Адью-гудбай, душа моя !

С трудом повзрослев, я устыдился своей, похоже, наследственной, нездоровой, как рукоблудие, склонности к сочинению гражданственных виршей. О, кто бы знал, как мне было стыдно, когда стишок про очередной съезд партии был напечатан в городской пионерской газетке, причем под моей настоящей, нетюхинской фамилией, с указанием номера школы и даже класса... А уж когда вдруг приняли в Союз писателей, да еще, как на грех, наградили тоталитарной премией -- аж запил со стыда... Ну, в общем, когда она меня вынесла на улицу и, смаху приложив к стенке, рявкнула: -- Ну и гад же ты, Тюхин! Да я даже под Жоркой, под Мандулой такого не слыхивала! -- когда она мне сказанула это, да еще с чувством, со сверканием очей, -- я в буквальном смысле чуть не сгорел со стыда! А Даздраперма, дурында вербованная, вынула "беломорину" и, не найдя позолоченной своей зажигалочки, по-хамски прикурила от моего пылающего лба. Господи, не помню, как и домой дошел! А едва мы с Идусиком переступили порог, позвонил вдруг Ричард Иванович. -- Слушайте, друг мой, -- сказал он, -- а чего это вы давеча про голубей разговор завели, неужто аппетит... м-ме... проснулся? -- А что -- не должен? -- сглотнув слюну, спросил я. -- Да нет, почему же, -- уклонился от прямого ответа слепец-провиденциалист. -Только имейте ввиду -- жрать здесь все одно... м-ме... нечего. У меня потемнело в глазах. В кишках немелодично пело и поуркивало. Окончательно очумев, я погасил свет, но стало еще хуже: во тьме начались голодные видения. Я и не подозревал в себе такого изощренного воображения. Мерещилась родимая каша -- гурьевская, гречневая, пшенная, овсяная, манная, гороховая, перловая -- о солдатская "кирза"! -- в мисках, в бачках, в дымящих походных кухнях на колесах!.. Сводил с ума запах свежевыпеченного хлеба -- черного, горячего на излом, с хрустящей корочкой. Мучительно хотелось сваренного женой-хохлушкой борща, белорусской бульбы, узбекских мантов, молдавской мамалыги, грузинского, с колечками лука, шашлычка... Дразнил ноздри дух нашей русской водочки под это дело... А как пахло мамиными, с луком-с-яйцами, пирожками -- не передать!.. Все мои попытки усилием воли переключить сознание на что-нибудь другое, некулинарное, успехом не увенчались. К примеру, я уже начал было подступаться к философскому осмыслению астральной сущности Адама Кадмона, но тут коварное воображение подменило чистого, почти безгрешного первочеловека -- Адамом Смитом, я вздрогнул, я вспомнил свой недавний, горестный опыт на тернистой стезе дикого русского бизнеса, я тряхнул головой и Адама Смита, будь он неладен, сменил автор уголовных романов Аркадий Адамов, Адамова -- Кирилл Набутов с его популярным "Адамовым яблоком", очами души я увидел кадык садиста-интеллигента Кузявкина, следом -- свою дачу в Кузьмолово -- и пошло-поехало!.. Антоновка, белый налив, джонатан, бергамот, -- яблоки, яблоки, яблоки -- черт бы их всех побрал -- маринованные, моченые, сушеные, в компоте и просто -- на ветках в таком невозможном, невозвратном таком саду моего детства... -- О-о! -- застонал я, и в мучительном пароксизме свалился с раскладушки и пополз в коридор к холодильнику. Когда я нащупал ручку на дверце, проклятое чрево мое издало такой тарзаний вопль, что я аж выгнулся, застонал от нестерпимого унижения: Господи, но почему, за что, за какие такие особые прегрешения?! И вот я открыл цыпочкин "Арагац", я распахнул его и чуть было не проглотил язык от неожиданности! Мало того, что в холодильнике в смысле еды было, что называется, шаром покати -- это бы ладно, этим нас русских-советских писателей удивить трудно, -- поразило вот что: на верхней полке агрегата, под морозильником, стояла трехлитровая банка из-под яблочного сока, а на ней наклеечка с такой вот до боли знакомой уже