Беглянка (сборник)

Краем глаза она заметила тень. Потом – приближение ноги в брючине.

– Здесь свободно?

Конечно свободно. Ну что она могла ответить?

Мокасины с бахромой, бежевые слаксы, бежевый с коричневым пиджак в темно-бордовую карандашную клетку, синяя рубашка, темно-бордовый галстук в синюю и золотую крапинку. Все новехонькое, с иголочки, и все, кроме обуви, вроде как великовато по размеру, будто после этих покупок туловище почему-то сжалось.

Лет, наверное, пятидесяти с небольшим, волосы золотисто-каштановые, зачесанные прядями с одного боку на другой. (Вряд ли крашеные; кто, в самом деле, надумает красить три волосины?) Брови домиком – более темного цвета, рыжеватые, густые. Кожа лица вся бугристая, плотная, как верхний слой простокваши.

Некрасивый? Еще какой. Да, некрасивый, но таковы же были, с ее точки зрения, очень и очень многие мужчины его возраста. По зрелом размышлении она бы не назвала его совсем уж отталкивающим.

Его брови поползли вверх, а светлые, водянистые глаза расширились, словно вознамерились изобразить веселье. Он сел напротив. И сказал:

– За окном посмотреть не на что.

– Да. – Она уставилась в книгу.

– Вот-вот, – сказал он, нисколько, похоже, не смущаясь таким началом. – А вы далеко едете?

– До Ванкувера.

– Я тоже. Через всю страну. Можно заодно и посмотреть, как она выглядит, правда?

– Мм.

Но он не унимался:

– Вы тоже сели в Торонто?

– Да.

– Это мой родной город, Торонто. Всю жизнь там живу. Вы тоже оттуда?

– Нет, – ответила Джулиет, все так же глядя в книгу и стараясь по возможности растянуть паузу.

Но что-то – воспитание, смущение, да бог его знает, что именно, может, сочувствие, – оказалось выше ее сил, и она выдала название своего родного городка, а потом уточнила координаты, сообщив расстояние до более крупных городов, расположение относительно озера Гурон и его залива Джорджия-Бей.

– У меня двоюродная сестра с семьей в Коллингвуде живет. Хорошее место. Я туда ездил пару раз к ним в гости. А вы в одиночку едете? Как и я?

Он все время похлопывал рукой об руку.

– Да. – Все, хватит, говорит она про себя. Хватит.

– Я впервые собрался в такую даль. Поездка долгая, притом в одиночку.

Джулиет промолчала.

– А я вижу, вы тут книжку читаете в одиночестве, и думаю себе: может, она без попутчиков едет, может, у нее тоже дорога дальняя, так хотя бы побеседовать по-приятельски?

От этого выражения, «побеседовать по-приятельски», Джулиет захлестнуло ледяной волной. До нее дошло, что он вовсе не собирается к ней приставать. Ее удручало, что на нее порой клюют нескладные, одинокие, непривлекательные мужчины, которые намекают, что они с ней одного поля ягоды. Но он вел себя иначе. Ему нужен был друг, а не подружка. Ему нужен был приятель.

Джулиет понимала, что многим она кажется странной и нелюдимой; отчасти так и было. Но при этом у нее давно сложилось ощущение, что окружающие посягают на ее внимание, на ее время, на ее душу. И в большинстве случаев она не противилась.

Будь отзывчивой, будь приветливой (в особенности если ты не пользуешься таким уж успехом) – эти заповеди нетрудно усвоить в маленьком городке, равно как и в женском общежитии. Будь легкой на услугу, если человек захочет выжать из тебя все соки, даже ничего толком о тебе не зная.

Она в упор, без улыбки посмотрела на своего попутчика. Тот заметил ее решимость, и его лицо тревожно дрогнуло.

– Интересная книжка? Про что?

