Доллангенджеры (№3) - Сад теней

Малькольм посмотрел на меня, и мои глаза удержали его от попытки сказать что-то еще.

— Нет, ты не можешь говорить это серьезно, — закричала Коррин; слезы текли ручьями по ее щекам, подбородок дрожал.

Кристофер взглянул на меня, прося помощи, но я отвернулась.

Я чувствовала почти так же остро, как Малькольм, что меня предали. Я любила Кристофера, как своего родного сына, а он предал меня.

В те счастливые годы, когда я верила в его преданность и любовь, как оказалось, все это было адресовано не мне, а Коррин.

Красота и его, как когда-то Малькольма, заманила в ловушку. Да, это правда, все мужчины одинаковы. Я ответила на его взгляд взглядом, от которого веяло холодом, и, надеюсь, он заморозил его сердце. Теперь же, не откладывая, мне захотелось уничтожить их, раскрыв правду, но новое ощущение холодности и ясности подсказало мне, что уничтожу я всего лишь себя.

— Я подтверждаю каждое свое слово, — наконец, ответил Малькольм.

Голос его был резкий, сухой, холодный и ломкий, как лед.

— Уходите из этого дома и знайте, что вы лишены наследства! Ни ты, ни твой Иуда никогда не получите от меня ни единого пенни. Я проклинаю вас. Я проклинаю вас обоих и обрекаю вас на жизнь во грехе и страхе.

— Мы не будем прокляты. — Кристофер встал во весь рост, бросая вызов Малькольму. — Мы уйдем из твоего дома, но мы не унесем с собой твое проклятие. Мы хотим оставить твои проклятия в дверях.

В то время, как он это говорил, он больше походил на Малькольма, чем Малькольм походил сам на себя.

— Эти проклятия принадлежат не Малькольму, — заговорила я, — это проклятия, которые сам Бог возложит на вас за то, что вы сделали… Это кровосмесительство, и вы пожнете только ужас, — предсказала я.

Кристофер посмотрел на меня глазами, полными боли. Теперь он почувствовал мое предательство.

— Ну, тогда мы пойдем, — сказал Кристофер.

Он повернул Коррин в другую сторону от нас, и они вдвоем направились к парадной двери. Он один раз вызывающе оглянулся, а Коррин, все еще плача, казалась потерянной и испуганной.

Через минуту их уже не было видно.

И тут прорвалась ярость Малькольма. Он воздел руки к потолку, и из самых глубин его существа раздался стон. Это было похоже на вой зверя в смертельной агонии. Его стон сотряс Фоксворт Холл, разносясь эхом по коридорам и пронизывая призраков. Казалось, что стон этот ширится и набирает силу по мере того, как он распространяется все дальше и дальше. По-видимому духи его предков стонали вместе с ним. На какой-то момент зазвучал хор Малькольмов, выплакивающих свою боль и мучение.

Пронзительный крик, внезапно возникнув, быстро утих. Когда Малькольм повернулся ко мне, глаза у него были выпучены, и он хватал ртом воздух, колыхая его рукой, чтобы вдохнуть побольше кислорода. Он ухватился за грудь, ноги у него подкашивались.

Когда он упал на пол, я услышала позади себя голос Джона Эмоса:

— Сегодня в этот дом пришел гнев Господний, — пробормотал он.

Затем он подошел к Малькольму и встал рядом со мной. Малькольм лежал распластавшись на животе, его правая рука находилась у него под головой. Джон перевернул его, и мы увидали, как перекосился его рот. Правая сторона лица ослабла и сплющилась. Уголки губ опустились, обнажив сомкнутые зубы. Глаза закатились так, будто он пытался заглянуть в свою собственную голову. Он сделал усилие, чтобы заговорить, но ничего нельзя было услышать или понять.

— Позовите врача, — закричала я.

Врач настоял, чтобы Малькольма отправили в больницу. Я увидела в его глазах сопротивление; он отрицательно качал головой и молча умолял меня не подчиняться приказаниям врача.

