Хроники Фаины Раневской. Все обязательно сбудется, стоит только расхотеть!

Елизавета Орлова

Хроники Фаины Раневской. Все обязательно сбудется, стоит только расхотеть!

Мое одинокое детство…

Я родилась в 1896 году в городе Таганроге в довольно состоятельной семье. Можно сказать, что тогда мы жили на широкую ногу. Дом – полная чаша, множество прислуги, дача под городом. Летом дача обычно пустовала – семья нередко проводила это время года в Швейцарии, Франции или Италии.

Я безумно любила свою маму, Милку Рафаиловну Фельдман. Именно от нее я унаследовала чувствительность, артистичность, любовь к музыке, чтению, театру. С отцом же, Гирши Хаймовичем Фельдманом, сложились несколько иные отношения – я не была его любимицей. Из всех четырех детей он выделял Изабеллу, мою старшую сестру. Папа был типичным деловым человеком, которого в первую, вторую и третью очередь интересовали только деньги, а мама – трепетная особа, красавица, преисполненная высоких чувств. Экзальтированная натура, поклонница литературы, музыки и прочих искусств, обожавшая Чехова.

Существует понятие «с молоком матери». У меня – «со слезами матери». Мне четко видится мать, обычно тихая, сдержанная, – она громко плачет. Помню один случай, навсегда врезавшийся в память.

– Мама! Мама! Мамочка! Что случилось? Почему ты плачешь? – крикнула я, едва увидев ее тогда.

Я подбежала к ней, она уронила голову на подушку, и долго-долго плакала, она была в страшном горе. Я испугалась и тоже заплакала. А на коленях матери – газета: «…вчера в Баден-Вейлере скончался А. П. Чехов…». Удивительно, но томик Чехова мама всегда носила с собой. Еще раз мне пришлось увидеть ее в таком же смятении, когда умер Толстой.

– Погибла совесть! Совесть погибла! – рыдала мама.

В этот день кончилось мое детство… Хотя, а было ли оно у меня вообще – детство? Не как отрезок времени в жизни человека, а как прекрасная пора, полная чудесных открытий, родительской любви и беззаботного веселья?

Мне вспоминается горькая моя обида на всех окружавших меня в моем одиноком детстве. К одиночеству я начала привыкать с малых лет, правда, так с ним и не смирилась до самой старости. Будучи маленькой девочкой, я, как это нетрудно представить, не любила Новый год, этот чудесный праздник с наряженной елкой и кучей подарков. Причина была проста: на праздники признанную красавицу, старшую сестру Беллу наряжали словно принцессу. В прелестном наряде она казалась еще обольстительнее, чем обычно.

Окружающие восхищались Беллой, порой преувеличенно восторженно, чтобы польстить отцу, не чаявшему души в очаровательной дочери, и совершенно забывали про некрасивую и неуклюжую заику младшую дочь. А мне только оставалось завистливо наблюдать за очередным триумфом сестры со стороны. Мне, как и всякому ребенку, хотелось похвал, внимания, аплодисментов, но всего этого я была лишена и оттого чувствовала себя несчастной, никому не нужной.

Существует теория, утверждающая, что всю свою жизнь человек инстинктивно старается добрать то, что недополучил в детстве. Кто-то покупает себе, любимому, дорогие игрушки, кто-то забивает шкафы нарядами, а кто-то не мыслит и дня без изысканных блюд. Вполне возможно, что главным стимулом моего творческого пути стала жажда внимания, жажда признания, жажда восхищения со стороны окружающих.

Что касается воспитания, то, как и полагалось в те благословенные времена, оно было очень строгим. За любой провинностью следовало наказание, причем нотацией или стоянием в углу дело ограничивалось не всегда. Случались и порки. Так, например, когда я, вместе со старшим братом Яковом однажды сбежала из дома и была поймана по дороге на вокзал городовым, дома нас ожидала порка, а не зажаренный упитанный телец, которым положено встречать блудных детей.

Творческие наклонности были во мне всегда. Наверное, даже когда я родилась, это было заметно! Еще в раннем детстве я испытывала непреодолимое желание повторять за дворником все, что он говорит и делает. На дворнике останавливаться не стала – изображала всех, кто только попадался на глаза. «Подайте Христа ради», – канючила вслед за нищим; «Сахарная мороженая!» – вопила вслед за мороженщиком; «Иду на Афон, Богу молиться», – показывая приторно благочестивую паломницу, я, будучи четырехлетней девочкой, шамкала «беззубым» ртом и ковыляла с палкой, согнувшись в три погибели.

В пятилетнем возрасте я почувствовала себя настоящей и полноценной актрисой. В тот момент в семье был траур – умер Лазарь, младший братик. Жалея его, я плакала весь день, но все же, улучив момент, отодвинула занавеску на зеркале (обычай требовал занавешивать зеркала, если в доме находится покойник, чтобы душа его не страдала, не находя в них своего отражения) да и взглянула на свое лицо, что говорится, «в слезах».