надписью: гипосульфит натрия. И в скобочках, чтобы кто-нибудь ненароком не перепутал, как это случилось со мной: " фиксаж ". Еще не осознавая всей несусветности происходящего, я снял полиэтиленовую крышку и, облизнув пересохшие губы,... отпил из банки, сначала робко, маленькими глоточками, потом все смелее, смелей... Сейчас уже затрудняюсь даже сказать в каком году -- то ли в 48, то ли в 47, -точно помню только, что перед ноябрьскими -- мы пошли как обычно в ДСС на занятия. Запала в душу характерная фамилия лектора -- Померанец. Век не забуду и темочку: "Детская болезнь правизны в гуманизме (военном) в беспощадном свете постпердегласного анализа". Мы все трое -- две моих дамочки и я, Тюхин, как всегда сидели в первом -исключительно для почетных гостей -- ряду. О чем этот самый Померанец говорил в лекции, этого я даже тезисно пересказать не берусь. Да и, признаться, не все расслышал, потому как там, на Литейном, как и обещал мне Кондратий Комиссаров, получил-таки доской по уху. Хорошо помню только его, лектора, заключительный пассаж. -- Нуте-с! -- потирая ладони, сказал этот гад. -- Соображения, возражения, вопросы -- есть?.. Нет вопросов! Оч-чень хорошо! -- и он, придурок лагерный, совсем уж было собрался соскокнуть со сцены, но тут, точно какой-то гоголевский черт -- и ведь что любопытно: очки я в этот момент как раз протирал носовым платочком -- точно сологубовский мелкий бес какой-то подъелдыкнул меня поднять свою дурацкую, дважды ломаную Афедроновым руку: -- Одну минуточку! -- сказал я. -- Вот вы тут насчет болезни рассуждали и очень точно подметили, что ее -- эту самую проклятую "правизну" из нас, мерзавцев, надо выжигать каленым железом. С этим невозможно не согласиться. Не вызывает возражения и другой ваш вывод -- что де горбачевых только могила исправит. И тут я вас, уважаемый, понимаю и горячо поддерживаю. Но вот ведь какая загвоздка: коли уж есть болезнь, то должен быть и, так сказать, субъект заболевания. Я хо... Да отстань ты, в конце-то концов! -- это я Даздраперме, поганке! Нет, вы представляете: я говорю, а она меня дергает за... ну, в общем, за штаны! -- Так вот насчет этого самого субъекта. Болезнь, как мы выяснили с вашей помощью, действительно, детская, только дети-то где?.. Вот уж сколько здесь у вас мыкаюсь, а кроме впавших, так сказать, в детство дусиков, ничего похожего на детей и в глаза, елки зеленые, не видел!.. И-йех! -- И тут я изо всех сил топнул своим домашним тапком по ее кирзовому сапожищу!.. Даздраперма даже пукнула от удовольствия. -- Дети?.. Какие еще... дети?! -- побледнел Померанец. -- Ну, маленькие такие, писклявые... ну, писаются еще, -- я покосился на Даздраперму, -- лезут куда ни попадя... -- Все полезно, что в рот залезло! -- ни к селу, ни к городу ляпнула Даздраперма, дура, доложу я вам, жуткая, временами просто клиническая... -- Да вы, гражданин Померанец, не нервничайте, вы садитесь, садитесь, -разрешил я, и этот олух царя небесного так и сел мимо стула. -- Знаете, -- сказал я, сглотнув подступивший было к горлу закрепитель, -- я тут после каждого занятия ночами все думаю, думаю, и вот ведь какая ерунда получается: ну, хорошо, ну, допустим, построили мы с вами этот самый наш Военный Гуманизм, ну а дальше-то что?.. -- Так вы, значит, ставите вопрос: что дальше?.. Что же, так сказать, дальше -спрашиваете вы, -- тоскливо озираясь, пролепетал Померанец. -- Ну, так и что дальше-то?! -- со свойственным мне бессердечием вопросил я. Нет, ей-богу не знаю, чем бы все это кончилось на этот раз, если б не она, суровая моя возлюбленная и наставница. -- А дальше, -- звенящим от волнения голосом сказала Идея Марксэновна, вставая, -- а дальше, дорогой товарищ Тюхин, начнется новая, но опять же -- героическая глава нашей с вами самой великой в мире