Приключения Мишеля Гартмана. Часть 2

Стрелки ждали его, выстроившись в одну шеренгу, с ружьями на плече.

— Отто, я доверяю вам все, что мне дорого на земле, — тихо сказал Мишель, пожимая руку друга.

— Будьте покойны, я бдительно стану стеречь, — успокоил тот, отвечая на пожатие руки, — до свидания!

— Кто знает, вернусь ли я? — пробормотал Мишель так тихо, что приятель не расслышал его слов, и, утвердив голос, он скомандовал: — Марш!

Небольшой отряд, во главе которого стал Мишель, удалился беглым шагом и вскоре скрылся во мраке.

Мишель Гартман питал горячую дружбу к Людвигу, бывшему подмастерью на фабрике его отца, этому отставному унтер-офицеру зуавов, на коленях которого он прыгал ребенком, и благородство которого ценил, как и качества, великие в своей простоте, вообще отличающие во Франции настоящего работника, честного и деятельного труженика. Когда арьергард схватился не на шутку с немецкими войсками и в то же время снег повалил еще сильнее, грозя разделить партизан на две части, которым трудно будет соединиться опять среди мрака и по запутанным горным тропинкам, Мишель, ни под каким видом не соглашаясь бросить своего старого друга без помощи, взял лучших шестьдесят человек из отряда Отто фон Валькфельда, отдал их под команду Оборотня, которого тонкий ум и отвага, в особенности же искусство ориентироваться среди непроницаемой мглы ему были известны, и послал эти шестьдесят человек храбрецов к Людвигу с предписанием во что бы ни стало выручить отряд альтенгеймских стрелков и привести их в деревню, где он рассчитывал остановиться на ночь.

Это произошло в половине четвертого, когда начинало смеркаться и вьюга свирепствовала.

Оборотень ушел на помощь товарищам с вверенными ему людьми, и Мишель видел, как они, подобно лавине, скатились с крутого склона горы; вслед за тем они скрылись из глаз и с той минуты о них не было ни слуху, ни Духу.

Что произошло? Примкнул ли Оборотень к отряду Людвига? Или он также сбился с пути в снежном хаосе? Может быть, он погиб с людьми, которых вел, тщетно пытаясь соединиться с теми, к кому спешил на выручку?

На все эти вопросы, которые Мишель сам задавал себе, он не находил ответа, и неизвестность повергала его в крайнее беспокойство.

Оно еще усилилось, когда, достигнув часов в шесть лагеря, где должен был остановиться на ночь, он увидал Люсьена и сержанта Петруса.

Молодые люди были посланы к нему Людвигом требовать подкрепления. Отправившись в ту минуту, когда схватка была самая жаркая, Людвиг чувствовал, что его вольные стрелки колеблются, Люсьен и Петрус совершили чудеса искусства и отваги, взбираясь на гору, чтоб догнать Мишеля, которому они немедленно донесли о положении, в котором находился арьергард. Они не встретили ни Оборотня, ни его отряда и даже на дороге не видали следов их прохода.

Это известие было тем ужаснее, что оказывалось невозможно отправить тотчас новое подкрепление, следовало ждать, пока снег настолько отвердеет, чтобы можно было идти по нему без опасения увязнуть по горло, не то, пожалуй, скатиться с обрыва или провалиться в бездну. Мишель пришел в отчаяние. Очевидно, случилось несчастье, но спрашивалось, в какой мере оно было велико и как помочь ему? Относительно этого он мог оставаться в неведении еще много долгих часов.

Мы видели, как Мишель, не в состоянии долее сдерживать своего беспокойства и противиться чувствам, волновавшим его, решился во что бы то ни стало положить конец неизвестности и пойти самому на поиски товарищей.

То, что предпринимал Мишель, было исполнено трудностей. Несмотря на светлую ночь, оказывалось крайне затруднительно направляться по обширной снежной равнине, под которою исчезли все дороги и тропинки, не оставив ни малейшей возможности ориентироваться.