С самого детства меня непреодолимо влекло к талантливым людям. Признаюсь, я искренне завидовала их таланту. Так, в гости к старшей сестре Белле иногда приходил гимназист, который читал ей наизусть стихи с выражением. Надо отметить, делал он это мастерски: то вращал глазами, то взвизгивал и, словно тигр, рычал, топал ногами, рвал на себе волосы и заламывал руки. А я… Я трепетала от восторга, а рыдания чтеца в завершение декламации доводили меня практически до творческого экстаза.

Как только наступил «положенный возраст», меня приняли в Мариинскую женскую гимназию, располагавшуюся на Атаманской улице. Учеба не заладилась с первых же дней. Преподаватели объясняли непонятно и были чрезмерно строги, а сверстники то и дело насмехались. Со мной, робкой, застенчивой и вдобавок заикающейся девочкой, никто не хотел дружить. Получилось так, что проучившись в гимназии несколько лет, мне так и не удалось завести ни одной подруги. А вот поиздеваться над безответным созданием хотелось всем. В общем, годы в гимназии – не самые яркие и не самые приятные воспоминания. К тому же, я никак не могла усвоить четыре правила арифметики, учебу ненавидела, оставалась на второй год. Все это было ужас как неинтересно! Задачи, в которых купцы продавали сукно дороже, чем приобретали, были скучны и непонятны. Я решала их со слезами, ровным счетом ничего в них не понимая. Возможно, что врожденное отсутствие интереса к наживе навсегда сделало меня крайне нерасчетливой и патологически непрактичной особой. Может быть…

Как же я умоляла родителей пожалеть своего «бедного ребенка» и забрать из гимназии. Одна из гимназических учительниц, решив подбодрить меня, даже подарила медальон с надписью «Лень – мать всех пороков», который я с гордостью носила. Ценой неимоверных страданий я проучилась в младших классах и наконец-то смогла упросить родителей положить конец гимназическому образованию. Обучение продолжилось дома, тогда это было в порядке вещей. Ко мне стали приходить учительницы из покинутой мной гимназии и репетиторы – усатые гимназисты старших классов. Впоследствии я всю свою жизнь училась наукам, увлекавшим меня, но уже самостоятельно. Возможно, я была бы в какой-то мере грамотна, если бы этому не мешала плохая память. Но зато я всегда любила читать и, сколько себя помню, всегда читала запоем. В детстве я нередко плакала навзрыд над книгой, в которой кого-то обижали. Вместо утешения у меня отнимали книгу, и ставили в угол в знак наказания.

А Программа «домашней гимназии» была несложной: девушке из приличной семьи полагалось иметь хорошие манеры, уметь петь, музицировать, сносно объясняться на одном-двух иностранных языках, чтобы слыть образованной особой и стать впоследствии хорошей женой. Гимназическую неприязнь к педагогам вместе с их педагогикой, до безобразия суровой и все больше и больше походящей на муштру, я перенесла на своих домашних учителей и воспитателей. Как же я ненавидела свою гувернантку, ненавидела бонну-немку. По ночам я нередко молила Бога:

– Господи, вот бы бонна, когда в следующий раз пойдет на каток и будет кататься на коньках, упала и расшибла бы себе голову до смерти!

Но не стоит, конечно, делать поспешных выводов и считать меня монстром на основании того, что я желала смерти бонне. Детям это свойственно – желать смерти кому-то из ближних и рыдать, заливаясь слезами, над судьбой малютки Оливера Твиста. Со временем плохое проходит, а хорошее остается, правда, бывает и наоборот. Да и бонны бывают разные – кому-то попадается Мэри Поппинс, а кому-то и вовсе фрекен Бок. Эту самую фрекен, впоследствии, я и озвучила в известном мультипликационном фильме!

А росла я необычайно впечатлительной девочкой. Так, однажды в детстве я увидела «цветной» фильм, сцену из «Ромео и Джульетты». В те времена цветных фильмов, в современном понимании этого значения, конечно, не было, скорее всего, это была раскрашенная вручную пленка. Но никто и представить себе не мог восторг двенадцатилетней мечтательницы, наблюдающей за тем, как по приставной лестнице на балкон взбирается юноша неописуемой красоты, а на балконе появляется столь же неописуемо красивая девушка. Молодые люди падают друг другу в объятия, целуются… От восхищения я разрыдалась – столь сильным было это потрясение.

Вернувшись домой, я кинулась к своему богатству – копилке в виде фарфоровой свиньи, набитой мелкими деньгами. Опьянев от встречи с искусством, дрожащими руками схватила копилку и без сожаления швырнула ее себе под ноги, на пол! Все деньги, которые оказались в копилке, я отдала соседским детям, после чего всю ночь не могла уснуть. Не от проснувшейся позже жадности, нет – от радости и волнения.

В Таганроге было множество меломанов. Все друзья и знакомые попеременно собирались друг у друга, чтобы играть квартеты великих композиторов. Однажды для выступления в специальный концертный зал пригласили самого Скрябина! И мне довелось при этом присутствовать. В тот вечер у рояля стояла большая лира из цветов, и я углядела, что Скрябин, выйдя к инструменту, улыбнулся цветам. Лицо его было совершенно обычным, можно даже сказать – заурядным, пока он не стал играть. И вот тогда-то я услышала и увидела перед собой гения. Наверное, именно этот концерт навсегда втянул мою душу в музыку, которая стала страстью на всю жизнь.