Джулиет не собиралась объяснять, что книга эта – о Древней Греции, в частности о заметном пристрастии древних греков к иррациональному. В ее планы не входило преподавание древнегреческого языка, но ей предстояло читать курс под названием «Философские системы Древней Греции», а для этого требовалось перечитать Доддса[4] и решить, что у него позаимствовать.

– Мне, вообще говоря, хочется почитать, – сказала она. – Я, пожалуй, перейду в панорамный вагон.

Она встала и вышла, думая о том, что напрасно сказала ему, куда идет, – чего доброго, он тоже встанет и увяжется за ней, начнет извиняться и придумывать новые подходы. А также о том, что в панорамном вагоне она замерзнет. Но не возвращаться же сейчас за свитером.

Вид из панорамного вагона в самом конце поезда не произвел на нее такого впечатления, как вид из окна спального вагона. Здесь в поле зрения постоянно оказывался сам поезд, который загораживал обзор.

Вероятно, все дело было в том, что она действительно замерзла. И разнервничалась. Но не чувствовала себя виноватой. Задержись она там еще на минуту – и он бы протянул ей свою потную руку (Джулиет считала, что рука неизбежно будет либо потной, либо сухой и шершавой), после чего оставалось бы только представиться по именам – и путь к отступлению был бы для нее отрезан. Она впервые одержала победу в такой ситуации, причем над самым жалким, самым печальным соперником. У нее в ушах звенели его слова: «побеседовать по-приятельски». Извиняющиеся и наглые. Извиняться было у него в крови. А наглость родилась из какой-то надежды или решимости, что сквозила под его изголодавшимся одиночеством.

Джулиет поступила так по необходимости, но это далось ей нелегко, очень нелегко. По сути, ее победа оказалась еще более ценной оттого, что была одержана над таким жалким типом. Более ценной, чем возможная победа над каким-нибудь самоуверенным хлыщом. Но некоторое время на душе у нее было муторно.

В панорамном вагоне сидели, кроме нее, всего два человека. Две женщины в возрасте, которые расположились поодиночке. Когда Джулиет увидела матерого волка, трусившего по нетронутой заснеженной поверхности небольшого озерца, она поняла, что те пассажирки тоже его заметили. Но ни одна не нарушила молчание, и это было ей приятно. Волк не обращал никакого внимания на поезд, не мешкал и не торопился. У него была длинная шерсть серебристого цвета, переходящего в белый. Неужели он считал, что это делает его невидимкой?

Пока она разглядывала зверя, в вагон вошел еще один пассажир. Мужчина; сел через проход от нее. У него тоже была с собой книга. Следом вошла пожилая пара: она – миниатюрная, оживленная, он – крупный, неуклюжий, грозно-одышливый.

– Холодина тут, – выговорил он, когда они уселись.

– Давай я за курткой схожу?

– Не хочу тебя гонять.

– Да мне не трудно.

– Нет, не ходи.

Через минуту женщина сказала:

– Вот это вид!

Он не ответил, и она сделала вторую попытку:

– Такой обзор, во все стороны.

– Было бы на что посмотреть.

– Подожди, скоро горы начнутся. Это будет нечто! Тебе понравился завтрак?

– Яичница у них жидкая.

– Да уж, – посочувствовала женщина. – Меня так и подмывало сбегать на кухню и самой встать к плите.

– На камбуз. У них говорится «камбуз».

– Я думала, камбуз – это на корабле.

Джулиет и сидевший через проход мужчина одновременно подняли глаза от своих книг и встретились взглядами, спокойно воздерживаясь от какого бы то ни было выражения. Тотчас же или, быть может, в следующий миг поезд замедлил ход, потом сделал остановку, и они стали смотреть по сторонам.

Это был маленький лесной полустанок. По одну сторону от железнодорожного полотна стояла станционная сараюшка, выкрашенная в темно-красный цвет, по другую – несколько хибар того же цвета. Либо жилье, либо бараки для путевых рабочих. Объявили стоянку – десять минут.

