Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Девица Кристина

ModernLib.Net / Классическая проза / Элиаде Мирча / Девица Кристина - Чтение (стр. 1)
Автор: Элиаде Мирча
Жанр: Классическая проза

 

 


Мирча Элиаде

Девица Кристина

I

У дверей в столовую Санда остановила его, прикоснувшись к рукаву, — первый интимный жест за те три дня, что они провели под одной крышей.

— А у нас новый гость, знаете? Профессор...

Егор заглянул ей в глаза. Они блестели в полутьме комнаты. «Может быть, это знак?» — подумал он и попытался привлечь девушку к себе. Но она отстранилась и распахнула двери. Егор одернул пиджак и застыл на пороге. Горела та же лампа с белой калильной сеткой, дававшая слишком резкий, искусственный свет. В улыбке г-жи Моску усталость сквозила заметнее, чем прежде. Егору уже не надо было видеть ее лица, чтобы угадать эту улыбку.

— Позвольте вам представить господина художника. Егор Пашкевич, — с помпой изрекла г-жа Моску, плавно поведя рукой в его сторону. — Имя несколько непривычное, но он чистокровный румын. Господин Пашкевич оказал нам честь погостить в наших пенатах...

Егор поклонился с самым любезным выражением лица. Г-жа Моску обернулась к новому гостю, вся превратившись в трепет. Нечасто ей выпадал случай насладиться церемониалом настоящего, полновесного представления.

— Господин Назарие, университетский профессор, гордость румынской науки! — провозгласила она.

Егор решительным шагом подошел к профессору и пожал ему руку.

— Я всего лишь скромный ассистент, сударыня, — пробормотал г-н Назарие, пытаясь поймать ее взгляд. — Более чем скромный...

Но г-жа Моску вдруг в изнеможении опустилась на стул. Профессор в оторопи остался стоять подле, не смея поднять ни на кого глаза, боясь показаться смешным. Прошло несколько мгновений, прежде чем он тоже решился сесть, по левую руку от г-жи Моску.

— Это место занято, — громким шепотом сказала Симина, — рядом с мамой сижу я...

Г-н Назарие вскочил и отпрянул к стене. Егор и Санда поспешили к нему, конфузливо улыбаясь и наперебой уверяя, что не стоит обращать внимания на детские выходки, что девочка избалована, к тому же для нее действительно нет большей радости, чем сидеть за столом рядом с матерью, даже при гостях.

— Ей всего девять лет, — добавила Санда.

Г-жа Моску все время сохраняла на лице улыбку, как бы прося простить ее, что она не принимает участия в разговоре. Дискуссия, должно быть, чудо как интересна, о, она-то это себе представляет, интересна, умна, поучительна, но усталость, увы, не позволяет ей насладиться в полной мере. Причем было очевидно, что г-жа Моску не слышит ни слова, что звуки порхают мимо нее, ни малейшим образом не задевая слуха.

Егор проводил г-на Назарие на другой конец стола, предложил ему место рядом с Сандой и, еще раз бросив взгляд на г-жу Моску, подумал: «Какие странные приступы...»

— Очень вам благодарен, — вполголоса проговорил профессор, садясь. — Я, кажется, нечаянно обидел ребенка. И какого ребенка — ангела...

Он повернул голову к Симине и посмотрел на нее, широко улыбаясь, со всей теплотой, на какую был способен. Человек вполне еще молодой, лет сорока без малого, он постарался вложить во взгляд отеческие чувства, но улыбка получилась заискивающей, а его лицо, чистое, сдержанное лицо ученого, рассиялось не в меру. Симина встретила отеческий взгляд с язвительной, колкой иронией. Несколько мгновений она смотрела гостю прямо в глаза, потом поднесла к губам салфетку, как бы стирая чуть заметную улыбочку, и не спеша обернулась к матери.

— Вы, конечно, приехали на раскопки, — нарушил молчание Егор.

Профессор, еще не оправившись от неловкости, был тем более благодарен Егору за то, что тот перевел разговор на его занятия, предмет его страсти.