Профессию я не выбирала – она во мне таилась…

После просмотра «Ромео и Джульетта», я окончательно потеряла покой. Я заболела театром. В таганрогском театре – небольшом, но удобном – нередко гастролировали не только провинциальные, но и известные, прославленные артисты. Я хорошо помню актера Павла Самойлова, игравшего в спектаклях «Привидения» по Ибсену. Он произвел на меня, тогда юную и романтичную особу, невероятно сильное впечатление. Я и сейчас помню его голос и его глаза:

– Мама, дай мне солнца…

А я, вспоминая его слова, до сих пор не могу сдержать слез…

А опера… Первое впечатление от оперы было страшным. Я то и дело холодела от ужаса, когда кого-нибудь убивали, да вдобавок еще и пели при этом. В театре я громко кричала и требовала, чтобы меня немедленно увезли в такую оперу, в которой не поют. Столь напугавшее меня зрелище называлось «Аскольдовой могилой». Когда же в самом конце убитые выходили раскланиваться, да при этом еще и улыбались, я почувствовала себя обманутой и еще больше возненавидела оперу. Должно быть, меня оттолкнула некоторая фальшь, присущая этому виду искусства, – ведь в реальной жизни люди куда больше разговаривают, нежели поют. Но, к счастью всех, я просто бредила театром.

В четырнадцать лет я познакомилась с молодой актрисой Художественного театра Алисой Коонен. Дело было в Крыму, в Евпатории. Вне всяких сомнений, это знакомство укрепило меня в страстном желании стать актрисой.

Моим амбициозным планам было тесно в родном Таганроге. Подобно сестрам Прозоровым, героиням чеховских «Трех сестер», я мечтала и стремилась в Москву! Только в отличие от сестер мне посчастливилось туда попасть. В 1913 году, мольбами и уговорами выбив из родителей нужную сумму денег, я отправилась в Москву, где, не теряя времени даром, сразу же отправилась на обход театров в поисках работы. Актеров в Москве – пруд пруди, да к тому же я сильно нервничала и переживала, оттого все больше заикалась и даже чуть что – падала в обморок. А что? Я родилась в конце девятнадцатого века, в ту пору, когда в моде еще были обмороки. Мне, к слову сказать, очень нравилось падать в обморок, к тому же я умудрялась не расшибаться, поскольку старалась падать грациозно и красиво. С годами, конечно же, да и, слава Богу, это увлечение понемногу прошло.

Но один такой обморок я помню очень хорошо, очень ясно и отчетливо. Он надолго сделал меня счастливой. В тот, совершенно обычный на первый взгляд, день я шла по Столешникову переулку, разглядывая поражающие взор витрины роскошных магазинов, как вдруг рядом с собой я услышала голос человека, в которого была влюблена, можно сказать, до одурения. Я тогда собирала фотографии этого парня, писала ему письма, но никогда их не отправляла, караулила объект своей страсти у ворот его дома, словом – совершала все полагающиеся влюбленной дурочке поступки.

– Добрый день! – сказал мне возлюбленный.

– Добрый… – только и успела сказать я и тут же поспешила упасть в обморок.

От волнения я упала неудачно и довольно сильно расшиблась. Сердобольные прохожие занесли меня в находившуюся поблизости кондитерскую, которая принадлежала тогда супружеской паре – француженке с французом. Добрые супруги влили мне в рот крепчайший ром, от которого я тотчас же пришла в себя и… снова немедленно потеряла сознание, на сей раз по-настоящему, так как снова услышала:

– Фаина, ты не сильно ударилась?

Это был тот же любимый голос…

А Москва не была похожа на образ хлебосольного Первопрестольного града, который я рисовала в своих мыслях и мечтах. Это был чужой и негостеприимный город! А деньги продолжали таять и таять – все-таки дороговизна по сравнению с Таганрогом ощущалась. Жилье – дрянь, в театральных дирекциях равнодушные люди только и норовили разве что кривить губы и раздавать бестактные советы:

– Театр не для вас, у вас к нему профессиональная непригодность. Не морочьте голову ни себе, ни другим!

Когда отец узнал о моих «успехах», он выслал мне денег на дорогу и потребовал, чтобы я немедленно возвращалась домой. Я и повиновалась. А что делать? Но папа глубоко ошибался, когда наивно полагал, что дочь, хлебнувшая самостоятельной жизни, перебесится, возьмется за ум и откажется от дурацких идей. Ага! Не тут-то было! Я никогда даже и не думала сдаваться. Я просто отступила, чтобы подготовиться к новому наступлению на столичные театры. Приняла, как говорится, выжидательную позицию. Столичные театры были обречены, но тогда они еще не знали об этом.