Перрон был расчищен от снега, и Джулиет, посмотрев вперед, увидела, что пассажиры выходят размяться. Она была бы рада сделать то же самое, но без пальто не рискнула.

Сидевший через проход пассажир поднялся со своего места и, не оглянувшись, сбежал по ступенькам. Где-то внизу открылись двери, украдкой впустив в вагон струю холодного воздуха. Престарелый супруг спросил, что они тут забыли и что это вообще за дыра. Его жена поспешила вперед по вагону, чтобы попробовать разобрать название полустанка, но безуспешно.

Джулиет читала про культ менад[5]. Их обряды, согласно Доддсу, проходили по ночам, в зимнее время. Эти женщины поднимались на гору Парнас, и однажды, когда их отрезало метелью, за ними пришлось выслать спасательный отряд. При все своей одержимости незадачливые вакханки все же приняли помощь спасателей. Джулиет сочла это вполне современной манерой поведения, которая давала возможность посмотреть на вакхические оргии сегодняшним взглядом. Поймут ли это студенты? Вряд ли. Они, наверное, воспримут в штыки любое развлекательное отступление, любую попытку привлечь их к обсуждению – студентам это свойственно. А кому не свойственно, те не захотят этого показывать.

По трансляции объявили отправление поезда; приток свежего воздуха иссяк; поезд неохотными рывками тронулся с места. Джулиет подняла глаза, присмотрелась и увидела, как впереди паровоз исчезает за поворотом.

И вдруг все дернулось или содрогнулось, и эта дрожь как будто пробежала по всему поезду. Казалось, их вагон закачался. Потом резкая остановка.

Все ждали и ждали, что состав двинется дальше; никто не произносил ни звука. Даже недовольный супруг помалкивал. Минута шла за минутой. Хлопали двери. Слышались мужские голоса, пассажиров охватывало волнение, смешанное со страхом. В вагоне-ресторане, прямо под ними, загремел чей-то властный голос – наверное, проводника. Но слов было не разобрать.

Поднявшись со своего места, Джулиет прошла к началу вагона и посмотрела вперед поверх вагонных крыш. По снегу бежали какие-то люди.

Рядом с ней остановилась одна из тех женщин, что сидели поодиночке.

– Я сразу почувствовала неладное, – сказала она. – Как только остановку сделали. Не хотела, чтобы мы с места трогались, все думала: быть беде.

Подошла вторая женщина-одиночка и остановилась за ними.

– Может, ничего и не случилось, – сказала она. – Может, сук на рельсы упал.

– У них есть такая специальная штуковина, – сказала ей первая, – которая едет впереди паровоза, чтобы убирать с путей сучья и прочее.

– Может, он только-только упал.

Обе говорили как уроженки Северной Англии, обходясь между собой без учтивости чужих или малознакомых людей. Хорошенько рассмотрев обеих, Джулиет подумала, что они, скорее всего, сестры, хотя у одной лицо было моложе и круглее. Значит, они ехали вместе, но сидели отдельно. Возможно, повздорили.

В панорамный вагон поднимался проводник. На середине лестницы он остановился, обернулся и заговорил:

– Ничего серьезного, просим всех успокоиться – на путях, очевидно, возникла какая-то помеха. Приносим извинения за задержку и готовимся начать движение при первой же возможности, но некоторое время, наверное, придется подождать. Стюард сообщает, что через несколько минут пассажирам будет предложен бесплатный кофе.

Джулиет спустилась за ним по лестнице. Еще только поднявшись со своего места, она уже почувствовала, что у нее возникла проблема интимного свойства, которая требовала возвращения в спальный вагон, где осталась дорожная сумка, а задержался ли на прежнем месте человек, которого она отшила, – это уже не играло роли. Пробираясь по вагонам, она поняла, что другим тоже не сидится на местах. Люди глазели в окна по одну сторону от прохода или топтались в тамбурах, будто ожидая, что вот-вот распахнутся двери. Времени на расспросы у нее не оставалось, но на ходу она уловила, как пассажиры говорят, что это, наверное, медведь, или лось, или корова. Люди недоумевали: что понадобилось корове в этой чаще, почему медведь-шатун не спит в берлоге и не прикорнул ли на путях какой-нибудь пьянчужка?