Истории, товарищи! Зал так и взорвался аплодисментами. Зазвучали здравицы в честь руководителей. И вы знаете, такая она была одухотворенная, такая, даже без поправки на розовые очки, привлекательная в тот момент, что я, Тюхин, честно говоря, даже залюбовался. Вот тут-то и надо было бы мне, пользуясь случаем, остановиться, попридержать свой дурацкий язык, но увы, увы -- меня уже понесло. -- Но тогда что же это выходит, товарищи, -- не сводя с нее, с Идеи моей Марксэновны, глаз, воскликнул я, ее духовный ученик и платонический сожитель, -- ведь если в 1924 году, в январе, в Горках Ленинских, к нашей всеобщей радости снова начнет биться сердце Вождя мирового пролетариата, дорогого и любимого нашего... товарища, -- глубокий, взволнованный вздох, -- товарища... Иванова, -- моя Идея облегченно переводит дух: не перепутал-таки, Жмурик! -товарища Иванова Константина... Петровича!.. -- Точно ветер проносится по залу. Все в едином порыве встают, а я, вредитель, терпеливо дожидаюсь, когда овации поулягутся, и заканчиваю-таки свою вредительскую мыслишку, ничтожную, циничную, типично тюхинскую: -- ...тогда со всей неизбежностью следует, что далее -- в 1918 году, тоже в горках, только уже в других -- в Уральских, в городе Екатеринбурге восстанет из праха и... И тут, дорогие мои, раздался в буквальном смысле этого слова -- леденящий душу, пронзительный крик: -- Молча-ааать!.. Мне даже показалось поначалу, что это опять он -- мой, так называемый, внутренний голос, но и на этот раз я угодил пальцем в небо. Кричала она -- моя квартирная хозяйка Шизая, Идея Марксэновна, соломенная вдова. Клянусь, в жизни не слыхивал столь отчаянного, на грани самоуничтожения крика! Вот так, говорят, кричат перед смертью зайцы -- безысходно, почти по-человечески. -- Молча-ать, кому говорят!.. Господи, как же она была хороша в это мгновение: глаза метали огонь, грудь -скромная такая, совершенно непохожая на Ляхинскую, возбужденно вздымалась под кожаночкой, неровные зубки постукивали. Что и говорить -- напряжение в зале достигло апогея. Но тут произошло маленькое чудо. Идиотка Даздраперма опять оконфузилась. Причем, на этот раз, по-моему, специально. И все мы как-то разом расслабились, заулыбались простыми человеческими улыбками, забыли о политических разногласиях. Атмосфера разрядилась. Даже Обосранец и тот, опомнившись, нашелся: -- Товарищи, а хотите, я вам фокус покажу? Военачальники дружно зааплодировали. -- Дорогие товарищи, -- задушевно сказал заметно приободрившийся агент по распространению партийно-правительственных постановлений, -- а хотите я сейчас, прямо на ваших глазах съем какой-нибудь совершенно несъедобный предмет? -- Просим, просим! -- зашумели все в зале и я, дубина, в том числе. -- Итак, сейчас на глазах почтенной публики я проглочу... ну что?.. Ну, скажем, -- и в этот миг он резко повернулся ко мне, -- ну, скажем, паспорт, который мне даст наш дорогой гость, гражданин... -- он выдержал паузу, -- гражданин Финкельштейн, он же -- Хасбулатов, он же -- Тюхин и так далее, и тому подобное!.. Воцарилась мертвая тишина. Я медленно встал. Вы сами, должно быть, догадываетесь, как безумно трудно, почти невозможно было мне, Эмскому, сказать что-нибудь мало-мальски связное по этому печальному поводу. И все же я сказал. -- Ксива моя была в клифте, -- честно, как бывало в камере, сказал я. -- Клифт взяли на гоп-стоп два штопорилы с волынами. Гадом буду!.. Зал одобрительно зашумел. Идея Марксэновна Шизая, наставница моя, даже глазами заморгала, до того ей понравился мой предельно искренний, полный внутреннего достоинства ответ. Померанец поморщился. -- Ах, вот оно что! -- сказал он. -- Тут товарищ Тюхин забивает нам баки про то, как его, зубра, казачнули две сявки с дурами. -- Он подмигнул в зал. -- Ну, что ж, допустим... Но если у