем сотрудники любого другого еженедельника, – и даже, по общему мнению, лучше. Начальство любит иногда навести шороху, припугнуть подчиненных, рассуждали они, – но тираж неуклонно растет, у издания высокая репутация в Европе, землетрясения возможны в Патагонии, но не в покойных кабинетах «Лондонского обозрения».

Сотрудники обольщались. Добросердный лорд Феликсбурн знал, что проводить чистку собственноручно будет стоить ему нервов. Поэтому специально для этой цели он за немалые деньги выписал из Соединенных Штатов мистера Исидора Фишмана и наделил его всей полнотой власти. Под пятой Фишмана оказалась вся «Объединенная периодика». Не прошло и недели, как мистер Фишман показал когти, уволив самого редактора «Лондонского обозрения».

Юный Уилсон был сама беспристрастность. Он не отрицал, что старику Винсенту давно было пора на покой. Конечно, тот безнадежно устарел, был пережиток викторианского журнализма и сущий ходячий анекдот. Но по чести, лорду Феликсбурну полагалось бы улестить старика подать в отставку, а потом проводить с почетом и приличной пенсией, а не только что не вышвырнуть из редакции, как сделал этот Фишман, с чеком на сумму, равную годовому жалованью, и ни пенни больше. А когда Фишмана спросили, на каком основании он лишил Винсента пенсии, тот ответил, что старику и без того много лет переплачивали, у него наверняка куча денег, которую никак не истратить, сколько ему там жить осталось! Старик, и правду сказать, не нищий, но разве дело в этом? Солидная пенсия редакторам, покинувшим пост по старости (а по другим причинам из «Лондонского обозрения» не уходил еще ни один редактор), – это одна из журналистских традиций!

Сотрудники остались неприятно поражены. Однако это были цветики по сравнению с тем перешедшим в панику волнением, которое охватило все здание в последующие три месяца, ибо увольнение здесь стало явлением столь же обыденным, как первоцвет на лугах Девона. Над Флит-стрит разразился тайфун, и персонал «Объединенной периодики» вынесло на улицу, словно табачный пепел под вентилятором.

Вся беда, продолжал юный Уилсон, по-прежнему тщась быть объективным, вся беда, которая с каждой минутой усугубляется все сильнее, кроется в том, что Фишман абсолютно не годится для этой работы. Слегка встряхнуть сотрудников «Лондонского обозрения» было бы делом благим, да и четко выраженная линия поведения пошла бы на пользу, не позволяя редакционному болоту застаиваться. Но Фишман совершенно потерял голову.

Осатанев от вседозволенности, он принялся выгонять людей налево и направо, и не ввиду их неэффективности или никчемности, а при мельчайшем проявлении непочтительности к его персоне. Дошло до того, что в «Объединенной периодике» любая бездарь могла быть назначена редактором какого-нибудь из второстепенных изданий, вырази она готовность войти в клан подхалимов Фишмана; а людям с репутацией рано или поздно приходилось оставить редакцию, если им хотелось по-прежнему иметь свое мнение. Даже не требовалось проявлять враждебность: довольно было не поспешить приподнять шляпу, столкнувшись с Фишманом в коридоре, чтобы в течение полусуток вылететь невзирая на то, что в журналистике у тебя имя.

– Невероятно, – покачал головой мистер Тодхантер. – Конечно, ходят слухи о том, что творится в редакциях массовых газет, но чтобы такое, да здесь, в «Лондонском обозрении»!

– Спросите Феррерса, спросите Огилви, спросите кого угодно, – парировал Уилсон.

– Феррерса я уже спрашивал, – признал мистер Тодхантер, – он отвечать отказался.

– Ну да, – улыбнулся его собеседник, демонстрируя обаяние. – Феррерс считает, что лучше держать свое мнение при себе. К тому же там был Байл, верно? А Байл, знаете ли, прямо-таки вскипает, стоит заговорить о том, что он называет «абстрактной справедливостью», – мягко заметил Уилсон, сам только что кипевший по поводу вполне реальной несправедливости.

Что-то в этом роде пришло мистеру Тодхантеру в голову, когда он в рассеянности подумал, какой еще может быть справедливость, если она не абстрактна; но, разумеется, справедливость вполне может быть реальной, тогда как несправедливость обычно именно такова.

Мистер Тодхантер был расположен к Уилсону. Одним из его развлечений по средам было, смущенно посмеиваясь, наблюдать, как Уилсона, пока еще обделенного опытом Феррерса, который умел быть обходителен и непререкаем одновременно, загоняет в угол разъяренный Байл, желающий знать, почему самые сильные его порицания вычеркнуты синим карандашом, или клеймящий сотрудников за то, что они рассовывают по карманам романы, которые он как раз собирался отрецензировать. Уилсон вертелся как на сковородке, бормоча: «Послушайте… вы полегче… да не преувеличивайте вы так!», и мистер Тодхантер не без злорадного удовольствия убеждался в том, что юноша не овладел еще необходимым для жизни искусством кривить душой, избегая прямых ответов.

Именно поэтому он был склонен поверить тому, как трактовал сложившуюся ситуацию Уилсон, и ситуация эта не радовала. Происходящее было чуждо самой атмосфере «Лондонского обозрения», ибо мистер Тодхантер, как и все прочие сотрудники, гордился репутацией журнала, его традициями и тем, что он сам здесь работает.

– Боже мой, Боже мой… – бормотал он с выражением беспокойства на своей тощей физиономии. – Неужели лорд Феликсбурн не знает, что творится в редакции?

– Знает, но знать не хочет. Он дал этому типу полную свободу действий и вряд ли пойдет на попятную.

– Но не говоря уж о несправедливости, если все в самом деле так ужасно, как вы говорите, людям ведь предстоит бедствовать, не так ли? Не представляю, где они сразу смогут найти другую работу. А ведь у многих семьи, как у Огилви!

– То-то и оно! – почти вскричал Уилсон. – Половине из них точно никуда не пристроиться, слишком почтенный возраст. Огилви могло бы еще повезти – такие, как он, наперечет; но я и насчет него сомневаюсь. Говорю же, дела такие, что прямо хоть плачь.

Мистер Тодхантер покивал. И вдруг некая мысль явилась ему в голову, да с такой силой, что перехватило дыхание, и он вспомнил про аневризму, о которой, захваченный переживаниями, последние десять минут совсем позабыл.

– Обратите внимание, – продолжал Уилсон, – я не говорю, что ни один из выгнанных этого не заслуживал. Была, была пара-тройка типов, о которых никто тут скучать не будет… Но остальные десятеро…

– В самом деле? Так много? – рассеянно переспросил мистер Тодхантер, задумавшийся, что сказал бы юный Уилсон, узнай он сейчас, что беседует с человеком, которому и жить-то осталось месяца три-четыре. Его охватило нелепое желание поделиться своим несчастьем, выслушать нечленораздельно выраженную симпатию и утешиться этим.

– И даже больше. И это не все – уберут еще человек десять, пока этот гад не угомонится. А что делать? Армстронгу наплевать. Фишман назначил его редактором, он каждое утро, являясь на ковер, начисто вылизывает ему башмаки. Ну, мы докатились! Еще немного, и, чего доброго, станем газетенкой вроде «Ежедневного телеграфа»!

Мистер Тодхантер, вытянув шею, впился взглядом в лицо молодого человека.

– А что будет, если Фишмана самого уберут?

– Да кто ж его уберет! – с хриплым смешком сказал Уилсон. – Разве что он сам себя, а на это надеяться невозможно.

– Ну, скажем, серьезная болезнь принудит его уйти в отставку. Кого тогда назначит лорд Феликсбурн на его место – может, кого-то еще похуже? – спросил мистер Тодхантер, вспомнив про Гитлера и политические движения, которые должны себя исчерпать.

– Да уж куда хуже! – отозвался Уилсон. – Но если серьезно, Феликсбурн печалиться о нем не будет. Так или иначе, я уверен, что никого другого на эту должность он не назначит. Мы окажемся предоставлены самим себе. Армстронг без Фишмана долго не продержится. И когда во главе «Лондонского обозрения» встанет приличный человек вроде Феррерса, мы опять вернемся на круги своя.

– Вроде Феррерса?

– Наверняка следующим редактором будет он. Он давно намечен на эту должность, и Феликсбурну все-таки хватает ума оценить профессионала. Больше того, Феррерс вполне может вскоре сделаться главным редактором, боссом всего концерна. Потому-то его не уволили, как остальных, хотя, можете быть уверены, он не стал пресмыкаться перед этой свиньей Фишманом. И это, – в порыве искренности добавил Уилсон, – единственная причина, по которой я все еще здесь, потому что я в первую же неделю выложил Фишману все, что о нем думаю, а Феррерс не дал им меня уволить. Один Бог знает, как ему это удалось!

– А если Феррерс станет главным редактором, – вдумчиво спросил мистер Тодхантер, – сделает он что-нибудь для тех, кого преступно уволили?

– Ну разумеется! – с негодованием воскликнул Уилсон. – Феррерс – порядочный человек. Первым же делом он снова возьмет их на работу. И больше того, скажу я вам, Феликсбурн не станет против этого возражать.

– Ясно, – кивнул мистер Тодхантер. – А эти… приказы об увольнении… их рассылают когда придется или в определенный день?

– В субботу по утрам, а что?

– Да так просто, – отмахнулся мистер Тодхантер.

Мистер Тодхантер не собирался убивать Фишмана (если уж называть того настоящей фамилией), не наведя приличествующих поводу справок. Как уже упоминалось, не в привычках мистера Тодхантера было приступать к делу, не обсудив всех своих действий со множеством разных знакомых, и такой вопрос, как убийство, не подлежал исключению. Примирившись после мучительно долгих раздумий с необходимостью действий решительного характера, мистер Тодхантер чувствовал себя обязанным убедиться в том, что жертва соответствует цели, которую он себе поставил. Короче говоря, требовалось все проверить.

Первым шагом на этом пути стала поездка к Огилви в Хаммерсмит, каковую мистер Тодхантер предпринял назавтра после беседы с Уилсоном.

Огилви без пиджака яростно что-то строчил. Миссис Огилви, хрупкая поблекшая женщина, смущенно засмеявшись, исчезла. Мистер Тодхантер учтиво спросил Огилви, как тот поживает.

– Скверно, – угрюмо ответил Огилви, высокий мужчина в теле, какими частенько бывают мужья хрупких поблекших женщин; тяжелое его, с крупными чертами лицо выглядело даже серьезнее обычного.

– Очень жаль это слышать, – садясь на стул, произнес мистер Тодхантер.

– Душа не на месте, – продолжал Огилви. – Вы слышали, конечно, что я ушел из «Лондонского обозрения»?

– Да, Феррерс сказал.

– Из-за этого даже пищеварение расстроилось.

– И у меня от неприятностей случается несварение, – подтвердил мистер Тодхантер, сопереживая не столько приятелю, сколько себе самому.

– С тех пор как это случилось, мясо прямо видеть не могу.

– И мне мясо вредно, – с мрачным смирением кивнул мистер Тодхантер. – Больше того, мой врач утверждает…

– Даже чай…

– Всего один стаканчик портвейна…

– Да, неприятно, – вздохнул Огилви, – после стольких-то лет…

– Чем же вы теперь займетесь?

– А что я могу? Другой работы мне уже не найти.

– Не говорите так, – огорчился мистер Тодхантер.

– Почему же? Это правда. Я слишком стар. Вот, взялся за роман. В конце концов, – слегка оживился Огилви, – Уильям де Морган[7] начал писать только после семидесяти.

– Ну, кому ж и писать, если не вам… И все-таки, Огилви, как вы расцениваете случившееся? Насколько я понимаю, ваше увольнение – в ряду многих других.

– Это возмутительно, – внушительно заявил Огилви. – Верьте слову, этот человек – сумасшедший. Не говоря о моем случае, его поступки ничем не оправданы. Создается впечатление, что он решил избавиться от всех приличных сотрудников. Я просто не понимаю его.

– Возможно, он психически болен? Можно так сказать?

– Не поручусь, что нельзя. На мой взгляд, это единственное объяснение.

– Значит, если не оставить в стороне, как вы сами сказали, ваш случай, – осторожно сформулировал мистер Тодхантер, – вы убеждены, что этот Фишман являет собой угрозу благополучию множества людей, не имея для этого ни веских причин, ни оправданий?

– Убежден. Он принес уже много горя и принесет еще больше. Мне известно, что нескольких человек он уволил, хотя профессионально они не дали для этого ни малейшего повода, а у них жены, дети и ни гроша за душой. Что им теперь делать, не представляю. К счастью, наше с женой положение несколько лучше, но перспективы суровые и для нас тоже. В самом деле, Тодхантер, достойно сожаления, что один-единственный человек – вернее, один надутый индюк – способен навести страху на почти сотню человек, которые, поджав хвост, ждут, что в очередное субботнее утро они останутся без работы. Поневоле пойдешь в коммунисты!

– Ах да, – кивнул мистер Тодхантер, – субботнее утро… – И, подведя итог услышанному, в воодушевлении выпалил: – Вот убил бы его!

– Именно, – согласился Огилви, и затертую эту угрозу почему-то один из них произнес, а второй воспринял буквальнее, чем это обычно бывает.

По субботним утрам жизнь била ключом в огромном здании, которое занимал концерн «Объединенная периодика». Всего два месяца назад этот ключ журчал не без приятности. Оживленные мыслью о предстоящем досуге, помощники редакторов ярких еженедельников, на которых специализировался концерн, останавливали свой бег, чтобы поболтать с секретаршами; художник, встретив кинокритика, задерживался, чтобы пересказать свежий анекдот; даже редакторы бойчее обычного помахивали своими зонтами, ибо редакторы «Объединенной периодики» излишней чинностью не грешили.

Но в это субботнее утро, как и в пять предыдущих, приятных интермедий не наблюдалось. Помощники редакторов пробегали мимо секретарш с таким видом, словно все помыслы их сосредоточены на том, чтобы поскорее занять свое рабочее место; художники и кинокритики равно несли на лицах выражение глубочайшей преданности работе и интересам концерна; редактора шествовали с осмотрительностью и словно бы неохотно. Нет, в кабинетах жизнь по-прежнему била ключом, но в атмосфере отчетливо слышалась нота страха. В тех кабинетах, где шла основная работа, эта нота звучала резко, почти истерично.

Вскоре поползли слухи.

На третьем этаже молодой Беннет, помощник редактора «Соглядатая», едва уселся за стол, сам в ужасе от своего десятиминутного опоздания, как дверь распахнулась, и на пороге возникла длинная фигура художественного редактора Оуэна Стейтса.

– Бенни, я насчет центрального разворота, – громко начал он, прикрыл дверь и сразу понизил голос. – Получил?

– Нет. А что, кто-то уже?

– Пока не слышал. Еще рановато.

– Обычно он посылает примерно в одиннадцать.

– Да. – Стейтс побренчал мелочью в кармане. Лицо его сводила тревога. – Черт бы побрал эти субботние утра! Я весь на нервах. – У Стейтса были жена и маленький сын.

– Да тебе можно не волноваться.

– Ну конечно! Ты вспомни, что было на прошлой неделе с беднягой Грегори! Сдается мне, он решил избавиться от всех художественных редакторов.

– Работу Грегори передали тебе. Он не рискнет оставить без художника и «Соглядатая», и «Хозяюшку».

– Только Богу известно, на что он способен. – Стейтс мрачно пнул ножку стола. – Мака видел?

– Нет. Понимаешь, я опоздал на десять минут.

– Вот черт! На него не наткнулся?

– Нет. Но пришлось идти мимо его двери, а он, по-моему, видит и через дверь. Теперь сижу жду вестей.

– Не выдумывай… А вот и Батс-младший. Привет!

Батс, называемый «младшим», чтобы не путать его с его же дядей, редактором «Киномана», с кривоватой ухмылкой протиснулся в кабинет.

– Здорово, ребята! Послушайте, это правда, что Флетчеру конец?

– Флетчеру? Никогда! – изумился Стейтс. – «Воскресный вестник» без Флетчера пропадет!

– Месяц назад ты с тем же успехом мог сказать, что он пропадет без Пьюрфоя, а «Киноторговец» – без Фитча. Учитывая, что именно Фитч основал его и вел целые двадцать лет, принося хорошую прибыль! Но это его не спасло.

– Вот дьявол… – пробормотал Стейтс.

В дверь постучали, и в проеме возникла девушка с карандашом и блокнотом в руках, хорошенькая, но все трое уставились на нее, как на горгону Медузу.

– Мистер Беннет, мистер Фишер просит вас немедля прийти к нему.

Беннет неуклюже поднялся.

– М-меня? – переспросил он.

– Да. – На лице девушки отразилось сострадание. – Не знаю, надо ли говорить, но мистер Саути только что доложил мистеру Фишеру, что сегодня утром вы опоздали на четверть часа.

– О черт! – простонал Беннет. – Мне конец. Хорошо, мисс Мерримен, – поклонился он, имитируя бесшабашность. – Передайте этой крысе, пусть готовит свою чашу с ядом, я не премину выпить ее.

Девушка вышла, мужчины переглянулись.

– Боже мой! – взорвался Стейтс. – А ведь когда-то Саути был неплохим парнем! Сил нет видеть, как приличные люди превращаются в подлецов, ябед и подлиз – и все потому, что боятся лишиться работы!

– Твоя правда, Оуэн, – подтвердил Беннет, – и больше того, я непременно ему об этом скажу. Ну, до встречи, друзья. Ждите обреченного здесь.

Беннет отсутствовал всего пять минут. За это время Стейтс и Батс-младший перекинулись всего тремя фразами.

– Саути, понимаешь ли, женат, – заметил Батс.

– Я тоже, – возразил Стейтс. – Но будь я проклят, если паду так низко!

– Ну, значит, вылетишь, – заключил Батс.

Беннет вернулся с ошеломленным видом.

– Нет, – ответил он на вопросительные взгляды друзей, – нет, меня не уволили. Он сказал, что на моем месте любого другого выгнал бы, но он думает – представляете, он думает! – что я хороший человек и прочая чушь. И пригласил меня пообедать.

– Пообедать?!

– Да. Похоже, совсем сбрендил.

Его коллеги переглянулись.

– Значит, ты не сказал, что ты о нем думаешь?

– В таких-то обстоятельствах? Нет.

В дверь опять постучали.

– Мистер Стейтс? – смущенно спросил юный редакционный курьер. – Не застал вас в вашей комнате, сэр. Прошу прощения, сэр. Нам всем будет вас не хватать, сэр.

Стейтс принял конверт, едва взглянув на него.

– Спасибо, Джим… Ладно, Бенни, я сам все ему скажу. Толку от этого не будет, но и вреда тоже. И пожалуй, еще дам ему в рожу! – И с этими словами он вышел.

– Слушай, и двух минут не прошло, как я сказал, что его уволят, – пробормотал Батс-младший.

– И как, черт побери, – закипел Беннет, – нам теперь выпускать «Соглядатая» без художественного редактора? О чем только Фишер думает? Вот что мне интересно!

– А ты спроси его за обедом, – предложил Батс-младший и закрыл за собой дверь.