— Да, сударь мой, — отвечал он, судорожно глотнув воздуха. — Как я уже рассказывал госпоже Моску, этим летом возобновлены раскопки в Бэлэноае. Не знаю, насколько вы осведомлены, но для нас, румын, доисторическое становище в Бэлэноае не лишено значения. Там нашли тот самый знаменитый ионический lebes — казан, в котором, как вам, безусловно, известно, доставлялось на пиры мясо...

Г-н Назарие явно оседлал своего любимого конька. С воодушевлением, но не без некоторой грусти живописал он те стародавние пиры, которые позже так гротескно копировали варвары.

— ...что же вы хотите, на всем нижнем Дунае, особенно здесь, к северу от Джурджу, в пятом веке до Рождества Христова была развитая цивилизация, греко-скифо-фракийская цивилизация, как я уже имел честь доложить госпоже Моску...

Г-н Назарие опять сделал попытку перехватить взгляд хозяйки салона, но встретил только ту же застывшую улыбку, невидящее лицо.

— Бэлэноая, maman, — попробовала вывести ее из оцепенения Санда, чуть ли не крича через стол. — Господин Назарие говорит про раскопки в Бэлэноае...

Услышав свое имя и вдруг очнувшись в центре всеобщего внимания, профессор снова смешался. Он даже выставил вперед руку, как бы защищаясь или извиняясь за то, что вынудил Санду повысить голос. Г-жа Моску, казалось, приходит в себя то ли после обморока, то ли после сна. За несколько секунд ее лицо без кровинки снова налилось свежестью, высокий лоб расправился, она заговорила:

— Бэлэноая? Там у нас было когда-то родовое имение.

— У тети Кристины, — моментально подсказала Симина.

— Да, да, ее наследство, — с живостью подтвердила г-жа Моску.

Санда укоризненно посмотрела на младшую сестру. Но та благочинно уставила взгляд в тарелку. При резком свете лампы ее смоляные кудри отливали тусклым блеском, как старое серебро. «Но какой ясный лоб, какой нежный румянец», — думал Егор. От Симины на самом деле нельзя было отвести глаз: черты ее лица уже определились, поражая безукоризненной, зрелой не по летам красотой. Егор чувствовал, что сидящий рядом с ним профессор смотрит на девочку с тем же восхищением.

— Что-то скучно у нас сегодня. Все разъехались, все нас покинули... — раздался голос Санды. Она обращалась больше к Егору.

Художник услышал вызов, укор в ее голосе и, с некоторым усилием оторвав взгляд от Симины, приготовился рассказать в меру пикантный анекдот, который всегда имел успех в семейных домах. «Мы неразговорчивы, потому что слишком умны...» — так начинался анекдот, но начать Егор не успел. Его опередил г-н Назарие:

— У вас, вероятно, летом бывает много гостей, здесь, в имении...

Он говорил несколько минут кряду, без передышки, как будто боялся, чтобы снова не пало молчание, — о раскопках, о красоте придунайских равнин; сетовал на нищенское положение музея древних культур... Егор украдкой поглядывал на г-жу Моску. Лицо ее выражало восторг, но было ясно, что она сейчас далеко. Санда, воспользовавшись паузой в монологе г-на Назарие, громко сказала:

— Maman, жаркое остынет...

— Какие интересные вещи рассказывает господин профессор! — воскликнула г-жа Моску и, со своим неизменным аппетитом, принялась за жаркое, слегка наклонив голову над тарелкой и больше ни на кого не глядя.

Впрочем, кроме нее, не ел никто. Даже г-н Назарие, голодный с дороги, не сумел осилить больше половины порции. Остальные едва притронулись к своим — такое амбре было у жаркого.

Санда властным жестом поманила экономку, которая смирно стояла у дверей.

— Я кому говорила не подавать больше баранины, — со сдержанным гневом процедила она.

— Где же, барышня, птицу взять? — защищалась экономка. — Которая была, я всю прирезала вчера и третьего дня. Которая сама не околела. Была одна гусыня, да я ее сегодня утречком тоже околемши нашла.

— Почему же у крестьян не купить? — вскипела Санда.