Когда я вернулась домой, то сдала экзамены экстерном за курс гимназии и стала посещать занятия в частной театральной студии Ягелло, где училась всему необходимому для своей будущей профессии: свободно двигаться на сцене, правильно говорить, красиво жестикулировать. У меня не оставалось сомнений – я буду актрисой! Я должна посвятить свою жизнь сцене! В этом смысл жизни, моя цель, мое предназначение! Профессию я не выбирала – она во мне таилась… До тех пор, пока я не заявила семье о том, что по-прежнему хочу стать актрисой. Отец снисходительно взирал на мое увлечение театром. Чем бы дитя ни тешилось… Но стоило мне огласить свое решение, как отцовский гнев обрушился на меня со всей силой:

– Что? О чем ты говоришь? Дочь Гирша Фельдмана – профессиональная актриса? О, разве этот мир перевернулся с ног на голову, чтобы можно было допустить такое?! Дитя одного из самых состоятельных и уважаемых горожан Таганрога станет за деньги кривляться на потеху публике?! Что скажут люди?!

А меня никогда не волновало, что подумают люди. Разве волнует кошку, что о ней думают мыши? Нет, конечно! Стоит только задуматься о том, что скажут люди, как жизнь сразу же начинает катиться к чертям. Опасный это вопрос – лучше никогда его не задавать. Ни себе, ни окружающим.

Очередной долгий разговор с отцом, а если точнее – очередной монолог отца был полон упреков.

– Фая, пойми, я ничего не имею против того, чтобы содержать свою родную дочь, но в благодарность я требую от тебя послушания.

Хм… Послушание? На дворе стоял 1915 год, воздух витал запах перемен и потрясений, грозы и свободы, а папа все пытался удержать дочь-мечтательницу в рамках патриархально-буржуазных понятий. Занялся бы лучше своими делами, пошатнувшимися из-за мировой войны.

– И вообще, посмотри на себя в зеркало – и увидишь, что ты за актриса! – сказал он в конце беседы.

После разговора с отцом мне впервые захотелось навсегда уйти из дома и начать самостоятельную жизнь. Будучи кипучей и взрывной натурой, я не стала откладывать свое намерение в долгий ящик. Тем более что к тому времени уже успела отзаниматься в частной театральной студии, сыграть несколько ролей в постановках ростовской труппы Соболыцикова-Самарина, а также в любительских спектаклях. Что и говорить, я даже справилась со своим заиканием. Я долго и упорно тренировалась, можно сказать, заново выучилась говорить, чуть растягивая слова, и дефект речи безвозвратно исчез. Навсегда.

Отчий дом я вскоре, как и следовало ожидать, покинула. Держа в руках небольшой чемоданчик, я отправилась в Москву, чтобы поступить в театральную школу. В моем активе была небольшая сумма денег, а также обещание мамы в случае нужды помогать деньгами. Господи, как же мама рыдала, когда я собирала вещи. А я – вместе с ней. Нам обеим было мучительно больно и страшно, но своего решения я изменить не могла. Ко всему прочему, я и тогда была страшно самолюбива и упряма…

И вот моя самостоятельная жизнь началась… Простые люди только могли мечтать о театре, а взбалмошные сыновья и дочери обеспеченных родителей вроде меня стремились зачем-то попасть на сцену – с жиру бесились, как сказал бы наш дворник, а у моего отца был даже собственный дворник, не только пароход…

Я вас так любила! Любила вас весь вечер!.

Зх, сколько же пришлось всего пережить! Сколько нужно было вынести! Сколько вытерпеть неудач! Но, надо сказать, они меня не сломили, так же как и не смогли изменить принятого решения быть на сцене. С большущим трудом я устроилась в частную театральную школу, которую вскоре и оставила, так как не имела достаточных средств, чтобы оплачивать уроки. А не могла я оплачивать не только уроки, но и жилье. Деньги, с которыми я приехала в Москву, просто исчезали на глазах, а единственная работа, которую удалось найти, была крайне непостоянной, да и приносила сущие копейки. Но все равно я была счастлива – ведь я подрабатывала в массовке цирка! Но таким счастьем сыт не будешь. В скорости я осталась без крыши над головой. Благо это было летом! А ведь я была девушкой из добропорядочного провинциального буржуазного семейства, которая привыкла спать на мягких перинах и кружевном постельном белье. Мысль о ночлеге на улице не укладывалась в голове. Вот это я попала! Поистине безвыходная ситуация. А оставаться в Москве без денег, да еще и без работы невозможно, так же как и повторно вернуться неудачницей домой.

А что делать? Из всех возможных вариантов действия я выбрала самый бесперспективный – разрыдалась прямо в самом центре безжалостного города, который, как известно, слезам совершенно не верит. Правда, даже выбранное место для рыданий было изысканным – около колонн Большого театра. А где же еще оплакивать несостоявшуюся актерскую судьбу и прощаться на веки вечные со сценой? С чувством стиля у меня никогда не было проблем! Но, слава Богу, бесперспективный вариант на деле оказался судьбоносным. На меня рыдающую обратила внимание проходившая мимо Екатерина Гельцер, прима-балерины Большого театра.

Так я оказалась дома у Екатерины Васильевны. Мы практически сразу же сдружились и дружили около сорока лет, вплоть до самой смерти Екатерины Гельцер.

