Зеркальный демон

После завтрака весь лагерь старательно вытаптывал и без того реденькую травку на спортивном поле. Ветер гнул неустойчивые зонтики, трепал тенты палаток. Помимо магической палатки, было еще две. С какими-то кулинарными изысками. Кажется, кексами. Игра на первый взгляд была незатейливой – на глаз определить вес кекса. Эту шутку придумали малыши, поклонники поросенка Бейба[3]. Помнится, хозяин выиграл будущего погонщика овец в таком же конкурсе. Третья палатка стояла далеко и была, судя по красному кресту, медицинской. Настя все подумывала туда заглянуть. Чувствовала она себя неважно. Со вчерашнего дня душу скребли непонятные тревоги. Предчувствие беды не давало покоя. А еще у нее из головы не выходил старший вожатый.

Магическая палатка работала плохо. Родители прохаживались среди столов, не заглядывая под тент, украшенный каббалистическими знаками. Настя гуляла вокруг, наливаясь злобой. То ли у нее получилось устроить хорошую станцию на ярмарке, то ли нет – она пока не могла для себя это решить. От уверенности зависело, как вести себя на очередном разгроме у начальства – с пониманием качать головой или бороться за свои права.

Мелькал Женька. Половину ребят первого отряда уже разобрали чадолюбивые родственники, так что особенной работы на сегодня не предвиделось.

– Как дела? – около палатки появился Толмачев.

– Погадать? – тут же высунула нос Вава.

– Давай! – Вовка протянул свою длинную узловатую ладонь.

– Позолоти ручку! – игриво шевельнула плечом Маруся.

Вовка хлопнул себя по бокам – в его тренировочных штанах карманов не было.

– В обед булочками отдам.

Настя открывала и закрывала рот. Наверное, где-то сошел ледник или белые медведи внепланово завалились в спячку – за десять дней смены старший вожатый ни разу не подошел к ней и не спросил, как у нее дела, а за последние два дня это уже третий заход. Или меняется погода и действительно пойдет дождь?

Вава неуверенно провела ноготком по глубоким линиям на руке вожатого.

– Э-э-э… – протянула она, поглядывая на Настю. Та машинально бросила взгляд.

– Ладонь широкая, пропорциональная, – произнесла негромко она, то ли подсказывая, то ли боясь, что их услышит еще кто-то, кроме Вовки. – Добродушие, открытый характер, уравновешенность. Не умеет лгать и обманывать. Работа скорее техническая, чем интеллектуальная. Линии Жизни и Судьбы глубокие – ты сам для себя уже все определил и не свернешь с намеченного пути. За здоровьем надо будет следить. – Настя и не заметила, как перехватила из Вавиной руки ладонь старшего вожатого и с азартом начала ее разглядывать. – Сильно развито воображение. – Она показала на основание большого пальца. – Но ты рациональный человек, поэтому все у тебя подчинено разуму.

– Да что ты! – впервые откликнулся Толмачев, блеснув в Настину сторону карими глазами.

– Будешь женат, будут дети, – смутившись, добавила Настя, повернув напоследок тяжелую неподатливую ладонь ребром.

Она выпустила Вовкину руку, но тут он сам цапнул ее за локоть.

– Пойдем! – потянул он Настю за собой.

– Куда?

Настя оглянулась на своих подопечных. И у Вавы, и у Маруси были восторженные мордочки, словно она им сейчас продемонстрировала чудеса левитации, а не доступные всем азы хиромантии.

– Проверим, насколько рациональное во мне преобладает.

Все было странно – и внезапный интерес, и то, как он отреагировал на гадание. Но главное – только Вовка взял Настю за руку, все внутри нее взорвалось, так что ноги уже отдельно от ее сознания потопали туда, куда он ее вел.

Они остановились около палатки с кексами. Впрочем, кексы были больше похожи на куличи. Бабушка всегда пекла такие – крутобокие, с белой глазурью, усыпанные разноцветными конфитюшками.

– Что нужно делать? – Вовка окинул взглядом унылый ряд хлебобулочных изделий.

– Оценить вес, – высунулась из-под тента девочка из четвертого отряда с сильно облупившимся носом и россыпью веснушек по щекам – ее любило солнышко.