По счастью, его отряд состоял из тщательно выбранных Оборотнем горцев, контрабандистов и браконьеров, людей, привыкших постоянно жить в лесах и во всякую погоду ходить по самым диким местностям, а потому и приобретающих такую чуткость чувств, что свойство это походит на чутье и верный инстинкт породистой ищейки и делает их способными без всяких дорог безошибочно напрямик направляться к цели, назначенной заранее через громадные пространства.

Сознавая, что не может вести свой маленький отряд с уверенностью, Мишель приказал остановиться и держал нечто вроде военного совета под открытым небом, чтоб придумать средство заменить сведения, которых ему недоставало.

Влюбчивый и Шакал тотчас же вызвались служить товарищам проводниками, утверждая, что ничего нет легче, как отыскать отряд альтенгеймских вольных стрелков, где бы он ни находился.

— Однако, если это так просто, как вы уверяете, — возразил Мишель, — отчего же Оборотень еще не возвратился? Ведь он также знает, как направляться.

— Разумеется, командир, и лучше кого-либо из нас, — ответил Влюбчивый, — его, очевидно, удерживает что-то неизвестное нам, иначе он вернулся бы давным-давно.

— Итак, вы считаете себя в состоянии свести нас, куда мы хотим пройти?

— Вполне, командир, что вам кажется трудно, пустое для людей, привыкших всю жизнь проводить под открытым небом.

— В таком случае я полагаюсь на вас, вы люди честные и желаете не менее меня отыскать наших несчастных товарищей.

— Вы можете довериться нам, командир.

При этом уверении Мишель кивнул головой, предоставляя им распоряжаться по своему усмотрению.

Сначала Влюбчивый и Шакал всмотрелись в расположение звезд, потом в стволы деревьев вокруг и, наконец, в цвет льда. Кончив эти наблюдения и тихо обменявшись несколькими словами, они стали во главе отряда, и пошли быстрым шагом, взяв немного правее.

— Прежде всего, — сказал Мишель, шедший рядом с Влюбчивым, — надо бы отыскать ручей, вдоль которого мы шли довольно долго и через который перебирались несколько раз, но теперь его, должно быть, не видно под снегом.

— Это вероятно, командир, — ответил Влюбчивый, — но все равно. Как скоро мы отыщем прогалину, где привал делали, если вы припомните, чтобы обождать самую сильную вьюгу, мы непременно нападем и на ручей, ведь он в пятидесяти шагах от нее, не более.

— Правда, — согласился Мишель, качая головой, — но спрашивается, найдем ли мы прогалину-то?

— Велика хитрость! Мы скоро там будем. Вот, слышите крик совы? Это Шакал дает знать, что есть что-то новое.

Они ускорили шаги и вскоре догнали Шакала. Тот стоял у дерева, притаившись за громадным его стволом.

— Что тут такое? — спросил Мишель.

— То, что мы достигли прогалины! — весело вскричал Влюбчивый. — Поглядите-ка между деревьев в ту сторону.

— И в самом деле, — сказал Мишель, — но зачем же было останавливаться Шакалу?

— Тсс! — остановил тот. — Говорите тише, я слышу звуки, которых не могу понять; лучше скрываться здесь, чем идти вперед, не зная, с кем имеешь дело.

— Гм! — отозвался Мишель после того, как внимательно прислушивался несколько мгновений. — Я ничего не слышу.

— Вы не привыкли к лесу, командир, — возразил с улыбкой Шакал.

— Звуки едва уловимы и несутся издалека, — прибавил Влюбчивый. — Заметьте, командир, что воздух не шелохнется и замечательно чист; вы лучше нас знаете, что снег тело упругое, наделенное свойством далеко переносить звуки, которые точно отскакивают от него и прыжками несутся на большое пространство. Тот шум, который мы слышим, вскоре различите и вы, потому что он приближается довольно быстро, хотя нельзя еще при таком отдалении определить причину его. Одно можно сказать с уверенностью, это — что создают его люди, как, например, если б шел многочисленный отряд. Что вы решите, командир?