– Фанни, вы меня психологически интересуете! – иногда в беседе со мной признавалась Гельцер.

Она была необычайно искренним человеком. Она всегда так восторженно восхищалась моей молодостью и самоотверженностью:

– Какая вы феноменально молодая, как вам феноменально везет!

А как она радовалась моим первым успехам! Однажды Екатерина Васильевна сказала мне:

– Когда я узнала, что вы заняли артистическую линию, я была очень горда, что вы моя подруга!

Екатерина Гельцер была очень умной и острой на язык, она имела привычку называть вещи своими именами. Так, например, когда она рассказывала о московской театральной закулисной жизни, она называла актерское общество «бандой», имея в виду царившие тогда нравы в этой сфере. А я ее всегда с удовольствием слушала. Я ее обожала.

Екатерина Васильевна страдала бессонницей. Иногда она могла позвонить мне в два, а то и в три часа ночи с каким-нибудь вопросом. Я почему-то всегда пугалась этих ночных звонков. Надо сказать, что вопросы у Гельцер всегда были самые неожиданные. Она могла спросить:

– Вы не можете мне сказать точно, сколько лет Евгению Онегину?

Или еще:

– Объясните мне, пожалуйста, что такое формализм.

И это – посреди ночи!.. «Какой глубокий человек!» – думала я.

Каждый свободный вечер я проводила в театре. Экономя деньги, заглядывала в окошечко администратора и печальным голосом произносила:

– Извините меня, пожалуйста, я провинциальная артистка, никогда не бывавшая в хорошем театре…

На первый раз моя хитрость удавалась всегда – администратор протягивал заветную контрамарку. Но, при попытке получить контрамарку вторично администратор одного из театров отказал мне:

– Извините, но я вас помню! Вы со своим лицом запоминаетесь.

Но первым моим учителем я всегда считала Художественный театр, где, бывало, по несколько раз смотрела все спектакли, шедшие в тот сезон. Особенно я запомнила Константина Сергеевича Станиславского в роли генерала Крутицкого из «На всякого мудреца довольно простоты». Когда же я впервые попала в Художественный театр на «Вишневый сад», то словно попала в прострацию. Моему восторгу не было предела! Чего стоил один только актерский состав: Станиславский в роли Гаева, Николай Осипович Массалитинов в роли Лопахина, Ольга Книппер-Чехова играла Раневскую…

Как-то раз я прогуливалась по Леонтьевскому переулку и увидела пролетку, в которой сидел Станиславский. От неожиданности растерялась, а потом побежала за ним, крича:

– Мальчик мой дорогой!

А он смотрел на странную и экзальтированную девицу добрыми глазами и смеялся. Эту случайную встречу я запомнила на всю свою жизнь… Я боготворила Станиславского, преклонялась перед ним, обожала его.

Этот период в моей жизни был вовсе не безоблачным. Безоблачных «полос» в моей жизни не было вовсе. Я с трудом сводила концы с концами, тем более что рачительностью и умением экономить я никогда не отличалась, но мелкие житейские проблемы не могли затмить всего остального. И только Екатерине Гельцер было по силам вдохнуть в меня новые силы, возродить угасшую было надежду на сценическое будущее. Она начала искать для меня место. Гельцер показала мне всю Москву тех лет. Это были «мои университеты».

Как-то раз Екатерина Васильевна сказала мне, что, как кажется, она нашла для меня хорошую работу. Хорошая работа находилась довольно далеко от Москвы, в дачном поселке Малаховка, где землевладелец и по совместительству – завзятый театрал Павел Алексеевич Соколов несколько лет назад восстановил сгоревший Летний театр, куда в сезон съезжались из обеих столиц лучшие актеры. Новый театр был построен по эскизу самого Шаляпина, который поспорил с Соколовым, что тот не успеет выстроить здание к летнему театральному сезону 1911 года, и проиграл. Чудесный деревянный театр с залом, рассчитанным на пятьсот зрителей и великолепной акустикой, был построен плотниками за пятьдесят два дня!

Только в Малаховке можно было случайно оказаться на одной садовой скамейке с самыми маститыми и признанными артистами. Вспоминая об этих чудесных днях и своей трогательной непосредственности, очень сложно сдерживать улыбку. В один летний солнечный день я уселась на садовую скамейку около театра, возле дремавшей на свежем воздухе старушки. Вдруг кто-то, здороваясь с женщиной, сидящей со мной по-соседству, сказал:

– Здравствуйте, наша дорогая Ольга Осиповна!

Только тогда я поняла, рядом с кем мне посчастливилось сидеть. Рядом с самой Садовской! Я тут же вскочила, словно ошпаренная, и запрыгала на месте от восторга.

– Что это с вами? Почему вы прыгаете? – обратилась ко мне удивленная Садовская.

Заикаясь, что к тому времени случалось лишь при сильном волнении, я ответила:

– Я прыгаю от счастья и оттого, что сидела на одной скамейке рядом с великой Садовской! Я обязательно похвастаюсь перед подругами! Вот они обрадуются и удивятся!

– Успеете еще, сидите смирно и больше не прыгайте! – засмеялась актриса.