товарища Финкельштейна нет паспорта, пусть уважаемый товарищ Хасбулатов предъявит нам с вами какой-нибудь другой документ, ну, скажем... ну, скажем, партийный билет члена КПСС товарища Тюхина! О, это был поистине сокрушительный, почти афедроновской силы удар ниже пояса! "Вот он и настал, Виктор Григорьевич, -- горестно подумал я, -- вот он и пришел -- час расплаты за все содеянное!.." Вот так подумал я про себя, а вслух с трудом выговорил почти непроизносимое: -- Партийного билета у меня тоже нет. Я сдал его в партбю... в партбюро... -- Так-так! -- подбодрил торжествующий мерзавец. -- Говорите, мы, затаив дыхание, слушаем вас!.. -- Я сдал его в свое партбюро, вместе с заявлением, -- пропадая, прошептал я, -- вместе с заявлением о выходе из нашей родной Коммунистической партии... Стало слышно, как где-то далеко-далеко, должно быть, в Левашово, сухо пощелкивают одиночные. На Идею Марксэновну было больно смотреть. Казалось, еще немного и она не выдержит, заплачет! И все же моя бескомпромиссная подруга нашла в себе силы и мужество. -- Этого не может быть, -- сухо сказала она. -- Тюхин, скажите товарищу лектору, что все услышанное нами -- неправда! -- Да правда, правда, -- небрежно махнул рукой Померанец, норовя соскочить со сцены. Идея Марксэновна Шизая небрежностей не прощала никому! -- Одну минуточку! -- осадила прыткого Померанца моя хорошая. -- А где же фокус, который вы пообещали товарищам сержантам и старшинам?.. -- И вольнонаемным! -- гаркнула пердунья Даздраперма П. -- Да бросьте вы, девоньки, какие там еще фокусы, -- отмахнулся обнаглевший Померанец. -- Главное, что у него, у врага, фокус, как говорится, не удалси!.. И он, провокатор, спрыгнув со сцены, юркнул бы в народные массы, как Ричард Иванович, бесследно бы растворился, и даже лагерной пыли нерозовой не осталось бы после него, но тут Идея Макрсэновна нахмурила свой правильный лобик, две упрямых вертикальных складочки нарушили его девственную чистоту. -- А ну стой, гад, стрелять буду, -- расстегивая допотопную деревянную кобуру, спокойно сказала она. И Померанец дрогнул. -- Товарищи сержанты и старшины! -- вскричал он, суетливо вынимая глаза из глазниц и рассовывая их по карманам. -- Товарищи вольнонаемные! Съесть-то я что-нибудь, может быть, и съел бы, и даже, признаться, с удовольствием, только ведь сами видите -- есть нечего!.. -- Ну почему же нечего, -- не повышая голоса, сказала моя хорошая. -- А ну-ка, Померанец, откройте-ка рот!.. И когда этот, неизвестно как проникший во все мои секреты гад, не только не подчинился, но изо всех сил стиснув зубы, еще и ладошкой прикрылся в довершение, Идея Марксэновна Шизая, дочь таинственного Свидетеля и Очевидца, проявила себя во всем своем убийственном великолепии. -- Не хочешь -- заставим, -- сказала она, как любил говаривать наш батарейный старшина Сундуков, сказала и, щелкнув антикварным курочком, торжественно провозгласила: -- Великому нашему Илье Владимировичу Левину, теоретику и практику всепобеждающего Военного Гуманизма -- ура, товарищи! И оно грянуло под величественными сводами Дома Сержантов и Старшин -- наше родное солдатское "ур-ра!". Самозабвенно кричал я. Издавала громкие звуки бесстыжая Даздраперма. Широко раззявив поганый рот, голосил очередной мой недоброжелатель -- негодяй в штатском Померанец. Энтузиазм был таким всеобщим и полным, что на звук выстрела, собственно говоря, никто и не среагировал. Я лично сообразил, что произошло лишь после того, как моя ненаглядная зачем-то дунула в ствол своей устрашающей "пушки" из Артиллерийского музея... Или я, инвалид по голове, что-то путаю? И не любовь моя -- Шизая, а дура Даздраперма шмальнула навскидку из американской реактивной базуки, а потом дунула в трубу, пародируя архангела Гавриила?.. И вечно вот так -- замрешь вдруг на