В вагоне-ресторане пассажиры сидели за столиками, с которых уже были сняты белые скатерти. Все пили бесплатный кофе.

Место Джулиет оставалось незанятым, место напротив тоже. Выхватив из сумки несессер, она поспешила в дамскую уборную. Месячные были проклятием ее жизни. Случалось, они даже мешали ей сдавать трехчасовые письменные экзамены, потому что выходить из аудитории по своим делам не разрешалось.

Раскрасневшаяся, с резью в животе, с легкой тошнотой и головокружением, она опустилась на стульчак, извлекла насквозь мокрую прокладку, завернула ее в туалетную бумагу и опустила в предназначенный для этого мусоросборник. Встав, прикрепила свежую прокладку, извлеченную из несессера. Вода и моча в унитазе окрасились кровью. Уже дотронувшись до кнопки, Джулиет заметила прямо перед собой объявление, запрещающее пользоваться смывом на остановках. Разумеется, запрет относился к тем случаям, когда поезд останавливается у платформы: кому приятно видеть, что льется из-под вагона. Но здесь-то не грех было рискнуть.

Как только ее рука вновь коснулась кнопки, вблизи послышались голоса – не в поезде, а прямо за матовым окном уборной. Вероятно, мимо проходили работники пассажирской службы.

Можно было пересидеть тут, пока не тронется поезд, но сколько это займет времени? А вдруг кому-нибудь приспичит? Джулиет решила, что ей остается одно – опустить крышку и выйти.

Она вернулась на свое место. Через проход от нее теперь сидел малыш лет четырех-пяти, который чиркал цветными карандашами по раскраске. Его мать заговорила с Джулиет насчет бесплатного кофе.

– Может, и в самом деле бесплатный, но идти за ним, похоже, нужно самим, – сказала она. – Вы не присмотрите за ребенком, пока я схожу?

– Я с ней не хочу сидеть, – сказал мальчик, не поднимая головы.

– Давайте я схожу, – вызвалась Джулиет.

Но в этот миг в вагон вошел официант с кофейной тележкой.

– Ну вот. Напрасно я беспокоилась, – сказала молодая мать. – Вы слышали, что это был т-р-у-п?

Джулиет помотала головой.

– Даже без пальто. Кто-то видел, как человек сошел с поезда и двинулся вперед, но никто же не знал, что у него на уме. Наверняка специально скрылся за поворотом, чтобы машинист заметил его в самый последний момент.

Через несколько мест от молодой матери, на той же стороне от прохода, какой-то мужчина объявил: «Обратно идут», и соседи Джулиет сгрудились у окна. Малыш тоже вскочил и прижался носом к стеклу. Мать велела ему сесть.

– Раскрашивай. Старайся поаккуратней, а то все время за контуры вылезаешь. Я не могу смотреть, – обратилась она к Джулиет. – Мне от таких вещей дурно делается.

Джулиет подошла к окну. Она увидела кучку мужчин, бредущих назад, к полустанку. Некоторые сняли пальто и сложили поверх носилок, которые несли двое.

– Ничего не видно, – посетовал за спиной у Джулии какой-то пассажир, обращаясь к женщине, которая осталась сидеть. – Они его накрыли с головой.

Не все мужчины, что понуро брели к полустанку, были работниками пассажирской службы. Джулиет узнала среди них пассажира, еще совсем недавно сидевшего через проход от нее в панорамном вагоне.