– Я, наверное, находясь рядом с вами, уже не смогу сидеть. Могу ли я с вами просто постоять!

– Смешная какая вы, барышня. Расскажите, чем вы занимаетесь? – заинтересовалась Ольга Осиповна и, взяв меня за руку, усадила рядом с собой.

– Ольга Осиповна, прошу вас, дайте мне опомниться от того, что сижу рядом с вами! – взмолилась я.

Потом я рассказала Садовской, что хочу быть актрисой, и, что сейчас в этом театре служу на выходах. Ольга Осиповна все смеялась, а потом спросила, где я училась. А я созналась, что в театральную школу меня не приняли, потому что сочли некрасивой и лишенной таланта.

Как же потом я гордилась собой, что насмешила до слез саму Ольгу Осиповну Садовскую. Надо сказать, что я многому у нее научилась, но главным учителем «малаховской поры» стал для меня Илларион Николаевич Певцов. Поистине, мой первый учитель.

Илларион Николаевич очень любил молодежь. После спектакля он нередко звал молодых актеров и актрис с собой гулять. Он учил их любить природу, внушал, что настоящий артист обязан быть образованным человеком, должен хорошо разбираться в литературе, живописи, музыке.

– Друзья мои, милые юноши, в свободное время путешествуйте, а в кармане у вас должна быть только зубная щетка. Смотрите, наблюдайте, учитесь! – говаривал он.

А я буквально восприняла его слова. И, в общем-то, так и поступала.

Певцов пытался убить в молодежи все обывательское, мещанское. Он часто повторял им:

– Друзья мои, прошу вас – не обзаводитесь вещами, не давайте им лишить вас свободы, бегайте от вещей!

Илларион Николаевич вообще был очень искренним, открытым, бескорыстным человеком. Всей душой ненавидел он стяжательство, жадность, пошлость. Как же он был прав! Я целиком и полностью следовала его советам! Его слова вспоминала при каждом удобном случае. Для меня он не просто Певцов, а милый, дорогой, любимый Илларион Николаевич Певцов. Я любила и люблю его! И тут же на ум приходят чеховские слова: «Какое наслаждение – уважать людей».

Играл Певцов бесподобно – всякий раз, выходя на сцену, он проживал жизнь своих героев от начала до конца, он не представлял зрительному залу персонаж, он становился этим персонажем! В пьесе «Вера Мирцева» героиня застрелила изменившего ей любимого человека, а подозрение в убийстве пало на друга убитого, которого играл Певцов. На всю жизнь я запомнила его лицо. Оно было залито слезами, а его дрожащий, срывающийся голос, которым он умолял снять с него подозрение в убийстве, потому что убитый был ему добрым и единственным другом. Каков же был этот голос! Даже по прошествии многих лет, вспоминая об этом одаренном актере, я очень волнуюсь. Ведь Певцов не играл на сцене, он вообще не умел играть, он жил, он был своим героем, он сам терзался муками утраты дорогого ему человека…

Мне посчастливилось видеть Иллариона Николаевича и в пьесе Леонида Андреева «Тот, кто получает пощечины». Эта роль Певцова также запомнилась мне на всю жизнь. Когда я узнала о своем участии в этом его спектакле, то я, сильно волнуясь и крайне робея, подошла к Иллариону Николаевичу и сказала:

– Илларион Николаевич, посоветуйте, пожалуйста, что мне следует делать на сцене, если у меня нет ни одного слова в роли.

– А ты крепко люби меня, и все, что со мной происходит, должно тебя волновать! – не раздумывая, ответил Певцов.

Я, разумеется, послушалась – любила его так крепко, как он попросил.

А когда спектакль окончился, я все продолжала громко плакать, мучаясь судьбой его героя, и никакие утешения подруг не могли меня утешить. Тогда кто-то из подруг побежал к Певцову за советом. Добрый Илларион Николаевич пришел ко мне в гримерную спросил:

– Что с тобой, Фаина?

– Я так вас любила, Илларион Николаевич, так крепко любила вас весь вечер! – всхлипывала я в ответ.

– Милые барышни, – сказал Певцов, обращаясь к девушкам из той же гримерной, собравшимся вокруг меня, – вспомните меня потом: она будет настоящей актрисой!

Мудрый актер, он не ошибся. Но тогда я еще была Фанни Фельдман, которой только предстояло стать Фаиной Раневской.

Почему именно Раневской? Да потому что я вечно все роняла. У меня все валилось из рук. Так было всегда! Вот, например, однажды я гуляла со своим спутником. На улице был жуткий ветер. Настолько жуткий, что находившиеся в моих руках деньги, улетели прочь!

– Как красиво они летят! – сказала я тогда, упустив практически последние на тот момент купюры.

– Ты сейчас похожа на героиню чеховской пьесы Раневскую – также смеешься над деньгами! – ответил он.

Мой метод – вживаться в роль полностью!