– Какая ставка? – Вовка снова похлопал себя по бокам.

– Десять рублей, – заученно начала объяснять обладательница конопушек. – Кладете деньги в корзинку и объявляете, сколько весит вот этот… – она почему-то замялась, – пирог.

Настя удивленно вздернула брови – новая версия названия кривобокого кулинарного шедевра.

– В долг можно? Деньги не взял. – Вовка все еще обшаривал себя, оглядываясь вокруг, словно нужная монетка могла лежать на земле.

– Я заплачу, – заторопилась Настя, боясь, что Вовка почувствует себя неловко. Она знала об этом конкурсе и сама собиралась участвовать, поэтому специально взяла мелочь.

Она бросила в корзинку две скомканные купюры и посмотрела на вожатого.

– Ты первая, – разрешил он.

Настя осторожно подняла указанный кекс. Интересно, есть ли здесь хотя бы килограмм?

– Пятьсот граммов, – прошептал Вовка.

– С чего ты взял? – Она протянула кекс вожатому, но тот демонстративно спрятал руки за спину.

– Пятьсот пятьдесят, – уточнил Толмачев. – Запиши на нее, – повернулся к девчонке вожатый. – А победителю кекс отдадут? Если да, то вечером я приду пить чай. – Это уже он сказал Насте.

У Насти открылся рот, но почувствовала она это, когда Вовка, ссутулившись, пошел прочь. В рот начал задувать ветер. Настя сглотнула, несколько раз моргнула и лишь сейчас сообразила, что все еще «взвешивает» кекс.

– А как вас зовут? – На мятом листочке девчонка вывела цифру шесть. И этот конкурс не имел большого успеха.

Вовка уходил, а Настя неожиданно вновь вспомнила неприятный запах горелой веревки. Пробормотав свое имя, она уже собралась уйти, как вдруг привидением, словно из-под земли, перед ней возник Женька.

– Чего он от тебя опять хотел?

Напарник, как всегда, подошел бесшумно – был у него такой талант.

– Сказал, что придет вечером чай пить.

Ермишкин раздраженно дернул челюстью, будто мысленно перекусил старшего вожатого.

– Ну, пускай приходит, – разрешил он. – Тебя в кабинет начальника звали. К телефону.

Настя с улыбкой глянула на Женьку. Жизнь в лагере становилась забавной. Внезапный интерес старшего вожатого, ревность напарника. Следующая пара недель будет веселой.

Она не торопилась к телефону. Никто звонить ей не должен, никаких сообщений она не ждет. Плановый звонок домой был несколько дней назад. Поначалу она еще тосковала по семье, по своей комнате. Но потом лагерная жизнь закрутилась, так что родной город вспоминался как далекий сон. Внезапно этот сон стал явью. Кошмарной явью.

– Ты как? – издалека начала мама.

– Нормально, – заторопилась Настя. – У нас сегодня родительский день. Мне некогда.

– Весело, наверное, – как-то странно хмыкнула мама, не слыша замечания дочери об отсутствии времени.

– Ну… так. – Невнимание удивляло. – Что произошло?

– Настя, ты хорошо себя чувствуешь?

Что обычно бывает после такого вопроса? Конечно же, все начинает болеть. Снова вспомнился неприятный запах, заломило в виске, стрельнуло в коленке.

– Нормально. – Как говорят про космонавтов? «Состояние удовлетворительное». Вот и у нее так же. – Что случилось?

– Бабушка умерла, – быстрой скороговоркой пробормотала мама. – Вчера вечером. Мы сначала не хотели говорить, но потом решили, что не стоит от тебя это скрывать. Похороны завтра, но ты можешь оставаться в лагере. Потом приедешь, я с тобой на кладбище схожу.

В первое мгновение Настя испытала облегчение. Похороны… Кладбище… Гробы… Все это было мрачно и неинтересно. Но вдруг вспомнилось: это же ее бабушка. Бабушка, к которой внучку почему-то не пускали. И даже после смерти встречаться с ней не разрешают.

– Я приеду, – сказала из чистого упрямства.

– Не надо, – с нажимом произнесла мама. – Просто знай об этом.