— А они не продают, — без запинки ответила экономка. — Не продают, или у них тоже... того, — добавила она со значением.

Санда покраснела и сделала ей знак убрать тарелки. Г-жа Моску доела жаркое.

— Какие прекрасные вещи рассказал нам господин профессор про Бэлэноаю! — начала она несколько нараспев. — Подумать только, под землей — и столько разных фигурок, столько золотых украшений!..

Профессор забеспокоился.

— Золотые попадаются редко, — перебил он ее, — время золота тогда еще не настало. Да и здешняя цивилизация была аграрной, не города — селенья, хотя и процветающие. Золото же ходило больше в греческих портах...

— Находили и золото, украшения из старинного золота, я помню, — с негаснущим упоением произнесла г-жа Моску.

— И у тети Кристины такие были, — ввернула Симина.

— Угомонись, — одернула ее Санда. — Тебе-то откуда знать?

— Мне мама говорила, — бойко парировала Симина. — И кормилица.

— Вечно кормилица забивает тебе голову всякими небылицами, — возмутилась Санда. — Ты уже большая, а на уме одни сказки!

Симина ответила сестре едва уловимой улыбкой, одновременно презрительной и равнодушной, потом перевела взгляд на Егора, посмотрела испытующе и важно, как бы прикидывая, чего от него ждать — тоже занудства?..

Беседа не клеилась. Г-н Назарие обратился к Егору.

— Это замечательно, что вас увлекли придунайские степи, — заговорил он. — По-моему, еще никто не брался изображать такую природу. Первое впечатление от нее — безысходность. Кажется, что все тут пусто, выжжено солнцем, но стоит приглядеться — какое мощное, всесокрушающее плодородие! Дивные, чарующие места...

Он говорил искренне, с чувством. Егор смотрел и удивлялся. Вот тебе и книжный червь, вот тебе и бирюк. Куда девалась его угловатость? Жесты стали летучи, а слова — как соком налитые. То ли он произносил их по-особому, глубже, проникновеннее...

— Да, господин Пашкевич прекрасный художник, но он и лентяй, каких свет не видал, — дразняще протянула Санда. — Живет у нас целых три дня и еще ни разу не взялся за кисть...

— Как прикажете понимать ваш дружеский укор? — галантно откликнулся художник. — Я мог бы понять его, например, в том смысле, что вам не терпится увидеть меня за работой, чтобы я поскорее все написал и уехал восвояси...

Санда улыбнулась ему поощряюще. Егор прекрасно понимал этот язык, все его оттенки, полушутливые, кокетливые, капризные, и то, что за ними, — манок, зов, желание. «Санда, что ни говори, великолепна», — думал он. Хотя ее поведение в эти три дня его порядком разочаровало. Здесь, в имении, она меньше всего походила на ту раскованную юную особу, которая в Бухаресте с такой смелостью приблизила его к себе и так горячо пожала ему руку, когда он принял приглашение погостить месяц у них в усадьбе. «Мало ли что — может быть, просто стесняется других гостей», — пытался Егор оправдать ее сдержанность в первый вечер.

— ...Я и точно никуда сейчас не годен, — продолжал он, обращаясь к г-ну Назарие. — Во всяком случае, что касается живописи. То ли в погоде дело — осень, а похоже на разгар лета, так разлагающе действует...

— Но я бы его простила, если бы он исправился, — смеясь, сказала Санда. — Эти три дня были слишком шумные, столько народа, столько друзей, не до работы. А вот с завтрашнего утра уже можно и начать, теперь мы одни...

Егор поигрывал ножом. Рукам его требовалось сжать что-то твердое и холодное.

— Я тоже буду жить совершенно незаметно, — заверил г-н Назарие. — Мы будем видеться только здесь...

Г-жа Моску рассеянно кивнула.

— Вы оказываете нам большую честь своим присутствием. — У нее вдруг прорезался неожиданно уверенный и сильный голос. — Подумать только: гордость румынской науки!..