В 1934 году имя Михаила Ромма не имело широкой известности. На тот момент еще не успели выйти на экраны страны его знаменитые фильмы о Ленине – «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году». Правды в этих фильмах, конечно, было не больше, чем льда в пустыне Сахара, но зато это были идеологически верные картины, созвучные духу эпохи, заслужившие одобрение самого Иосифа Сталина. Ромму удалось воплотить на экране канонизированный образ вождя – политического стратега, всезнающего учителя жизни, подкупающего своей человечностью. За эти «шедевры» Ромм был удостоен Сталинской премии. Своей первой Сталинской премии, всего их у него было пять!

Именно Михаил Ромм открыл для меня кино. Ходили слухи, что как-то раз ему довелось побывать на репетиции в Камерном театре, где он меня и увидел. По его словам, я «привлекла своей оригинальностью, непохожестью на остальных». А Ромм как раз собирался снимать фильм по новелле Ги де Мопассана «Пышка». Это был его первый фильм и потому он очень тщательно приглядывался к актерам. В скором времени я получила приглашение на роль госпожи Луазо. Это было, можно сказать, предложение, от которого невозможно было отказаться, и через несколько дней на «Мосфильме» начались съемки.

Огромное здание кинофабрики на Потылихе еще строилось, но во многих его павильонах уже снимались фильмы. Актеры мерзли, так как отопление еще не работало, страдали от вечного шума и суеты, но работали с полной самоотдачей.

Страдала и я. Но еще хуже стало, когда мне для съемок сшили платье из той же плотной и тяжелой материи, которой был обит дилижанс. Я чувствовала себя в нем, как рыцарь, закованный в латы. По-другому и не скажешь!

Почти все съемки проходили ночью, так как, по мнению тогдашнего начальства Москинокомбината, для немой ленты начинающего режиссера Ромма дневные смены были слишком хороши. С тех пор у меня и появилась бессонница.

По сценарию, действие в «Пышке» происходит во время франко-прусской войны. Руанская девица легкого поведения Элизабет Руссе, из-за полноты прозванная Пышкой, ненавидящая пруссаков, уезжает из Руана в Гавр на дилижансе вместе с попутчиками – оптовыми виноторговцами супругами Луазо, фабрикантом Карре-Ламадоном и графом Юбером де Бревилем с супругой, демократом Корнюде и двумя монахинями. Добрая девушка делится с попутчиками своими припасами.

На ночь путешественники останавливаются в гостинице, где во время ужина Пышки безуспешно домогается прусский офицер. Наутро в дилижанс по приказу офицера не запрягают коней, и вся компания застревает в гостинице. В первый день все выражают негодование по поводу гнусных требований прусского офицера, но уже на второй день начинают уговаривать Пышку уступить ему. Больше всех старается мадам Луазо. На третий день Пышка отдается офицеру, после чего дилижанс отправляется дальше, причем попутчики демонстративно бойкотируют Пышку, выражая ей свое презрение.

Фильм «Пышка» был немым, поэтому характер своей героини мне приходилось раскрывать посредством мимики и пластики. Несмотря на то, что картина снималась без звука, я, выучившая французский еще в детстве, перечла рассказ Мопассана в подлиннике и выучила наизусть несколько фраз госпожи Луазо, чтобы почувствовать себя настоящей француженкой. Таков был мой метод – вживаться в роль полностью.

Однажды в Советский Союз приехал Ромен Роллан, Горький на своей даче показал ему фильм «Пышка». Просматривая тот эпизод, в котором госпожа Луазо отчитывает Пышку, Роллан даже подскочил на стуле от восторга, пораженный моей артикуляцией. Дело в том, что он по губам понял, что я проговаривала свою роль по-французски. Немой кинематограф заговорил без звука… Роллан расхвалил «Пышку» во Франции, картина была закуплена французами для показа и прошла там с большим успехом. Тогда Ромм признался мне:

– Вы – моя добрая звезда! Вы принесли мне удачу!

Еще одним достоянием всей этой истории стал тот факт, что когда на съемках «Пышки» я впервые увидела Галину Сергееву, исполнительницу главной роли – актрису театра-студии Рубена Симонова, которая была в платье с глубоким декольте, я не выдержала и восхищенно вздохнула:

– Эх, не имей сто рублей, а имей двух грудей!

Поговаривали, что, когда в январе 1935 года к пятнадцатилетию советского кино составлялся «наградной» список работников кинематографа, председатель ЦИК СССР Авель Енукидзе лично включил в список Сергееву, объяснив свой поступок так: «У этой артистки очень выразительные большие… глаза». И указал… на то же знаменитое декольте. Галина Сергеева стала заслуженной артисткой республики в двадцать лет.

По окончании съемок в «Пышке» я и Нина Сухоцкая, которая сыграла в «Пышке» монахиню, поклялись на Воробьевых горах, что мы больше никогда не будем сниматься в кино! Какие же утомительные были эти тяжелые съемки!

Но я не сдержала эту клятву. И все равно снималась в кино. Новые роли, новые режиссеры. С Михаилом Роммом же я снова встретилась, но уже на съемках фильма «Мечта». Пожалуй, это одна из моих любимейших картин.