— Конечно, доктор, — сказала я, — Я желаю своему мужу только хорошего. Вызовите санитарную машину.

Позднее я узнала, что врач рассказывал обо мне, как об одной из самых сильных женщин, которых ему когда-либо приходилось видеть в минуты ужасного кризиса.

Явились санитары и забрали Малькольма, стараясь как можно скорее доставить его в больницу. Там он пробыл около месяца, находясь в отдельной палате под круглосуточным надзором медицинского персонала. Каждый раз, когда мы с Джоном Эмосом навещали его, он умолял нас взять его домой.

Вначале он мог умолять только глазами, так как перенес удар и сердечный приступ, в результате чего у него была парализована вся правая сторона тела.

К тому времени, когда мы привезли его домой, у него восстановилось управление некоторыми мышцами, и он мог произносить искаженные звуки, которые напоминали слова. Иногда, как мне казалось, я слышала, что он зовет Коррин.

Дни монотонно тянулись один за другим. Похоже само время ослабло и едва могло двигаться от часа к часу. Малькольм оставался прикованным к инвалидной коляске и не мог ходить в свои конторы. Всю его работу передали мне. И я была благодарна за каждую малейшую ее часть, потому что пока у меня было что-то, чем занять себя, я не бродила по Фоксворт Холлу, мучая себя воспоминаниями и размышляя над тем, как бы я смогла сделать так, чтобы все закончилось иначе.

Дом был похож на гигантскую гробницу. Наши шаги эхом отдавались в пустоте. Из кухни через большое фойе доносился звон посуды.

Слуги обменивались информацией по мере того, как каждый из них узнавал какую-нибудь пикантную новость, перешептываясь, жадно слушая. Никто из них, как правило, ничего не спрашивал о Коррин и Кристофере прямо, но я знала, что Джон Эмос снабжал их достаточными сведениями, чтобы ярко разгорелись тлеющие угольки их любопытства.

Обеды наши представляли собой мимические сцены. Как только Малькольма подвозили к столу в его инвалидной коляске, мы замолкали. Ел он механически, уставившись прямо перед собой, глядя мимо меня. Я была уверена, что он разглядывал картины, которые он видел в своем внутреннем взоре. Его сны наяву были как паутина, которая легко рвалась в клочья по мере того, как он, путаясь, пробирался сквозь воспоминания, пытаясь нащупать нечто такое, что бы помогло ему понять предательство Коррин.

Бывало по целым дням ни он сам, ни кто-либо в его присутствии не произносили ее имени. Если он и говорил что-нибудь, он всегда перед этим вставлял:

— Когда это кончится…

Я могла себе представить его кошмары, кошмары, которые омрачали его дни.

Призрачно красивое лицо Коррин овладело им всем, оно влекло его в бесконечные видения потерь и поражений. Они задерживались на поверхности его кожи до тех пор, пока он сам не превратился в призрака.

Мы с Джоном Эмосом бывало доставали Библию, открытую на страницах, которые он хотел прочитать, и клали ее Малькольму на грудь. Я тоже, как и Малькольм, с помощью Джона Эмоса, подверглась превращениям. Теперь я знаю, что полностью верю в его соединение с Богом, потому что даже не зная тайны о том, кто была Коррин, он инстинктивно видел правду и пытался привести меня к ней пока было не поздно. Но я была слишком слепа, чтобы видеть. Сейчас я твердо решила никогда больше не быть слепой.

— Оливия, — пытался успокоить меня Джон Эмос, — пути Господни неисповедимы, но всегда справедливы. Я знаю, что Он даст тебе возможность искупить ужасный грех твоей дочери и ее дяди.

Его слова заставляли стынуть мое сердце.

— У нашего Господа всегда найдешь правду, — продолжал он. — Опустись на колени, женщина, и спасай свою душу.

— Я не могу опуститься на колени, ибо я не была честной с Господом. Ты не знаешь всей правды.

— Давай же, Оливия, исповедуйся во всем. Я встала на колени возле него.