Видимо, это словосочетание доставляло ей особое удовольствие. Егор опустил глаза, уже не так судорожно сжимая нож. Санда из-под ресниц следила за его движениями с внезапной досадой. «Он может Бог знает что подумать о маме».

— Сударыня, — недоуменно перебил хозяйку г-н Назарие. — Позвольте мне отнести ваши похвалы на счет моего учителя, великого Василе Пырвана. Вот кто действительно был нашей вершиной, нашей гордостью, румынским гением...

Казалось, профессор только и ждал повода уйти в слова, отгородиться ими от этого странного застолья, от этих чудаковатых хозяев. Он говорил об учителе с жаром и благоговением: это у него он заразился страстью к археологии, это он, учитель, доказал, что румынская земля славна прежде всего древней историей.

— А прелесть раскопок, палаточной жизни, трепет перед каждым найденным предметом! Какой-нибудь железный гребень, ржавый гвоздь, глиняный черепок, убогие, никчемные вещицы — да валяйся они на дороге, за ними никто и не нагнется, для нас же они милее самой прекрасной книги и, быть может, даже самой прекрасной женщины...

Санда взглянула на Егора, улыбаясь и ожидая ответной иронической улыбки. Но тот слушал уважительно, с сочувствием.

— Иногда с простого железного гребня начинается открытие цивилизации... — снова обратился профессор к г-же Моску, и вдруг у него перехватило горло. Он осекся, остолбенело глядя куда-то поверх нее, не смея даже закрыть глаза, — ведь каких только страстей не увидишь с закрытыми глазами!

— Кто будет кофе? — громко спросила в это мгновенье Санда, с шумом отодвигая стул и вставая из-за стола.

Г-н Назарие почувствовал, как холодная влага покрывает его плечи, грудь, руки, будто он медленно вступал в полосу студеного тумана. «Я просто устал», — подумал он, крепко сплетая пальцы. Скосил глаза на Егора. Ему показалось странным, как тот сидит: улыбается и тянет вверх руку, словно ученик на уроке.

— Вы тоже, профессор? — услышал он голос Санды и поспешно ответил:

— С превеликим удовольствием...

Но только увидев на столе чашечки с кофе, он понял, о чем его спрашивали, и совершенно пришел в себя. Вновь, уже без страха, он поднял глаза на г-жу Моску. Она сидела, задумчиво подперев щеку рукой. За столом молчали. Он только заметил, что Симина смотрит на него пытливо и как-то подозрительно. Будто трудясь над разгадкой тайны. Озабоченность ее была тяжелой, неприязненной. Совсем не детской.

II

Г-н Назарие очень осторожно отворил дверь. Снял со стены маленькой прихожей керосиновую лампу с прикрученным фителем и потихоньку пошел по коридору, стараясь ступать бесшумно. Но крашеные темно-вишневые полы поскрипывали даже под ковровой дорожкой. «Что за манера расселять гостей по разным углам!» — с некоторым раздражением думал г-н Назарие. Не то, чтобы его мучили страхи, но до Егоровой комнаты надо было пройти через длинный коридор, мимо ряда дверей, и кто его знает, не потревожит ли он чей-нибудь покой? Если же предположить, что все эти комнаты пустые... На этой мысли г-н Назарие задерживаться не хотел.

Комната Егора была последней. Он с облегчением постучал.

— Надеюсь, я вас не слишком потревожу, — сказал он в приоткрытую дверь. — Что-то не спится...

— И мне тоже, — откликнулся Егор, вставая с кушетки.

Комната была большая, просторная, с балконом, выходящим в парк. В углу стояла старинная деревянная кровать. Шкаф, умывальник, кушетка, изящный письменный стол, два стула и шезлонг дополняли убранство. Все же комната была такая большая, что казалась меблированной весьма скудно. Предметы отстояли далеко друг от друга, и между ними можно было свободно разгуливать.

— Очень славно, что вы пришли, — сказал Егор. — Я ломал себе голову, чем перебить бессонницу. Как-то не захватил с собой книг. Думал, что днем буду трудиться...