Минут через десять-пятнадцать поезд тронулся. За поворотом ни с одной стороны, ни с другой не было видно следов крови. Но был затоптанный участок с набросанным лопатой снежным холмиком. У Джулиет за спиной опять заговорил тот же пассажир. Он сказал: «Вот здесь это случилось», еще немного посмотрел, выискивая что-нибудь новое, потом отвернулся и сел. Поезд не прибавил скорости, чтобы наверстать задержку, а, наоборот, плелся, казалось, еще медленнее прежнего. Не иначе как из скорби, а быть может, опасался того, что ждет впереди, за следующим поворотом. Через вагон прошел метрдотель, пригласил пассажиров первой смены к обеду, и мать с ребенком сразу направились в вагон-ресторан. Cледом потянулись другие, и Джулиет услышала, как одна пассажирка на ходу переспросила: «Неужели правда?»

Ее собеседница тихо ответила:

– Так она и сказала. Полно крови. Наверное, снизу как-то попала, когда поездом переехало…

– Не говори таких вещей.

Немного позже, когда хождения закончились и пассажиры первой смены уже обедали, мимо прошел все тот же человек – совсем недавно шагавший под снегом сосед Джулиет по панорамному вагону.

Она вскочила и поспешила за ним. В темном холодном тамбуре, когда пассажир уже собирался толкнуть тяжелую дверь, Джулиет сказала:

– Извините. Я должна у вас кое-что выяснить.

Тамбур наполнился внезапным грохотом, стуком тяжелых колес о рельсы.

– Что именно?

– Вы врач? Вы видели человека, который…

– Я не врач. В этом поезде врача нет. Но кое-какие познания в медицине имею.

– Какого он был возраста?

Мужчина посмотрел на нее с неизбывным терпением и определенным недовольством:

– Трудно сказать. Не юного.

– В синей рубашке? С крашеными золотисто-каштановыми волосами?

Он покачал головой, но это был не ответ, а отказ отвечать.

– Вы его знали? – спросил он. – Если да, нужно сообщить проводнику.

– Я его не знала.

– Тогда прошу меня извинить. – Он толчком распахнул дверь и двинулся дальше.

Естественно. Решил, что она лопается от мерзкого любопытства, как остальные.

Полно крови. Вот что, если уж на то пошло, было по-настоящему мерзко.

Она никогда не сможет никому поведать об этом недоразумении, об этой кошмарной иронии судьбы. Такой разговор все сочтут верхом непристойности и бездушия. А то, что находилось на другом конце этой истории, – изувеченное тело самоубийцы – в рассказе будет выглядеть ненамного более отталкивающим и страшным, чем ее менструальная кровь.

Никогда никому не расскажет. (На самом деле несколько лет спустя рассказала – одной женщине по имени Криста – пока еще незнакомой.)

Но очень хотелось с кем-нибудь поделиться. Она достала тетрадь в линейку и начала строчить письмо родителям.

Не успели мы доехать до границы Манитобы, как многие пассажиры начали сетовать на однообразие пейзажа, но даже они не смогут утверждать, что эта поездка лишена драматизма. Утром мы остановились на каком-то затерянном в северных лесах полустанке, выкрашенном в унылый железнодорожно-красный цвет. Сидя в Панорамном Вагоне, в хвосте поезда, я умирала от холода, потому что там экономят на отоплении (идея, видимо, в том, что живописные виды отвлекут внимание от неудобств), но возвращаться за свитером поленилась. Стоянка продолжалась минут десять-пятнадцать, затем мы продолжили путь, я наблюдала, как голова поезда скрывается за поворотом, и вдруг – какой-то жуткий Глухой Удар…

У них с отцом и матерью было заведено приносить в дом занятные истории. Для этого требовалось тщательно выверять не только факты, но и свое положение в мире. По крайней мере, к такому выводу Джулиет пришла еще школьницей. В своих рассказах она представала снисходительной, неуязвимой наблюдательницей. А теперь, когда она жила вдали от дома, эта поза сделалась привычной, почти обязательной. Но как только Джулиет вывела «Глухой Удар», она поняла, что продолжать не может. Не может продолжать в своей обычной манере.