Беннет снова уселся за свой стол, а мистер Тодхантер поднялся со стула, на котором просидел все это время, в значительной мере прикрытый картотечным шкафом.

– Прошу прощения, – вежливо начал он, – моя фамилия Тодхантер. Уилсон из «Лондонского обозрения» просил меня узнать, не сможете ли вы сегодня с ним отобедать.

Беннет поднял на него остекленелый взгляд.

– Сегодня? Нет, никак не могу.

– Я так ему и скажу, – пообещал мистер Тодхантер и покинул кабинет, в тот момент не задумавшись, отчего взор Беннета показался ему таким странно остекленелым; нет, его удивило, почему молодой человек не спросил, как долго он пробыл в кабинете и что успел услышать.

Спускаясь по ступенькам каменной лестницы, ведущей на улицу, мистер Тодхантер несколько раз покачал головой. Принять окончательное решение он еще не успел, но уже достиг той стадии, когда понимаешь, что надо где-то приобрести револьвер и разобраться, о каких формальностях подумать в первую очередь.

Некто, взбегая вверх, чуть не сбил его с ног. Мистер Тодхантер как сквозь пелену признал Батса-младшего.

– Прошу прощения, – пробормотал тот.

– Ничего, – рассеянно кивнул мистер Тодхантер. – Послушайте, вы не знаете, где можно купить револьвер?

– Что?!

– Ничего, не обращайте внимания, – смутился мистер Тодхантер.

Револьвер он, как ни удивительно, приобрел без особых хлопот в оружейной лавке на Стрэнде. Это был шарнирный армейский револьвер, тяжелое оружие сорок пятого калибра; торговец заверил, что он как поступил от изготовителя, так и пылился на полке и уж тем более никогда не был в деле. Торговец пообещал в ближайшие два дня хорошенько его вычистить, поскольку забрать револьвер сразу мистер Тодхантер не мог никак: требовалось сначала заполнить обычные бланки регистрации и получить разрешение на ношение огнестрельного оружия.

Сомнительно, чтобы власти, изобретая все эти отсрочки, руководствовались тем соображением, что лучше не дозволять впавшему в гнев человеку войти в лавку и тут же выйти со смертоносным оружием; но, так или иначе, мистеру Тодхантеру промедление пошло впрок. Ибо к тому времени, когда револьвер наконец доставили ему на дом, то есть почти неделю спустя, он успел как следует все обдумать. Хладные размышления остудили его пыл. И сама эта затея, чтобы он, Лоуренс Баттерфилд Тодхантер, не шутя задумал убить незнакомого ему человека, причем не более чем из желания впутаться в чужие дела, стала казаться ему невероятной.

Короче говоря, за несколько дней до доставки револьвера мистер Тодхантер решил полностью отказаться от своих замыслов и, узрев перед собой отталкивающее на вид оружие, порадовался тому, что пришел в чувство.

Это случилось в пятницу утром.

Ровно в четверть седьмого на следующий вечер Эди, как обычно, доставила в библиотеку поднос со свежим номером «Вечернего вестника». Не успел мистер Тодхантер взять газету в руки, как взгляд его привлек заголовок на первой полосе. В результате ближайшие полчаса в доме бушевало что-то вроде стихии.

– Господи милосердный! – запыхавшись, произнесла миссис Гринхилл, когда они с Эди убрали наконец горячую воду, холодные компрессы, лед, нюхательные соли, бренди, капли, тазы, полотенца, одеколон, грелки с горячей водой, одеяла, жженые перья и еще в изобилии всякого добра, полезного и бесполезного, что две переполошившиеся женщины натащили в библиотеку, чтобы привести в чувство хозяина, который вдруг осел в кресле с синими губами, сам весь белый как мел. – Спаси нас Бог, я уж думала, он отошел!

– И мне показалось, что уже не жилец, – пискнула перепуганная Эди. – А на вид-то каков был, а? Страсть Господня!

– Эди, – пала грузная миссис Гринхилл на ненадежный кухонный стул, – подите-ка принесите мне чайную ложку бренди из буфета в столовой. Совсем сил нет.

– А если заметит? – с сомнением спросила Эди.

– Да не пожалеет он для меня ложечки бренди, – отмахнулась миссис Гринхилл.

От самой уже двери Эди вернулась, видимо, не договорив.

– И подумать только, пришел в себя и не разрешил нам вызвать врача! Раньше, случись с ним такое, первым делом принялся бы названивать, верно?

– Да в последнее время он сам на себя не похож, – кивнула миссис Гринхилл, обмахиваясь грелкой для чайника. – Я тоже это заметила.

– С самого того дня, как я припоздала с чаем, а он не сказал ни слова. Помните, что я тогда сказала? И читает теперь не так много, как раньше. Часами сидит и руки свои потирает. Должно быть, думает. Ох, у меня прямо мурашки по коже, правда, когда я вижу его таким! А как он на меня порой смотрит! Поневоле решишь, что…

– Довольно, Эди. Сбегайте-ка лучше за бренди. Не одному мистеру Тодхантеру худо сейчас в этом доме.

Однако мистеру Тодхантеру было уже не худо. Хотя и впрямь успев было подумать, что настал его час, он, к своему изумлению, пришел в себя, отдышался и с целехонькой аневризмой принялся читать короткую заметку под заголовком, который едва его не убил.

В заметке без затей сообщалось, что мистер Исидор Фишер, американский эксперт в области эффективности производства, приглашенный для реорганизации концерна «Объединенная периодика», сбит грузовиком на Флит-стрит, у самого здания концерна, по пути на обед, и умер на месте.

Четыре дня ушло на расследование обстоятельств происшествия, в результате чего выяснилось следующее.

Мистер Фишер шел по улице не один, а в компании молодого человека, также сотрудника «Объединенной периодики», по имени Беннет; они направлялись пообедать.

По всему судя, мистер Фишер и Беннет переходили Флит-стрит, причем последний находился со стороны приближающегося транспорта. Они обошли сзади стоявший у тротуара автобус, и Беннет увидел, что к ним приближается грузовик. Он отступил, при этом загородив собой обзор Фишеру, и тот, в увлечении разговором не заметив грузовика, продолжал двигаться вперед. Беннет схватил его за руку и попытался оттащить на себя, но было поздно. Поскольку грузовик ехал без превышения скорости, сам Беннет, проявив обычную осмотрительность, без труда успел отскочить.

Свидетель, шофер автобуса, подтвердил показания Беннета и водителя грузовика. Он все видел, и ему показалось, что, заметив наконец грузовик, Фишер как будто бы не отпрянул, а, напротив, кинулся под колеса. Но это шофера не смутило, ему и прежде случалось наблюдать, как ведут себя пешеходы: им вроде бы кажется, что разумнее пробежаться вперед, чем отступить. По его мнению, виноват в случившемся был только сам Фишер.

Таким образом, причиной смерти признали несчастный случай, а всех участников оправдали – кроме погибшего, который не мог опротестовать вердикт.

Мистер Тодхантер у себя в библиотеке внимательнейшим образом изучил краткий отчет. Сам по себе несчастный случай был до того прост и зауряден, что, право же, никаких оснований не имелось прийти к тому выводу, к которому пришел мистер Тодхантер. Тем не менее он был убежден в своей правоте. Едва увидев заголовок статьи, мистер Тодхантер сразу с уверенностью, не поддающейся объяснению, понял, что смерть Фишмана была не случайна. Рука, протянутая якобы затем, чтобы спасти его… была протянута совсем для другого. Не оттащить его от колес, а толкнуть под колеса.

В горьком раскаянии мистер Тодхантер осыпал себя упреками.

Его слабость и трусость – вот что превратило славного молодого Беннета в убийцу. Револьвер находился в распоряжении мистера Тодхантера целых двадцать четыре часа, когда Фишман погиб. Куплен он был для немедленного уничтожения Фишмана. Не будь его владелец существом таким никчемным и малодушным, Беннету не пришлось бы идти по жизни с грузом убийства, отягощающим душу. Он, мистер Тодхантер, мог бы избавить его от такой участи – если б не спасовал.

Мистер Тодхантер обхватил ладонями свою лысую голову и застонал от сознания собственного бессилия. Уж он ли не мечтал принести пользу!

Почему мистер Тодхантер был так уверен в том, что молодой Беннет толкнул Фишмана под грузовик, когда они второй раз шли вдвоем пообедать, объяснить невозможно. Никому другому такое и в голову не пришло.

Но на самом деле мистер Тодхантер был совершенно прав.

Фишмана с дороги убрали.

Несмотря на свое раскаяние, мистер Тодхантер не мог не почувствовать, что некоторым образом у него камень с души свалился. Ему совсем не хотелось убивать Фишмана. Не хотелось убивать вообще никого, как бы гадок человек ни был. Не из того теста сделан мистер Тодхантер, чтобы убивать, теперь это ясно. Он понял, что обманывался в себе. Эта мысль его удручила, но у прозрения имелась и обратная сторона. Покой, вот к чему, в сущности, стремился мистер Тодхантер, и покой был ему по карману. Он предпринял попытку, она не удалась. Ничего не поделаешь!

По мере того как укреплялся его фатализм, мистер Тодхантер даже народы Италии и Германии хладно предоставил их судьбам и смирился со своей тихой кончиной.

Однако жизнь его потеряла всякий аромат, сделавшись вдруг невыносимо пресна.

Да, мистер Тодхантер жестоко обманулся в себе. Это ведь он, никому другому такое и в голову бы не пришло, безрассудно вообразил, что способен к великим свершениям. И как, совсем было настроив себя на подвиг, не впасть в уныние, осознав вдруг, что пружина, двигавшая тобой, – жеваная бечевка, не более! Все равно как если бы прыгун в высоту, взяв длинный разбег, чтобы перескочить через планку, обнаруживает, что она установлена не на шести футах над землей, а на шести дюймах.

Жизнь, хоть и пресная, текла мирно. Мистер Тодхантер стал поспокойнее, нервы перестали его донимать, днем он, как встарь, посиживал в саду, ночью спал крепче.

– А приступ тот, сдается мне, ему на пользу пошел, – поделилась Эди с миссис Гринхилл. – После него он как будто даже поздоровел.

– Будем надеяться, больше он нам такого не выкинет, – с чувством ответила экономка. – Я и сама-то едва в живых осталась, верно вам говорю.

И вот после того, как мистер Тодхантер совсем было справился со своим умственным несварением, вернулся к привычной, устроенной жизни и даже уже начал поглядывать на свои странные порывы как на своего рода заскок, вызванный шоком, одна случайная встреча вновь вырвала его из рутинного хода вещей и наложила свой отпечаток не только на короткий остаток его жизни, но и на жизнь нескольких других человек.

Встреча эта произошла на аукционе «Кристи». Мистер Тодхантер иногда приходил туда побаловать себя зрелищем того, как меняют хозяев ценности этого мира. В тот раз на торги была выставлена чаша семнадцатого века, с момента своего изготовления принадлежавшая одной безвестной церквушке в Нортгемптоншире. Готическая раннеанглийского стиля колокольня, как им и полагается, стояла на грани обрушения, священник решил, что колокольня церкви нужнее серебряной чаши, и добился разрешения обратить серебро в цемент.

У мистера Тодхантера был школьный товарищ, некто Фредерик Слайтс, которого он имел обыкновение уничижительно называть «этот тип Слайтс». Уничижение имело под собой ту подоплеку, что мистер Тодхантер, когда ему случалось упомянуть в разговоре мистера Слайтса, опасался, что его заподозрят в желании похвастаться знакомством со знаменитостью, – ибо мистер Слайтс писал романы, и, по мнению мистера Тодхантера, романы отличные. Этого мнения, однако, широкая публика не разделяла: мало кто из читателей слышал о мистере Слайтсе; так что в уничижении, выраженном даже из лучших побуждений, особой нужды не было.

Фредерик Слайтс и мистер Тодхантер изредка ужинали вместе и в гостях друг у друга, разумеется, сталкивались с другими людьми. Эти другие вылетали из головы мистера Тодхантера в ту же секунду, как они поворачивались, чтобы уйти, поскольку мистер Тодхантер с трудом запоминал имена, лица и даже особые приметы. Но, как выяснилось, другие не так легко забывали мистера Тодхантера; вот и перед аукционом, когда он безмятежно рассматривал чашу, выставленную на зеленом сукне, кто-то поприветствовал его, назвав по имени, и в ответ на вежливый, но недоуменный взгляд напомнил, что они встречались в прошлом году у Слайтса.

– Фарроуэй! – с деланным радушием повторил мистер Тодхантер, глядя на невысокого мужчину со стриженой бородкой. – Конечно, помню! А как же! – И действительно, фамилия Фарроуэй в сочетании с этой аккуратной остроконечной бородкой показалась ему знакомой.

Обсудив достоинства чаши, они перешли к раннегеоргианскому чайнику.

Мистер Тодхантер понемногу собрался с мыслями. Фарроуэй! Это, надо полагать, Николас Фарроуэй, автор, как бишь ее, «Искупления Майкла Стейвлинга» или какой-то другой книги с не менее ужасным заголовком, а также дюжины других, под столь же непривлекательными названиями. Популярное чтиво. Разумеется, сам мистер Тодхантер ничего этого не читал. Но теперь он припомнил, как познакомился с создателем этих опусов, и припомнил, что знакомством остался доволен. По крайней мере подумал тогда, что вроде бы Фарроуэй не так плох, как, должно быть, плохи его книги. Выражение лица у него было мягкое, несколько даже мечтательное, а поведение отличалось отсутствием всего показного, что вступало в противоречие с ходульным представлением о том, каким следует быть автору модных романов. Слайтс еще заметил потом, что Фарроуэй совсем не испорчен успехом. Да, и не он ли хвалил рецензии мистера Тодхантера, опубликованные в «Лондонском обозрении»? Да, именно он, вдруг вспомнил мистер Тодхантер. Славный малый этот Фарроуэй. Пожалуй, мистер Тодхантер совсем не прочь провести часок-другой в его компании.

Мистер Тодхантер и мистер Фарроуэй обменялись взглядами и одновременно произнесли:

– Подумываете что-то купить?

– Отвечайте первым, – предложил мистер Тодхантер.

– Я? Нет. – Фарроуэй с некоторой рассеянностью огляделся. – Я просто смотрю на цены. Видите ли, меня это интересует…

– Цены?

– Ну, всё в целом. А вы?

Мистер Тодхантер хмыкнул. Он обладал бесстрастным, холодноватым чувством юмора, крайне раздражавшим других людей, и заключалось оно в умении с серьезнейшим выражением лица нести самую нелепую ахинею; и чем доверчивее была жертва, тем решительнее расцвечивал мистер Тодхантер свои фантазии. Вследствие чего, если не знать его очень близко, никак нельзя было разобраться, когда мистер Тодхантер говорит правду, а когда – нет.

– Ну, я, – солидно сказал он сейчас, – пожалуй, попробую поторговать этот кубок из Колчестера. Конечно, если ставки не взлетят слишком высоко.

Было очевидно, что Фарроуэй, к дьявольскому удовольствию мистера Тодхантера, проглотил это абсурдное заявление во всей его полноте. С неприкрытым уважением глядя на собеседника, тем почтительным голосом, каким декламируют стихи радиочтецы Би-би-си, Фарроуэй осведомился:

– Что, собираете?

Мистер Тодхантер махнул сухонькой ручкой.

– Да так, понемногу, – скромно уронил он. Было дело, однажды он купил с аукциона серебряные сахарницу и молочник, которые почти составили гарнитур с доставшимся ему по наследству чайником времен Георга III, – и это приобретение, считал он, вполне позволяло ему ответить подобным образом.

– А! – задумчиво откликнулся Фарроуэй и умолк.

Они продолжили свое продвижение по залу.

Любопытство мистера Тодхантера было задето. Известие о том, что он коллекционер, произвело столь явное впечатление на Фарроуэя, что трудно было не удивиться внезапному, почти невежливому отказу от продолжения разговора. С другой стороны, в этом «А!» чувствовался намек на то, что он отложен лишь временно и будет возобновлен при более благоприятных обстоятельствах. Но в любом случае, что за разница Фарроуэю, коллекционер он или нет? Скорее всего, решил мистер Тодхантер, Фарроуэй сам причастен к коллекционированию и рад был бы поболтать с человеком сходных занятий; но, если так, странно, что он не воспользовался случаем.

В достаточной мере заинтригованный, чтобы продлить игру, мистер Тодхантер сделал несколько заявок на серебряную чашу, когда пришла ее очередь пойти с молотка, – разумеется, ничем не рискуя, а когда цена превысила шесть тысяч фунтов, изобразил сожаление, пояснив, что сумма превышает его возможности.

Фарроуэй кивнул.

– Да, деньги большие, – сказал он на удивление завистливым тоном. Мистер Тодхантер насторожился. Неужели у этого человека такая тяга к деньгам, что он явился сюда ради удовольствия понаблюдать, как переходят из рук в руки крупные суммы? Ведь у столь популярного романиста, как Фарроуэй, должен быть весьма приличный доход, тысяч десять в год, не меньше! Все это, на взгляд мистера Тодхантера, выглядело довольно странно.

И еще страннее выглядело то, как, стоило им выйти на улицу, откровенно и неуклюже Фарроуэй принялся допрашивать мистера Тодхантера насчет его материального положения. Не сказав ничего такого, что можно было бы впоследствии поставить ему в вину, мистер Тодхантер забавы ради весьма тонко намекнул, что его дом в Ричмонде раза в четыре больше, чем на самом деле, что доход его соответствует дому, что в средствах он не стесняется и даже пользуется некоторым влиянием в финансовых кругах как друг денежных мешков и приятель финансовых воротил. В самом деле мистер Тодхантер считал обстоятельства столь подходящими для того, чтобы поупражнять свой дар к suggestio falsi[8], что едва не перешел границ разумного.

О, в тот час он и знать не знал, что расплата поджидает всех любителей розыгрышей, даже самых невинных, что возмездие уже скалит зубы у него за спиной. Ибо на сей раз шутка обернулась против самого шутника… Удержись тогда мистер Тодхантер, не пусти в ход свое шаловливое чувство юмора, он был бы избавлен от великого множества неприятностей. Мирная кончина была бы припасена ему, на которую он себя настроил, отнюдь не та неупокоенная смерть, что ему предстояла. Никогда бы не увидел он окаянного каземата, никогда бы не… но что толку перечислять! Возмездие поджидало мистера Тодхантера.

Простой вопрос его спутника запустил в действие колеса судьбы.

– Какие у вас планы на ближайшее время? – спросил Фарроуэй.

Мистер Тодхантер не распознал своего шанса. Ничто не подсказало ему, что если он твердо сошлется на срочную деловую встречу в Сити и сразу уйдет, то сможет еще спастись. Но нет, вместо того он ответил, доверчивый простофиля, попавшийся на удочку лихоимке-Фортуне:

– Да, в общем, никаких.

– В таком случае не зайдете ли ко мне выпить чаю? Я живу совсем рядом.

Мистер Тодхантер, по своему недомыслию, увидел в этом только возможность еще немного позабавиться на чужой счет.

– С удовольствием, – учтиво ответил он.

Судьба у него за спиной отложила в сторону настоящий слиток золота, убрала с глаз фальшивый вексель и снова засунула в карман листок с липовой балансовой ведомостью. Простофиля попался.