«А вечера проводить с Сандой», — закончил он мысленно, вслух же добавил:

— Сегодня первый раз я так рано ушел к себе. Эти дни было весело: большое общество, допоздна гуляли по парку. Но, кажется, гости очень утомляли госпожу Моску... Вы не курите? — Он предложил г-ну Назарие раскрытый портсигар.

— Нет, благодарю. Я хотел вас спросить, в этих комнатах, что нас разделяют, никто не живет?

— Похоже, никто, — с улыбкой ответил Егор. — Это комнаты для гостей. Целый этаж для гостей. Впрочем, по-моему, и внизу все комнаты пустые. Госпожа Моску живет во флигеле, вместе с дочерьми.

Он закурил и сел на стул подле профессора. Помолчали.

— Великолепная ночь! — сказал профессор, глядя в проем балконной двери.

В темноте проступали огромные, нечеткие контуры деревьев. Егор тоже обернулся. В самом деле, чудная ночь. Но попрощаться с гостями в половине десятого и уйти за мамой, как паинька...

— Если долго не двигаться, — продолжал профессор, — и дышать вот так, редко и глубоко, почувствуешь Дунай... Я так делаю...

— Но все-таки он далековато, — заметил Егор.

— Километрах в тридцати. Или даже меньше. Та же ночь и там, одна на всех...

Г-н Назарие встал и вышел на балкон. Нет, луна будет разве что через несколько дней, понял он, натолкнувшись на мрак.

— И воздух тот же, — снова заговорил он, медленно запрокидывая голову и вдыхая ртом. — Вы, вероятно, не жили на Дунае, иначе от вас не ускользнул бы этот запах. Я чую Дунай даже из Бэрэгана.

Егор засмеялся.

— Ну, это вы хватили, из Бэрэгана!

— Нет, в самом деле, — возразил г-н Назарие. — Это ведь не то что чувствуется вода, по влажности воздуха. Это как легкие испарения глинистой почвы и таких растений с колючками...

— Довольно туманно, — с улыбкой вставил Егор.

— ...или как будто гниют целые леса, где-то далеко-далеко, а ветер доносит до тебя этот запах, непередаваемый и в то же время банальный. Его скоро узнаешь из любого места... Когда-то и здесь были леса. Леса Телеормана...

— И этот парк тоже такой старый... — сказал Егор, выходя на балкон и указывая рукой вниз.

Г-н Назарие посмотрел на него добрыми глазами, не в силах скрыть снисходительной улыбки.

— Всему, что вы здесь видите, не больше сотни лет, — объяснил он. — Акация... Дерево бедноты. Кое-где вязы...

И он пустился в разглагольствования о лесах, о деревьях.

— Не удивляйтесь, — неожиданно прервал он сам себя, кладя руку Егору на плечо. — Это мне знать необходимо. Для раскопок, конечно. И я набирался знаний — из книг, от людей, ученых и неученых — отовсюду понемногу. Иначе как бы я установил, где мне искать моих скифов, гетов и весх прочих, кто тут обитал...

— Ну, здесь-то, вероятно, так много следов не найдешь, — сказал Егор, чтобы поддержать разговор о древней истории.

— Почему же, — сдержанно возразил г-н Назарие. — Дороги пролегали и тут, могли быть и селенья на лесных опушках, особенно вблизи рек... Так или иначе, когда сходят вековые леса, места остаются зачарованные. Это наверняка...

Он смолк и снова стал впивать воздух, чуть перегнувшись через перила балкона, в ночь.

— Всякий раз так радуюсь, когда узнаю Дунай, — продолжал он, понизив голос. — У него тоже чары, но сердце их легко принимает, без страха. Люди с поречья — умницы и храбрецы. Искатели приключений и оттуда бывают родом, не только с морских побережий... А лес — он, знаете ли, наводит страх, он с ума может свести...

Егор снова рассмеялся. Шагнул в комнату, к свету лампы.

— И это естественно, — не смутился г-н Назарие. — Лес пугает даже вас, юношу просвещенного, без предрассудков. От этого страха никто не свободен. Слишком много растительных жизней, и старые деревья слишком похожи на людей, на тела человеческие...