Повисла неловкая пауза. Насте хотелось спорить, хотелось доказывать, что она уже взрослая и сама может решать, как ей поступать. А за окном шумело лето, неслось к своему зениту воскресенье. Сейчас она выйдет из кабинета начальника и вокруг нее будут хорошо знакомые приятные люди. И никаких нравоучений.

Ну и ладно. Ну и не поедет.

– И еще, – снова заговорила мама, – если ты вдруг почувствуешь что-нибудь странное, скажи мне. Договорились? Я кое с кем связалась. Если что – он приедет.

Можно уже прямо сейчас начинать говорить! Вокруг этих странностей – половником не разгребешь. Вот только этого непонятного «кое-кого» ей тут не хватает. Для комплекта.

– Договорились, – пообещала Настя, но стоило ей положить трубку, как про обещание тут же забыла.

Впереди было столько дел!

Ярмарка заканчивалась. Настя проверила магическую палатку. Маруся с Вавой не выдержали и сбежали. Остальные тоже бесславно оставляли свои боевые посты. Народ начинал потихоньку подтягиваться к своим корпусам. Близился обед. Снова появился Женька и сообщил, что десять человек родители уже забрали, остальные скучают в беседке около корпуса, что главные хулиганы отправлены на ответственное задание в радиорубку, где они должны по громкой связи вызывать детей, за которыми приехали папы с мамами. Зина с Ксюхой бесцельно болтаются около столовой – Стас сегодня занят, и девушки пребывают в печали.

– Настя? – позвали робко.

Перед ними стояла конопатая девчонка и протягивала на ладошках многострадальный кекс.

– Вы выиграли. Он весит пятьсот сорок граммов.

Женька нахмурился.

– Не бери, – опередил он Настю.

– Почему? – опешила она.

Мысль о вечернем чаепитии приятно взбодрила. Вовка придет, а у них ничего. Правда, ожидалось, что добрые дети чем-нибудь поделятся от родительских щедрот, но большой надежды на это не было. Дети народ темный, забывчивый, могут и зажать. А тут целый пирог.

– Не бери, и все. – Ермишкин поманил Настю в сторону.

– Ты чего? Вовка обещал появиться, чем его угощать будем?

Девчонка с кексом не знала, что делать. Она переминалась с ноги на ногу. В лице ее читалось большое желание поскорее закончить все дела и бежать к подружкам.

– Не приваживала бы ты его. – Женька старательно избегал смотреть напарнице в лицо. – Плохо будет.

– Это тебе сейчас плохо будет, – разозлилась Настя. Тоже Отелло нашелся! Или они все одновременно одной травы нанюхались, что принялись ее учить?

Она отобрала у девчонки кекс и отправилась в корпус. Над головой уже привычно заворчал гром. На землю упали первые крупные капли.

«Как заказывали», – подумала она, вспоминая вчерашний вопрос Стаса. И свой ответ: «Сразу по окончании ярмарки».

Дождь всех разогнал по корпусам. Женька ушел к мальчишкам решать сугубо мужские вопросы. Для разговора взял гитару. Ну, это надолго. Настя проверила девчонок, убедилась, что занятия у них на тихий час мирные – журналы, вышивка и треп, и отправилась в свою комнату, где на столе лежал ее выигрыш. Кекс, как черное пятно на белых джинсах, постоянно напоминал о себе, занозил взгляд. Настя отломила кусочек и завалилась на кровать.

Странный все-таки сегодня день. Чувство тревоги разрешилось известием о смерти бабушки. Но все равно что-то мешало вернуться к прежнему спокойствию. Дыхание иногда сбивалось, заставляя слышать сердце. Оно выбивало дерганую чечетку и затихало в груди. Или это волнение перед вечером? Он сказал, что придет? С чего вдруг? Разглядел ее вчера на площадке? Или просто стало скучно?

Настя шевельнулась, пытаясь разогнать непонятную тревогу.

– Ну, как дела?

Хлебные крошки застряли в горле. Настя вскочила, закашлялась, согнувшись. Крепкая ладонь хлопнула по спине. Настя покачнулась.

– Не удержалась до вечера? – кивнул на стол Вовка. Он прошел по комнате, огляделся, словно был здесь впервые, присел на краешек Наткиной постели.