самом разбеге, влепившись лбом в незримую, не рассекреченную еще проявителем стену. И только звон на весь мир, да волосенки дыбом от несущегося навстречу и мимо паровоза жизни!.. Так кто же все-таки выстрелил? И какой все же год -- 48-й или 47-й -- стоял на дворе? Да и было ли все это, елки зеленые, или так -- примерещилось с чеченского порошочка?.. Ну и самое, пожалуй, для меня принципиальное, как сказал бы Кондратий Комиссаров, -- стержневое: прикурила тогда, после ламбады от моего пылающего лба Даздраперма или как раз наоборот -- в сердцах погасила об него свой слюнявый окурочек?.. -- Что, съел?! -- злорадно вскричала Даздраперма. -- Что съел?.. Что, что он съел? -- взволновался я. А Померанец между тем уже вился волчком на сцене, элегантно выбрасывая правую ногу во время каждого пируэта. Ну, ей-богу, совсем, как М. Барышников, с которым лично мне, Тюхину, выпало счастье познакомиться не где-нибудь, а на одном таком тоже совершенно инфернальном мероприятии, то есть -- на съезде Ленинского комсомола, кажется, на XVII-м. И уж если совсем начистоту -- мы там тоже кричали "ура", и насколько мне помнится -- с утра до вечера. Впрочем, Мишель, по-моему, только рот для виду раскрывал, диссидент этакий!.. И ведь что характерно -- у нас даже номера в гостинице были соседние: у него 777-й, а у меня -- 13-й... Или я опять что-то путаю?.. Или мы тогда вообще жили в одном двухместном номере, только в разных городах и странах?.. "Значит, все-таки съел!" -- подумал я, и пока эта мысль, втемяшившаяся в мою трижды продырявленную Афедроновым голову, томила и тревожила меня, Померанец все выделывал свои фантастические фуэте. "Эх, сюда бы еще Ляхину в одних чулках!" -- совершенно неожиданно вообразил я и, невольно покосившись на соседнюю, прямо скажем, не выдающуюся ни на один миллиметр грудь под скрипучей революционной кожей, вздохнул. В это мгновение Померанец, долго и мучительно помирая, пал наконец на одно колено. Прижав левую руку к сердцу, а правую простерев вперед, в онемевший от восхищения зал, он вдруг раскрыл на всю варежку свой, как у клоуна, каррикатурно-красный, кровавый такой рот и вдруг запел -- да ведь так задушевно, так замечательно, ну точь-в-точь, как мой батарейный старшина товарищ Сундуков:       Вот умру я, умру, Похоронят меня...
      И мы дружно, все, как один, подхватили:
      И никто-о не узна-ает, Где могилка моя.
      Господи, ведь были же, были Песни!.. Эх!.. Ну вобщем, допев до конца и под шквал аплодисментов -- сорвался-таки напоследок! -- раскланявшись, Померанец с подозрительным грохотом пропал за кулисами. -- Это куда это он? -- обеспокоился я. И суровая моя подруга, бесценная Идея Марксэновна Шизая, пощелкивая курочком реликвии, задумчиво ответила: -- Да все туда же, Тюхин, туда же...
      Глава девятая
      Воздыханья, тени, голоса
      Господи, Господи, да что же это творится со мной, окаянным? Зачем, а главное -откуда это голодная, скрежещущая вставными зубами злоба? Почему не радость -но злорадство? Отчего не улыбка -- но саркастическая ухмылочка, да еще с двусмысленными намеками, с подтекстом, с безжалостной тюхинской подковырочкой?.. Люди, я совсем недавно любил вас... И ведь не было же никаких кровавых буковок под сомнительными обязательствами, собственного глаза, выбитого следователем, на ладони, разгайдаренных сбережений в кубышечке... Ничего этого не было и в помине, просто я проснулся однажды и... и даже не заметил, что грудь моя во сне опустела, как дупло осеннего дерева. Где ты, душа-кукушечка, чего ужаснувшись, покинула меня, трепеща одеревеневшими от страха крылышками?.. Она стоит на коленях перед моей раскладушкой -- худенькая такая, в розовой комбинашке с оборванной лямочкой. Она сморкается в мятый розовый платочек и, совершенно незнакомая, другая, шепчет