Действие фильма происходило в одном из маленьких городов Западной Украины за десять лет до «присоединения» ее к Советскому Союзу. В фильме рассказывалось о судьбе простой неграмотной девушки Ганки, прибывшей в город из деревни в поисках лучшей доли. Ганка мечтала скопить денег, чтобы купить отцу корову и выйти замуж. Она устраивается работать в пансион под названием «Мечта», которым владеет Роза Скороход. В конце фильма же из забитой девчонки Ганка превращается в нового человека. Она уходит пешком, по шпалам из панской Польши, чтобы вернуться вместе с… Советской армией. Мечта, что называется, сбылась.

В фильме играли прекрасные актеры. Ромм был счастлив работать с тем актерским составом. Он говорил: «Снимать фильмы с такими актерами – наслаждение. Люди разных судеб, разных школ, они сумели объединиться в поразительно талантливый общий рисунок, подчиняя все генеральному замыслу».

А мне пришлось воплотить на экране сложный, неоднозначный и трагический образ мадам Розы Скороход. С одной стороны моя героиня была отвратительной, наглой и циничной мещанкой, одержимой жаждой стяжательства. Но с другой стороны, она была несчастной матерью, искренне любящей своего непутевого сына и желающей ему счастья. Это старая мать, потрясенная эгоизмом и черствостью своих детей…

Роза, была властной хозяйкой меблированных комнат. А мне в то время было еще менее сорока лет, и фигура моя была довольно стройной и гибкой. Это и мешало: свою Розу я видела более массивной, и мне хотелось, так сказать, «утяжелить» роль. И наконец, мне в голову пришла мысль – «слоновьи ноги» и тяжелая поступь, для чего каждый раз перед съемкой я обматывала ноги от ступней до колен какими-то бинтами, а талию – полотенцами, чтобы достоверней сыграть массивную, отяжелевшую от горя и времени Розу Скороход. Ощущение точной внешности играемой роли всегда питало меня.

«Мечта» вышла на экраны в 1941 году, и с тех пор я жила в поисках роли, что говорится, себе по плечу, роли, которая смогла бы до дна утолить мою неуемную творческую жажду!

Задуманный кремлевскими идеологами как пропагандистская агитка, фильм получился хорошим. Правда, с датой выхода на экраны ему пришлось повременить. Съемки «Мечты» были завершены 22 июня 1941 года. Ромм закончил перезапись в восемь часов утра. Был ясный солнечный день. Мы поздравили друг друга с окончанием работы, а через три часа все узнали о нападении фашистской Германии на Советский Союз.

Лишь после того, как в 1943 году «Мечта» увидела свет, и зрители смогли услышать пронзительный вопрос Розы Скороход, обращенный к сыну: «Объясни мне ты, инженер, зачем пропала моя жизнь?».

«Мечта» принесла мне известность мирового уровня. Президент Соединенных Штатов Америки Франклин Рузвельт, посмотрев картину, сказал: «На мой взгляд, это один из самых великих фильмов земного шара. Раневская – блестящая трагическая актриса».

«Мечта» понравилась и американскому писателю Теодору Драйзеру, смотревшему фильм вместе со своим президентом. Вот что писала об этом его жена Элен Драйзер: «Теодор был очень болен. Ему не хотелось писать, не хотелось читать, не хотелось ни с кем разговаривать. И однажды днем нам была прислана машина с приглашением приехать в Белый дом. Советский посол устроил специальный просмотр фильма «Мечта». В одном из рядов я увидела улыбающегося Чаплина, Мэри Пикфорд, Михаила Чехова, Рокуэлла Кента, Поля Робсона. Кончилась картина. Я не узнала своего мужа. Он снова стал жизнерадостным, разговорчивым, деятельным. Вечером дома он мне сказал: «Мечта» и знакомство с Розой Скороход – для меня величайший праздник».

С Михаилом Роммом мы дружили всю жизнь. За всю свою долгую жизнь я не испытывала такой радости ни в театре, ни в кино, как в пору моих встреч с Михаилом Ильичом. Такого нежного отношения к актеру, такого доброжелательного режиссера-педагога я более не знала и не встречала. Михаил Ромм был всегда деловит и собран, а его советы и подсказки всегда были точны и необходимы.

Когда Михаила Ильича не стало в 1971 году, я ощутила величайшую потерю. Как же я по нему скучала! Он иногда говорил, что фильмы свои его не радуют, но когда смотрел «Мечту» – плакал. В этом фильме он очень помогал мне как режиссер, как педагог. Доброжелательный, чуткий с актерами, он был очень любим всеми, кто с ним работал… Не так давно видела в телевизоре немую «Пышку». Как же был талантлив Михаил Ромм, если в немой «Пышке» послышался мне голос Мопассана, гневный голос его о людской подлости!

Так сложилось, что у меня была всего одна главная драматическая кинороль – в «Мечте».

После начала войны я была эвакуирована в Ташкент, где пробыла до 1943 года. В 1943 году, вернувшись в Москву, я была принята в Театр драмы (ныне – театр имени Владимира Маяковского). Также я снялась в нескольких рядовых фильмах, после чего была приглашена на роль Мамаши в фильме «Свадьба».

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.