— О, Джон. Все это гораздо хуже, чем ты воображаешь.

Я чувствовала, как Дьявол сжимает мое горло, но я с трудом выдавила слова сквозь его зловещие пальцы.

— Кристофер на самом деле не сводный единокровный дядя Коррин. Он ее единокровный брат.

— Что?! Бог мой, женщина, как это могло случиться?!

— Видишь ли, Джон Эмос, Малькольм был влюблен в Алисию, и она от него забеременела после смерти Гарланда; потом он заставил ее отдать Коррин нам. Затем Алисия уехала. И никто никогда не знал, что на самом деле я не мать Коррин.

Я смотрела в пол, на лице у меня отразился стыд такой сильный, что я не в силах была взглянуть на Джона Эмоса.

— Поднимись, женщина, — сказал он тоном приказа. — Так как ты сознаешь силу своего греха — ты сама не так уж много и грешила, грешили против тебя, и Бог уже послал на землю свой карающий меч, чтобы поразить твоего мужа. Он сделает то же и с его детьми, я уверяю тебя. Он с ними сделает то же самое. Теперь мы должны следить за Малькольмом, Оливия, взять под контроль этот варварский дом и снова возвратить его Господу. Давай молиться, Оливия. Отче наш, который есть на небесах…

Речь Малькольма начала улучшаться, словно моя исповедь вернула надежду в Фоксворт Холл.

Врач объяснил нам, что, хотя может наступить еще большее улучшение, все равно он никогда не будет говорить нормально. Из-за того, что произошел коллапс его лицевых мышц, он выглядел так, будто постоянно счастливо улыбался. Каким-то странным, сверхъестественным путем это искаженная улыбка напоминала то очарование и красоту, которыми он обладал, когда был молодым. Будто бы сняли с его прежнего лица керамическую маску и навсегда на нем закрепили ее.

Когда я испытывала к нему милосердие, я позволяла подвозить его к письменному столу, чтобы он мог взглянуть на бумаги и деловые сделки, которые мне удалось заключить. Сначала я просто следила за привычным порядком вещей, изучая работу Малькольма и принимая подобные решения.

Но спустя некоторое время, когда я почувствовала в себе достаточную уверенность, я стала принимать решения, которые были исключительно моими собственными.

Я манипулировала деньгами на фондовой бирже, изменяла технологический процесс на заводах, покупала и продавала кое-какое имущество.

Сначала он был шокирован моей самостоятельной деятельностью и требовал, чтобы я привела все в прежнее состояние, но я игнорировала его требования. Я также назначила Джону Эмосу крупное ежегодное жалование, регулярно переводя фонды на личные счета. Несмотря на болезнь Малькольма, он мгновенно мог все понять.

Он поддерживал банковский официальный отчет.

— Малькольм, ты должен понимать, что все теперь не так, как было прежде. Ты должен быть благодарен за то, что ты оставил, принимая во внимание все, что ты навлек на себя. И ты должен радоваться, что у тебя есть я и Джон Эмос. Можешь ты себе представить, как такая женщина, как Алисия или даже как твоя дочь справлялась бы со всем этим? Смогла бы она взять на себя ответственность по ведению бизнеса? Разве все шло бы так гладко? Могла бы она смотреть на тебя изуродованного? — я спрашивала с горечью. — Что бы она сделала, так это убежала бы со всеми твоими деньгами. Вот так! — добавила я с бешенством.

Я прошла к письменному столу и без труда взяла у него из рук банковскую ведомость.

Однажды, это было почти два года спустя после удара, Малькольм посмотрел на меня со своей коляски, в то время как я работала позади его письменного стола. Иногда я говорила, чтобы его ввезли в библиотеку, когда я работала. И я зачитывала ему некоторые из решений, принятых мной и их результаты. Я знала, что ему не хотелось находиться там, и, особенно, ему не хотелось слушать о моих действиях; но мне это доставляло удовольствие, поэтому я просила его ввезти и потом отсылала сиделку.