— Когда вы так уверены в своих словах, — шутливо возразил Мишель, — то мне остается только исполнять предписанное вами, и мы на первый случай притаимся здесь, а Шакал между тем пойдет на разведку.

— Слушаю, командир. Если я три раза крикнупо-совиному с равными промежутками, смело идите вперед;если один раз, то не худо пуститься наутек.

— Это решено, Шакал, с Богом!

Старый солдат не заставил повторять приказания, как змея юркнул сквозь ветви и несколько минут еще силуэт его обрисовывался на снегу, после чего исчез окончательно.

А тем временем быстро усиливался шум. Теперь стало очевидно, что многочисленный отряд идет к самому тому пункту, где стоят они.

Предписав величайшую бдительность, Мишель в тревожном состоянии духа ожидал исхода рекогносцировки Шакала.

Вдруг шум замолк, и водворилась тишина.

Она продолжалась несколько минут, когда раздался совиный крик, повторенный несколько раз.

— Это друзья! — вскричал Влюбчивый.

— Наши друзья, хотите вы сказать, — возразил Мишель и тотчас вышел навстречу к идущим, которые снова уже двинулись в путь.

Почти одновременно показались Оборотень и Кердрель, они шли быстрым шагом впереди многочисленного отряда, который длинной темной чертой, как громадная змея, извивался между деревьями.

По знаку Мишеля остановились на прогалине. Альтенгеймские вольные стрелки вовсе, по-видимому, не пострадали: с ними не только были все телеги, которые им поручили прикрывать, но еще вдвое больше, а сверх того они завладели четырьмя маленькими горными орудиями, вместе с ящиками их и упряжью.

После первых приветствий Мишель стал расспрашивать Людвига, горя нетерпением узнать, что случилось. Но со свойственными этому честному человеку откровенностью и благородством, которые составляли отличительные черты его характера и заставляли всех любить его, он весело обратился к Ивону Кердрелю и Оборотню, говоря:

— Вам, господа, следует рапортовать командиру, без вас мы погибли бы все, и мой отряд, и бедняги, которым мы служим конвоем.

— Что вы говорите, любезный Людвиг? — спросил Мишель с горячим участием.

— Говорю то, командир, — продолжал он, — что все мы обязаны свободою и жизнью вашими двум друзьям. Долг этот мы постараемся уплатить рано или поздно.

— Но что же, наконец, произошло?

— О! Дело самое простое, — вмешался Оборотень улыбаясь, — командир Людвиг преувеличивает то немногое, что мы исполнили и сам остается в тени, чтобы предоставить нам всю славу сражения, в сущности принадлежащую одному ему.

— Ну, уж это чересчур! — вскричал Людвиг. — Вы мне нравитесь, Оборотень, с вашим простым тоном. Лучше я сам расскажу вам все, командир, — обратился он к Мишелю.

— И я того мнения, любезный Людвиг, — ответил молодой человек с улыбкой.

— Сегодня на рассвете, мы только что выступили, когда на нас внезапно напали пруссаки. Мы не думали, что они близко, да и ринулись они на нас с таким ожесточением, что, признаться, в первую минуту я совсем потерял голову. Женщины плакали, дети кричали, сумятица была страшная, и я не знал, что делать. Предоставив мне выпутываться как могу, господин Кердрель стал во главе шестидесяти смельчаков, сказав мне, чтобы я держался в позиции во что бы ни стало, сделал обход влево, бросился в лес и, обогнув неприятеля, устремился на него с неслыханной яростью. Со своей стороны и я водворил некоторый порядок, стал за срубленные деревья, которыми окружен был стан, и смело встретил врага. Четыре раза немцы кидались на нас с ревом демонов и все-таки выбить с позиции не могли. Понятно, мы сражались за жен наших и детей, было, отчего воодушевиться отвагой. В эту минуту я отправил к вам господина Люсьена и сержанта Петруса.