— Не думайте, что я ушел с балкона, потому что испугался, — сказал Егор. — Я просто за сигаретой. И тут же снова к вам присоединюсь.

— Нет нужды, я вам и так верю. Не можете же вы бояться какого-то там парка из акаций, — успокоил его г-н Назарие, тоже возвращаясь в комнату и усаживаясь на кушетку. — Но то, что я вам сказал, — чистая правда. Если бы не Дунай, люди в здешних краях потеряли бы рассудок. Те люди, я имею в виду, два-три тысячелетия назад...

Егор глядел на него с растущим любопытством. «Профессор-то совсем не прост. Того и гляди заговорит в стихах, что-нибудь про души умерших...»

— Я забыл вас спросить, — переменил тему г-н Назарие. — Вы давно знаете хозяйку дома?

— Я знаю только ее старшую дочь, и то не так давно, года два. У нас общие знакомые в Бухаресте. А госпожу Моску первый раз увидел здесь, когда приехал, несколько дней назад.

— Мне кажется, она переутомлена, — сказал г-н Назарие.

Егор кивнул. Его позабавило, с какой серьезностью профессор изрек свое замечание: как будто для этого нужна была особая проницательность, как будто он раскрывал Бог весть какой секрет. «И это он говорит мне, можно подумать, что мне за три дня не набила оскомину улыбка госпожи Моску».

— Я попал сюда в некотором роде случайно, — продолжал г-н Назарие. — Получил приглашение через префекта, он, сколько я понял, старинный друг семьи. Но чувствую себя очень неловко. Вам не кажется, что мы не ко времени? У меня, ей-Богу, впечатление, что госпожа Моску не совсем здорова...

Егор, как бы оправдываясь, признался, что и он, в первый же день заметив состояние хозяйки, не хотел здесь задерживаться. Но других гостей ее самочувствие совершенно не удручало. Возможно, они давно ее знают и привыкли. Или болезнь не такая уж серьезная; иногда, особенно по утрам, госпожа Моску очень оживлена и следит за разговором, о чем бы они ни говорили.

— Ее силы как бы убывают вместе с заходом солнца, — помолчав, добавил он со значением. — К вечеру она еле жива или впадает во что-то вроде летаргии. Это тем более странно, что улыбка на лице сохраняется — как маска.

Г-н Назарие представил себе широко открытые, умные глаза хозяйки дома, улыбку, щедро освещающую ее черты и так легко вводящую в заблуждение. Нет, художник ошибается, говоря о маске, это не маска, а живое и весьма внимательное лицо; улыбка же сияет на нем в знак присутствия: тебе дают понять, что ловят каждое твое слово, что заворожены твоей мыслью. Сначала от такого внимания делается не по себе, бросает в краску. Пока не поймешь — очень быстро, впрочем, — что она вовсе не слушает. Или не слышит. Она просто следит за твоими жестами, за движениями твоих губ и знает, когда надо вступить.

— Поразительно! — продолжил он вслух. — Она знает, когда вступить, когда подать голос, чтобы тебя не тяготило ее молчание...

Егор не переставал удивляться профессору. «Лоску никакого, застенчив, как девушка, а вот поди ж ты — и ум, и чувство. Явные задатки артистической натуры».

— А мы не преувеличиваем? — спросил он, прохаживаясь по комнате. — Может быть, тут всего лишь хроническое истощение, если есть такой термин.

— Нету, — с невольной иронией отозвался г-н Назарие. — Хроническое истощение — это все равно что хроническая смерть...

Последние слова не понравились ему самому, он тоже встал, прошелся. Снова эта непонятная испарина. Он подозрительно оглянулся на кушетку, с которой встал, как будто хотел убедиться в ее индифферентности, приличной неодушевленному предмету. Нахмурился, сердясь на себя за расшалившиеся нервы, за свою глупую, детскую мнительность.

— И все-таки, — раздался голос Егора с другого конца комнаты, — все-таки мы преувеличиваем. Мы слишком тонкокожие. Разве вы не видите, как держатся с ней дочери, особенно младшая?