В тот самый день ранней весной, когда солнечный свет вливался в комнату через окно за моей спиной, и я ощущала его тепло, я заметила вдруг, что на лице Малькольма появилось новое выражение — более мягкое.

Глаза его были более спокойные и добрые, потеплела их синева. Я знала, что он думает о чем-то, что доставило ему хорошие воспоминания. Я перестала работать и взглянула на него с ожиданием.

— Оливия, — сказал он, — я должен что-то узнать, ну, пожалуйста! — с мольбой произнес он. — Я знаю, у тебя ко мне нет светлых чувств, но будь милосердна ко мне и обещай, что выполнишь единственную мою просьбу.

Мне он напомнил сейчас того Малькольма, который впервые приехал тогда в Новый Лондон и наполнил мое сердце надеждой и обещанием. Это был тот Малькольм, который гулял со мной по берегу океана и вызывал у меня чувство, что меня можно любить и лелеять, как всякую другую женщину.

— Какая просьба? — спросила я, снова садясь на стул. Он с надеждой подался вперед.

— Найми детективов, чтобы они выяснили, что произошло с Коррин и Кристофером. Куда они уехали? Что они теперь делают? И… и…

— А что, если у них изуродованные дети? — спросила я холодно. Он кивнул.

— Пожалуйста, — стал умолять он, наклоняясь вперед, насколько позволяла ему коляска.

Сколько ночей провела я без сна, думая о Коррин и Кристофере, пытаясь ожесточить свое сердце против них; но в маленьком уголке его, который, возможно, был неведом даже Богу, все еще оставалась любовь к ним…

— Ты сказал ей, что она умерла для тебя в тот день, когда она раскрыла тебе свою любовь к Кристоферу. Если ты возродишь ее сейчас, это принесет тебе только боль и муку.

— Да, это так, но не могу я представить себе, что умру, не узнав до конца того… того, что я начал. Пожалуйста, обещай мне это. Я умоляю тебя. Обещаю ни о чем больше тебя не просить, ничего от тебя не требовать, обещаю все подписать, что бы это ни было, — сказал он.

Из глаз его катились слезы, что было симптомом его физического состояния. Он часто плакал при малейшем раздражении. Врач говорил мне, что часто он и сам этого не понимал.

Мне он казался жалким.

Вдруг меня обуяло чувство отчаянного поражения. Я взглянула на сломленного, искривленного человека в инвалидной коляске, и впервые поняла, что и во мне что-то было сломлено. Однажды у меня был сильный, влиятельный муж — человек, которого уважали и боялись в сообществе и в мире бизнеса.

Несмотря на то, какими были наши отношения, я оставалась по-прежнему Оливией Фоксворт, женой Малькольма Фоксворта, который всегда руководил людьми. Теперь на руках у меня был вызывающий жалость инвалид, всего лишь тень того.

В сущности это случилось с нами из-за Коррин и Кристофера. Где они сейчас? Хорошо ли живут? А Бог, который ниспослал разрушение и мщение на дом Фокс-вортов, преследует ли он их тоже?

— Хорошо, — сказала я. — Я сделаю это немедленно.

— О, спасибо тебе, Оливия. Да благословит тебя Господь.

— Тебе пора возвращаться в свою комнату и отдыхать, — сказала я ему.

— Да, да. Как скажешь, Оливия.

Он повернулся, пытаясь своими жалкими усилиями справиться с коляской. Я позвала сиделку, и она отвезла его в его комнату. А он все время бормотал:

— Спасибо, Оливия. Спасибо тебе.

Я сразу же послала за Джоном Эмосом.

— Я хочу, чтобы ты отправился в Шарноттсвилль, — сказала я, как только он вошел в библиотеку, — и нанял лучших детективов, которые бы установили местонахождение Коррин и Кристофера. Я хочу знать о них все, каждую мелкую деталь, которая может быть обнаружена.

Джон нахмурился.

— Что за причина? — спросил он. Затем он заметил, что на лице моем появилось раздражение.

— Конечно, если ты так хочешь.