— Меня предупредили о приближении немцев, и я послал к вам Оборотня с сильным отрядом.

— Я вскоре убедился в этом, командир, но в ту минуту ничего еще не знал.

— Правда, продолжайте.

— Сакраблё! Командир, дело было жаркое. Разбойники-пруссаки бились словно черти. Едва оттесненные, они опять лезли на приступ с прежним пылом и точно, будто росли числом вокруг нас. Несколько раз схватывались мы врукопашную, но позиция наша, по счастью, была сильная, да и мы поклялись лечь тут костьми. Особенно жарко приходилось нам от горных орудий, которыми то и дело палили в нас. Просто хоть удирать впору.

— Гм! Это понятно.

— Впрочем, не столько снаряды наносили нам вред — мы были ограждены поваленными деревьями, за которыми укрывались, и выстрелы, почти не касаясь нас, производили более суматохи, чем опустошения, разрываясь во все стороны и ломая ветви, — крики этих чертей и страшные их лица до того испугали женщин и детей, что они как безумные ежеминутно кидались к нам, путались в ногах и мешали сражаться. И то надо сказать, что рыдания и страх этих дорогих нам существ, за жизнь которых мы дрожали, все вместе вязало нам руки и лишало бодрости. Наконец, дело дошло до того, что я предвидел скорый конец борьбе. Отчаиваясь в возможности продолжать бой, я уже готов был дать какое-то приказание труса, когда мне показалось, что неприятель колеблется и в рядах его произошло смятение. Я стал вслушиваться с напряженным вниманием, и мне показалось, будто раздаются дружные выстрелы знакомых мне шаспо. На пруссаков нападали и с тыла, и с флангов. Я знал, что господин Кердрель с яростью атакует их с левого фланга, но меня совсем сбивало с толку, что теперь уже несколько минут шаспо пели свою песенку на правом фланге.

— Это, верно, подоспел Оборотень с подкреплением.

— Именно так, господин Мишель, но я-то ничего не подозревал, и это двойное нападение сильно озадачило меня. Головы я, однако, не терял. «Надо посмотреть, что это», — подумал я про себя и, взмахнув саблей, крикнул: «Вперед, ребята, острые каски замялись, они отступают, пора в штыки!»

Вмиг мы перескочили баррикаду при криках «Да здравствует республика!» и ринулись на пруссаков. Произошла страшная свалка. Она длилась минут пять, но первый толчок уже был дан, неприятель вскоре отступил, смешался и обратился в бегство, оставив нам весь багаж и даже полевые орудия. Оборотень и господин Кердрель погнались за пруссаками и преследовали их мили две, однако они все бежали врассыпную, не думая смыкать рядов. Как видите, господин Мишель, во всем этом деле я не принимал никакого участия, и успех боя должен быть приписан исключительно господину Кердрелю и Оборотню. Этого отвергать нельзя, дело налицо.

Мишель улыбнулся, значительно переглянувшись с Ивоном и контрабандистом, и дружески пожал руку достойного человека, говоря:

— Очевидно, мой честный Людвиг, продолжительная погоня, вероятно, задержала вас так долго?

— Отчасти погоня, отчасти необходимость восстановить некоторый порядок в отряде. И фургоны надо было подвезти, кроме того, что мертвых следовало похоронить, да раненых перевязать по мере возможности.

— Много вы потеряли народа?

— Слишком много, командир, одиннадцать человек убиты и двадцать три ранены; по счастью, раны по большей части неопасные.

— Это действительно потеря довольно значительная. А много ли у неприятеля выбыло из строя?

— Приблизительно в шесть раз более, чем у нас. Вам известно, что мы не берем более в плен после того, как пруссаки повадились расстреливать без суда тех из наших, кого им удается захватить. Вообще день вышел для нас удачный. Пруссакам дан урок, который научит их, полагаю, впредь быть осторожнее, а нам, следовательно, даст возможность поставить себя вне всякой опасности от их нападения.

— И я так думаю, друг мой, но надо держать ухо востро и быть настороже.