С первого взгляда на обиталище Фарроуэя мистер Тодхантер понял, что ошибся в оценке его владельца. Он озадаченно обвел взглядом комнату, в которой его оставили одного. Нет, никогда бы он не подумал причислить Фарроуэя к людям, которые укрывают крышку пианино китайской вышивкой, а на телефонный аппарат сажают куклу в кринолине. Фарроуэй был невысок ростом, но аккуратен и подтянут сугубо в мужском духе. Никто бы не заподозрил его во вкусе столь женоподобном, да к тому же еще удручающе дурном. Мистер Тодхантер впал в недоумение.

Квартира оказалась роскошной. Комната, в которой с некоторой неловкостью сидел, ожидая хозяина, мистер Тодхантер, с широкими окнами и видом на парк, была так поместительна, что годилась бы и для загородного дома; а войдя с улицы в просторный холл, мистер Тодхантер успел заметить два длинных, широких коридора, в каждый из которых выходило до полудюжины дверей. Арендная плата за такую квартиру должна обходиться очень недешево. Даже преуспевающему романисту жизнь в подобном окружении может оказаться не по карману.

Размышления мистера Тодхантера перебил хозяин, явившийся не один, а с молодым привлекательным джентльменом.

– Мой зять, – отрекомендовал его Фарроуэй. – Винсент, вы уже пили чай?

Молодой человек, по которому было видно, что самоуверенности у него на десятерых, вдруг отчего-то смутился.

– Нет, я ждал… вас. – Пауза перед последним словом была непродолжительной, но заметной.

– В таком случае позвоните, – предложил Фарроуэй более сухим тоном, чем требовала столь обыденная просьба.

Последовало молчание, затянувшееся так надолго, что стало неловко.

Мистер Тодхантер думал о том, что раз у Фарроуэя есть зять, значит, есть и жена, и тогда можно найти оправдание женственному убранству комнаты. Но все-таки трудно понять, как мог Фарроуэй жениться на женщине с таким отвратительным вкусом и с какой стати он позволяет ей упражняться в нем, если она им обладает.

Фарроуэй меж тем, некоторое время разглядывавший ковер, поднял глаза на зятя, буквально поднял, поскольку последний был выше его дюйма на четыре, не меньше, этакая белокурая, кудрявая помесь Аполлона и гребца из студенческой команды, на взгляд мистера Тодхантера, красивая почти до непристойности.

– Джин говорила, когда вернется?

Молодой человек не повернул головы, отсутствующе глядя в окно.

– Я ее не видел, – отозвался он. Прислонясь к каминной полке, он курил с видом столь отчужденным, что эффект это имело почти вызывающий.

Даже мистер Тодхантер, отнюдь не отличавшийся проницательностью, понял, что здесь что-то не так. Эти двое держались почти как враги. И кем бы ни была неведомая Джин, женой или дочерью Фарроуэя, странно, что его зять так раздражается, когда упоминают ее имя.

Раздражение передалось и Фарроуэю.

– Что, Винсент, на фирме дали вам выходной? – осведомился он с резковатой ноткой в его обычно негромком голосе.

Молодой человек смерил его надменным взглядом.

– Я здесь по делу.

– Вот как? Что, «Фитч и сын»? – Сарказм прозвучал почти оскорбительно.

– Нет. По частному делу, – ледяным тоном ответил молодой человек.

– В самом деле? В таком случае воздержусь от расспросов. А мы с мистером Тодхантером…

– Ну ладно, – грубо перебил его зять. – Я все равно собирался уходить.

Коротко кивнув в направлении мистера Тодхантера, он тяжелым шагом вышел из комнаты. Фарроуэй вяло упал в кресло и вытер лоб. Мистер Тодхантер, смущение которого росло с каждой минутой, не нашел ничего лучше как заметить:

– На редкость красивый молодой человек.

– Винсент? Да, пожалуй. Он инженер, служит в «Фитч и сын». Большая компания, что-то там со стальными конструкциями. Железобетон – кажется, это так называется. Ума не палата, но в своем деле толков. Он женат на моей старшей дочери. – Фарроуэй снова вытер лоб, словно эта биографическая справка лишила его последних сил.

От необходимости отвечать мистера Тодхантера избавила чрезвычайно хорошенькая горничная, изящество которой подчеркивал почти опереточный наряд: чересчур короткая, пышная юбка из черного шелка, крошечный, перегруженный оборками фартук, а в волосах – замысловатая кружевная наколка.

– Чай, сэр, – войдя, объявила она с неприкрытой дерзостью в голосе.

– Спасибо, Мари, – безжизненно отозвался Фарроуэй, но когда горничная направилась к двери, добавил: – Да, Мари, я жду звонка из Парижа. Если позвонят, доложите немедля.

– Слушаюсь, сэр! – Девушка выпорхнула из комнаты.

Мистер Тодхантер ждал, что на пороге она сделает антраша, но не дождался.

– Надеюсь, я буду иметь честь познакомиться с вашей женой? – решился спросить он.

Фарроуэй взглянул на него поверх чайника.

– Моя жена дома.

– Дома?

– На севере. Мы живем в Йоркшире. Я думал, вы знаете, – тусклым голосом произнес Фарроуэй, механически разливая чай. Похоже, уход греческого бога поверг его в хандру. – С молоком и сахаром?

– Один кусочек сахара, поменьше, пожалуйста, потом налейте заварки, а потом совсем чуточку молока, – четко указал мистер Тодхантер.

Фарроуэй растерянно посмотрел на поднос.

– А я уже налил заварки… что, так неправильно? – Он неуверенно посмотрел на колокольчик, не вызвать ли горничную, чтобы принесла чистую чашку.

– Ничего, не беспокойтесь, так тоже можно, – вежливо заверил мистер Тодхантер. Однако его мнение о Фарроуэе, которое неуклонно снижалось с тех пор, как он вошел в эту комнату, упало еще на пару дюймов. Человек, который обольщается, что в чашку сначала наливают заварку, а уж потом кладут сахар, даже хуже человека, который позволяет жене застилать пианино вышитой дорожкой и наряжать горничную как хористку из кабаре. – Нет, – продолжал он с деланным оживлением, – я не знал, что вы живете на севере. Значит, этот лондонский дом – ваше временное пристанище?

– В некотором роде. – Фарроуэй как будто сконфузился. – Видите ли, это квартира не моя, вернее… словом, я пользуюсь ею, когда бываю в Лондоне. Скажем так: у меня есть здесь спальня. Понимаете, мне приходится довольно часто сюда приезжать. По делам… и так далее. И обе мои дочери постоянно живут здесь, в Лондоне.

– Ах вот оно что! – покивал мистер Тодхантер, гадая, с чего это Фарроуэй вздумал оправдывать перед ним, малознакомым ему человеком, свою необходимость приезжать в Лондон.

– Моя младшая дочь, видите ли, еще не замужем, – с неожиданным пылом продолжил тот. – Я решил, что время от времени за ней нужно приглядывать. Жена согласна со мной.

– Вот оно что, – повторил мистер Тодхантер. Недоумение его возрастало.

– Ну, вы же знаете, театр… – неопределенно проговорил Фарроуэй и рассеянно откусил от тонкого, словно вафля, ломтика хлеба с маслом, которым только что с чувством размахивал.

– О, ваша дочь играет в театре?

– Фелисити? Нет, не думаю. Точнее говоря, не знаю. Раньше – да, играла, но, кажется, ушла… Сказала мне, что хочет уйти, когда я в последний раз ее видел. Но это было уже довольно давно.

Не будь мистер Тодхантер так хорошо воспитан, он вытаращил бы глаза. Теперь он ничуть не сомневался, что имеет дело с умалишенным, а он с такими иметь дела избегал. В нарастающей тревоге он даже взял с блюда маленький кекс, покрытый сахарной глазурью, хотя кексы с глазурью грозили ему несварением. Только он стал подумывать, под каким предлогом лучше уйти, как Фарроуэй вдруг резко переменил тему:

– Кстати, вы заметили ту маленькую картину маслом, которую выставили сразу после большого Лоуренса? Ее приписывают одному из ван Остаде, но, по-моему, это совсем не их стиль. Я бы не удивился, если б оказалось, что это ранний Франс Хальс. Я чуть было не принял участие в торгах. И принял бы, если б мог себе это позволить.

Временное прояснение, решил мистер Тодхантер и поспешил поощрить собеседника.

– Помню, помню! – сказал он, погрешив против истины. – Постойте-ка, за сколько ее продали?

– За двадцать четыре фунта.

– Ах да, конечно. Очень любопытно. Да, вполне возможно… – Про себя мистер Тодхантер удивился, что человек с доходами Фарроуэя сомневается, что может себе позволить отдать двадцать пять фунтов за картину, но задерживаться на этой мысли не стал, чтобы не дать разговору сбиться с разумной темы.

На протяжении десяти минут они обсуждали произведения искусства. Фарроуэй оказался ценителем знающим и опытным. Хандру его как рукой сняло, речь стала точной и выразительной. Затем откуда-то послышался перезвон, и Фарроуэй навострил уши.

– Похоже, это мне, – заметил он.

Вскоре на пороге возникла горничная из оперетки.

– Париж на проводе, сэр! – ослепительно улыбнувшись, объявила она и кокетливо взмахнула подолом почти несуществующей юбки, – жест, который в равной мере мог адресоваться и мистеру Тодхантеру. Тот скромно отвел взгляд, его собеседник извинился и вышел. Если что и пугало мистера Тодхантера и отталкивало его, так это кокетливые авансы со стороны прекрасного пола. К счастью, на его долю их выпадало не много.

Оставшись в одиночестве, мистер Тодхантер провел ладонью по своей веснушчатой лысине и протер пенсне, гадая, что лучше, дождаться хозяина или сбежать, пока путь к двери открыт. Преимущества второго решения были очевидны, но природное любопытство (а природа наделила мистера Тодхантера изрядной его долей) призывало его остаться и снова направить разговор на частную жизнь Фарроуэя, поскольку то, что жизнь эта необычно занимательна, было очевидно так же, как блеск отполированной лысины мистера Тодхантера. И полминуты не прошло в таких размышлениях, как их прервали голоса за дверью той комнаты, где находился мистер Тодхантер.

Хлопнула тяжелая дверь, скорее всего входная, и низкий женский голос произнес холодно и размеренно:

– Я плачу вам за то, чтобы вы открывали дверь сразу, Мари, а не заставляли меня ждать на пороге.

Мистер Тодхантер не постеснялся приставить костлявую ладонь к уху. Голос, даром что низкий, показался ему столь неприятным и резким, что любопытство взыграло.

Ответа горничной он не расслышал, но следующая реплика новоприбывшей дамы прозвучала вполне отчетливо:

– Телефонные разговоры мистера Фарроуэя меня не интересуют. Должна напомнить вам, Мари, что вы служите у меня, а не у мистера Фарроуэя. В последнее время я заметила, что вы этого, видимо, не понимаете. Сделайте одолжение, не заставляйте меня напоминать вам об этом еще раз. – Горничная почтительно извинилась вполголоса, вслед за чем мистер Тодхантер услышал раздраженное: – Джентльмен? Какой еще джентльмен?

И не успел мистер Тодхантер и пальцем пошевелить, как дверь распахнулась и обладательницу неприятного голоса внесло – другого слова не подберешь – в комнату. Мистер Тодхантер торопливо поднялся на ноги.

Это было создание воистину великолепное – высокая стройная темноволосая женщина, элегантно и роскошно одетая, умеющая носить меха. Одного этого хватило бы, чтобы выбить мистера Тодхантера из колеи, а она к тому ж еще и взирала на него холодно, враждебно и вопросительно; но окончательно добило его любопытное свойство глаз этой дамы. Темно-карие, большие, сияющие, они были даже прекрасны, но, на вкус мистера Тодхантера, определенно великоваты. Виделось в них что-то наглое, почти бесстыжее, а хуже всего было то, что они неудержимо притягивали к себе блекло-голубой взор самого мистера Тодхантера.

«Если долго смотреть в эти глаза, – нелепым образом подумал вдруг он, – она меня загипнотизирует, и это будет в высшей степени неприлично». Но оторвать взгляда не смог.

– Добрый день, – отнюдь не гостеприимно произнесла дама.

– Добрый день, – промямлил мистер Тодхантер, как заколдованный продолжая пялиться на эти несоразмерные глаза. – Я должен извиниться… за это вторжение… но я понятия не имел… мистер Фарроуэй… – И, потерявшись, умолк.

– Мистер Фарроуэй, похоже, заговорился по телефону. Придется нам знакомиться без него.

– Моя фамилия Тодхантер, – виновато представился мистер Тодхантер.

– Вот как? – Своей фамилии дама не назвала. Вместо этого она смерила мистера Тодхантера взглядом так, словно эта его фамилия окончательно переполнила чашу ее обид, и принялась снимать свои меха. Пока мистер Тодхантер раздумывал, не стоит ли даме помочь, приняв их и положив куда-нибудь, или же она, чего доброго, воспримет это превратно, дама сама решила его проблему, швырнув меха в одно кресло и усевшись в другое. – Давно вы знакомы с мистером Фарроуэем, мистер Тодхантер?

– О нет! – Мистер Тодхантер схватился за эту спасительную соломинку и осторожно присел на самый краешек поместительного кресла. Взор дамы с нескрываемым отвращением остановился на его брюках – обвислых, без намека на заутюженную складку, достойных, что и говорить, порицания. Несчастный мистер Тодхантер порадовался уже тому, что пустоты брюк удается отчасти заполнить мосластыми коленями. – Нет, отнюдь. Прежде мы встречались только однажды. А сегодня днем случайно столкнулись на «Кристи».

– Вот как? – произнесла дама, тоном своим недвусмысленно давая понять, что выше ее разумения, с чего вдруг Фарроуэй замусорил таким человеческим отребьем ее изысканную квартиру.

Теперь она внимательно рассматривала жилет мистера Тодхантера. Украдкой глянув, что могло привлечь к нему внимание дамы, мистер Тодхантер заметил большое яичное пятно. Он даже припомнить не мог, когда в последний раз ел яйца. Вот незадача!

– Ну-ну! – Дама сорвала с головы шляпку, бросила ее на диван, швырнув следом за ней перчатки и сумочку.

Мистер Тодхантер чувствовал себя как на сковородке. Последнее междометие явно означало, что его самым определенным образом подталкивают к тому, чтобы он встал и ушел, причем чем скорее, тем лучше. И давно уж пора бы, в отчаянии думал мистер Тодхантер, но все не мог придумать, что бы такое поучтивее сказать на прощание. Безуспешно копаясь в памяти, он вдруг поймал себя на том, что опять самым невежливым образом пялится на хозяйку. Поняв это по тому, как возмущенно она вскинула бровь, он поспешно перевел взгляд на окно.

И в этот ужасный момент, когда жизнь стала ему совершенно невыносима, в гостиную вернулся Фарроуэй. Мистер Тодхантер, качнувшись ему навстречу, поднялся с места.

– Мне пора, – пробормотал он, и дама впервые взглянула на него с одобрением.

– Нет-нет! – запротестовал Фарроуэй. – Вы непременно должны познакомиться с Джин!

– Вам, кажется, известно, что перед театром мне следует отдохнуть, – холодно заметила дама.

– Да, конечно-конечно. Но несколько минут ничего не изменят. А я хочу, чтобы вы познакомились с Тодхантером…

Мистера Тодхантера покоробило. Он не желал, чтобы его задерживали. К тому же в голосе Фарроуэя слышалась неискренняя сердечность, которую он нашел отвратительной. Явно не замечая, какие чувства он возбуждает в присутствующих, Фарроуэй нес свое:

– Присядьте, Тодхантер, сейчас Мари принесет коктейли. Так вот, дорогая, я встретился с мистером Тодхантером у «Кристи». На продажу выставили прекрасную старинную чашу, и я…

– Право, Ник, вам ли не знать, какую скуку наводят на меня все эти нудные подробности ваших вечных аукционов!

Фарроуэй вспыхнул:

– Да, дорогая! Но тут речь о том, что наш мистер Тодхантер собирался приобрести эту чашу. Он был готов выложить за нее шесть тысяч, но куда там! Она ушла за восемь. И все-таки – шесть тысяч, а? Такие деньжищи!

– Что, за дурацкую старую миску? Мистер Тодхантер! Неужели вы и впрямь были готовы потратить такую сумму? – почти проворковала хозяйка. Всю холодность вдруг как водой смыло. Чрезмерные глаза принялись излучать на гостя благоволение.

– Ну, как вам сказать… – промямлил мистер Тодхантер, сообразив, что нелепая забава даром ему не пройдет, но не зная, как теперь поступить. – Э-э… всего хорошего!

– Никуда вы не пойдете! – запротестовала дама. – Вы останетесь, чтобы выпить со мной коктейль, мистер Тодхантер. Я решительно на этом настаиваю!

– Вы же знаете, какова Джин, когда она настаивает, – усмехнулся Фарроуэй. – Остается только смириться.

Мистер Тодхантер хмыкнул что-то в ответ, совершенно не представляя, какова Джин, когда она настаивает, и не понимая, с какой стати ему это знать.

Прочтя, должно быть, эти чувства на лице гостя, Фарроуэй изумился:

– Как, неужели вы не узнали Джин?! Только вообразите себе, Джин, мистер Тодхантер вас не узнал!

– А с чего вы взяли, Ник, что все с первого взгляда обязаны меня узнавать? – великодушно отозвалась дама.

– Тодхантер, перед вами Джин Норвуд! – провозгласил Фарроуэй так, словно вручал приз охотнику за знаменитостями.

– Боже милостивый! – вежливо откликнулся мистер Тодхантер, который в жизни своей не слышал этого имени.

– Вы что, и впрямь ее не узнали?

– Признаться, нет.

– Вот она, слава! – пафосно воскликнул Фарроуэй, сопроводив это восклицание трагическим жестом, который мистер Тодхантер счел в высшей степени пошлым. – Но у действия есть и противодействие. Спросите-ка Джин, узнала ли она в вас Лоуренса Тодхантера, знаменитого критика из «Лондонского обозрения»!

– Так вы пишете, мистер Тодхантер? – любезно осведомилась мисс Норвуд.

Мистер Тодхантер пробормотал что-то утвердительное.

– Полагаю, ради развлечения?

– Э-э… да.

– Вы должны написать для меня пьесу! – заявила мисс Норвуд, расположение которой к мистеру Тодхантеру росло с каждой минутой.

– Что за вздор, дорогая! – вмешался Фарроуэй. – Видные литературные критики не пишут пьес, даже для таких великих актрис, как вы.

– А я уверена, что мистер Тодхантер напишет, если я попрошу, – игриво запротестовала мисс Норвуд, уложив свою длинную, узкую, очень ухоженную руку поверх ладони Фарроуэя, лежавшей у нее на плече. – Не так ли, мистер Тодхантер?

Мистер Тодхантер болезненно улыбнулся.

– А вот и коктейли! – все с той же фальшивой искренностью, так неприятно поразившей мистера Тодхантера, объявил Фарроуэй. – Прекрасно, Мари, поставьте их сюда. – Он вскочил и занялся шейкером. – Прошу, дорогая.