— Да, это то, чего я хочу, — произнесла я отчетливо. Он быстро кивнул.

— Я еду сейчас же.

Прошло немногим больше месяца, и мы получили первое подробное сообщение. Джон Эмос привел детектива в библиотеку. Малькольм оставался все еще в своей комнате. Я не хотела ни о чем ему рассказывать до тех пор, пока сама сначала не узнаю что-либо. Детектив был скромным маленьким человечком, который похож был больше на банковского кассира. Позднее мне пришлось узнать, что это было его преимущество. Его никто не замечал. Звали его Крутерс. Он носил очки с толстыми линзами, которые плохо сидели у него на носу и поэтому постоянно соскакивали с переносицы, когда он разговаривал. Я была с ним нетерпелива, но все-таки заставила себя слушать.

— Они живут под фамилией Доллангенджер, — начал он. — Поэтому мне потребовалось некоторое время, чтобы обнаружить их.

— Мистер Крутерс, меня не интересуют подробности ваших усилий. Вы сообщите мне факты, о которых узнали, — строго потребовала я.

— Да, миссис Фоксворт. Кристофер Доллангенджер работает представителем крупной фирмы в сфере общественных отношений. Фирма находится в Гладстоне, штат Пенсильвания. Как я смог понять, его очень ценят, — добавил он.

— Общественные отношения? — сказала я.

— Конечно, после того, как вы и Малькольм лишили Кристофера финансовой поддержки, он не смог оставаться в медицинской школе, — сказал Джон Эмос.

Крутерс уставился на Джона.

— Продолжайте, мистер Крутерс, — потребовала я.

— Миссис Доллангенджер считают привлекательной женщиной, хорошей женой и матерью.

— Матерью? — спросила я быстро.

— У них теперь есть сын, около двух лет. Зовут его Кристофер.

— Что вы о нем узнали? — спросила я дружелюбно. Сердце мое сильно билось в ожидании чего-то.

— Красивый ребенок, — сказал он, — Золотистые волосы, синие глаза. И, очевидно, умный мальчик.

— Этого не может быть, — промолвила я и снова села. — Это какие-то другие люди. Возможно, что эти двое — другие Кристофер и Коррин. Да, — сказала я убежденная, что такое возможно. — Вы нашли не ту супружескую пару.

— О, но извините, миссис Фоксворт, нет никакого сомнения в том, кто они такие. Не забывайте, что у меня имелись их фотографии. И видел я их обоих совсем близко. Они — ваши Кристофер и Коррин.

— Они не мои, — настаивала я.

Он посмотрел на Джона Эмоса и замолчал.

— Что еще вы узнали о них? — спросила я.

— Итак, сейчас миссис Доллангенджер опять в положении, — сказал он осторожно.

— В положении?

Я взглянула на Джона Эмоса. На его лице снова появилась кривая усмешка. Он кивнул.

— На этот раз ребенок будет другим, — прошептала я.

— Что вы сказали, миссис Фоксворт? — спросил Крутерс.

— Ничего. Я хочу, чтобы вы оставались там и сообщили нам о дне, когда миссис Доллангенджер родит. Я хочу знать все о новорожденном ребенке, вы понимаете?

— Да, понимаю, миссис Фоксворт. Я буду продолжать заниматься этим. Она скоро родит.

— Хорошо, — сказала я, — вы получите чек завтрашней почтой.

Я жестом дала знать Джону Эмосу, чтобы тот проводил детектива.

Какое-то время я сидела, переваривая то, что услышала.

Затем поднялась и пошла к комнате Малькольма. Прежде чем открыть дверь, я постояла перед ней.

— Нет, — подумала я. — Не сейчас. Пока не узнаем о новорожденном младенце.

КОНЕЦ РОДОСЛОВНОЙ

Шли дни, месяцы, годы, словно сыпались бесконечные песчинки в огромных песочных часах.