– Ничего себе пирожок, – растерянно пробормотала Настя, не зная, куда деть глаза от смущения. – Хочешь кусочек?

Она уже потянулась к столу, но Толмачев остановил ее, перехватив руку, и неожиданно она оказалась в его объятиях.

– Я до вечера подожду, – прошептал он.

Настя вдруг сообразила, что Вовка слишком близко, что она ощущает его запах, что чувствует, как сквозь тонкую футболку ходят мышцы его плеча.

– Какая ты… – Вовка склонился к Насте, так что она не удержала равновесие и свалилась на кровать. – Необычная, – добавил он, нависая. – Есть в тебе что-то… – он коснулся ее волос, провел пальцем по щеке, – особенное.

– Ты мне тоже нравишься, – прошептала Настя.

Они бы поцеловались. Настя успела представить на своих губах его поцелуй, в предвкушении этого у нее закружилась голова. Но ничего не произошло. Вовка резко выпрямился, как-то странно повел головой в сторону двери.

– До вечера! – крикнул он, выпрыгивая в окно. Привычно зашуршали кусты. А ведь сам запрещал такую манеру выходить из корпуса. Зачем нарушает свои же правила?

Настя вся превратилась в одно огромное сердце. Оно стучало в висках, в кончиках пальцев, в животе, в глазах. И еще почему-то все вокруг наполнялось топотом. Но потом этот грохот сконцентрировался, став обыкновенными шагами.

– Зачем он приходил? – Женька застыл на пороге. Пальцы, сжимающие гриф гитары, побелели.

– Тебя не спросили, – прошептала Настя, поправляя на себе сарафан. Кровать была сбита, но не настолько, чтобы кто-то сделал из этого неправильные выводы.

– Как скажешь! – слова уже долетели до Насти из коридора – Ермишкин ушел.

Вот что ревность с людьми делает. Будит повышенную фантазию. Ничего не произошло, а Женька уже готов за шпагой бежать и требовать сатисфакции. Рыцарь печального образа нашелся! Настя обнялась с подушкой и снова завалилась на кровать. Сердце напомнило о себе глухими ударами. Вообще-то у нее сегодня горе, поэтому можно всех попросить оставить ее в покое. Не каждый день бабушки умирают.

И, как по команде, в памяти начали всплывать, казалось, давно забытые воспоминания. Деревня. Лето. Прогретый солнцем дом. Пахнет старым деревом и молоком. За окном надрываются кузнечики. Шуршат занавески.

– Вот, наследница моя, – ласково говорит бабушка и гладит Настю по голове, сухая мягкая рука пожимает ее пальцы.

А небо странно-голубое, до рези в глазах. В звенящей высоте носятся стрижи. Кажется, что именно из-за них и начинается дождь – они пронзают белоснежные облака, те портятся, темнеют и превращаются в тучи.

Настя забегает в дом. За спиной грохочет, тьма пытается перескочить порог, сверкают молнии, электрическими разрядами освещая все вокруг.

Бабушка не одна. Рядом с ней сидит… женщина. В первый момент Насте кажется – древняя старуха, Баба-яга, как ее рисуют в книжках. Но сверкнувшая за окном молния погасла, возвращая всему привычный вид. Никакая это не старуха. Женщина. Одетая немного старомодно, в пиджак и юбку до колен. Улыбается приветливо.

– Испугалась? – встает она навстречу. – А я смотри какие тебе травки принесла.

В руках у нее пучок жестких былинок, похожих на чертополох. Она протягивает их Насте, и та доверчиво берет. На ощупь шершавые. Настя смотрит на гостью, не зная, что делать дальше. Вернуть? Себе взять? Куда поставить?

– Попробуй сломать. – Губы у женщины темные. Глаза темные. Набухла венка на переносице.

Электрический свет молнии все делает неприятно-контрастным, и снова кажется, что женщина превращается в Бабу-ягу. От неожиданности видения Настя сжимает чертополоший веник в руках. Он ломается с неприятным хрустом.

Грохочет гром.

Настя вздрогнула, открывая глаза. За окном ворчала уходящая гроза. Странный стук еще звучал в ушах.

– Ты слышал? – Она встала в узком коридоре, куда выходили двери вожатских комнат.

Лицо у Женьки заспанное. Сколько прошло времени?