– Благодарю, дорогой. – Мисс Норвуд приняла бокал с бледно-зеленым коктейлем, на взгляд мистера Тодхантера, предпочитавшего херес, отвратительным, пригубила его и вынесла свой вердикт: – Опять эта кретинка не долила лимонного сока. Позвоните, Ники.

Явилась Мари, выслушала реприманд и, взяв шейкер, удалилась, чтобы исправить дело. Фарроуэй извинился за то, что заставил гостя ждать. Мистер Тодхантер сбивчиво объяснил, сославшись не на болезнь, а на общую слабость здоровья, что коктейли ему врач запретил. И добавил, что все-таки хотел бы уйти.

– Нет, сначала мы назначим день, когда вы придете ко мне обедать, – вмешалась мисс Норвуд. – Мы отделаемся от Николаса и мило поболтаем вдвоем. Обожаю знакомиться с людьми! Тем более что среди моих знакомых нет ни одного видного литературного критика.

И тут неожиданно для себя мистер Тодхантер пообещал явиться на обед к мисс Норвуд в следующий вторник, ровно в час.

Мисс Норвуд посмотрела на него с задумчивостью во взгляде.

– Приятно, должно быть, позволить себе такое хобби… Я имею в виду – сделать хобби своей профессией. Конечно, я обожаю театр и, разумеется, играла бы, даже если б была богата. Но для мужчины, должно быть, это особенно приятно.

– Да, так и есть, – с неловкостью отозвался мистер Тодхантер.

– Знаете, мистер Тодхантер, – продолжала мисс Норвуд, – а я никогда бы не приняла вас за богатого человека. То есть за очень богатого.

– Да? – уныло отозвался мистер Тодхантер. – Отчего же?

– Не знаю… Вы как-то не производите впечатления состоятельности, – сердечно пояснила мисс Норвуд, охватив взглядом жилет мистера Тодхантера, украшенный яичным пятном, и брюки, пузырящиеся на коленях.

– Ну так я и не богат, – мужественно признался мистер Тодхантер. – Уверяю вас, это ошибка.

Мисс Норвуд лукаво погрозила ему пальчиком.

– Вот вы, богачи, всегда так говорите! Ладно, я вас не виню. И без того довольно охотников отхватить кусок от вашего пирога.

– На пирог мистера Тодхантера они могут не рассчитывать, – бойко вставил Фарроуэй. – У него муха не пролетит. Спросите лучше, какие у него связи в Сити!

– И спрошу – во вторник, когда будем обедать, – любезно посулила мисс Норвуд и на этом позволила мистеру Тодхантеру удалиться.

С облегчением выйдя на тротуар, он вытер взмокший лоб и твердо решил, что в следующий вторник у него разыграется мигрень, он подхватит заразную, чрезвычайно опасную болезнь, а если понадобится, то и умрет. Все, что угодно, только бы не обедать с мисс Норвуд.

И тут он, как выяснилось, обольщался.

Мистеру Тодхантеру приоткрылся чуждый доселе мир, мир роскоши и элегантных нарядов, тонких духов, коктейлей, букетов и горничных в нарядах а-ля варьете. Из своего ричмондского далека мистер Тодхантер нашел этот мир не слишком манящим и определенно пугающим. Он окинул взглядом свою библиотеку, выполнявшую также функции гостиной. По сравнению с гостиной мисс Норвуд она выглядела мрачно, убого и непривлекательно, но мистеру Тодхантеру нравилась.

Он был доволен, что одним глазком заглянул в мир, о котором ходило столько слухов, совершенно, на его взгляд, неправдоподобных; но знакомиться с этим миром поближе ему совсем не хотелось.

Что касается Джин Норвуд, мистер Тодхантер, к своему удовлетворению, многое про нее узнал. Исходя из того, что она актриса, он изучил театральные объявления в «Таймс» и в самом деле обнаружил, что некая Джин Норвуд блистает в пьесе «Опавшие лепестки», которая идет в театре «Соверен». Поскольку мистер Тодхантер установил в доме твердое правило в течение трех месяцев хранить все газеты и только потом их выбрасывать, он отправил горничную Эди за кипой «Санди таймс» и вскоре разыскал там объявление о новой постановке. Читая между строк, он выяснил, что мисс Норвуд питает пристрастие к популярным пьесам с претензией на «интеллектуализм», что она не только актриса, но и импресарио, и что «Опавшие лепестки», похоже, еще несколько месяцев будут пользоваться успехом у жителей пригородов, осаждающих Вест-Энд, чтобы увидеть пьесу.

– Ну-ну, – пробормотал мистер Тодхантер.

Бывает, что имя, прежде неслыханное, вдруг потом попадается три-четыре раза подряд, а встречи с человеком, которого дотоле не знал, учащаются сразу после знакомства. То ли дело в том, что встреч этих подсознательно ждешь, то ли в простом совпадении, но, так или иначе, мистер Тодхантер столкнулся с обеими разновидностями этого феномена в первые же четыре дня после встречи с Фарроуэем.

Первой, кто назвал ему имя Джин Норвуд, была молодая дама, дальняя родственница, заглянувшая к мистеру Тодхантеру в субботу на чай. Мистер Тодхантер отнюдь не чурался молодежи, особенно молодых дам: с ними он чувствовал себя свободно, не ожидая подвоха. Он любил слушать их бесхитростный щебет, посмеивался, изображая цинизм и пресыщенность, хотя, сказать по правде, молодежь питала гораздо меньше иллюзий, чем сам мистер Тодхантер. У него вошло в привычку разыскивать дальних родственников и поддерживать с ними знакомство. Юноши, случалось, просили у него взаймы, и мистер Тодхантер, ценя родственные узы, охотно одалживал им деньги, а девушки приезжали в Ричмонд, чтобы выпить с ним чаю и поделиться семейными новостями, касавшимися главным образом людей, о которых он слышал впервые, которых сроду не видел, но которые между тем живо его интересовали.

В тот субботний вечер, едва ступив на свежепостриженную лужайку мистера Тодхантера, его юная четвероюродная сестра принялась делиться своими успехами:

– Лоуренс, ты не представляешь! Угадай, с кем я познакомилась на прошлой неделе!

– Ни за что не угадаю, Этель.

Про себя мистер Тодхантер находил Этель Маркхэм провинциалкой, вульгарной и недалекой. Она служила секретаршей в ателье модной одежды на Оксфорд-стрит, и ему никак было не понять, за что ей платят такое непомерное жалованье, как она утверждает.

– Я думала, и на этой вечеринке будет тоска смертная, но ошиблась! После спектакля туда заехала Джин Норвуд. Ты не поверишь, но, кажется, я, скромная-незаметная, ей понравилась! А? Что скажешь?

– Отвратительная особа, – скривился мистер Тодхантер.

– Да нет же, очаровательная! Прелесть! Милее я мало кого встречала!

– Правда? А по-моему, просто отрава.

Четвероюродная сестрица уставилась на него в упор.

– А что ты о ней знаешь?

– Ну, позавчера, так случилось, я зашел к ней на коктейль, – небрежно сказал мистер Тодхантер, с отвращением присовокупив: – У нее пианино в розовых бантах.

– Чушь! Джин Норвуд не такая, чтобы любить розовые банты!

– Ну, если правду, то там на крышке дорожка с китайской вышивкой, но это ничуть не лучше. А ее горничная – зовут Мари, только вообрази себе! – наряжена, как субретка!

– Лоуренс, ты меня разыгрываешь! Ты никогда в жизни не был у Джин.

– Уверяю тебя, дорогая моя. Более того, на следующий вторник я приглашен там отобедать, но, должен сказать, приглашения этого не приму. И сделай мне одолжение, Этель, – строго продолжил мистер Тодхантер, – называй впредь мисс Норвуд по имени только в том случае, если познакомишься с ней поближе. Что за манера фамильярничать со знаменитостями по примеру неотесанной публики из предместий или, хуже того, развязных газетчиков! Знаешь ли, хочется верить, что мои родственники выше этого.

– Всегда говорю, тебе следовало бы родиться сто лет назад, Лоуренс, – ничуть не обиделась его юная собеседница. – И не джентльменом, а старой девой. Так и вижу тебя с редкими волосами, убранными в пучок на затылке, и в жутком корсете из китового уса!

– Ну что за вздор ты несешь! – сердился мистер Тодхантер.

Вторым мисс Норвуд упомянул сосед, солидный, похожий на моржа мужчина, сбегавший иногда от ворчливой жены, дабы угоститься виски мистера Тодхантера и посидеть в покое и тишине, нацепив на голову вторую пару радионаушников. Мистер Тодхантер страстно любил Баха и отрывался от какого угодно занятия, чтобы приникнуть к радиоприемнику, когда в эфире звучала музыка обожаемого композитора. Однако же по причине, загадочной для его друзей, мистер Тодхантер так и не обзавелся репродуктором, а обходился допотопным детекторным приемником.

Просидев в полном молчании тридцать восемь минут, сосед мистера Тодхантера вдруг изрек, что на прошлой неделе они с женой ходили в театр «Соверен» на Джин Норвуд. С тем вниманием к словам, которое присуще писателям, мистер Тодхантер отметил, что супруги ходили не на «Опавшие лепестки», а «на Джин Норвуд». Название пьесы они, надо полагать, пропустили мимо ушей и уж как пить дать не знали имени драматурга, который, сочинив пьесу, тем самым предоставил мисс Норвуд случай себя показать.

Помолчав еще семь минут, гость дополнил свое сообщение, сказав, что знавал одного джентльмена, который был знаком с Джин Норвуд. Звали его Баттерсби. Так вот этот Баттерсби уверял, что мисс Норвуд – женщина поразительная, причем и на сцене, и в жизни; добра необыкновенно, выискивает молодых актрис и им помогает; короче говоря, золотое сердце.

– Золотое, – кивнул мистер Тодхантер. – Да… в следующий вторник я приглашен к ней обедать, – добавил он.

Его гость вынул трубку изо рта и вытаращил глаза.

– Да вы что! – благоговейно пробормотал он.

Мистеру Тодхантеру это польстило.

Тем не менее он был озадачен.

Пожалуйте, два человека отзываются о мисс Норвуд, как о воплощении обаяния и доброты, тогда как сам мистер Тодхантер иначе как грубым словом и назвать-то ее не может. Будучи человеком справедливым, он призадумался. Неужто он был предвзят? Неужто позволил чувству неполноценности, возникшему у него при виде роскошной квартиры, склонить чашу весов в ущерб хозяйке? Но нет, никакого чувства неполноценности он не испытал. Да, квартира произвела на него впечатление, возможно, даже вопреки его воле, но ничуть не поколебала его мнения о доме 267 по Лоуэр-Патни-роуд в Ричмонде как о жилище бесконечно более привлекательном; и мнения этого он придерживался не из чувства самозащиты, а от всего сердца.

Нет и еще раз нет. Эта женщина встретила его враждебно, холодно, грубо. Никаких в этом сомнений. И тут является Фарроуэй, почти в лоб дает ей понять, что он, мистер Тодхантер, человек состоятельный, и ее отношение к нему мгновенно меняется! Ужас как некрасиво. То, что она поклоняется деньгам, очевидно. Откровенно неприятный ей человек сразу набрал цену в ее глазах, едва она узнала, что он богат; тот, кто раньше вызывал зевоту, стал интересен; ничем не примечательный сделался… «Да она, чего доброго, и в любовники меня возьмет», – в тревоге думал мистер Тодхантер, который очень мало что знал о подобных вещах и брезговал тем, о чем догадывался. Потому что Фарроуэй, например, несмотря на весь свой писательский успех, как мужчина ничем не примечателен. Однако же он живет в этой роскошной квартире в качестве… в качестве кого? Он явно тяготит мисс Норвуд, однако она терпит его присутствие. И с ноткой иронии эхом повторяет за ним ласкательные имена, которые он к ней обращает. Не без отвращения мистер Тодхантер пришел к выводу, что эти двое состоят «в связи». И потом, Фарроуэй раньше был богат, это определенно. Однако теперь он почти что набивался мистеру Тодхантеру в посредники по продаже дорогого антиквариата за комиссионные; и если не это цель его ухаживаний, то что же еще может за ними крыться?

Что-то странное там происходит, решил мистер Тодхантер, вспомнив и жену на севере Англии, и двух почти позабытых дочерей. Странно весьма и весьма.

А потом настала очередь третьего из череды совпадений, которые случаются так часто, что заставляют нас недоумевать, действительно ли они случайны, или все сущее, включая и наши малозначительные персоны, есть часть единого Плана?

Престарелый кузен мистера Тодхантера (по материнской линии) имел обыкновение проявлять семейную солидарность тем, что каждый год посылал мистеру Тодхантеру бесплатный билет на ежегодную выставку Королевского общества садоводов в Челси. В садоводстве мистер Тодхантер решительно ничего не смыслил, за тем исключением, что по какой-то глубоко безотносительной причине мог отличить и назвать по-латыни двадцать семь видов диких орхидей; но в целом он благоволил всем цветам сразу и, глядя на них, отдыхал душой; потому-то он каждый год надлежащим образом и являлся в Челси. Вот и нынче он не позволил своей аневризме лишить себя этого маленького удовольствия, а вывел ее проветриться и прогуливал не торопясь, присаживаясь отдохнуть, как только найдется свободное место, что, впрочем, случалось нечасто.

Именно там, в треугольнике, образованном альпинарием, регулярным парком и дамским туалетом, скрытый рододендроном в вазоне, огромнее которого он в жизни не видел, мистер Тодхантер заметил женщину, чье лицо показалось ему знакомым. Она флиртовала с мужчиной, которого он тоже уже где-то видел. Женщина была стройна, элегантна и с шиком укутана в песцовый мех, мужчина молод и почти до неприличия привлекателен. То, что они флиртуют, не подлежало сомнению: затянутая в перчатку ручка дамы лежала в ладони ее спутника, и на глазах мистера Тодхантера, в муках припоминавшего, где же он их видел, спутник пытался эту ручку поцеловать. Дама при этом давала ему отпор – но так, что даже мистеру Тодхантеру было ясно: это обстоятельства места она находит неподходящими, а не обстоятельства действия.

«Что-то память все чаще меня подводит, – с досадой думал мистер Тодхантер. – Несомненно, я где-то видел эту парочку, но где?..»

– Послушайте! – раздался взволнованный женский голос у него за спиной. – Это же Джин Норвуд. Да-да, это она. Ну скажите, разве она не прелесть!

Мистер Тодхантер еле удержался, чтобы не обернуться и не заявить: «Нет, мадам. Никакая она не “прелесть”, ибо под этим эпитетом подразумевается существо милое и приятное, а перед нами, в сущности, хищная кошка. И это еще не все: я таки пойду в следующий вторник к ней на обед – и за тем пойду, чтобы понять, в чем смысл ее грязной игры и почему она так нагло флиртует с красавцем зятем своего глупого, потрепанного любовника».

Это произошло в среду. Приняв решение, мистер Тодхантер решил с толком использовать оставшиеся в его распоряжении дни.

Первым делом он позвонил Фарроуэю по номеру, который тот ему почти навязал, и пригласил в пятницу пообедать; приглашение было принято с ходу, чтобы не сказать – с поспешностью почти неприличной.

– Жаль, что Джин сейчас здесь нет, – рассыпавшись в благодарностях, заметил Фарроуэй под конец разговора. – Она была бы не прочь перемолвиться с вами словечком. Но увы, она в Ричмонде.

– В Ричмонде?

– Да, она там живет.

– Я не знал, – отозвался мистер Тодхантер.

За обедом Фарроуэй пытался навести разговор на антиквариат и отличные, редкие вещи, которые идут за бесценок и на которые он мог бы обратить внимание собеседника, но мистер Тодхантер не позволял разговору отклониться с заданного им курса, а именно с мисс Норвуд и семьи Фарроуэя. Обед длился долго, поскольку мистер Тодхантер нехотя, но выбрал чрезмерно дорогой ресторан, подобающий роли богатого дилетанта, которую, на его взгляд, ему следовало играть дальше, и был намерен окупить хоть малую долю потраченного, затягивая трапезу до предела, – к явной досаде метрдотеля, верховного жреца этого храма еды, и официантов, его служителей. Досаду эту нимало не смягчили скудные чаевые, которыми мистер Тодхантер, запуганный тем, что его запугают и он даст слишком много, в конце концов вознаградил их за в основном совершенно излишние услуги.

Зато за эти два с четвертью часа мистер Тодхантер весьма пополнил свои познания. К примеру, выяснилось, что мисс Норвуд большей частью живет в особнячке на берегу реки в Ричмонде, а роскошную квартиру держит на тот случай, если надо передохнуть днем или переночевать, когда нет сил после спектакля добираться до Ричмонда.

– Бедняжка, она столько работает! – заметил ее поклонник голосом, приторнее которого мистер Тодхантер в жизни не слышал. – Жизнь в театре чертовски тяжела, Тодхантер, – я знаю, о чем говорю. Да, и чем ближе к вершине, тем тяжелей. Я и представления не имел до встречи с Джин, как трудятся актрисы. Целыми днями то одно, то другое, с утра до вечера!

– И впрямь, – с сочувствием кивнул мистер Тодхантер. – Столько дел! То надо дать газетчикам интервью, пожаловаться, что пропали жемчуга, то поделиться с публикой, какую замечательную зубную пасту выпускает та или иная косметическая фирма… или крем для лица… Действительно, жизнь на износ… Кстати, – учтиво добавил он, – не находит ли мисс Норвуд утомительным то состязание, в которое превратили рекламное дело наши ведущие актрисы?

– Реклама – удел звезд музыкальных комедий, а не серьезных драматических актрис вроде Джин, – оскорбился Фарроуэй.

Мистер Тодхантер принес свои извинения и возобновил расспросы, на его собственный взгляд, весьма тонкие и искусные.

О мисс Норвуд он узнал еще много нового. Например, как зовут директора театра «Соверен», совладелицей которого она является. И что она могла бы с легкостью добыть денег на любую новую постановку, поскольку богатеи из Сити с радостью финансировали бы ее спектакли, но она предпочитает ставить их на свои средства. И что по редкостной доброте душевной мисс Норвуд давала младшей дочери Фарроуэя, Фелисити, роли в целых трех пьесах подряд, пока не стало ясно, что бедняжка удручающе бездарна – настолько, что даже Джин не решилась впредь ставить под удар репутацию своей труппы.

– Боже мой, как это должно быть ужасно для бедной девочки! – Мистера Тодхантера искренне тронула неудача Фелисити.

– Да, она была просто раздавлена. И даже высказалась весьма резко и необдуманно, забыв, сколько шансов ей предоставили себя проявить. Художественный темперамент, я полагаю! И хуже всего, знаете ли, когда нет таланта, чтобы его, темперамент этот, оправдать. Ну, если вообще есть на свете такая штука, как темперамент. Я-то, благодарение Господу, ничем подобным похвастаться не могу, – не без самодовольства прибавил Фарроуэй, – и, по правде сказать, считаю, что это попросту высокопарное словцо, за которым кроется глубочайший эгоизм… не более.

Но мистер Тодхантер не имел намерения отвлекаться на обсуждение такого явления, как художественный темперамент. Он хотел знать, в чем именно выразилась резкость и необдуманность Фелисити Фарроуэй, и спросил об этом ее отца.