мне на ухо: -- Да пойми же ты наконец -- это все не случайно! Откуда у него такая информация о тебе?.. Ну, откуда -- подумай своей гениальной головой!.. Вот то-то и оно!.. А стало быть, Померанец как минимум провокатор! Понимаешь, это провокация, Тюхин. Хуже -- заговор! Они там опять, Тюхин, заваривают кашу!.. Я смотрю на нее сквозь розовые очки, на взволнованную такую, человечную, готовую на все ради меня -- о, она так мне и сказала: ради тебя и Отечества я, Тюхин, готова на все! Честное левинское! -- я смотрю на нее сквозь афедроновскую оптику -- и едва ли не верю, и почти что люблю ее больше жизни, но простить, увы, не могу... -- В рот!.. живому человеку... из маузера?! -- сглатывая слезы, бормочу я. -Господи, да как же это... чтобы человеку и -- в рот!? -- Челове-еку?! Это кто -- это Померанец, по-твоему, человек?! Эх, ты-ии!.. Да какие же они, Тюхин, люди, если они -- враги!? -- она хмурит брови, она сжимает крепкие кулачки, чекисточка моя невозможная. -- И пока бьется сердце, Тюхин, пока в жилах струится, -- и тут я весь настораживаюсь, дорогие читатели! -пока струится... ну эта... ну как ты, Тюхин, называл ее? -- Кровь, -- обмирая, подсказываю я. -- Ну да, ну да, -- соглашается она совсем, как Ричард Иванович, -- пока верю тебе, Жмурик, пока... люблю!.. -- И она, безумица, хватает вдруг мою изуродованную на Литейном руку и начинает осыпать ее торопливыми поцелуями, -люблю!.. люблю!.. люблю!.. И я, едва не забывшись, чуть не зажмуриваюсь от нахлынувших чувств!. О!.. О-о!.. О, только не это -- чур, чур меня!.. Только не телесная близость, потому что... потому что... -- Ах, да какая, в сущности, разница -- почему, -- молвит моя безутешная, подтыкая под мои бока колючее солдатское одеяло. -- Ухожу-ухожу!.. Отдыхай, набирайся сил, завтра практикум по государственному планированию... И Шизая моя, Идея Марксэновна -- на пальчиках, как мариинская лебедь уходит к себе, во вдовью светелочку. Она, снайперша, уходит, а я опять остаюсь наедине со своими бредовыми видениями на этой кухне, пропади она пропадом, где тараканы -- и те почему-то не шебуршатся, только вода из крана -- по капельке, как в китайской пытке, да шипит слабый газовый огонек на конфорке. А ведь всего-то, казалось бы, и дел-то: сдуть пламя с этой вот, зажженной, и открыть три остальные... Да! -- и еще духовку, духовочку еще -- для верности!.. Тазик свалился под утро. Громыхнуло так, что мы в обнимку подскочили в дружеско-супружеском нашем ложе. Вот почти стенографическая запись того, что за этим последовало: О н а ( выхватывая из-под подушки маузер ). Тсс!.. Я ( встревоженно ). Что -- крысы? Глаза у Идусика так и фосфорицируют во тьме. Глупенькая, вот и крысы для нее -нечто совершенно неведомое. Бестиа инкогнита. Я откладываю томик И. В. Левина. Я. Ах, Идусик, ну так слушай же: В некотором царстве, в некотором государстве, в городе Гаммельне... О н а. Ф-фу, напугал... Да ну тебя, Тюхин! Сколько можно говорить: нет у нас ничего этого -- ни царств-государств, ни крыс... Я. Господи, что -- и крыс поели?! О н а. Тсс, тсс!.. В коридоре звучат крадущиеся шаги. Дверь приоткрыта. С кровати виден холодильник и телефон на стене. В поле зрения возникает тускло светящийся призрак. В шляпе, с характерной луначарской бородкой. Это Ричард Иванович Зоркий, заклятый враг народа, расстрелянный по приговору Военной Коллегии. Провиденциалистские глаза его навеки раскрыты. Руки сомнамбулически простерты. П р и з р а к З. ( неживым голосом ). Марксэн с небес, откликнись, отзовись, смени на ветвь оливы алебарду, сойди с дерев на землю, воплотись, дай лапу другу -- Зоркому Ричарду!.. Я ( испуганно ). Стихи?! П р и з р а к З.
      О, брат, -- в застенках мрачных КГБ, Под пытками всего одно лишь слово Шептал... м-ме... я -- ЛЕМУРИЯ, Марксэн!..