Попробовала смотреть в окно, однако пейзаж, состоящий из прежних стихий, переменился. Они не проехали и сотни миль, а климат, похоже, стал теплее. Озера только у берегов, но не сплошь подернулись льдом. От черной воды, от черных скал под суровым небом исходил мрак. Это ей вскоре наскучило, она взялась за Доддса и открыла наугад – все равно он был уже проштудирован вдоль и поперек. Через каждые несколько страниц ее встречала вакханалия подчеркиваний. Правда, обратившись к выделенным отрывкам, она сочла те места, которые столь жадно впитывала, туманными и бессистемными.

…То, что ограниченному взору живущих видится как действие злых сил, более глубокая интуиция умерших воспринимает как аспект космической справедливости[6].

Книга выскользнула у нее из рук, веки смежились, и вот Джулиет уже зашагала с какими-то девочками (ученицами?) по ледяной глади озера. При каждом шаге под ногами появлялась пятиконечная трещина, изумительно ровная, и вскоре лед сделался похожим на кафельный пол. Девочки спросили, как называется этот рисунок, и она с уверенностью сказала: пятистопный ямб. А они засмеялись, и от их смеха трещины стали увеличиваться. Тогда она поняла свою ошибку и догадалась, что спасти их может лишь точное слово, но не сумела его вспомнить.

Проснувшись, она увидела напротив, через проход, все того же мужчину, которому досаждала своими расспросами в тамбуре.

– Вы задремали. – Он едва заметно улыбнулся. – Так мне показалось.

Спала она, по-старушечьи свесив голову; из уголка рта вытекли капли слюны. А вдобавок ей срочно нужно было в дамскую уборную – оставалось только надеяться, что на юбке нет никаких следов. Выдавив: «Прошу меня извинить» (в точности его слова), Джулиет подхватила несессер и пошла по проходу, изо всех сил стараясь не суетиться.

Когда она, умытая, причесанная и опрятная, вернулась на свое место, он был еще там.

И сразу заговорил. Сказал, что должен извиниться.

– До меня дошло, что я вам нагрубил. Когда вы спросили…

– Да, – сказала она.

– Вы все правильно поняли, – продолжил он. – Судя по тому, как вы его описали.

С его стороны это выглядело не искуплением, а откровенной и необходимой сделкой. Откажись она вести беседу, он вполне мог бы встать и уйти без особого расстройства, с чувством выполненного долга.

К стыду Джулиет, у нее брызнули слезы. Это произошло так неожиданно, что она даже не успела отвернуться.

– Не надо, – сказал он. – Не надо.

Она быстро покивала и жалко шмыгнула носом, а потом долго рылась в сумке, нашла бумажные носовые платки и высморкалась.

– Все в порядке, – выговорила она, а потом без обиняков рассказала, как было дело.

Как незнакомец наклонился и спросил, свободно ли это место, как уселся, как она стала смотреть в окно, однако долго не выдержала и взялась читать книгу (вернее, только притворилась), как он вызнал, на какой станции она села в поезд, где живет, и все время приставал с разговорами, ей стало невмоготу, и, чтобы только от него отделаться, она перешла в другой вагон.

Единственное, чего она не упомянула, – это выражение «по-приятельски». Ей казалось, она вновь расплачется, если попробует его выговорить.

– С женщинами, – сказал он, – заговаривают чаще, чем с мужчинами. Это проще.

– Да. Верно.

– Женщины считаются более приветливыми.

– Но ему просто хотелось с кем-нибудь перемолвиться словом, – возразила она, незаметно меняя позу. – И это желание было сильнее моего нежелания. Теперь я это понимаю. На мне не написана черствость. На мне не написана жестокость. Но я проявила и то и другое.

Пауза. Джулиет еще раз сдержала хлюпанье и слезы.

Он спросил:

– А прежде вас никогда не тянуло так поступить?