— О! Не беспокойтесь, дремать не буду. Я знаю по опыту, что негодяям доверять нельзя.

— Если ваши люди не очень устали, нам лучше бы двинуться в путь: сильная стужа, и вы, вероятно, нуждаетесь в пище.

— Мы ничего не ели с утра и готовы идти, когда вам угодно.

— Так двинемся, еще длинный путь впереди до площадки, где бивак.

Вольные стрелки стали в ряды и тронулись с места тем бодрее, что мороз усилился к ночи, и они торопились достигнуть бивака, где бы погреться и сготовить себе похлебку.

Мишель отправил вперед колонну Оборотня с двадцатью наиболее бодрыми вольными стрелками известить Отто фон Валькфельда и остальных офицеров об успехе его предприятия.

Колонна подвигалась тихо, ход ее замедлялся длинным обозом, который тянулся за нею по узким тропинкам, извилинами, взбегавшими на крутые склоны горы. К тому же волонтеры дрались все утро, они едва давали себе время перевести дух в глубоком снегу и, буквально падая от усталости, с величайшими усилиями передвигали ноги, опираясь на ружья, чтобы не скатиться на дно какой-нибудь пропасти.

Площадки они достигли не прежде одиннадцати часов вечера. Тут их ожидало самое радушное гостеприимство со стороны товарищей, которым более посчастливилось. Заготовлены были громадные чашки с теплым вином, чтоб подкрепить их и отогреть окоченелые от стужи члены, во всех домах развели яркий огонь в очагах, солома разостлана была по всему полу; словом — менее чем через час по прибытии их в лагерь альтенгеймские вольные стрелки совсем забыли вынесенные страдания и весело ужинали.

Три главных начальника провели между собой продолжительное совещание, на котором решено было уменьшить, насколько будет возможно, число фургонов, полевые орудия, отнятые у немцев, заклепать и сбросить на дно пропасти, и наконец, простоять в деревне дня два, не столько чтоб отдохнуть и собраться с силами, сколько потому, что горные тропинки стали непроходимы.

Последнее решение не представляло никакой опасности для отряда. Доступ к нему был загражден со всех сторон, неожиданное нападение невозможно. И пруссаки потерпели такое поражение, что они, вероятно, не в состоянии будут погнаться за ними ранее как через несколько дней.

Приняв все эти меры и разослав патрули по всем направлениям для обзора окрестностей, офицеры деятельно принялись осматривать обоз, дабы уменьшить его, согласно принятому решению.

Осмотр начался тотчас после завтрака, то есть около десяти часов утра, и все, что нашли лишним или бесполезным, безжалостно было осуждено на разрушение и на месте же уничтожено.

От фуры к фуре комиссия дошла до тележки довольно красивого вида — два сильных лошака привязаны были к оглобле на длинном ремне и ели корм, насыпанный на разостланную перед ними попону.

— Чья эта тележка? — спросил Мишель у Людвига. — Она не принадлежит к нашему обозу.

— Правда, я забыл упомянуть про это вчера, с этим связана целая история.

— История?

— Представьте себе, тележка эта принадлежит еврею из Кольмара. Бедняга, вероятно, не выдержав притеснений, которым то и дело подвергали его пруссаки, решился бежать, во что бы ни стало и в один прекрасный день исполнил свое намерение. Но он ошибся в расчете, остроголовники открыли его и захватили. После нашего сражения вчера утром, возвращаясь с погони, господин Кердрель привез с собою этого беднягу, который лежал полумертвый в своей тележке.

Мишель обратился к Ивону.

— Да, — ответил молодой офицер на безмолвный вопрос, — я нашел этого человека в обмороке под опрокинутой тележкой. Должно быть, пруссаки сильно избили его и, не подоспей я вовремя, доконали бы. Он в таких трогательных выражениях стал умолять меня о помощи, что я не мог, ей-Богу, устоять, он же приходится мне и земляком в некотором роде. Итак, я велел положить его в тележку и привез с собою в лагерь.