      И д е я ( щелкая курочком ). Нет, ну какая сволочь!.. П р и з р а к З. ( переходя на рыдания ). Прости, о прости, навеки... м-ме... родной и любимый Учитель и, не побоюсь этого слова, Вождь!.. Это ведь я по велению партийного долга сообщил о тебе... м-ме... куда следует... О, смягчитесь все жаждущие отмщения сердца: вот она ( Призрак рвет на груди рубаху. ) -- вот она -- расплата за содеянное! Вот оно -- торжество Принципа, посрамление маловерия!.. Как сказал гений человечества Тюхин ( Я вздрагиваю. ): "Томит, бля, совесть, мучит по утрам похмельная, бля, жажда покаянья!..". Я ( растерянно ). Когда?.. Где?.. И д е я ( громко ). Да сколько же можно вам говорить, Зоркий, нету, нету папы дома! П р и з р а к З. ( делая вид, что не слышит ). О, если бы -- назад и против хода... Щелкает дверца. Это призрак призрачной своей рукой открывает холодильник. Он вынимает из него уже знакомую читателю трехлитровую банку и, сняв крышку, жадно припадает к содержимому. П р и з р а к З. Уп.. уп... уп... уп... Я ( сглатывая ). Пьет!.. И д е я ( во весь голос ). А еще в шляпе, а еще интеллигент называется! Тьфу, мерзость какая!.. По мере того, как жидкость в банке убавлялась, дух Ричарда Ивановича все более явственно терял свою призрачность, он как бы проявлялся, обретал материальность. Напившись, Ричард Иванович поставил банку на место. Раздался звук сытенькой отрыжки. -- Пардон, -- кротко сказал Зоркий, аккуратно закрывая холодильник. Моя Идея Марксэновна с трудом удержалась от выстрела. -- И потрудитесь как следует захлопнуть за собой дверь! -- дрожа от гнева, крикнула она. Ричард Иванович опять сделал вид, что не слышит. Шаги его -- удаляющиеся, исполненные достоинства -- звучали еще какое-то непродолжительное время, затем, уже у самых дверей, покойничек споткнулся о тазик и совсем уж неинтеллигентно выразился. Брякнул надетый в сердцах на велосипедную педаль предмет нашей санитарии и гигиены, бабахнула входная дверь... Мы устало откинулись на подушки. Меня разбудил ее голос. Нет, я не оговорился -- именно разбудил. К этому времени я уже вполне овладел строго засекреченной техникой спанья с открытыми глазами, каковой, кстати сказать, виртуозно владел все тот же К. Комиссаров, половину жизни своей проспавший в президиумах торжественных заседаний. Итак, среди ночи меня разбудил ее приглушенный голос. Идея Марксэновна стояла в коридоре с телефонной трубкой в руке. Она прикрывалась ладошкой, но отдельные слова все-таки доносились до моего слуха. На всякий случай, я заткнул уши пальцами и -- о ужас! -- вдруг услышал их разговор. Каждый вздох, каждое словечко... -- Ну зачем, зачем?! -- сказала она. -- Ах, если б ты знал, если б знал -- как не вовремя, не кстати!.. А тут еще этот твой бесстыжий Ричард Иванович... -- Опять приходил? -- голос незнакомый, странный какой-то: ни мужской, ни женский, как бы и не человеческий вовсе. -- Спать нужно меньше, Идея Марксэновна. Они, Ричарды Ивановичи, являются только во сне. Она всхлипнула: -- А Афедронов через час звонит... -- Ха-ха-ха! -- смех совершенно неестественный, напрочь лишенный эмоций. -- До сих пор не успокоились. О темпора, о море... -- Это для тебя -- умора, а я просто с ума схожу!.. Ведь все равно поймают!.. Может, пошел бы, сдался?.. -- Плюнь, батюшка, поцелуй ручку злодею..?! -- Пушкина читал, с уважением отмечаю я, Тюхин. -- Так, что-ли, по-твоему? -- И снова смешок, скрипучий, мохнатый какой-то. -- А ну, как не поймают?! Ты с ним говорила? -- Нет еще. -- Почему? -- Боюсь! -- Не надо бояться покойни... -- Все равно -- боюсь! -- перебивает моя отчаянная. -- О, если б ты знал, каково это -- спать со жмуриком! По спине моей бегут тарантулы ужаса: это что... это они... обо мне?! -- Все мы в каком-то смысле -- жмурики, -- философски замечает ее загадочный папа. -- И все-таки, моя дорогая, -- надо! Другого выхода, уверяю тебя, нет. Все варианты просчитаны. От волнения у меня перехватывает горло. Я склатываю комок, да так громко, что Идея Марксэновна вздрагивает. -- Кажется, нас подслушивают, -- говорит он. -- Ну что -- решилась?.. Ну -быстро, быстро! Придешь? Она стонет: -- Что ты со мной делаешь, о-о, что ты делаешь!.. -- Последний раз спрашиваю: придешь или нет? -- Уходи, умоляю! Они уже засекли твой номер... -- Значит, договорились? -- Да, да, да! -- Она хлопает трубкой и бессильно оседает на пол. Хотите верьте, хотите нет, но это, кажется, обморок!..