– Ну, не знаю… – С рассеянным видом Фарроуэй подергал свою аккуратную бородку. Мистер Тодхантер обратил внимание на его руки, белые, маленькие и изящные, как у женщины, с длинными трепетными пальцами. Руки истинного художника, подумал мистер Тодхантер, а он только и сочиняет что расхожую беллетристику.

– Как это не знаете?

– Ну, вы же понимаете, как это обычно бывает. Оскорбила свою благодетельницу, укусила руку, кормящую ее, обвинила в случившемся всех, кроме самой себя, и, конечно, твердила, что она – великая актриса, которой завистники не дают занять подобающее ей место. Словом, все эти банальные жалобы на жестокую судьбу… Бедняжка! Боюсь, мы довольно сильно поссорились из-за этого. Пожалуй, по моей вине. Не следовало принимать ее всерьез.

– И после этого она со сцены ушла?

– О да. После того как за бесталанность Джин уволила ее из труппы, другой работы она найти не смогла. Знаете, такие слухи расползаются быстро.

– Полагаю, она вернулась домой?

– Ммм… нет. – Фарроуэй замялся. – Кажется, занялась чем-то еще… нашла работу. Хотя должен признаться, после той стычки мы с ней больше не виделись.

– Любопытно, что за работу может найти подобная девушка? – бесхитростно полюбопытствовал мистер Тодхантер, ковыряясь ложкой в заварном креме, который он заказал, к нескрываемому ужасу жреца, принимавшего заказ. И между прочим, мистер Тодхантер нашел, что крем, который миссис Гринхилл готовит у него дома, не в пример вкуснее.

Фарроуэй, однако же, сначала выпил слишком много коктейлей, которыми энергично угощал его лукавый мистер Тодхантер, а потом столько же шампанского, чтобы обидеться на бесцеремонное вторжение в его личную жизнь. Напротив, оставив в покое антиквариат, принялся с охотой распространяться о своем семействе:

– Виола, моя старшая дочь, говорила, что глупая девчонка работает в каком-то магазине. Это уж совсем ни к чему! Мать была бы рада, если бы она вернулась домой. И от меня она брать денег не хочет. Наотрез отказалась. Фелисити всегда была независима. – Фарроуэй говорил ровным, незаинтересованным тоном, словно ему было все равно, что и почему стряслось с его дочкой. – Ей-богу, превосходное шампанское, Тодхантер.

– Рад, что вам нравится. Позвольте мне заказать еще бутылочку? – Сам-то мистер Тодхантер пил ячменный отвар, полезный для почек.

– Нет-нет, вторую я один не одолею.

Мистер Тодхантер с расчетливой беззаботностью подозвал жреца и заказал вторую бутылку.

– Только на этот раз безо льда, – добавил он, осмелев, надо думать, от ячменного отвара. – Этот джентльмен предпочитает пить шампанское, как полагается, – охлажденным, но безо льда.

Верховный жрец, который, подобно большинству метрдотелей, в винах, конечно, разбирался, но посредственно, удалился, кипя от гнева. Мистеру Тодхантеру стало полегче.

Вторая бутылка шампанского привела его к новым открытиям. Он узнал фамилию и адрес замужней дочери Фарроуэя, проживающей в Бромли, выяснил, что миссис Фарроуэй никогда не понимала своего супруга, что Фарроуэй не виделся с женой уже семь месяцев, за прошедший год не написал ни одного романа и в ближайшем будущем тоже не собирается.

– Никак не могу взяться, – пожаловался он на судьбу. – Терпеть не могу это дело – кропать сентиментальный вздор для подписчиц провинциальных библиотек. Всегда это занятие ненавидел. Но раньше хоть получалось, хватало запалу. А теперь совершенно утратил веру в себя – с тех пор как столкнулся с настоящим талантом.

– С талантом? – не понял мистер Тодхантер.

– Джин, – торжественно провозгласил Фарроуэй, – открыла мне мир дотоле неведомых чувств. До встречи с ней я как бы и не жил вовсе. Был глух, слеп и нем – называйте как хотите, годится любая метафора. Но теперь, когда я познал, что такое настоящая любовь, я не могу и дальше писать о подделке.

Мистер Тодхантер, которого разрывало между отвращением и любопытством к откровениям почти до слез расчувствовавшегося Фарроуэя, поощрил его, заметив:

– А вот я, знаете ли, никогда не был влюблен.

– Вы счастливчик, Тодхантер. Да, определенно счастливчик. Любовь… ах, любовь – это сущий ад. Ей-богу, лучше бы мне в жизни не знать Джин. Но как это могло быть, что вы никогда не встречали женщину, в которую могли бы влюбиться, старина, а? Да, любовь – ад. Интереснейший опыт, бесспорно. Но страшный.

Покончив с признаниями, Фарроуэй нетвердо поднялся на ноги, смахнул пот с белой как мел физиономии и во всеуслышание осведомился:

– А где здесь клозет?

Трое официантов и метрдотель собственной персоной поспешно вывели его из почти уже опустевшего зала. Пока он отсутствовал, мистер Тодхантер деловито записал все, что сумел запомнить: имена, адреса и прочие важные факты. Вернувшийся ровно через двенадцать минут Фарроуэй выглядел совершенно трезвым, но выразил желание немедля уйти.

– Кстати, насчет тех тарелок, о которых мы говорили… – молвил он, когда гардеробщик подавал ему щегольскую серую шляпу и замшевые перчатки, а мистеру Тодхантеру – то ужасное, бесформенное, засаленное нечто, которое тот употреблял вместо головного убора и к чему надменный молодой гардеробщик прикоснулся так, словно жалел, что руководство не снабдило его пинцетом как раз на такой случай. – Да, насчет майолик… вам надо повидать Хердера с Виго-стрит. В Лондоне по майолике лучше его никого нет. Он вам все объяснит, и при том, что в вопросах экспертизы слово его – закон, берет он совсем недорого. Вот я ему тут написал вашу фамилию на визитке, вместо рекомендации. Как только он узнает, что вы мой друг, он поможет всемерно.

– Благодарю вас. – Мистер Тодхантер машинально перевел взгляд на визитную карточку, на которой было написано:

Рекомендую мистера Лоуренса Тодхантера с просьбой оказывать ему всяческое содействие. Н.Ф.

Мистер Тодхантер сунул визитку в карман.

Все эти дни мистер Тодхантер прекрасно отдавал себе отчет в том, что занимается ерундой. Он нимало не собирался вторгаться в личную жизнь Фарроуэя, он знал это точно. Фарроуэй был ему более чем безразличен, а семья Фарроуэя интересовала его и того меньше. Однако забавно было притворяться перед собой, что можешь вмешаться и оказать влияние. Забавно воображать себя «богом из машины», обладающим властью разрешить мелочные проблемы смертных, метнув молнию куда надо; молнией, разумеется, выступала пуля из револьвера, все еще мирно лежавшего в ящике туалетного стола. А потом эта забава отвлекала его от мыслей об аневризме.

Поэтому, твердо убежденный, что ни к чему это не приведет, мистер Тодхантер все-таки продолжил свое расследование, так тщательно анализируя ситуацию, в которой оказался Фарроуэй, словно после фиаско, постигшего его в истории с Фишманом, и не отказывался наотрез от идеи альтруистического убийства.

Следственно, он старательно проработал список имен и адресов, составленный по результатам обеда с Фарроуэем, под предлогом аневризмы разъезжая повсюду на такси и транжиря деньги с беспечностью, которая год назад повергла бы его в шок, взорвав все артерии разом. Один только пресловутый обед с Фарроуэем обошелся мистеру Тодхантеру в целых шесть фунтов, и ни единой минуты он об этом не пожалел.

Особо хотелось потолковать мистеру Тодхантеру с тремя людьми: двумя дочерьми Фарроуэя и директором театра «Соверен». Еще в ресторане он сообразил, что с той дочкой, которая была замужем и жила в Бромли, разумнее всего встретиться не откладывая, сразу после обеда с Фарроуэем, поскольку в пятницу после полудня супруг ее наверняка будет в отсутствии, тогда как в последующие два дня – скорее всего дома. Именно потому, расставшись с Фарроуэем, он направился на вокзал Виктория и купил там билет до Бромли.

В адресе значился дом в окрестностях Гроув-парка, и на вокзале в Бромли таксист указал мистеру Тодхантеру с той смесью жалости и презрения, которую особи, владеющие информацией, испытывают к тем, кто информацией не владеет, что лучше бы ему поездом добраться с вокзала Чаринг-Кросс до Северного вокзала в Бромли, откуда на такси вышло бы дешевле; вслед за чем, впрочем, шофер выразил сомнение в том, что у Северного вокзала в Бромли отыщешь в такой час свободное такси.

– Хорошо-хорошо, – оборвал мистер Тодхантер эти интереснейшие рассуждения и сложился втрое, чтобы усесться на пассажирское место. – Газаните-ка лучше.

– Что? – удивился таксист.

Мистер Тодхантер высунул в окно лысую голову – вылитый печальный гриф, выглядывающий из гнезда где-нибудь в скалистых горах.

– Газаните, говорю.

– Идет, – покладисто отозвался водитель и в самом деле газанул.

Семейство Палмеров обитало на одной из тех новых улиц, что, обстраиваясь на глазах, соединили Бромли с расположенными севернее поселениями. Такси остановилось у небольшого особняка на две семьи, судя по виду, построенного лет пять назад, не больше. Расплачиваясь с водителем, мистер Тодхантер приметил, как аккуратно подстрижена живая изгородь из бирючины вдоль фасада и как стихийно оплетают крыльцо плети клематиса. Поскольку одна улика вступала в противоречие с другой, мистер Тодхантер от выводов воздержался.

Удача, однако, ему сопутствовала. Горничная, одетая, как положено, в черное с белым, открыв дверь, сообщила, что миссис Палмер дома, и прямиком провела его в гостиную, где на просторном мягком диване дремала хозяйка дома. Та вскочила в смущении и досаде, невысокая, миловидная молодая брюнетка лет двадцати четырех – двадцати пяти, очаровательно растрепанная. Конфуз мистера Тодхантера, впрочем, оказался настолько очевиднее, чем ее собственный, что хозяйка тут же перестала и смущаться, и досадовать.

– Ох мне эта Элси! – рассмеялась она. – Два года назад, когда мы сюда переехали, она поступила ко мне совершеннейшей неумехой, и бесполезно притворяться, что я чему-нибудь ее научила. Однако она все-таки назвала вашу фамилию… мистер Тодхантер, если не ошибаюсь?

– Да, Тодхантер, – пробормотал гость, заливаясь краской так, что даже уши, похожие на общипанные крылья, побагровели, и горько сожалея о своем импульсивном визите. – Прошу прощения… вторгся незваным… друг вашего отца… проходил мимо… зашел…

– О, так вы друг отца? Как интересно! Садитесь же, мистер Тодхантер.

Покопавшись неторопливо, чтобы справиться с неловкостью, мистер Тодхантер извлек из записной книжки визитную карточку Фарроуэя и протянул ее Виоле Палмер, которая приняла ее, прервав для этого свои попытки привести в порядок прическу.

– А, хорошо. Чем я могу вам помочь, мистер Тодхантер?

Мистер Тодхантер, протянув сухонькую руку за визитной карточкой, снова сунул ее в записную книжку. Он понял, что она ему еще пригодится, эта визитка. Затем он кашлянул, прочищая горло, поправил очки, положил по ладони на каждое из своих костлявых колен и подался к собеседнице, надеясь, что выглядит внушительно.

– Миссис Палмер, я весьма обеспокоен положением вашего отца.

– Отец? – Виола Палмер насторожилась.

– Да, – кивнул мистер Тодхантер. – Из-за Джин Норвуд!

Миссис Палмер уставилась на него с возгласом изумления.

Мистер Тодхантер с тревогой следил за ней. Это был аккорд наугад, вот так безо всякого вступления начать с главной темы, но если, подумал мистер Тодхантер, это позволял себе Иоганн Себастьян Бах, то, может, и ему с рук сойдет?

– Господи, да мы все им обеспокоены! – воскликнула хозяйка дома. – Это… это что-то ужасное. Эта женщина – сущий дьявол!

Мистер Тодхантер с облегчением хлопнул себя по тощим ляжкам. Аккорд прозвучал в лад. Миссис Палмер без тени сомнения приняла его за давнего друга отца, не собиралась приставать с неудобными вопросами и скрытничать. Поскольку мистер Тодхантер горел желанием выяснить, известно ли ей что-нибудь о похождениях ее собственного супруга, такая ее доверчивость его порадовала.

– Дьявол, – повторил он. – Вот именно. Лучше не скажешь. Самое точное для нее слово.

– Но все только и говорят, что она прелесть!

– Плохо они ее знают!

– Это верно.

– Что ж тут предпринять? – выдвинул вопрос мистер Тодхантер.

Его собеседница пожала плечами:

– Один Бог знает!.. Разумеется, разговаривать с ним бесполезно. Или у него ответ наготове, или он сразу становится таким жалким и беспомощным… И я уже пыталась, и мама, но похоже, мы все только испортили. Бедная мама! Ей так тяжело!

– Еще бы! – Мистер Тодхантер энергично закивал было, но, опомнившись, сбавил пыл. – Вполне понятно. Она по-прежнему на севере?

– Да. Приезжать сюда ей бесполезно. Она сама это понимает. И потом вряд ли у нее сейчас есть на что…

– Что вы имеете в виду?

– Видите ли, с тех пор как отец перестал выдавать ей содержание, у нее нет ни пенни. Я ей кое-что посылаю, но…

– Боже милостивый, я и не подозревал, что дела так плачевны! – воскликнул мистер Тодхантер. – Конечно, я слышал, что они расстались, – добавил он, почти не солгав, – но понятия не имел, что она осталась без средств.

– Формально они не расстались, нет. Он просто не посылает ей ничего, ни фартинга, с тех пор как уехал. А когда мама обращается к нему с просьбами, сразу изображает из себя несчастного и твердит, что у него у самого нет денег. И все это время содержит эту женщину, снимает эту квартиру, буквально швыряется фунтами! По-моему, – подвела итог дочь Фарроуэя, – он спятил.

– В известном смысле – да, – согласился мистер Тодхантер. – С великим моим сожалением вынужден признать, что отец ваш не вполне вменяем. Такое не редкость, – присовокупил он, – когда речь о страстной любви.

– Да уж, спорить с ними с обоими бесполезно, – отозвалась миссис Палмер.

Сказано это было с такой горечью, что мистер Тодхантер присмотрелся к ней повнимательнее.

– А! – многозначительно выдохнул он. – То есть… Значит, вы знаете… Да, я как раз гадал, известно ли вам…

– Конечно, известно, – на грани слез усмехнулась она.

– Как же вы намерены поступить?

– С Винсентом? Я еще не решила.

– Ничего пока не предпринимайте, – со значением посоветовал мистер Тодхантер.

– Ничего? – переспросила она.

– Именно. Я… не стану скрывать, я мало что понимаю в таких делах и все-таки думаю, что на этой стадии, вмешавшись или впрямую противодействуя мужу, можно навредить делу, и непоправимо… Не исключено, все еще устроится как-нибудь, миссис Палмер… а может, и нет. Однако ж прошу вас, потерпите еще хотя бы неделю. Кстати, он знает, что вы знаете?..

– Нет, не думаю.

– Превосходно. Значит, договорились: повремените пока что-либо предпринимать?

Миссис Палмер задумалась.

– Ну что ж, – с некоторым сомнением согласилась она.

Вскоре после того мистер Тодхантер ушел, унеся с собой впечатление от личности определенно более значительной, нежели мистер Фарроуэй. Когда его дочь призналась, что не решила – пока еще не решила! – как ей следует поступить, мистер Тодхантер понял: приняв решение, она не остановится ни перед чем. Миссис Палмер хоть и была молода, но наверняка не принадлежала к тем людям, кто будет сидеть сложа руки и ждать, когда все исправится само собой.

Перед уходом мистер Тодхантер попросил у нее адрес второй дочери Фарроуэя и получил его.

По пути в Лондон размышляя над тем, как протекала беседа, он решил, что получилась она интересной, но мало что прибавила к тому, что он и так уже знал.

Однако с двумя последующими его собеседниками все вышло иначе.

В тот же вечер мистер Тодхантер разыскал директора театра «Соверен». Звали его Бадд, и был он унылого вида человек лет примерно пятидесяти, черноволосый, с физиономией из тех, которые всегда кажутся небриты. Потребовалось некоторое время и бездна такта, чтобы завоевать его доверие, но когда это произошло, мистеру Тодхантеру за его труды перепали откровения, которые поклонников мисс Норвуд неприятно бы поразили.

– Да стерва она, мистер Тодхантер, – провозгласил мистер Бадд с мрачным негодованием. – Среди актрис стервы не редкость, но хуже ее мне еще ни одна не попадалась. И как только меня угораздило с ней связаться! Но работа в наши дни – всего лишь работа, и пусть она себе думает, что я всеми потрохами принадлежу ей и ее театру, уж дома-то я себе хозяин! – Он с маху допил остатки двойного виски и пристукнул стаканом по столу, требуя повторения. Молоденький официант бегом кинулся на зов.

– Неужели стерва? – удивился мистер Тодхантер. – Бывает же! А что такое?

Мистер Бадд охотно пустился в подробности.

Они сидели в клубе «Фойе», куда мистер Бадд зазвал мистера Тодхантера «пропустить стаканчик-другой» после спектакля в «Соверене». Мистер Тодхантер, явившись к нему, предъявил визитку Фарроуэя, пояснил, что собирает материал для статьи о театре для «Лондонского обозрения», и сказал, что рассчитывает на помощь мистера Бадда. Тот выразил всяческую готовность, пусть только мистер Тодхантер соблаговолит дождаться, когда опустится занавес и театр закроют на ночь. Мистер Тодхантер дождаться соблаговолил и теперь вопреки всем наставлениям врача сидел в этом в тесном и грязноватом «Фойе», хотя было уже далеко за полночь, попивал ячменный отвар и слушал мистера Бадда, который расходился все больше.

– Дело обстоит так. Она действительно видит в себе великую актрису – самую великую со времен Сары Бернар. Больше того, подозреваю, в глубине души она считает, что и Бернар нашла бы чему у нее поучиться. Само собой, она заблуждается. Никакая она не великая актриса. Она просто умеет удерживать внимание зрителей. Но и не скажу, что она актриса плохая. Напротив, – великодушно признал мистер Бадд, – неплохая, и очень. Но великая? Нет! Официант, мне еще стаканчик того же. Мистер Тодхантер, и ваш стакан пуст. Ради Бога, да выпейте вы чего-то покрепче!

Мистер Тодхантер не без труда отбился от этого предложения, что мистер Бадд чуть было не принял как личное оскорбление, но сумел вернуть разговор к волнующей его теме.

– Да, но что она за человек? Судя по всему, ей дано недюжинное актерское обаяние. Распространяется ли оно на ее отношения с другими людьми?

– Нет, – твердо ответил мистер Бадд. – Джин – это разрушительная стихия. Могу поклясться, что все до единого режиссеры Лондона напьются на радостях, узнав, что она ушла со сцены и больше никому не устроит головомойки.