— Гм! Какого это рода человек? — спросил Мишель, нахмурив брови.

— Да еврей в полном смысле слова, — ответил Ивон улыбаясь.

— Где он?

Приподняли верх тележки, в ней не оказалось никого.

— Он где-нибудь поблизости, — заметил Людвиг, — желаете вы видеть его, командир?

— Да, сам не знаю почему, но еврей этот не внушает мне доверия, хотя я лично не знаю его.

— Вид у него честный.

— Не спорю, но все-таки желаю допросить.

— Это легко, я сейчас прикажу отыскать его и привести к вам.

— Пожалуйста, любезный Людвиг, вы знаете, какую осторожность мы должны соблюдать.

— Да, да, командир, это справедливо. Куда привести жида?

— Сюда, к его тележке, где мы и выждем его. Только смотрите, не грозить ему и не прибегать к насилию.

— Будьте спокойны, командир. Слышите, — обратился он к вольным стрелкам, — пусть двое из вас отправятся отыскивать еврея, надо привести его сюда.

Два человека тотчас отделились от группы и быстро удалились исполнять приказание командира.

ГЛАВА XXII

Здесь Мишель остается один при своем мнении

Недолго прождал Мишель; минут через десять самое большее волонтеры вернулись с человеком, которого им поручено было отыскать, они разговаривали с ним очень дружелюбно.

Молодой командир всмотрелся с пристальным вниманием в человека, который подходил к нему с самым спокойным видом.

Этот загадочный для него субъект был высокого роста, сухощав и несколько сутуловат, вероятно от привычки сидеть за конторкой; его тонкие, правильные черты, высокий лоб, черные живые глаза, волосы с примесью серебристых нитей, падавшие почти до плеч, римский нос, немного большой, но с великолепными зубами рот — все придавало ему наружность положительно красивую, если б на толстых и красных губах не было постоянной двусмысленной улыбки, которая одинаково могла быть приписана и насмешке, и веселости, и если б глаза его, с бегающим и пытливым взором, не скрывались почти постоянно очками с круглыми стеклами в черепаховой оправе.

Впрочем, он был тщательно выбрит, бакенбарды в виде треугольников обрамляли его лицо, и одежду свою из тонкого сукна и хорошего покроя он носил с изящною свободой, свидетельствовавшей, что он должен принадлежать финансовой аристократии Эльзаса; разноцветная розетка красовалась в его петлице.

Словом, кто бы ни был этот человек, он не мог быть, так сказать, встречным и поперечным.

Таков был результат наскоро сделанных наблюдений Мишеля. В них не оказывалось ничего невыгодного для предмета их, однако общее впечатление на Мишеля было неблагоприятно. Он безотчетно, по какому-то внутреннему внушению, почувствовал к этому человеку непреодолимую антипатию, холод в сердце, нечто необъяснимое, как ощущение при виде змеи.

Когда неизвестный подошел шага на два или на три к офицерам, он остановился, раскланялся с изысканной вежливостью и сказал тихим, заискивающим голосом:

— Если не ошибаюсь, господа, вы начальники храбрых вольных стрелков, которым я обязан жизнью.

— Да, — ответил Людвиг, — вот наш главный начальник, — прибавил он, указывая на Мишеля.

Незнакомец поклонился Мишелю.

— Я рад, что меня привели к вам, — сказал он, — надежда увидеть вас в вашей главной квартире заставила меня отойти от моей тележки; я жаждал выразить вам благодарность, которой исполнено мое сердце, за громадную услугу, великодушно мне оказанную.

— Разве жизнь вам так дорога? — спросил Мишель с легким оттенком иронии.

— О! Милостивый государь, — возразил неизвестный со своей двусмысленной улыбкой, — жизнь я, пожалуй, не столько ценю; мне надо было отстаивать и сохранить нечто драгоценнее жизни.

— Драгоценнее жизни? Что же это? Не честь ли, быть может? — спросил Мишель.