Он остановился у двери, прислушиваясь. Кто-нибудь из прислуги — пробует двери, заперты ли, что там еще за дела в коридоре? Какая поступь — чуткая, легкая, ее скорее угадываешь, чем слышишь, и тем больше она раздражает. Вот скрипнула половица; ты ждешь — несколько долгих, тягучих мгновений, но звуки стихли, прислуга ступает не дыша, на цыпочках, деликатничает. «Тетеха деревенская, — выругался про себя Егор, напрасно прождав следующего скрпа, — лучше бы топала как следует, чтоб уж слышно, так слышно».

— Мне показалось, что кто-то ходит по коридору, — сказал он профессору. — Завтра вывешу на своей двери объявление: «Просьба на цыпочках не ходить!» Это нервирует — как будто вор крадется... Сюда, конечно, вору так легко не забраться, — добавил он со смешком. — А все равно нервирует...

Г-н Назарие снова вышел на балкон, перегнулся в темноту.

— Ночи пока еще теплые, — крикнул ему вслед Егор. — Мы могли бы гулять по парку. Чем сидеть тут взаперти...

Профессор не ответил. «Думает свою думу, философствует, — весело сказал себе Егор. — Но, в сущности, то, что он говорит про Дунай, не лишено логики: большая вода, открытые приветливые берега...» Он тут же увидел Дунай, всю его красоту, мощь, надежность. «Неплохо бы сейчас оказаться там, далеко отсюда, на палубе яхты, например. Яхта плывет, покачивается, а ты расслабился в шезлонге под говор приемника или молодых голосов. Как же скоро становится скучно без шумной компании. Жизнь, общество, а без этого...» Он резко повернул голову, ему показалось, что он не один в комнате, что кто-то сверлит его взгядом; он явственно ощутил назойливый буравчик, а взгляд в спину всегда его раздражал. Однако в комнате никого не было. Профессор застрял на балконе. «Не очень-то вежливо с его стороны, — подумал Егор. — Или это от неловкости, и надо помочь, подать реплику». Он подошел к балконной двери. Г-н Назарие встретил его со светлым лицом.

— Простите, что я вас покинул, — извинился он. — Чуть не стало дурно. Кажется, я действительно уходился. Или меня угнетает место.

— Меня, может быть, тоже, — улыбаясь, ответил Егор. — Но это совершенно неважно. Сейчас меня заботит другое — что я не могу предложить вам ничего, кроме коньяка. Надеюсь, вы не откажетесь от капли коньяка.

— В другой раз отказался бы. Но я так опрометчиво выпил на ночь кофе, что теперь не откажусь. Клин клином. Если я потеряю ночь, и завтрашний день пойдет насмарку.

Егор раскрыл саквояж, достал початую бутылку и выбрал в шкафу два больших стакана. Аккуратно налил в каждый понемногу, на палец.

— Надеюсь, это поможет от бессонницы, — сказал г-н Назарие, одним махом опрокидывая стакан.

И, зарывшись лицом в ладони, стал разминать лоб и щеки.

«Хватил, как цуйку», — подумал Егор. Он потягивал свою порцию потихоньку, наслаждаясь. Алкоголь словно бы внес в комнату дух сердечности, приподнятости, товарищества. Никаких чужих взглядов больше не мерещилось. Удобно развалясь на стуле, Егор вдыхал невидимые пары из стакана. Хорошо знакомый запах, напоминание о приятных и светлых часах, проведенных с друзьями или с милыми женщинами. «Да здравствуют дары Вакха!» — мысленно провозгласил он.

— Давайте уж и сигарету, — потребовал профессор, все еще красный и помятый. — Кутить так кутить.

Он и вправду довольно успешно справился с сигаретой. Егор подлил еще понемногу коньяка в стаканы. Настроение у него поднялось, потянуло на разговор. «Как не хватает Санды, что бы ей догадаться!.. Мы отлично провели бы время в такую ночь, как сейчас, — в компании с чудаком-профессором, за бутылкой коньяка. Ведь зачем еще человек едет в деревню, как не за долгими ночными беседами? В Бухаресте никто друг друга не слушает...»