– Тянуло. Но я этого не допускала. Держала себя в рамках. Что на меня нашло… наверное, это из-за его безропотности. А он был одет во все новое – видимо, купил перед поездкой. У него, наверное, была хандра, вот он и решил отправиться в путешествие, побыть на людях, с кем-нибудь подружиться… Может, если бы он хоть выходил на следующей остановке… – продолжила она. – А так он сказал, что едет до Ванкувера, – сколько же мне было его терпеть… День за днем.

– Да.

– Я серьезно.

– Да.

– Ну вот.

– Не повезло, – сказал он с еле заметной улыбкой. – В кои веки набрались смелости кого-то отбрить, так он под поезд бросился.

– А если эта встреча была для него последней соломинкой? – возразила Джулиет с некоторым вызовом. – Такое вполне возможно.

– Думаю, впредь вам следует быть осмотрительней.

Джулиет поглядела на него в упор, вздернув подбородок.

– Хотите сказать, я преувеличиваю. – Тут произошло нечто столь же неожиданное и непрошеное, как ее слезы. У нее задергались губы. В ней поднимался бесстыдный смех. – Пожалуй, я перегибаю палку.

– Немножко, – ответил он.

– По-вашему, я драматизирую?

– Это естественно.

– Но вы считаете, что я ошибаюсь, – сказала она, сдерживая смех. – Вы считаете, что покаяние – это не более чем индульгенция?

– Я считаю… – начал он. – Я считаю, что это – второстепенное. В вашей жизни будут происходить события… скорее всего, в вашей жизни будут происходить события, по сравнению с которыми это покажется второстепенным. Совсем другие события, за которые вы станете себя винить.

– Разве не все так говорят? Тем, кто моложе? Все говорят: «Ох, время пройдет – ты совсем по-другому запоешь. Вот увидишь». Как будто у человека нет права на глубокие переживания. Как будто он к ним не способен.

– То – переживания, – сказал он. – А я имею в виду опыт.

– Но вы, кажется, подразумевали, что раскаяние бессмысленно. Многие так считают. Это правда?

– Лучше вы сами ответьте.

Они долго беседовали на эту тему приглушенными голосами, но так азартно, что проходившие мимо пассажиры бросали на них изумленные, а то и оскорбленные взгляды, как бывает, если люди становятся свидетелями неоправданно отвлеченной, с их точки зрения, дискуссии. Через некоторое время Джулиет поняла, что, отстаивая – причем, как ей казалось, успешно – необходимость публичного и внутреннего раскаяния, она (в данную минуту) от него избавилась. Можно даже сказать, начала получать удовольствие.

Он предложил ей перейти в салон, чтобы посидеть за чашкой кофе. Оказавшись там, Джулиет сразу почувствовала голод, но обеденное время давно миновало. Им подали только сухие крендельки и орешки. Она так на них набросилась, что вдумчивая, даже в чем-то состязательная беседа необратимо сошла на нет. Поэтому они заговорили о себе. Его звали Эрик Портеос, жил он в поселке Уэйл-Бей, к северу от Ванкувера, на западном побережье. Но сейчас он ехал не к себе, а в Реджайну, чтобы навестить каких-то людей, с которыми давно не виделся. Он был рыбаком, занимался ловлей креветок. Она спросила, каковы же его упомянутые познания в медицине, и он ответил:

– Да так, не слишком глубокие. Получил кое-какую подготовку. В лесу, в море что угодно может случиться. С твоими напарниками. Да и с тобой самим.

Он был женат, жену звали Энн.

Восемь лет назад, поведал он, Энн попала в автомобильную катастрофу. Несколько недель пролежала в коме. Потом пришла в себя, но осталась парализованной, не могла самостоятельно ходить и даже принимать пищу. Его, похоже, узнавала, и сиделку тоже (без помощи этой сиделки он бы не управился), но все попытки Энн заговорить, понять, что происходит вокруг, вскоре сошли на нет.

Они с ней были в гостях. Ее туда не тянуло, но он хотел пойти. Через некоторое время что-то ей не понравилось, и она решила отправиться домой пешком, одна.