— Нет, состояние, — возразил незнакомец, поклонился с довольным видом и тщательно протер стекла своих очков.

— Правда, — сухо сказал Мишель, чуть заметно пожав плечами, — состояние имеет большую цену в глазах некоторых людей.

— Состояние все, милостивый государь, потому что доставляет все, что можешь желать, почести, уважение, наслаждения всякого рода…

— Положим, — коротко перебил Мишель, — я готов допустить это, но, если позволите, мы бросим такие… общие рассуждения, чтоб заняться вопросом поважнее.

— Нет ничего важнее денег, — отчетливо произнес незнакомец.

— Этот молодец, — шепнул Отто на ухо Мишелю, — жаднее, видно, всего Ефраимова племени, взятого вместе, даю голову на отсечение, что он величайший ростовщик всего израильского народа.

— Быть может, — ответил Мишель тем же тоном и прибавил, обращаясь к незнакомцу с некоторой резкостью: — К делу, милостивый государь, не будем терять драгоценного времени на пустые слова, мы здесь не для того, чтобы отличаться остроумием.

— Позвольте вам заметить, — возразил неизвестный, кланяясь с изысканной вежливостью, — что не я перевел разговор на эту тему, я только отвечал на вопросы и, желая вас видеть, одну имел цель — поблагодарить за услугу, оказанную мне так вовремя. Считая это долгом, я и вышел из своей тележки отыскивать вас, как имел честь докладывать. Теперь же я готов отвечать, как подобает благородному человеку, на все вопросы, какие вам угодно будет сделать.

— Очень хорошо. Итак, вы говорите, что соотечественник нам?

— Не позволите ли вы мне, во избежание допроса, часто тяжелого для обеих сторон, познакомить вас с собою в нескольких словах? Ведь мне нечего скрывать, я и буду говорить с полной откровенностью. Если б какая-нибудь часть моего рассказа случайно показалась вам темною, я поспешу снабдить вас всеми необходимыми объяснениями, к тому же я представлю вам доказательства в подтверждение моих слов. Рассказ мой будет короток, — прибавил он с двусмысленною своею улыбкой, — и потому не много отнимет у вас драгоценного времени.

— Хорошо, говорите, мы слушаем.

— Господа, — начал незнакомец с вежливым поклоном всем троим слушателям, — мое имя Иаков бен Израиль Дессау. В середине века семейство, из которого я происхожу, после разного рода превратностей, которые пересказывать долго, нашло, наконец, верное убежище в Дессау и приняло, по обычаю наших единоверцев, дабы избегнуть всякого смешения имен, очень немногочисленных, как вам, вероятно, известно, у израильтян, от этого города Германского Союза свое прозвище, которое и сохранило. Этим обычаем объясняется, что много евреев носят имена городов, деревень, гор и даже рек.

— Стало быть, вы немец?

— Извините, француз и добрый патриот в придачу, могу вас уверить.

— Однако то, что вы сейчас сказали…

— Вовсе не доказывает, чтоб я был немец. Позвольте мне объясниться, и вы скоро увидите это сами.

— Говорите же, если так.

— Около 1640-го или 1645-го, определить в точности не могу, наш род переселился из Германии во Францию и с той поры оттуда не выезжал.

— В какой именно части поселились ваши предки?

— В Эльзасе, милостивый государь.

— Позвольте вам заметить, что в 1640-м и даже 1645-м Эльзас не принадлежал Франции.