— Растяните удовольствие, — шутливо предложил он, подавая стакан профессору.

Ему хотелось слов, откровенной беседы.

— Я вас еще не спросил, как вы делаете ваши археологичекие открытия... — начал он.

— Очень просто, — ответил профессор. — Очень...

И вдруг задохнулся. На минуту они скрестили взгляды, пытаясь понять, почувствовал ли другой то же самое, тот же мгновенный приступ ужаса, потом одновременно схватились за стаканы, залпом выпили. Профессор больше не прятал лицо в ладони, на этот раз коньяк пошел ему на пользу. Все же он не посмел вслух задать Егору вопрос, прочтя по его глазам, что и тот пережил миг давящего, липкого ужаса. Как будто кто-то приблизился к ним и расположился слушать, кто-то, кого не видишь, но чье присутствие чует кровь и отражают глаза товарища...

Надо было спешно заговорить о чем угодно. Егор судорожно подыскивал тему. Что-нибудь подальше от этой комнаты, от этого часа. Как назло, мозг работал вхолостую. И даже страх прошел. Да, он тоже почувствовал нечто, чему не знал подобия, смесь чудовищного омерзения и ужаса. На какую-то долю секунды. Достаточно было взяться за стаканы и сделать глоток коньяка, чтобы все стало на свои места.

— Вы бывали в Марселе? — наобум спросил он, снова разливая коньяк по стаканам.

— Да, но давно, — быстро ответил профессор. — Сразу после войны. С тех пор многое переменилось...

— Там есть один бар, рядом с отелем «Савойя», — заговорил Егор. — Называется «Морская звезда». Это точно, название я запомнил. А в баре такой обычай: если тебе пришелся по душе коньяк, надо спеть...

— Прекрасная мысль! — воскликнул профессор. — Но у меня нет голоса.

Егор посмотрел на него с сожалением. «Опять стесняется». Он поднес стакан к губам и, прежде чем сделать глоток, вдохнул в себя коньячные пары. Потом, слегка запрокинув голову, запел:

Les vieilles de notre pays

Ne sont pas des vieilles moroses,

Elles portent des bonnets roses...[1]

III

В дверь стучали, и г-н Назарие решил по-настоящему проснуться. Уже добрых полчаса он плавал в полусне. Приоткрывал глаза, ощущал свежесть утра, залитую светом комнату и неудержимо засыпал. Сон был воробьиный, прерывистый и оттого еще более роскошный. Борясь с ним, человек словно бы растягивал блаженство, которое вряд ли когда еще ему перепадет. И чем упорнее он сопротивлялся сну, тем неодолимее в него соскальзывал. Еще минутку, еще, еще... Как будто подспудно в нем тлела уверенность, что блаженство это эфемерно, что очень скоро он будет отторгнут от благодати этого парения и выкинут на твердую почву дня. Стук в дверь разбудил его со всей определенностью.

— Целую руку, барин!

Пожилая женщина, улыбаясь, внесла поднос с молоком.

— Я заспался. Наверное, очень поздно, — пробормотал г-н Назарие.

Женщина потупилась.

Г-н Назарие потер лоб. Голова побаливала, во рту было горько. Его вдруг охватили угрызения совести за то, что он так долго валяется в постели. Блаженство, которое никак его не отпускало, казалось ему теперь постыдным. Сразу, без всяких причин, навалилась грусть, усталость, безысходность — обычные его спутники при пробуждении на новом месте. Огромная яма внутри, и все туда ухает... Но когда он вспомнил про коньяк, который распивал ночью, его взяла настоящая злость на себя. «Ну, ладно, золотая молодежь прожигает жизнь, а ты-то куда?»

— Теплой водички, барин?

Нет, никакой теплой водички, никакого баловства. Г-н Назарие чувствовал необходимость наказать себя, и посуровее. Холодные обливания, вот что ему надо.

Женщина вышла, и г-н Назарие энергично соскочил с постели. Тяжесть и боль в голове не проходили. Он налил в лохань холодной воды и стал плескаться. Одно за другим припомнились ему происшествия этой ночи, и он чуть не рассмеялся.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9