– Чего? – непонимающе хлопает ресницами Ермишкин.

Настя отправилась к палатам. Часы показывали без пятнадцати четыре. Скоро подъем. Корпус негромко жужжит разговорами. В коридорах еще никого нет. У них есть договоренность – тихий час проводим в палате. Что же это стукнуло? Как будто окно резко закрыли.

Сначала две палаты мальчишек. В первой полутьма. Двое спят. Сашка читает. Быков методично раскачивается на панцирной сетке кровати. Может, этот скрип она приняла за удар? В соседней палате играли в карты, Макс с Васькой вяло переругивались.

Настя пыталась вспомнить, скольких ребят забрали? У нее была тетрадка, где родители расписывались, что берут на несколько часов ответственность на себя. Ушла половина, но сейчас здесь подозрительно мало детей.

В коридоре она собиралась вернуться в вожатскую, чтобы еще раз посчитать «прибыл» – «убыл». Успела увидеть Женьку. И только потом до нее долетел крик. Настя еще несколько секунд удивленно смотрела на своего напарника, словно он стал виновником этого шума.

А потом все завертелось. Женька промчался мимо, заставив Настю обернуться. То самое предчувствие беды, которое второй день мешало дышать, прорвалось осознанием, что теперь-то уж точно поздно что-то делать.

Бежать не получалось. Она шла, держась за стенку. Из палат высыпали мальчишки. А пройти надо было еще две двери. Из самой дальней палаты снова закричали. Девчонки.

Восемь кроватей, по четыре в ряд. Узкий проход. У стенки стол. Два стула. Один опрокинут. Что они тут делали? Рисовали? Краска на полу. Ах да! Окно распахнулось, все сбросило со стола. Настя увидела раму. Стекло перечеркнуто тонкой линией. Но это не линия, это осколок. Нижняя часть стекла выпала.

– Быстро!

Широко распахнутые глаза Женьки. Руки в чем-то красном. На своей кровати, вторая от окна, сидит Ксюха и улыбается. Коса растрепалась, волосы упали на белые щеки. Она чуть покачивается, прижимая к себе руку. Словно куклу убаюкивает.

Кто-то пробежал мимо, задев Настю.

– Что?.. – начала она вопрос и задохнулась от ужаса.

Это не краска. Это кровь. Шорты у Ксюхи залиты кровью, футболка на груди в грязных разводах. С локтя бегут быстрые капли.

– Стекло вдруг лопнуло… Она и порезалась, – неловко врет Зина. А у самой глаза огромные. И видно, что ей хочется убежать, спрятаться. Но сил нет. Она сползает по спинке ближайшей кровати на пол и затихает.

Женька рвет первую попавшуюся простыню, выдергивает Ксюхину руку, отчего кровь из раны на запястье начинает брызгать сильнее. Скручивает белую тряпку в жгут. Со свистом затягивается узел. Ксюха еще шире улыбается. И видится в ее улыбке что-то совершенно невозможное, что-то демоническое.

– Быстро в медпункт! – орет Женька на столпившихся в дверях мальчишек. – Пускай несут бинт и перекись!

В дверях возня, кто-то убегает. Над перепуганными головами несется горн побудки. Женька укладывает одеревеневшую Ксюху на кровать, говорит быстрые бессмысленные слова о всяких случайностях и о том, что все пройдет.

– Кто приходил? – Настя присела около Зины.

– Стекло разбилось, – шепчет она как заклинание.

Пятна крови на полу. Около стола осколок с кровяным краем. Если стекло разбилось, то Ксюха должна была сидеть прямо под ним, выставив руки, чтобы заработать такой порез. Но ни на кровати, ни рядом ни пятнышка. Кровь начинается около стола. Значит, и порезалась она здесь.

Настя встала, подошла к окну, дернула заклинившую раму. На подоконнике и под ним грязные следы. Прежде чем войти, кто-то пробежался по земле. Настя глянула на Ксюху. Она так и лежала на кровати в сандалиях. Они были мокрые, в комках грязи.

– Кто? – нависла Настя над Зиной.

– Стас. – Губы у Зины еле двигались. – Он привел ее и сказал: «До свидания».

Это была катастрофа.

Хлопнула входная дверь корпуса. Раздались тяжелые шаги.