– Да что вы?

– Ну да. Говорят, с тех пор как она выбилась в примы, ни один спектакль, в котором она участвует, не вышел без скандала на репетициях. Повод всегда найдется: она вздорит с режиссером, требует, чтобы автор переписал ее реплики, обижается на то, на это и на кого угодно из труппы – словом, абсолютно всем устраивает сущий ад.

– Тогда почему же, – изумился мистер Тодхантер, – с ней продолжают иметь дело?

Этот вопрос раз за разом задают непосвященные, когда речь идет об актрисах типа Джин Норвуд, но исчерпывающего ответа на него не существует. Вот и мистер Бадд туманно сказал:

– Видите ли, она что-то вроде приманки… На нее идет публика. Без нее никак.

– Да стоит ли оно того? Такой траты времени и такой нервотрепки?

– Помню, однажды, в двадцать пятом году, мы ставили «Серебряную монету». Джин тогда как раз только сделала себе имя, и публика ее обожала. Она чертовски хорошо знала, что нам без нее не обойтись. И вот одну девчушку назначили на роль горничной… Кстати, вы помните эту пьесу? Нет? А ведь она шла почти целый год… Так вот, для той девочки это была первая роль в Вест-Энде, и на репетициях она, понятное дело, немного нервничала. А Джин вечно к ней придиралась. И вот однажды эта девочка подала Джин не ту реплику – кажется, из второго акта, а мы репетировали первый. Джин подлетела к рампе и заявила старине Джорджу Фернесу, он пьесу и ставил: «Мистер Фернес, увольте ее и найдите настоящую актрису, иначе я играть не буду». Ну что тут было делать? Джин уговаривали, девочка плакала, но все зря. Так и пришлось уволить.

– Но это же возмутительно! – не выдержал мистер Тодхантер.

– И в этом вся Джин, – с безрадостным смирением молвил мистер Бадд. – А взять бедолагу Альфреда Гордона, который был у нее директором до меня… – И мистер Бадд поведал, как мисс Норвуд не давала этому Гордону житья, и тогда старик, который, если б его уволили, ни за что не нашел бы другой работы, отравился газом в своей квартирке у Ноттинг-Хилл-гейт. – Мне потом рассказали, что он оставил записку, где высказал все, что о ней думает, но это дело замяли. И вскоре она снова распоясалась и стала давать нам жару как ни в чем не бывало.

– Но зачем же тогда с ней работать?

Мистер Бадд одарил собеседника легкой улыбкой.

– Сразу видно, как мало вы причастны к театральному миру, мистер Тодхантер. Знаете, найти работу не так-то просто. А потом, – цинично добавил он, – каждый, кто может сказать о себе, что хоть пару лет продержался в труппе Джин Норвуд, прибавляет себе весу. Любой режиссер знает, что после дрессировки у Джин все становятся шелковыми. К тому же она отбирает только таких, кто действительно умеет играть, этого у нее не отнимешь. Проницательна и удовлетворяется только лучшим. Хотя, конечно, тому, кто стоит на одной доске с самой Джин, долго в труппе не жить. А с другой стороны, – рассудил мистер Бадд, – нельзя же надеяться, что она позволит другой актрисе переиграть себя на своей же сцене, верно? Вот, к примеру, дочери вашего приятеля Фарроуэя…

Мистер Тодхантер выпрямился.

– Фелисити Фарроуэй? Значит, она умеет играть?

– Еще как! Я мало встречал актрис, более талантливых от природы! Конечно, лоска и техники ей недостает, но способности у нее есть. А Джин растоптала ее так же, как многих других молодых актрис. Теперь никто не осмелится дать ей еще один шанс.

– Не осмелится?! – вознегодовал мистер Тодхантер. – Неужели директора всех театров трепещут перед мисс Норвуд?

Мистер Бадд поскреб свою синеватую от щетины скулу.

– Ну, если угодно, можно и так сказать. Мы, знаете ли, все в этой профессии – стадо овец. Стоит пронестись слуху, что мисс Такая-то никуда не годится и что ее как бездарность выгнали из последней постановки Джин Норвуд, мисс Такая-то может до конца жизни обивать пороги, но предложить ей роль никто не рискнет. Джин этот слух и пустит, будьте уверены. И так получится, что мисс Такой-то ходу на зрителя больше нет.

– Да зачем же мисс Норвуд губить девушке жизнь? – спросил мистер Тодхантер.

– А затем, что стерва, – коротко объяснил мистер Бадд. – Стерва, и все тут. Эй, официант!

Итак, в воскресенье утром мистер Тодхантер автобусом добрался до района Мейда-Вейл, где отыскал дом, номер которого назвала ему миссис Палмер, и вскоре беседовал с очаровательной молодой женщиной – светловолосой, голубоглазой, с персиковым цветом лица, но отнюдь не слабохарактерной, какими часто бывают особы, одаренные такой комбинацией свойств, как будто природа, поработав над внешней привлекательностью, глубже не пошла, сочтя, что с них и этого хватит. В этом отношении Фелисити Фарроуэй столь же походила на сестру, сколь обе они отличались от своего отца.

Она приняла мистера Тодхантера в крошечной гостиной, которую попытались осовременить, до предела сократив обстановку, – однако комнатка была так мала, что даже с тем минимумом мебели, без которого никак было не обойтись, казалась тесной. Взглянув на бесценную визитку Фарроуэя, предъявленную мистером Тодхантером, и отправив куда-то невзрачную девицу, которая делила с ней квартиру, мисс Фарроуэй усадила гостя в одно из кресел, второе, и последнее, заняла сама и выразила готовность выслушать все, что гость имеет сказать.

Мистер Тодхантер прибегнул к тому же зачину, который перед тем показался ему успешным, однако присовокупил к нему новую концовку, что вызвало неожиданную реакцию.

– Мисс Фарроуэй, меня всерьез волнует состояние вашего отца. Уверен, что и вы разделяете это чувство.

Использованный во второй раз прием стоил мистеру Тодхантеру немалого беспокойства, поскольку Фелисити Фарроуэй сначала уставилась на него, потом растерянно оглядела комнату, затем вернулась взглядом к его лицу и, наконец, разрыдалась.

– О Господи! – испугался мистер Тодхантер. – Я не хотел вас расстроить! Ради Бога, простите… я…

– Как же вы не понимаете? – захлебываясь слезами, выговорила мисс Фарроуэй. – Это же все же из-за меня же!

Сбитый с толку мистер Тодхантер даже упустил из виду столь экспрессивное строение фразы.

– Из-за вас? – эхом повторил он.

– Да! Ведь я их и познакомила!

– Ах вот что! Господи, ну конечно! Но…

– Да! – с жаром кивнула девушка. – Я знала, какая она, и знала, каков отец. Да меня утопить следует за то, что не сумела предвидеть, что из этого выйдет! Утопить! – И она уткнулась в носовой платок – кусочек шифона размером с небольшую почтовую марку.

– Полно! – в ужасе от того, что наделал, возразил мистер Тодхантер. – Зачем же так укорять себя? Уверяю вас…

– Вы ведь друг отца, правда?

– Да, я… видите ли…

– Значит, вы все уже знаете?

– Полагаю, что да, но… но давайте-ка вы мне расскажете обо всем с вашей точки зрения, мисс Фарроуэй, – сумел вывернуться мистер Тодхантер.

– Не думаю, что точка зрения что-то значит. Вот факты – это да. И видит Бог, это ужас что такое! В общем, как-то раз отец зашел в театр повидаться со мной. А Джин в этот момент заглянула в гримерную, которую я на двоих занимала с еще одной девушкой. Я представила Джин отца. Ну, тут она пустила в ход свое обаяние – вы же знаете, она это умеет. Понимаете ли, она запоем прочла все его книги, все они замечательные, он ее любимый писатель, гений, не меньше, и не согласится ли он с ней пообедать? Ну, словом, заморочила ему голову самой обычной лестью. А отец и рад. Он ведь, знаете, очень доверчив. Что ни скажи ему люди, всему верит. А потом я вдруг узнаю от мамы из Йоркшира, что она встревожена постоянными отлучками отца в Лондон, подозревает, что он слишком часто встречается там с Джин, и, в общем, ей хотелось бы знать, что мне об этом известно. Ну, я сначала посмеялась, откуда мне знать, я-то с отцом совсем не виделась. Во всяком случае, знала, что в театре он не бывает. Так что я подтвердила маме, что он ездит в Лондон по делу, как и говорит. А неделю спустя после того он уехал и больше уже не вернулся. Это случилось почти год назад.

– Но насколько я понял, официально ваши родители не разведены?

– Официально – нет. А по сути – да. Знаете, я прямо не знаю, как быть. Джин, конечно, впилась в него всеми своими когтями, но я и мысли не допускала, что отец способен с таким пылом рухнуть к чьим-то ногам. Ведь все мы просто разом перестали для него существовать.

– Ваша сестра, миссис Палмер, считает, что он не вполне способен отвечать за свои поступки.

– О, так вы знакомы с Виолой?.. Да, похоже на временное помешательство. Наблюдать это ужасно. Особенно у родного отца.

– Еще бы, – покивал мистер Тодхантер и, гадая, известно ли его собеседнице о дальнейшем развитии событий, пустил пробный шар. – Но насколько я понял, намерения мисс Норвуд сейчас несколько изменились?

– Вы хотите сказать, она его бросила? О, благодарение Богу! Впрочем, странно, что она не сделала этого раньше. Ведь, наверное, она уже давно вытянула из него все, что было. А кто новая жертва?

– Вот, право, не знаю… – подался в кусты гость, понимая, что слишком поторопился. – Представления не имею…

Обманщик из мистера Тодхантера был никакой, и в течение двух минут из него вытянули все, что нужно.

Фелисити пережила настоящее потрясение. Грудь ее вздымалась, дыхание участилось, глаза заискрились, причем скорее от гнева, чем от слез.

– Мистер Тодхантер, надо что-то делать!

– Согласен, – с чувством произнес мистер Тодхантер. – Более чем.

– Эта женщина испортила жизнь десяткам людей! Наверное, вы уже слышали, что она погубила мою карьеру?

– Да, я…

– Понимаете, я на самом деле умею играть, – совершенно бесхитростно объяснила девушка. – Но конечно же, ей пришлось избавиться от меня, когда она подцепила отца. Впрочем, это не важно. Важно то, что нельзя допустить, чтобы она сломала жизнь Виоле. Винсент в общем-то простак, а эта особа способна окрутить хоть самого дьявола.

– Верно, – согласился мистер Тодхантер. – И как вы намерены остановить ее?

– Не знаю, но непременно остановлю. Вот увидите. Понимаете, мистер Тодхантер, на самом деле положение куда хуже того, что я вам сейчас рассказала. Не знаю, что именно вам известно… Маме пришлось даже продать дом и мебель, поскольку от отца она не может добиться ни пенни. И она не захотела обращаться с этим в суд, хотя я ей очень советовала. Я думала, что такая угроза образумит отца. Но вы же знаете маму!

– Н-нет, по правде сказать, не имел удовольствия…

– Ну, она очень горда, непреклонна и все такое прочее. Скорее умрет с голоду, как настоящая леди, чем допустит себя до такой вульгарности, как потащить отца в суд, пусть даже по бракоразводному делу. И разумеется, отец на это рассчитывает. Ну, некоторым образом, потому что, бедняжка, он слишком дурачок, чтобы понимать, что он вытворяет. Я уговаривала маму воззвать к его совести ради Фейт, но она не пошла даже на это.

– Ради Фейт? – озадачился мистер Тодхантер.

– Как же, Фейт, – удивилась мисс Фарроуэй. – А, я поняла. Вы о ней не слышали. Фейт – моя младшая сестра, ей тринадцать. Месяца два назад мама рассказала мне, что наша чудная кухарка напилась и выложила Фейт все дело. Ну, мы все были вне себя от этой истории, но представьте, каково столкнуться с таким впечатлительной девочке! На следующий день мама еле уговорила ее пойти в школу, настолько ей было стыдно. И конечно, Фейт все время об этом думает, и мама говорит, она на грани душевного заболевания. Это просто черт знает что такое! И все из-за тщеславия и алчности этой мерзкой особы!

Мистер Тодхантер, человек достаточно старомодный, чтобы поморщиться, заслышав в устах юной девушки брань, подумал, однако, что если и существует на свете оправдание такому поведению, то это как раз тот случай.

– Боже мой! Ну и ну! – беспомощно забормотал он. – В самом деле… О Господи… Я понятия не имел, что все так плохо… И ваша карьера…

– Да ну, карьера! – отмахнулась девушка. – Это обидно, конечно, но настоящей важности не имеет. Меня всерьез злит только то, что актрисой я могла бы зарабатывать в три раза больше, чем в ателье, и посылать маме в десять раз больше, чем могу сейчас.

– Да, это так. Конечно… Боже мой, приемщица… я слышал, это очень утомительно, – сбивчиво заговорил мистер Тодхантер. – Стоять за конторкой…

– Нет-нет, за конторкой я не стою, – улыбнулась девушка. – Я, видите ли, одна из тех надменных юных леди в черном, которые с томным видом слоняются в глубине ателье, – кстати, теперь это называется «модная лавка». Примерно вот так! – Она вскочила с места и изобразила, как упомянутая юная леди обслуживает дородную провинциальную матрону, да так забавно и правдоподобно, что мистеру Тодхантеру, который в жизни своей не бывал в ателье модной одежды, вдруг показалось, что он знает о них все.

– Послушайте! – воскликнул он. – Да вы не хуже Рут Дрейпер[9]! – Для мистера Тодхантера, который ходил на спектакли мисс Дрейпер всякий раз, как та приезжала в Лондон, это была почти небывалая похвала.

– О нет, с Рут Дрейпер никто не сравнится! – С легким смешком девушка вернулась на место. – Но спасибо вам, вы очень добры.

– Так или иначе, играть вы умеете, – подвел черту мистер Тодхантер.

– О да, – не без уныния согласилась Фелисити Фарроуэй. – Умею. И много же толку от этого и мне, и моей маме…

– Кстати, – смущаясь, заговорил мистер Тодхантер, – кстати, вы мне напомнили… Позвольте давнему другу вашего отца… не имею чести быть знаком с вашей матушкой… но… сочту привилегией… м-да… – И, совершенно потерянный, мистер Тодхантер достал чековую книжку, вынул авторучку и, покраснев так, что вспыхнули уши, выписал чек на пятьдесят фунтов.

– О! – изумилась девушка, когда мистер Тодхантер вручил ей чек, невнятно попросив отправить его матери. – О, вы ангел! Агнец! Чудо что такое! – Вскочив, она обвила нежными руками жилистую шею мистера Тодхантера и пылко поцеловала его.

– Что вы! Что вы! О Боже! – растроганно закудахтал мистер Тодхантер.

Вскоре после того он с сожалением отклонил самое настоятельное приглашение остаться на обед (слишком хорошо зная от своей экономки, какая тягость угощать нежданного гостя, когда магазины уже закрыты) и ушел, весьма довольный собой и немало взволнованный.

Следует признать, что мистер Тодхантер в те дни жил полной жизнью и получал от нее удовольствие.

Он искренне и близко к сердцу принял положение, в котором оказались Фарроуэи, его тревожили мысли о несчастной девочке, живущей в Йоркшире, но роль, которую он играл во всем этом, определенно ему нравилась. Во-первых, она придавала ему веса. Он и припомнить не мог, когда еще раньше чувствовал себя таким значительным человеком, и чувство это было чрезвычайно приятное. Все эти люди: Виола Палмер, очаровательная Фелисити Фарроуэй, даже угрюмый мистер Бадд, – смотрели на мистера Тодхантера так, словно в его силах в самом деле было что-то исправить. В глубине души мистер Тодхантер понимал, что сам – возможно, бессознательным образом – способствовал тому, что у людей создавалось такое от него впечатление. Ему было немного неловко, но угрызения совести совсем не портили удовольствия.

«Ибо, – размышлял он, – если бы я и вправду решился предпринять что-то, то, несомненно, только усугубил бы положение, и всем стало бы еще хуже. А как приятно наслаждаться жизнью и даже пожинать плоды славы, но при этом не нанести никакого урона!»

Подобные размышления наполняли мистера Тодхантера ощущением своей избранности и превосходства, подспудно внушая ему уверенность в том, что он, только захоти, мог бы совершить что-то весьма полезное. Но разумеется, ничего такого он не хотел. Он со всем этим уже давно разобрался. Куда разумнее держаться в отдалении от глупых житейских раздоров. Философская отстраненность в сочетании с сочувственным интересом – вот как следует держать себя человеку в его положении.

И так, подобно профессору энтомологии, изучающему муравейник, не имея ни малейшего желания превращаться в муравья и бестолково носиться с громадными яйцами, явился во вторник мистер Тодхантер в обиталище Норвуд и Фарроуэя. Нечего и говорить, что он не горел желанием туда идти, ибо мисс Джин Норвуд принадлежала к тем людям, в присутствии которых ему всегда было мучительно не по себе, однако все же он предвкушал известную долю сардонического удовольствия от наблюдений за тем, как она будет пытаться его поработить, – а в том, что она будет, мистер Тодхантер не сомневался. Технику обольщения, очевидно, употребит ту же, что опробована на Фарроуэе. Станет он притворяться, что порабощен, или не станет, мистер Тодхантер пока не знал, хотя и отдавал себе отчет в том, что такая роль для него трудновата; все зависело от того, до какой степени ему будет не по себе. Однако в своем намерении обмануть даму, поддерживая ее в заблуждении, что он богач, мистер Тодхантер был непреклонен. Уж такого с собой обращения Джин Норвуд заслуживала наверняка.

Именно потому он злорадно явился на обед в таком виде, что хуже некуда (и это еще мягко сказано), облачившись в тот самый заношенный костюм, на который мисс Норвуд морщила свой хорошенький носик при первой их встрече, напялив на голову такую древнюю, пришедшую в упадок шляпу, что даже до настоящего профессора при виде ее дошло бы, что с ней что-то неладно, и с тем же яичным пятном, непонятным образом по сию пору не выведенным, на жилете. Войдя в образ эксцентричного богача, мистер Тодхантер с ехидным смешком нажал на кнопку звонка и приготовился исполнить свою роль так, как ее задумал.

Мистер Тодхантер не мог не признать впоследствии, что при всех своих недостатках мисс Норвуд знала, что заказать на обед. (Ему и в голову не пришло, что мисс Норвуд ничего не заказывала, а просто оставила все на усмотрение своей опытной и отчаянно дорогой кухарки.) Беда заключалась в том, что, как и полагается не равнодушному к своему здоровью больному, мистер Тодхантер так же, как в прошлый раз от коктейлей, отказывался от одного блюда за другим. Когда ж наконец хозяйка в отчаянии спросила, чего бы ему хотелось отведать, мистер Тодхантер скромно ответил, что стакан молока с сухариками. То, что для попытки порабощения складываются не слишком многообещающие условия, было ясно и хозяйке, и гостю.