Я находила облегчение только в молитвах и в работе. Крутерс еще дважды приезжал в Фоксворт Холл — первый раз, чтобы объявить о рождении здоровой девочки, названной Кэти, и второй раз, спустя восемь лет, когда он ошеломил всех, сказав, что родились близнецы, мальчик и девочка — тоже здоровые и безупречные во всем. Похоже было, что семья Кристофера и Коррин просто превосходна. И, действительно, по рассказам мистера Кругерса, в городе их называли Дрезденскими куклами за их красивые светлые волосы, голубые глаза и безупречный цвет лица.

Малькольму я никогда не говорила об этих посещениях мистера Крутерса. Удар, который случился с ним, скоро состарил его, хотя теперь, по-видимому, он достиг того момента, когда уже не может быть дальнейшего перерождения.

Конечно, изменился его темперамент. Вначале, когда у него произошел удар и сердечный приступ, он еще не утратил боевого духа; тогда он не считал, что такое его состояние останется неизменным. Но теперь, когда он сидел в инвалидной коляске, уже не было и следа того нетерпения и позы, в которой виделась непоколебимость и требовательность, что говорило о борьбе, продолжавшейся внутри него. Вызов, однажды поселившийся в его синих глазах, постепенно исчезал. Глаза его становились тусклыми, как свечи в ночи; их когда-то яркое пламя утрачивалось по мере того, как они теряли энергию, которая их питала.

И вокруг него начинали свое движение призраки. Часто я замечала, что он находит удовлетворение в том, что сидит в самом темном углу своей комнаты или фойе. Этот человек, который раньше двигался с такой энергией и силой, что казалось излучает свой собственный свет, теперь сидел в объятиях темноты.

Медленно, с усердной решимостью тени Фоксворт Холла предъявляли на него свои права.

Хотя его речь улучшилась настолько, что его легко понимали, он стал воздерживаться от разговоров. Его сиделки, а у него перебывало около десяти различных сиделок за все эти годы, научились понимать его жесты и знали, что он хочет, когда он махал рукой или дергал головой. Единственно, когда голос его повышался, так это в то время, как он присоединялся к нашим с Джоном Эмосом ежедневным молитвам. Я знала, что его усилия выжить, вынести боль и унижение, которое он испытывал из-за возраста и болезни, исходили от его огромного желания верить в свое спасение. Мы просили Бога не оставлять нас и молили Его о прощении. Я переходила из мира религии в мир бизнеса и обратно, каждый раз полностью подчиняя себя работе и требованиям и того, и другого; потому что пока я была занята, я чувствовала себя комфортно и в безопасности. Я стала ненавидеть те спокойные минуты, когда я могла позволить себе немного расслабиться и отдохнуть. Состояние покоя означало для меня противоборство с моими воспоминаниями. Они — эти воспоминания — словно подстерегали меня, жужжали у меня в голове, как рой сумасшедших насекомых, изыскивая возможность проникнуть внутрь крепости моего относительного покоя.

Эхом отдавались старые голоса, тени и призраки скользили по коридорам, воскресавшие при виде какой-нибудь старой игрушки Мала или Джоэля или заброшенного пианино в гостиной, на котором теперь никто не играл, или старой комнатки Коррин.

Я пыталась избегать появляться во многих уголках нашего огромного дома, особенно в северном его крыле. Я никогда не отпирала Лебединую комнату и держала на замке комнату Малькольма, где хранились его награды и памятные подарки. Я велела перенести на чердак кое-что из мебели, чемоданы, картины и одежду. Я делала все, что могла, чтобы удержать и отодвинуть от себя прошлое, отгородить его надежной стеной дистанции и времени; но оно все-таки ухитрялось нет-нет да и проскользнуть в мою настоящую жизнь. Воспоминания и время брали свое.

Теперь снова моя жизнь была окрашена в серый цвет, как это было до того, как я приехала в Фоксворт Холл. Я тогда боялась, что так будет всегда. Но теперь меня больше не пугал серый цвет, потому что я слилась с ним воедино. Я носила одежду только серого цвета, серым был цвет моих волос, моих глаз. Это был цвет моих надежд, всей моей жизни…

Вот такой я была теперь, такой я стала. Молитвы и работа укрепляли мой дух, пока я не превратилась в собственную статую. Но я была уверена, что так было угодно Богу; это все сотворил Он.