Ее сбила пьяная компания, мчавшаяся на машине после гулянки. Молокососы.

Счастье, что у них с Энн не было детей. В самом деле счастье.

– Рассказываешь людям, а они считают себя обязанными приговаривать: какой ужас. Какая трагедия. И так далее.

– Можно ли их винить? – спросила Джулия, которая как раз собиралась произнести что-то в этом духе.

Нет, ответил он. Только дело обстояло сложнее. Ощущала ли Энн эту трагедию? Видимо, нет. А он? Человек ко всему привыкает, для него просто началась другая жизнь. Вот так-то.

Для Джулиет приятные знакомства с мужчинами были из области фантазий. Один-два киноактера, дивный тенор – не тот бессердечный мужественный герой – со старой пластинки с записью оперы «Дон Жуан». Генрих Пятый, каким его описал Шекспир и сыграл в известном фильме Лоуренс Оливье[7].

Нелепо, печально, только кому какое дело? В реальной жизни были только унижения и разочарования, которые она старалась поскорее забыть.

Ей случалось подпирать стену на школьных вечерах, возвышаясь над стайкой таких же лишних девчонок, и скучать, но неумело изображать радость на студенческих свиданиях с юношами, которые не слишком ей нравились и сами не питали к ней особых чувств. А в прошлом году ее угораздило поздно вечером отправиться на прогулку в Уиллис-парк с заезжим племянником своего научного руководителя и подвергнуться надругательству (она твердо решила не называть это изнасилованием).

На обратном пути он объяснил, что она не в его вкусе. А она от унижения не смогла ответить (и в тот момент – даже понять), что он тоже не герой ее романа.

У нее никогда не бывало фантазий, связанных с конкретными живыми мужчинами, а уж тем более с преподавателями. Мужчины постарше (в реальной жизни) виделись ей слегка отталкивающими.

Какого же возраста этот человек? Женат по крайней мере восемь лет, плюс еще два-три года, а то и больше. Значит, ему где-то тридцать пять – тридцать шесть. Волосы темные, вьющиеся, с сединой на висках, лоб широкий, обветренный, мощные, чуть сутулые плечи. Ростом примерно с нее. Широко посаженные глаза, темные, внимательные и вместе с тем настороженные. Подбородок округлый, с ямочкой, задиристый.

Она рассказала ему о своей работе, упомянула название школы – «Торранс-Хаус». (На что поспорим – ее называют «Транс»?) Призналась, что она не настоящий педагог, но там готовы были взять любого студента, занимающегося древнегреческим и латинским. За эти языки нынче мало кто берется.

– А вы почему взялись?

– Ну, наверное, чтобы выделиться.

А потом она сказала ему то, что, по своему убеждению, никогда не смогла бы открыть ни одному мужчине, ни одному юноше, чтобы их тотчас же не отпугнуть.

– И еще потому, что я это люблю. Люблю эти науки. Правда.

Ужинали они вместе (выпив по бокалу вина), а потом поднялись в неосвещенный панорамный вагон, где оказались наедине. В этот раз Джулиет не забыла свитер.

– Люди, наверное, думают, что вечером здесь не на что смотреть, – сказал он. – Но взгляните на эти звезды – они видны только в ясную погоду.

Вечер и в самом деле был ясным. В безлунной – пока еще безлунной – темноте плотными гроздьями висели звезды, слабые и одновременно яркие. Как всякий, кто живет и трудится на море, он знал карту звездного неба. Джулиет смогла распознать только Большую Медведицу.

– Это ваша исходная точка, – сказал он. – Отметьте для себя две звезды на боку ковша, против рукоятки. Нашли? Это указки. Смотрите, куда они ведут. Смотрите хорошенько – и увидите Полярную звезду.

И так далее.

Он показал ей Орион – по его словам, главное созвездие Северного полушария в зимнее время. И созвездие Сириус, и отдельно звезду Сириус, самую яркую на всем северном небе в это время года.