Если ж, однако, перед мистером Тодхантером и витали красочные видения полуобнаженной мисс Норвуд, томно манящей его на леопардовую шкуру, то он был разочарован. Послеобеденная беседа протекала согласно самым строгим приличиям. За чашкой кофе мисс Норвуд развлекала гостя весьма здравыми суждениями касательно проблем современного театра, а мистер Тодхантер, жалея, что пришлось отказаться от угощения на редкость ароматного, с одобрением ей внимал. К своему изумлению, он вдруг обнаружил, что чувствует себя вполне непринужденно. Пуще того, обнаружил, что мисс Норвуд никак не совпадает с тем ее образом, который сложился у него после первой их встречи. Ни единого намека на его предполагаемое богатство; никаких ужимок, кокетства и жеманства, которые так коробили его, когда рядом присутствовал Фарроуэй; перед ним сидела естественная, очаровательная, умная женщина, которая не скрывала, что ей приятно его общество, и прилагала старания, чтобы и он не скучал. Настороженность мистера Тодхантера, которую он сохранял в продолжение обеда, развеялась, уплыла, растаяла. Он расслабился, смягчился, сделался добродушен.

«А ведь и впрямь прелесть, – подумал он. – Мы были не правы. Никакой она не дьявол, а самая милая и приятная из всех дам, каких мне довелось видеть. Еще немного – и, чего доброго, сам влюблюсь».

Он усмехнулся.

– Что-то смешное, мистер Тодхантер? – вежливо осведомилась хозяйка.

– Да вот подумал: еще немного – и я сам в вас влюблюсь! – признался мистер Тодхантер.

– Вот уж не вздумайте! – улыбнулась мисс Норвуд. – Это была бы такая докука! Я вас никогда не полюблю, а вы представить себе не можете, какую смертную скуку вызывает вид влюбленного мужчины, когда ты не в силах ответить ему взаимностью!

– Воображаю себе, – вдумчиво сказал мистер Тодхантер.

Мисс Норвуд подняла руку так, чтобы широкий рукав упал до плеча, и с рассеянным видом принялась разглядывать эту изящную белую колонну.

– Мужчины, когда влюбляются, ведут себя удивительно, – поделилась она. – Похоже, они думают, что сам факт влюбленности дает им право на собственность, не говоря уж о праве ревновать! Но конечно же, нет, ничего они, бедняжки, не думают, потому что в таком состоянии способность думать у них как отрубает.

Мистер Тодхантер скрипуче посмеялся.

– А что, пожалуй. Впрочем, судить не могу, сам я в подобном состоянии, к счастью, никогда не бывал.

– Как! Вы никогда не были влюблены, мистер Тодхантер?

– Нет, никогда.

Мисс Норвуд всплеснула своими точеными руками.

– Но это же замечательно! Вы именно тот человек, которого я искала – уж и не помню, с каких пор. И отчаялась его отыскать. Скажите же мне, что это правда, мистер Тодхантер.

– Что именно? – любезно уточнил мистер Тодхантер.

– Ну как же, то, что мы с вами можем быть обыкновенными друзьями, без навязчивости и недоразумений. Вы будете моим другом, мистер Тодхантер?

– Искренне надеюсь, что буду, – отозвался тот с намеком на пылкость.

– Отлично! Значит, решено. Но что бы нам такое сделать, чтобы отметить такое событие? Конечно, я могу прислать вам билеты в ложу на «Опавшие лепестки», и пришлю… Но это же так банально… О, знаю! Давайте пообещаем друг другу выполнить любую просьбу, ладно? Какой бы она ни была? Вот это идея! А? Вы согласны?

– Что, безо всяких ограничений? – снова насторожился мистер Тодхантер.

– Безо всяких! Ну как, достанет вам смелости? Мне – да! – Мисс Норвуд выглядела по-настоящему взволнованной. Она подалась вперед, ее огромные глаза (мистер Тодхантер со стыдом вспомнил, что когда-то нашел их наглыми и бесстыжими) засияли, как у ребенка, захваченного игрой. – А вам, мистер Тодхантер, вам хватит смелости? – повторила она.

Осторожность мистера Тодхантера сделала последнюю попытку ухватиться за борт, сорвалась и пропала под водой.

– Да, – произнес он с улыбкой, увидев которую на чужом лице сам назвал бы дурацкой. Он и вправду вел себя не очень умно.

– Вот это по-нашему! Значит, договорились. Запомните: мы дали друг другу клятву. Итак, просите меня о чем угодно!

– Нет-нет, – глупейшим образом захихикал мистер Тодхантер. – Дамы – вперед! Я уступаю. Просите вы.

– Ну что ж… – Мисс Норвуд прикрыла свои блестящие глаза, сложила ладони, соединив алые ноготки, и задумалась. – Что бы это могло быть? Мой первый настоящий друг… о чем бы мне его попросить?

И тут осторожность, которая, как казалось мистеру Тодхантеру, давно утопла и лежала на дне, высунула вдруг голову из воды и самым беспардонным образом принялась его вразумлять: «Ты, олух царя небесного, разве ты не видишь, что она играет с тобой? Сейчас она попросит бриллиантовое колье или что-то вроде того, и тебе, бедному недоумку, придется, хочешь не хочешь, выполнить условия договора! Разве тебе не говорили, что это за особа?»

Перепуганный мистер Тодхантер вцепился в подлокотники кресла, в отчаянии ища способа выкрутиться из положения.

Дама открыла глаза и улыбнулась ему.

– Я придумала.

Мистер Тодхантер судорожно сглотнул.

– И что же это? – дрожащим голосом вопросил он.

– Я попрошу вас посвятить мне свою следующую книгу. Напишите на ней: «Моему другу Джин Норвуд».

Мистер Тодхантер перевел дыхание и вытер лоб скомканным носовым платком. От облегчения, а не от агонии, которую он испытывал раньше, его покрыло испариной.

– Да, разумеется! Буду рад… такая честь!..

Когда-то мистер Тодхантер опубликовал за свой счет исследование, посвященное неизвестному автору XVIII века, оставившему после себя дневники, – которого сам он приравнивал к Ивлину и Пипсу[10]. Распродать удалось сорок семь экземпляров, автор дневников так и остался безвестен. Издавать мистер Тодхантер больше ничего не собирался, но не видел нужды сообщать об этом мисс Норвуд.

– А теперь вы! – Та радостно засмеялась. – Уверяю вас, я выполню любую просьбу. Разве это не смелое заявление – особенно для женщины? Но я смею думать, что хорошо знаю людей. Итак, чего изволите?

Внезапно мистера Тодхантера осенило. Не задумываясь, он выпалил:

– Отправьте Фарроуэя в Йоркшир, к жене.

Мисс Норвуд уставилась на него, раскрывая глаза все шире и шире, пока мистер Тодхантер сам не усомнился, что бывают на свете такие гигантские глаза. И тут она рассмеялась, естественно и непритворно.

– Но, дорогой мой, именно это я и пытаюсь сделать уже целых полгода! Не могу передать, как я мечтаю о том, чтобы он наконец убрался. Но не хочет, и все!

– Он выполнит все, о чем вы его ни попросите, – упрямо сказал мистер Тодхантер. – А вы пообещали мне. Отошлите его.

– Отошлю, – взмахнула рукой мисс Норвуд. – Это я вам обещаю. Однако же обещать, что он уедет, я не могу.

– Вы заставите его, если постараетесь. Я прошу вас, пусть он уедет.

Мисс Норвуд на секунду вскинула свои тонкие брови и улыбнулась. Мистеру Тодхантеру такой улыбки видеть еще не доводилось. Это была, правду сказать, улыбка вызывающая, довольная, втайне ликующая, слегка даже насмешливая… Но мистер Тодхантер прочесть этого не сумел.

– Послушайте, – мягко сказала мисс Норвуд, – а зачем это вам? Откуда это стремление отправить Николаса на север? Скажите мне, как своему другу.

– О, полно вам! – воскликнул мистер Тодхантер. – Только не говорите, что вы сами этого не понимаете!

– Кто знает, может, и понимаю, – негромко выговорила мисс Норвуд и улыбнулась чуть шире.

– Значит, вы заставите его уехать? – всерьез попросил мистер Тодхантер.

– Он уедет, я вам обещаю, – под стать всерьез ответила мисс Норвуд.

– Спасибо, – просто сказал мистер Тодхантер, облегченно вздохнул и заулыбался, глядя на хозяйку. Теперь он был убежден, что мисс Норвуд – жертва людского недоброжелательства и злой молвы. Видимо, так ей приходится платить за свое величие, за ревность, которую к ней питают, и так далее. Но всякий, кто узнает ее поближе, непременно оценит этот чудесный нрав.

– Сдается мне, мистер Тодхантер, – заметила страдалица с пленительно порочным смешком, – вы упустили свой шанс! А такие шансы, знаете ли, два раза в жизни не выпадают. Ведь я была в ваших руках… Ну, по крайней мере могла быть.

– Навряд ли это было бы честно, – подыграл ей мистер Тодхантер.

Мисс Норвуд склонила набок очаровательную головку.

– А разве все честно, когда война… и в других ситуациях?

Мистер Тодхантер, чувствуя, что он – хоть куда, радостно засмеялся своим кудахтающим смешком. Впервые за шесть недель он напрочь забыл про аневризму.

Ему свойственно было придерживаться наилучшего мнения о людях.

Пробило уже три, когда мистер Тодхантер поднялся, чтобы уйти, и сделал это с большим нежеланием.

– Это было восхитительно, мисс Норвуд, – произнес он, пожимая хозяйке руку. – Не припомню, чтобы когда-нибудь прежде получал такое удовольствие от обеда.

– Помилуйте, – улыбнулась дама. – Для своих друзей я просто Джин. «Мисс Норвуд» звучит ужасающе мрачно.

– А меня зовут Лоуренс, – проворковал мистер Тодхантер, очевидно, не замечая, что рукопожатие затянулось.

Они расстались, условившись, что встретятся вновь в самом ближайшем будущем.

И только спускаясь по лестнице, мистер Тодхантер вспомнил о заблуждении, жертвой которого оставалась его хозяйка. Что-то там было сказано о том, что в следующий раз мисс Норвуд навестит его в Ричмонде. Она-то рассчитывает увидеть дворец, а увидит… не хижину, нет, но викторианский особняк на две квартиры, на вид довольно непривлекательный. Нечестно было оставлять ее с впечатлением, что он богат. Не то чтобы это имело какое-нибудь значение для такой широкой натуры, как мисс Норвуд, но… в общем, друзей обманывать стыдно.

Мистер Тодхантер повернулся и вызвал лифт.

Это спорный вопрос, могла бы мисс Норвуд сохранить свою жизнь, не будь он столь щепетилен. Сделай он свое признание в письме или даже по телефону, мисс Норвуд рассталась бы с ним без всякого шума, Николас Фарроуэй в любом случае вернулся бы в свой Йоркшир, поскольку, исчерпав всю свою наличность, в Лондоне не имел применения и никого не интересовал, а сам мистер Тодхантер в отмеренный срок должным образом скончался бы от своей аневризмы. Но этот неприхотливый ход событий нарушило ответственное отношение мистера Тодхантера к дружбе.

Ибо вышло так, что дверь в квартиру мисс Норвуд в момент возвращения мистера Тодхантера оказалась слегка приоткрыта. Там был поломан замок, который обещали починить еще утром, но слесарь подвел, не явился, тем самым вбив гвоздь в гроб мисс Норвуд так же натурально, как если бы и впрямь орудовал молотком. Таким образом, мистеру Тодхантеру выпал случай отчетливо услышать несколько фраз мисс Норвуд, которые та через открытую дверь спальни адресовала горничной, надо полагать, прибиравшейся в гостиной, причем тон хозяйки разительным образом отличался от того, каким только что она обращалась к нему.

– Мари, ради Бога, стакан бренди, и побыстрей! Это актерство за сценой в сто раз утомительней, чем настоящее!

– Да, мадам, – послышался дерзкий голосок горничной. – Мне показалось, сегодня вы превзошли себя самоё, мадам.

– Что, черт возьми, ты хочешь этим сказать?

– О, ничего, мадам. Прошу прощения.

– Бренди давай!

– Слушаюсь, мадам.

Рука мистера Тодхантера, протянутая было к звонку, упала сама собой. Получилось, что он невольно подслушивает, и он помедлил в растерянности, не зная, звонить ли. Тем временем из-за двери вновь донесся голос мисс Норвуд:

– И еще, Мари!

– Да, мадам?

– Отныне для мистера Фарроуэя меня нет дома, благодарение Богу! По крайней мере в Ричмонде. Здесь я его приму, но…

– Значит, съезжать с этой квартиры все-таки не придется, мадам?

– Думаю, нет, Мари. Думаю, нет.

Даже неискушенному мистеру Тодхантеру голос мисс Норвуд показался сытым и самодовольным до неприличия.

– По-моему, вы очень мило расположили его к себе, мадам. Если не ошибаюсь, он из тех, кто будет платить за жилье и даже не попросит себе ключа, верно?

– Черт возьми, Мари, с кем ты, по-твоему, говоришь? – Мисс Норвуд, похоже, разъярилась, поскольку подняла голос до визга. – Ты забыла свое место? В таком случае я тебе напомню, дорогая моя. Я плачу тебе – и плачу за то, чтобы ты прислуживала, а не сплетничала о моих личных делах.

– Прошу извинить меня, мадам, – проговорила горничная с той интонацией, с какой говорят что-то сто раз на дню.

Тут мистер Тодхантер ушел восвояси. Опыта ему недоставало, но простофилей он не был. И находился он в этот момент в состоянии такого негодования, что просто чудо, как его аневризма это перенесла.

Пуще всего прочего его ранила вульгарность той сценки, которую он невольно подслушал. Дело в том, что мистера Тодхантера можно было назвать своего рода снобом. Однако снобизм его был не того неприятного пошиба, который состоит в элементарном нежелании знаться с представителями низших сословий. Он считал, что у каждого класса, в том числе и у знати, есть свои обязательства и что леди отличается от обычной женщины тем, что не берет в наперсницы горничных. Мистер Тодхантер по ошибке принял мисс Норвуд за леди и теперь был разбит тем, как ужасно его провели. Так уж курьезно он был устроен, мистер Тодхантер, что это расстроило его даже больше, чем та открывшаяся ему истина, что мисс Норвуд считает, что он уже пленен ее чарами, и готова передоверить ему обязанности Фарроуэя по оплате ее роскошной квартиры.

Мысленно перебирая события того дня в тихой гавани своей библиотеки, мистер Тодхантер пришел к выводу, что для него не составит труда принять решение больше не иметь дел с мисс Норвуд, Фарроуэем и прочими участниками этой гнусной трагикомедии; однако оставались еще вопросы, ответа на которые он не знал. Зачем, к примеру, мисс Норвуд требуется, чтобы кто-то платил за ее жилье? Как актриса и администратор с длинным списком успехов, неужели она не зарабатывает достаточно, чтобы самой оплачивать свои расходы? И разве ее поведение не идет вразрез с тем, как предписано держаться серьезным актрисам? В общественном мнении так ведут себя скорее опереточные хористки, нежели полные достоинства благородные героини.

Отсюда был уже только шаг до того, чтобы задаться вопросом, правильно ли он истолковал услышанное, а к тому времени как принесли чай (в четверть пятого с точностью до секунды), мистер Тодхантер уже маялся вовсю, сомневаясь, что услышал именно то, что слышал, и ел себя поедом за то, что придал устрашающий смысл совершенно невинному разговору. Короче говоря, он был в совершенном замешательстве.

И тут, наливая себе вторую чашку чаю, мистер Тодхантер вспомнил про Джозефа Плейдела, театрального критика «Лондонского обозрения», известного не только как тончайший во всем Лондоне ценитель по части драматургии и актерского мастерства, но и как человек, как никто знающий всех и вся в театральном мире. Мистер Тодхантер так обрадовался, что вскочил, успев наполнить чашку только наполовину, тут же позвонил Плейделу по телефону и впервые в жизни пригласил человека на ужин сегодня же вечером, не потратив хотя бы двадцати минут, чтобы озабоченно обсудить с миссис Гринхилл меню и расходы. Пожалуй, ему повезло, что мистер Плейдел, по обязанности посещающий все премьеры (мистер Тодхантер совсем упустил это из виду), не смог принять приглашение. В процессе настойчивых уговоров, впрочем, выяснилось, что Плейдел живет в Патни, всего в полумиле от дома мистера Тодхантера, и потому вполне сможет зайти к нему на полчаса после спектакля.

Это была удача. В беседе, которая состоялась около полуночи, мистер Тодхантер узнал все, что хотел знать.

Джин Норвуд, пояснил мистер Плейдел, отвечая на расспросы хозяина дома, – прелюбопытный типаж. Редкая скупость и невероятная алчность сочетаются в ней с почти болезненной жаждой восхищения. Артистизм у нее есть, но дарование невелико, и то, чего ей недостает, она с лихвой восполняет чутьем; ибо в театре Джин Норвуд занимает то же примерно место, что определенного рода популярный писатель – в литературе.

– Посредственность, страстно взывающая к посредственности – вот как это называется, – сухо заметил мистер Плейдел, – и это себя оправдывает. Джин Норвуд – посредственность во плоти. Она точно знает, что ждут от пьесы жители предместий, и играет именно так, как им нравится. Вы же знаете, она похваляется тем, что не знает провалов.

– Стало быть, она очень богата? – предположил мистер Тодхантер.

– Отнюдь.

– Но по крайней мере у нее есть средства?

– О да.

– Значит, она расточительна?

– Напротив, говорю же вам, скупа донельзя. Никогда не платит сама, если может найти мужчину, готового заплатить за нее; причем, побуждая его к этому, она не стесняется в средствах.

– Боже, Боже! – причитал мистер Тодхантер. – Ничего не понимаю!

Мистер Плейдел пригубил свое виски с содовой и пригладил аккуратную заостренную бородку.

– Так тут и зарыта собака. Кабы не это ее свойство, Джин Норвуд была бы вполне обыкновенная дамочка, а так она из ряда вон, во всяком случае, на английской сцене. Разгадка этой мудреной натуры кроется в ее страсти к аплодисментам. Именно ради аплодисментов Джин Норвуд готова до последней возможности ужать свои личные расходы и даже, без обиняков говоря, стать содержанкой всякого, кто состоятелен и не болтлив, поскольку публике, конечно же, знать об этом не следует. Сдается мне, она искренне верит в то, что таким образом жертвует собой ради зрителей.

– Но каким же образом?.. Боюсь, я все-таки ничего не понял.

– Ну как же, она тратит на себя лишь минимум того, что зарабатывает в театре, только то, что необходимо, чтобы не ронять статус и одеваться. Из доходов она прежде всего откладывает некую сумму на финансирование следующей постановки, поскольку всегда сама финансирует их, и деловая хватка у нее, надо сказать, крепкая. Остальное идет обратно на сцену. Иначе говоря, она тратит почти все, что зарабатывает – а это немало, – на то, чтобы ее пьесы держались на сцене еще долго после того, как они перестали приносить прибыль. Ради этого она жертвует всем. Уверен, надо было бы – села бы на хлеб и на воду.

– Но зачем? – изумился мистер Тодхантер.