— Знаю отлично, милостивый государь. Верхний Эльзас перешел к Франции только в 1648-м в силу Вестфальского мира, а Страсбург с своим епископством не ранее 1697-го, при заключении Рисвикского мира. Мои предки приняли французскую национальность, когда Эльзас был присоединен к Франции, и с того времени они всегда отличались патриотизмом, в чем я могу представить доказательства, если вы желаете. В 1863-м я основал банкирскую контору под фирмою «Жак Дессау и сын». Контора эта, быть может, благодаря моему энергичному почину, вскоре приняла обширное развитие; сношения ее распространились быстро. Я был вполне доволен положением дел, когда началась война. Мой старший сын, которого я взял в товарищи фирмы, уехал от меня: он поступил волонтером в полк зуавов и находился в числе трехсот, которые под Седаном не хотели сдаться, пробились сквозь всю немецкую армию и успели-таки достичь Парижа. Вследствие этого достославного подвига пруссаки рассвирепели, они буквально ограбили меня, упрекая в геройстве моего сына, как в измене. Наконец дело дошло до того, что жизни моей даже угрожали, и я решится уйти, во что бы ни стало от пыток всякого рода, которым подвергали меня ежедневно презренные люди без всякого благородства и великодушия. Два дня назад представился, как мне казалось, благоприятный случай; я поспешил воспользоваться им и оставил город. Продолжение вам известно, господа. Слуга мой только что был убит и, по всему вероятию, меня ожидала такая же участь, когда провидение послало вас ко мне на помощь и ему было угодно, чтоб вы спасли меня. Вот и вся моя история. Она проста, как видите, и нет в ней романтического интереса, потому что это история человека, жизнь которого всегда текла мирно и которого общее бедствие могло только против воли втянуть в водоворот. Позвольте в заключение выразить вам еще раз мою сердечную признательность и представить неопровержимые доказательства, что я говорю правду и действительно тот, за кого выдаю себя.

Эта длинная речь произнесена была тоном добродушия и правдивости, который не допускал мысли об обмане и свидетельствовал о полной искренности неизвестного. Он произвел такое действие на своих слушателей, что даже Мишель, несмотря на упорные подозрения, почувствовал себя убежденным. Потому он и сказал тоном менее строгим:

— А доказательства эти, какие же?

— Вот они, — возразил банкир-еврей, доставая из кармана своего теплого пальто туго набитый бумажник и подавая его молодому человеку.

Заметив, что тот держит его в руках и колеблется открыть, он прибавил с улыбкой:

— Читайте, читайте, прошу вас! Я понимаю и одобряю вашу сдержанность относительно меня. Пруссаки поступают бессовестно, не разбирая средств, лишь бы пробраться к вам и уловить ваши тайны; я желаю, чтоб вы вполне удостоверились, что должны думать обо мне.

— Как вам угодно, — ответил Мишель с легким наклонением головы, — прошу извинить суровость моей встречи ради ответственности, которую возлагает на меня опасное положение наше.

— Личный интерес должен уступать интересу общему, милостивый государь. Когда вы бросите взгляд на эти бумаги, то узнаете, несомненно, кто я, и тогда только я буду считать себя вправе ожидать от вас сочувствия и снисхождения. Окруженные врагами, вы не можете не соблюдать достаточную осторожность, так как от вас зависит участь всех ваших друзей.

Мишель наклонил голову, сделал знак своим двум товарищам, и все трое отошли на несколько шагов для осмотра бумажника.

Он длился долго и произведен был самым тщательным образом. Бумаги, прочитанные одна за другою, обсуждались и, так сказать, изучались с величайшим старанием. В них не открылось ничего, что противоречило бы показаниям владельца их. Все сведения, в них заключавшиеся, были ясны, определенны и математически точны. Искренность и правдивость господина Дессау ярче выступали на вид с каждой строкою и каждым словом. Если этот человек лгал, то он был очень искусный актер и принял все меры с редким умом и такою глубиною соображений, что не опасался никаких исследований.

Таково было мнение Мишеля, но по странному расположению ума его, когда он читал эти бумаги, по мере того, как доказательства правдивости в невинности банкира накоплялись перед его глазами, безотчетное отвращение, сначала внушенное ему этим человеком, вместо того, чтоб уменьшаться, напротив, увеличилось, и хотя все вещественные доказательства говорили в его пользу, подозрения его, так сказать, разрослись еще более, между тем как тайный голос говорил неумолчно в глубине сердца: «Этот человек обманывает тебя, это изменник!