Письмо, розовое, душистое, враз изменило все. Однажды днем, когда я разбирала почту, я наткнулась на бледнорозовый конверт, такой необычный среди белых формальных деловых писем. Он был адресован мистеру и миссис Малькольм Нил Фоксворт. Я сразу же узнала почерк. В нем по-прежнему были девичьи завитки, но буквы теперь выглядели по-странному нетвердыми. С минуту я сидела и не отрываясь смотрела на нераспечатанный конверт. Что теперь понадобилось от нас Коррин? Разве она недостаточно сделала в свое время? И все же, все же сердце мое запрыгало от радости, когда я узнала этот девичий почерк. Сейчас со мной уже не было той жизни, той любви, что она когда-то внесла в Фоксворт Холл.

Единственное тепло моей жизни покинуло меня вместе с Коррин и Кристофером.

Интересно, тосковала ли она по нас так же, как мы тосковали по ней? Сейчас мне предстояло это узнать. Дрожащими пальцами я разорвала конверт. В моей руке письмо ощущалось мягким и теплым, будто бы это была ее плоть. Мой бешено бьющийся пульс барабанил по венам до тех пор, пока я не почувствовала его в кончиках пальцев.

Когда я начала читать, я услышала ее голос и увидела ее синие глаза, в которых стояла мольба.

«Дорогие отец и мама.

Я понимаю, что вам покажется странным получить мое письмо спустя столько лет.

К сожалению, мое первое письмо к вам должно содержать трагическое известие. Мой Кристофер, наш Кристофер, прекрасный и нежный, которого, как я знаю, вы любили несмотря ни на что, умер.

Да, умер. Погиб в автокатастрофе. И это случилось в день, когда ему исполнилось тридцать пять лет!

Но есть и хорошие новости. Бог послал нам, как свое благословение, четверых красивых детей. Они все синеглазые и светловолосые. У них прекрасные правильные черты лица, это сообразительные и милые детишки, которых вы с гордостью назовете своими внучатами. У нас сын, Кристофер, четырнадцати лет, дочь Кэти, ей двенадцать, и близнецы, Кори и Кэрри, четырехгодовалые.

Как Кристофер любил их! И как они любили его!

Кристофер преуспевал. Он не смог продолжить свою карьеру врача. Это была его огромная жертва, но он с радостью принес ее во имя нашей любви.

Было больно смотреть, как он отложил в сторону свои занятия медициной и приобрел другую профессию, чтобы мы могли жить и растить семью в комфорте и надежности.

Но ни я, ни он никого не виним. Никого. Он никогда не переставал любить вас. Постоянно говорил о том, что вы для него сделали. Верьте, что это так. Пожалуйста, ну, пожалуйста, поверьте мне. Вы, конечно, помните его, каким он был, и знайте, что он оставался таким же до последнего своего дня.

Я пишу вам, потому что смерть Кристофера оставила нас на грани нищеты. Я продаю все ценное, что у нас есть, чтобы выжить, прокормиться и одеться. Конечно, в том была моя вина, что я никогда серьезно не стремилась развивать свои способности, которые мне бы сейчас пригодились в жизни. Я беру на себя за это полную ответственность.

Мама, безусловно, была всегда для меня образцом для подражания, но я не могла надеяться, что стану такой же сильной и стойкой духом, как она.

Умоляю вас подумать о нашем бедственном положении и взглянуть на нас глазами всепрощения.

Я знаю, что многое нужно сделать, чтобы снова завоевать вашу любовь, но я готова сделать все, все возможное, чтобы вернуть эту любовь.

Пожалуйста, позвольте нам вернуться в Фоксворт Холл, чтобы дети мои могли расти, радуясь добру и счастью.

Спасите нас! Пожалуйста…

Обещаю, что мы будем безукоризненны; будем подчиняться всем вашим приказаниям.