      Глава десятая
      Марксэн почти не виден
      Идея Марксэновна ходила по кухне, заламывая руки. Такой потерянной, по-девичьи беззащитной я еще не видел ее. -- Что вы делаете со мной, что делаете?! -- в отчаянии вопрошала моя сожительница -- сугубо духовная, подчеркиваю! -- Ты понимаешь, Тюхин, в чем ужас: ведь я же до сих пор по-своему люблю его!.. Ах, да причем здесь твой Шизый?! Ну мой, какая разница... Папу, папу люблю, Тюхин! И вся трагедия в том, что во мне происходит смертельная схватка между моими дочерними чувствами и чувством гражданского долга. С одной стороны, я обязана, понимаешь, Тюхин: о-бя-за-на сообщить о нашем свидании товарищу Бесфамильному, с другой... -- Ну так и не сообщай, елки зеленые. -- Ты думаешь? -- оживилась она. -- Ах, Тюхин, ты даже представить себе не можешь, какой он -- мой папа! Умница, душка, мягенький такой! А сколько теплоты, обаяния! И знаешь, Жмурик, он ведь очень-очень старый. Ты даже представить себе не можешь -- какой старый! Веришь ли -- он был свидетелем и очевидцем трех полетов на Марс и двух мировых революций!.. Ах, Тюхин, чего он только не навидался на своем тутошнем веку. Мой бедный несчастный лохматик!.. О-о!.. О это "о"!.. Она ведь от меня, от Эмского, переняла это восклицание. Специфично-поэтическое. Милая, наивная!.. О, если б ты только знала, если б только представить себе могла!.. Строчки плывут в окаянных глазах моих, буквы двоятся... -- Ну да, ну да, -- с присущей Тюхину способностью опошлить все на свете, шепчу я, -- он же -- свидетель, а свидетелей было принято убирать во все времена, не так ли, дорогая? Она вздыхает: -- Ну а как же еще иначе, неисправимый ты мой! -- две суровые складочки -- знак равенства между мыслью и словом -- возникли на ее чистом, как у подлинного революционера, лбу. -- Время, Тюхин, такое: бескомпромиссное, не признающее сантиментов время. И для одних, в данном случае для нас, Тюхин, -- оно время жить, ну а все остальные, прочие -- это не более чем Померанцы... Нет, чувствую, тебе это не понять. Вы ведь все -- которые оттуда, сверху -- существа безнадежно ущербные. -- Я настораживаюсь. -- В вас уже напрочь отсутствует самое стержневое, Тюхин: классовый инстинкт. Вы, Финкельштейны, ни во что не верите: ни в настоящее, ни даже в Прошлое! Вы -- циники, вы бессердечные циники, Тюхин!.. -- Мы не циники, -- мягко возразил я, улыбнувшись ей бледной, как у покойника улыбочкой, -- мы не циники, драгоценная моя, мы -- лирики по рупь сорок за строчку, с вычетом подоходного и за бездетность... И тут она как-то особенно пристально посмотрела на меня, суровая и в то же время нежная, как сама Эпоха; она посмотрела мне прямо в глаза и тихо сказала: -- Ах, Тюхин, возлюбленный товарищ ты мой, только ее -- только этой твоей лирики нам сейчас и не хватало. Как там у Эмского: "Покоя нет, пока покойник снится!.." -- вот так она и сказала, вовеки незабвенная моя. И ведь что характерно -- покоя нам в тот памятный августовский вечерок и впрямь не было!.. Сначала позвонил Кузявкин. Вежливо поздоровавшись со мной по имени-отчеству, он справился, не ломит ли у меня к непогоде перешибленная Афедроновым нога. Ах, значит, не ломит, -- деланно обрадовался он, -- тогда это -- к нечаянной радости. Ждите... Как стемнело, в окно постучал промокший под дождем Шипачев. Озираясь и шмыгая носом, он попросил этого самого... ну, сами знаете чего, только, упаси Бог, не из холодильничка, а прямо, товарищ Тюхин, из-под крана. Залудив кружку, он вдруг заговорил стихами: -- Любовью, гражданин Хасбулатов, дорожить умейте! -- сказал он, и погрозив мне скрюченным от постоянного нажимания на курок пальцем, загремел вместе с мусорным бачком, на котором стоял. Но самое поразительное произошло уже после отбоя. Вам, должно быть, небезынтересно будет узнать, что этот самый отбой объявлял Городу по радио все тот же прапорщик Мандула.