– Затем, что она не может позволить себе не то что провала – провалов у нее и не было! – но даже успеха, который нельзя назвать грандиозным! Разве вы не заметили, что с каждым разом пьесы с участием Джин Норвуд держатся на сцене все дольше? Раз за разом она побивает все рекорды, и новая пьеса непременно должна побить рекорд, поставленный предыдущей. Это невероятно. И говорю же, ради этих рекордов она не остановится ни перед чем. Разумеется, пресса в восторге, а публика ликует так, что крышу сносит, каждый раз, как рекорд побит. Для театра «Соверен» все это превратилось в игру. Вот ради чего живет Джин Норвуд – ради шумихи.

– Как странно! – заметил мистер Тодхантер.

– До чрезвычайности. Сомневаюсь, что найдется еще хоть одна заметная актриса такого уровня, которая за сценой ведет себя как профессиональная куртизанка, но иначе Джин Норвуд не назовешь. Впрочем, должен сказать, она самым искренним образом убедила себя в том, что действует в одном ряду с храмовыми проститутками древности и служит богу Искусства преданно, как никто. Но, понятно, такая женщина способна убедить себя в чем угодно.

– Тогда какого вы – лично вы – мнения о ней как о человеке? – полюбопытствовал мистер Тодхантер.

– Ядовитая гадина, – бросил мистер Плейдел. – И бесчестье великой профессии, – добавил он чуть более темпераментно.

– Однако… А она… – осторожно осведомился Тодхантер с намерением употребить слово, в последнее время существенно претерпевшее урон, – она – леди?

– Отнюдь. Ни по склонности, ни по рождению. Ее отец вроде бы мелкий торговец в Балхеме, а мать из прислуги. Оба достойные люди и по сию пору живы. Но с дочерью не видятся, разве если только решатся потратиться на билеты в партер. Джин давно отреклась от них, бедняжка. Поверить ей, так ее отец, гвардейский полковник, погиб при Монсе, а мать, бедная, но гордая, – отпрыск старинного королевского рода, чуть ли не из Плантагенетов. Вот так обстоят дела.

– Неужели у нее нет ни одного достоинства, искупающего эти пороки? – спросил мистер Тодхантер.

– Вы же знаете, трудно найти человека беспросветно дурного, однако, на мой взгляд, Джин приближается к этому, как никто.

– А могли бы вы сказать, что она принесла существенный вред очень многим людям? – продолжал допытываться мистер Тодхантер.

– Безусловно! Так и есть. Но с другой стороны, от нее есть и польза. Я имею в виду, что она доставляет немалое и здоровое развлечение великому множеству добропорядочного народа.

– Но ведь это может делать кто угодно.

– О нет! Джин Норвуд – такая же редкость, как Этель М. Делл[11]; в своем роде гений.

– И все-таки, – упрямо настаивал на своем мистер Тодхантер, – сказали бы вы, что в целом всем стало бы лучше, если б она умерла?

– О, намного лучше! – без колебаний подтвердил мистер Плейдел.

Мистер Тодхантер пригубил свой ячменный отвар.

«Ну, что до меня, то я убивать ее не стану, – подумал мистер Тодхантер, протягивая костлявую руку к изголовью кровати, чтобы выключить свет. – С этим наваждением давно покончено, и я чрезвычайно этому рад». Придя к такому решению, мистер Тодхантер безмятежно уснул.

Часть II, мелодраматическая

Убийство в старом амбаре

Размышляя о случившемся, мистер Тодхантер только руками разводил, как легко его провели. Теперь, когда у него открылись глаза, он понял, как это было проделано, осознав также не без стыда, как легко, с самозабвенной прытью кролика, скачущего в тенета, он попался в ловушку. Сеть растянули прямо у него на глазах, и он положительным образом ринулся в самую ее середину. Если бы не чистая случайность, не укол совести, заставивший его вернуться к лифту…

Мистер Тодхантер злился на самого себя, а на мисс Джин Норвуд – еще больше. Но разумеется, он не собирался ничего по этому поводу предпринимать.

И вероятно, не предпринял бы, если бы телефонный звонок, случившийся вскоре после обеда с мисс Норвуд. Звонила младшая дочь Фарроуэя, Фелисити.

– Мистер Тодхантер, – не скрывая волнения, начала она, – не могли бы вы приехать ко мне сегодня вечером? Мама сейчас в Лондоне, и… не знаю, как это объяснить по телефону, но я ужасно, ужасно обеспокоена. Я понимаю, это непростительно – вовлекать вас в наши проблемы, могу только сказать в свое оправдание, что мне совершенно не с кем посоветоваться. Вы приедете?

– Непременно, дорогая моя, приеду, – энергично решительно пообещал мистер Тодхантер.

В четверть девятого он подозвал такси и велел отвезти себя, сколько бы то ни стоило, в Мейда-Вейл.

Фелисити Фарроуэй встретила его не одна, а в компании высокой седовласой величественной дамы с невозмутимым взглядом. Мистер Тодхантер сразу распознал тип. Точно такие дамы заседали в комитетах, обследующих условия жизни малолетних, выделяющих молоко школьникам из бедных семей и учреждающих детские приюты, – и мистер Тодхантер заседал вместе с ними, волей-неволей подчиняясь своему чувству гражданского долга.

Фелисити представила даму как свою мать, миссис Фарроуэй коротко извинилась за беспокойство и сдержанно поблагодарила за чек, благодаря которому смогла купить билет до Лондона. Мистер Тодхантер смешался, получил приглашение присесть, подчинился и сел, потирая острые колени. Чувствуя, что его опять принимают за кого-то другого, он поежился от уколов совести.

– Мама приехала, чтобы разобраться во всем сама, – без особых преамбул сообщила Фелисити.

Пожилая дама кивнула:

– Да. Пока дело касалось одной меня, я предпочитала ни во что не вмешиваться. На мой взгляд, каждый человек вправе поступать так, как он считает нужным, – при условии, что он не причиняет вреда другим людям, именно поэтому я была готова позволить Николасу идти своим путем. Но Фелисити передала мне то, что вы, мистер Тодхантер, сообщили ей насчет Винсента, предварительно обратившись к Виоле, которая полностью все подтвердила, и тут я поняла, что терпению моему пришел предел. Нельзя допустить, чтобы мисс Норвуд сломала Виоле жизнь.

Фелисити энергично закивала.

– Это черт знает что такое! Пристрелить ее нужно, вот что. Бедняжка Виола!

Миссис Фарроуэй слабо улыбнулась на кровожадные слова дочери.

– Фелисити строит самые невероятные планы, предлагая сделать так, чтобы эту женщину арестовали по какому-нибудь ложному обвинению, и…

– По сфабрикованному обвинению, мама. Это очень просто. Ручаюсь, она и так ходит по краю пропасти и с законом не в ладах. Есть надежда, что отец продал не все твои драгоценности. Мы выясним, это легко, не подарил ли он что-то из них этой женщине, а потом ты подашь на нее в суд, обвинив в краже. Или подбросим ей кольцо, например, а потом под присягой подтвердим, что она его украла… Да, это вполне возможно, отчего ж нет! – пылко заключила девушка.

Миссис Фарроуэй снова улыбнулась, глядя на мистера Тодхантера.

– Думаю, все-таки лучше нам действовать не так мелодраматично. Мистер Тодхантер, хотя вы и друг Николаса, надеюсь, вы можете взглянуть на эту прискорбную ситуацию в какой-то мере со стороны. Что бы вы нам посоветовали?

Тут они обе – и мать, и дочь – взглянули на гостя с надеждой.

Мистер Тодхантер заерзал. Что посоветовать, он и понятия не имел. В голове у него не было ни единой мысли.

– Право, не знаю… – беспомощно начал он. – На мой взгляд, ваш супруг не в себе, миссис Фарроуэй, простите мне мою откровенность. Думаю, вряд ли какие-то меры покажут себя действенными, за исключением самых… самых решительных.

– Я же говорила! – воскликнула Фелисити.

– Боюсь, вы правы, – спокойно согласилась миссис Фарроуэй, – хотя считаю, от всякого рода «фабрикаций» нам следует воздержаться. Но о каких именно мерах мы говорим? Какого рода? Вы понимаете, я так мало сталкивалась с подобными ситуациями, что не знаю, как с ними разбираться. Мы всегда жили очень тихо, несмотря на репутацию Николаса. Мне совестно втягивать вас в эту историю, мистер Тодхантер, но больше нам решительно не к кому обратиться. И вы, вероятно, слышали, – добавила она, сочувственно ему улыбаясь, – что мать способна кем угодно пожертвовать ради своих детей. Боюсь, так оно и есть, во всяком случае, в том, что касается вас.

Мистер Тодхантер принялся уверять, что он и сам более чем готов, просто жаждет, чтобы его принесли в жертву, и приложил все старания высказать что-то дельное. Но в подобных делах он был еще неопытнее, чем миссис Фарроуэй, и хотя разговор затянулся на добрых два часа, единственным внятным его итогом стало то общее мнение, что не стоит миссис Фарроуэй пытаться обсудить положение с мужем, дабы не ожесточить еще более его упрямства, и вообще с чем-либо к нему обращаться. Пусть лучше, последовал вывод, этим займется мистер Тодхантер; поручить переговоры Фелисити в ее нынешнем состоянии духа значило бы непоправимо испортить дело – это было ясно всем троим, включая ее самое.

После чего мистер Тодхантер пообещал приложить все старания, чтобы выяснить, есть ли в обстоятельствах Фарроуэя уязвимое место, на которое направить атаку, и удалился с чувством, что сегодня он не в ударе.

В ту ночь он спал скверно, выбитый из колеи тревожной мыслью, явившейся ему по дороге домой. Миссис Фарроуэй заявила, что мать, защищая своих детей, не остановится ни перед чем. Мистеру Тодхантеру не мог не прийти на ум предыдущий случай, когда другой его собеседник тоже сказал, что готов на все. Ужели подобно тому, как юный Беннет обдумывал убийство, в последний раз с ним беседуя, под безмятежным лбом миссис Фарроуэй зреет та же идея? Не в силах отделаться от впечатления, что такое не исключено, мистер Тодхантер ворочался с боку на бок. Ибо надо же что-то предпринимать!

Тщательно все обдумав, мистер Тодхантер решил в дальнейшем, имея дело с Фарроуэем, и впредь играть роль богатого дилетанта; скромный ричмондский дом этой роли не соответствовал, следственно, приглашать туда Фарроуэя не следовало. Но и в ресторан снова идти не хотелось: там звон посуды и общая суета мешали бы ему сосредоточиться и провести как надо обещанный дамам разговор. Поэтому, набравшись духу, он позвонил Фарроуэю и, на удивление застав того дома, спросил, нельзя ли заехать к нему утром по делу. Фарроуэй откровенно обрадовался и сказал, что с нетерпением его ждет.

Потрясенный собственным двоедушием, чувством, доселе ему неведомым, мистер Тодхантер повесил трубку, вытер вспотевший лоб и принялся обдумывать, как бы поубедительнее обосновать свой визит.

Явившись назавтра утром по адресу, который Фарроуэй продиктовал ему по телефону, он оказался на лестничной площадке мрачного многоэтажного дома на Бейсуотер-роуд, где тот занимал две скромные, весьма скромные комнатки – именно комнатки, а не квартирку, поскольку отдельного входа в них не было. Озадаченный мистер Тодхантер прошел за Фарроуэем в гостиную, явно меблированную владельцем дома, а не ее нынешним обитателем.

И впрямь, прикрывая дверь комнаты, Фарроуэй счел нужным с извиняющейся улыбкой оправдать жалкую обстановку:

– Жилье, конечно, не очень, но мне тут, знаете ли, удобно.

– О да. Собираете материал для романа, я полагаю? – учтиво отозвался мистер Тодхантер.

– Пожалуй, в некотором роде… впрочем, не знаю. Да… Присаживайтесь, Тодхантер. Так что у вас за дело?

Оставив этот вопрос без ответа, мистер Тодхантер решился проявить беспардонность, сказав:

– А я, признаться, думал, что та, другая квартира, где мисс Норвуд, на самом деле принадлежит вам.

Фарроуэй вспыхнул:

– Ну, так и есть… То есть я уступил ее Джин. Ей необходимо какое-то пристанище в Вест-Энде, чтобы передохнуть после утренних спектаклей и прочее. Но вы, безусловно, правы: эта квартира моя. Я… оставил за собой комнату, но, конечно же, там почти не бываю. Джин следует оберегать свою репутацию. Это поразительно, как мгновенно распространяются сплетни, если речь об актрисе… даже когда к тому нет ни малейшего повода… Ни малейшего, – вызывающе добавил Фарроуэй, – поверьте мне.

– Да-да, конечно, – умиротворительно поддакнул мистер Тодхантер. Его заинтриговало это слишком многословное, чтобы не сказать жаркое, объяснение. Неужели мисс Норвуд сдержала свое так легко данное обещание, подумал он, неужели запретила бедняге Фарроуэю пользоваться комнатой, которую тот себе зарезервировал? – Видитесь ли вы с мисс Норвуд? – напрямик спросил он.

– С Джин? – Фарроуэй с потерянным видом прошелся взглядом по комнате. – О да. День или два назад. Мне, понимаете ли, ужасно некогда в последнее время. А вы ведь обедали вместе… не так ли? Ну и как она? Здорова, весела и так далее? Знаете, Джин… она такая нежная… Работа невероятно утомляет ее. Иногда я вообще не понимаю, как она выдерживает такую нагрузку.

Подавив в себе острое желание ударить хозяина по голове чем-нибудь тупым и тяжелым, мистер Тодхантер известил его, что в последнюю их встречу мисс Норвуд произвела на него впечатление особы вполне благоденствующей и отлично скрывающей усталость. И тут он приступил к тому, чтобы бросить приготовленную гранату, ибо, пару часов сосредоточенно поразмышляв над планом атаки, пришел к выводу, что эффективнее всего начать будет именно с нее.

– А вчера я видел еще и вашу жену, – как бы невзначай сказал он. – И она, судя по всему, также очень хорошо держится.

Граната произвела именно то действие, на которое он рассчитывал. Фарроуэй побелел.

– Мою ж-жену? – с запинкой переспросил он.

Мистер Тодхантер почувствовал, что полностью овладел ситуацией. Нервозность Фарроуэя придала ему уверенности. Без околичностей и уловок он маршем двинул силы вперед.

– Да. Это и есть то дело, по которому я хотел встретиться с вами, Фарроуэй. Я принес вам оливковую ветвь от вашей жены. Она хочет, чтобы вы вернулись с ней домой и раз навсегда покончили с этим грязным делом. И если вы это сделаете, я думаю, можно твердо рассчитывать на то, что она не попрекнет вас ни словом. На мой взгляд, она прекрасная женщина, а вы обошлись с ней гнусно.

Мистер Тодхантер умолк, и установилась долгая пауза. Фарроуэй, поначалу ошеломленный, несколько оправился, неторопливо вытащил портсигар, зажег сигарету, а потом откинулся на спинку стула и погрузился в раздумье. Мистер Тодхантер тем временем тайком поглядывал на гравюру, украшавшую стену напротив, с изображением оленя и девочки, которая гладила ему рог, и пытаясь угадать, как бы это могло называться.

– Вы, вероятно, считаете меня подлецом, Тодхантер? – произнес наконец Фарроуэй подавленным голосом.

– Да, – подтвердил мистер Тодхантер, беззаветно преданный истине и редко упускавший возможность доказать это делом.

Фарроуэй кивнул:

– Ясно. Как и все остальные. И все-таки… нет, я не ищу себе оправданий, но все-таки, прежде чем осудить кого-то, надо войти в его положение, так сказать, прочувствовать изнутри. Вы видите только то, что лежит на поверхности. Не следует торопиться с выводами, пока не познакомишься с делом всесторонне.

Слегка удивленный мистер Тодхантер призвал на помощь банальность.

– У любого явления есть две стороны, если вы об этом.

– Да, примерно. Вот послушайте, я вам сейчас все расскажу. Мне даже легче, наверное, станет. Самоанализ – скучнейшее дело, если нет возможности с кем-то обсудить свои выводы. А потом, если вы и впрямь официальный посланец с оливковой ветвью, думаю, вам следует знать все. – Он машинально потянулся к коробку спичек, потом заметил, что сигарета в его руке еще тлеет, и отложил коробок. – Прежде всего позвольте заверить вас, что Грейс, моя жена, женщина превосходная. Воистину замечательная. Не думаю, что она действительно смотрела на это дело с моей точки зрения, но вела она себя так, словно все понимает. Грейс, – задумчиво добавил Фарроуэй, – всегда была просто чудо, редкостное создание. – Он помолчал. – Тогда как Джин – обыкновенная стерва, и вы наверняка это уже поняли.

Мистер Тодхантер замер от изумления. Фарроуэй говорил монотонным, лишенным эмоций голосом, и меньше всего мистер Тодхантер ожидал услышать от него подобные речи. Фарроуэй улыбнулся:

– Да, теперь вижу, что поняли. Не трудитесь возражать. Мне давно уже прекрасно известно, что представляет собой Джин. Влюбленность отнюдь не ослепляет, как уверяют нас романисты моего склада. Поразительно другое: влюбленность не умирает даже после того, как у влюбленного отверзаются очи.

Примечания

1

К римлянам. III, 8. – Здесь и далее примеч. пер.

2

Стэнли Болдуин (1867–1947) – британский политик, член консервативной партии, неоднократный премьер-министр Великобритании.

3

Сэр Освальд Эрнальд Мосли (1896–1980) – британский политик, баронет, основатель Британского союза фашистов. В октябре 1936 г. БСФ предпринял марш по району, где проживали евреи, в результате чего произошли стычки, получившие название «Битва на Кейбл-стрит». В результате был принят закон, вступивший в силу в 1937 г., помимо прочего запрещающий политическую униформу и организации военного типа.

4

Ричард Стаффорд Криппс (1889–1952) – британский политик, лейборист. Один из основателей Социалистической лиги (1932), впоследствии посол Великобритании в СССР.

5

Хьюи Пирс Лонг (1893–1935) – американский политический деятель, сенатор от штата Луизиана. В годы Великой депрессии возглавил массовое движение правопопулистского толка против политики Нового курса Рузвельта. Основой его программы был жесткий прогрессивный налог. Постоянно конфликтовал с крупнейшими корпорациями, в первую очередь с рокфеллеровской «Standard Oil». Намеревался участвовать на президентских выборах 1936 г., однако в сентябре 1935 г. был застрелен доктором Карлом Вайссом. Биография Лонга стала основой для романа американского писателя Роберта Пенна Уоррена «Вся королевская рать». Также Хьюи Лонг стал прототипом Берзелиуса Уиндрипа, героя романа Синклера Льюиса «У нас это невозможно» (1935).

6

Понимающему достаточно (лат.).

7

Уильям Френд де Морган (1839–1917) – английский художник-керамист, друг Уильяма Морриса. Его первый роман «Джозеф» (1906) стал сенсацией в Англии и США.

8

Предложение чего-то ложного (лат.).

9

Рут Дрейпер (1884–1956) – американская актриса, высоко ценимая, среди многих, Бернардом Шоу и Генри Джеймсом.

10

Дневники Джона Ивлина (1620–1706) и Сэмюэла Пипса (1633–1703) – источник исторических сведений об английской Реставрации.

11

Этель Мэри Делл (1881–1939) – английская писательница, автор популярных любовных романов.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.