Мои дети хорошо воспитаны и разумны. Они всегда поймут все, что от них требуется. Мы просим только дать нам шанс.

Пожалуйста, сжальтесь над нами и вспомните, что мои дети — Фоксворты, несмотря на то, что нам пришлось — нам казалось, что так будет лучше, — принять имя Доллангенджера, предка Фоксворта.

С нетерпением жду вашего ответа. Я сломленная и потерянная женщина. И ужасно всего боюсь.

С любовью, Коррин».

В конце листка заметны были следы слез. Не знаю, чьи они были — мои или ее. Кристофер умер! И неважно, что они поступили скверно, неважно, что их любовь была греховной — я бы никогда в жизни не пожелала им того, что с ними случилось. Бог, действительно, жестоко покарал их.

Я попыталась встать, но комната поплыла у меня перед глазами; тени и призраки в ней то соединялись, то опять разъединялись, а их ужасные утробы смеялись, издеваясь надо мною.

Что я сделала? Ну, что я сделала? Неужели Бог не так понял мои молитвы? Было мучительно сознавать это. Здесь должно быть какое-то другое объяснение. Мой мозг лихорадочно искал его до тех пор, пока не остановился на Джоне Эмосе. Он то знает, что делать. Он обязательно должен знать.

— Это послание Господа, — произнес Джон Эмос нараспев, комкая в своей костлявой руке тонкое розовое письмо.

— Послание, Джон Эмос? Какой же бог сделал бы такое с Кристофером?

— Бог, который ненавидит грех. И именно ты, Оливия, признала, каким низким и подлым на самом деле был грех.

Бог в своей Вселенной восстанавливает порядок. И сейчас Он предоставил тебе возможность помочь Ему. Эти дети — дьявольское отродье. Они рождены в порочном брачном союзе, отвратительном в глазах Бога.

— Что ты имеешь в виду, Джон Эмос? Чего теперь ждет от меня Бог?

Он пристально глядел на небо, словно молчаливо общался с Господом. Он вытянул вперед руки, будто бы стремился обнять невидимую силу. Затем, сжав кулаки, он схватил эту силу и ударил себя в грудь.

— Пусть приедут Коррин и ее дети, — заявил он. — Но навсегда спрячьте этих детей от глаз всего мира. Пусть прекратится родословная греха. Не позволяйте им оставаться в этом мире, чтобы заражать других.

Я оставила Джона Эмоса и провела остаток дня одна в своей комнате, моля Бога, чтобы он наставил меня на путь истинный. И хотя я понимала толкования Джона Эмоса, принять их я не могла.

Да простит меня Бог, я все еще любила Коррин. Но что она мне сделала? Она насильно сделала из меня захватчика по отношению к ее детям.

Она заставила меня стать инструментом мщения Господа Бога! Заставила меня сделаться той холодной серой женщиной, которой я ни за что не хотела становиться. Я хотела быть бабушкой, хотела иметь внуков, которых бы я любила до безумия. И они глядели бы на меня глазами, полными любви. А она? Чем меня наградила? Дьявольское отродье…

Теперь, когда всякий раз они будут глядеть мне в лицо, я буду видеть дьявола; каждый раз, когда их руки будут дотрагиваться до меня, я буду ощущать на себе прикосновения дьявола; когда они будут звать меня, мне будет казаться, что меня зовет дьявол. Я рисовала в своем воображении их милые личики, их шелковистые светлые волосы, их ярко-синие глаза. О, я должна буду ожесточиться, чтобы не любить их. Ибо дьявол всегда наделял тех, кого посылал выполнять свою работу, очарованием и лживостью. Мне придется превратиться в крепость из серого камня, чтобы, не дай Бог, этот шарм не проник в мое сердце и не сделал бы меня инструментом в руках дьявола. В ту ночь последние капли любви высохли в моем сердце, и я стала всего лишь орудием Христа. В ту ночь я видела во сне кукольный дом; он был наполнен таким грехом, что исходил своим собственным адским огнем. Голос Бога говорил со мной.