Врач Вера быстро оттеснила склонившегося над Ксюхой Женьку, велела всем выйти. В дверях застыл начальник Петр Петрович. Невысокий, плотный. Руки сцепил замком на животе.

– А вы где были, когда все это произошло? – сурово спросил он.

– В вожатской, – прошептала Настя.

Она еще надеялась, что все обойдется. Что впопыхах никто не заметит грязных ботинок и следов на подоконнике. Но лагерь как большая деревня – здесь ничто не остается незамеченным.

– Женя, – негромко позвал Петр Петрович. Ермишкин бросил на пол рваную простыню, которой пытался затереть пятна крови. – Найди мне Стаса. И сами подходите, как станет ясно, что с девочкой.

Настя посмотрела на Ксюшу. Она улыбалась приклеенной натянутой улыбкой.

Глава 3

Наследство

В кабинете директора их осталось четверо. Вера только что ушла, сообщив, что порез у Ксюхи глубокий, но не смертельный, что на ночь она ее оставит в изоляторе – последит за температурой и за побочными явлениями. На всякий случай девочке вкололи антибиотик с сильным обезболивающим.

– Будем надеяться, что никаких психических травм у девочки не останется, – произнесла врач под конец и выразительно посмотрела на Стаса.

Когда за ней закрылась дверь, повисла тяжелая пауза.

– Ну, что будем делать, товарищи взрослые? – с нажимом на последнее слово спросил Петр Петрович, когда молчать дальше стало бессмысленно.

Перед ним сидели Женька, Стас, Настя и Вовка. Старший вожатый успел зайти к ним в корпус до того, как Ксюху отправили в изолятор. Постоял, посмотрел на разгром и молча вышел. В сторону Насти ни слова, ни взгляда. Словно безапелляционный смертный приговор вынес.

– Если осложнений не будет, – протянул Толмачев.

Внешне он выглядел спокойно. Только ключи от комнаты на тяжелом свинцовом брелоке мелькали у него между пальцев – спокойствие было наносное.

– Если это была попытка самоубийства, то мы должны сообщить об этом в милицию и врачам-психиатрам, – сухо стал перечислять начальник. – Если это была случайность, то ответственность на себя берут вожатые. Если у девочки через месяц обнаружится задержка менструального цикла…

– Не было ничего! – Стас даже не шевельнулся. Казалось, он просто ждал, чтобы вставить свое слово. – Она сама ко мне прибежала на хозяйственный двор. Стала нести какую-то пургу про любовь. Я ее отправил в корпус, дал куртку, чтобы она не промокла. Она стала кричать, что одна не пойдет, что боится вожатых. Я ее проводил и посоветовал думать не о любви, а о чем-то более позитивном.

– Стас, я тебя предупреждал. – Лицо начальника было утомленным. Он не верил.

– Хорошо! В следующий раз пойду работать в дом престарелых. – Стас и не думал сдаваться.

– А что скажут вожатые? – Будущее котлового Петра Петровича не интересовало. – Вы знали об этой ситуации?

– Я знал, – вперед Насти ответил Женька. – Ничего криминального не было.

– Это не решение проблемы, – стал заводиться начальник. – Ваше поведение привело к сегодняшнему инциденту! Стас, сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не появлялся на территории лагеря? У обслуживающего персонала есть свой корпус, и дорога до него от столовой никак не проходит через старшие отряды!

Можно было оправдываться, но Стас молчал. К чему слова, если он сегодня действительно был около седьмого корпуса. Когда вел Ксюху домой.

– Ну а вы, голуби, что притихли? – вернулся начальник к вожатым. – Вы знаете, что будет, если родители начнут выпытывать, откуда у девочки шрам на руке? И это при условии, если у нее все нормально заживет?

– Мы договорились, что в тихий час Настя отдохнет, а я послежу за отрядом, – перебил Петра Петровича Женька. Он пытался защищать свою напарницу. Он очень хотел хоть кому-нибудь сегодня помочь.

– Не строй благородного! – шарахнул кулаком по столу начальник. – Ответственность будете делить пополам. Срок только не сможете поделить. Он не один для всех, а для каждого свой.

Насте вновь ударил в нос знакомый неприятный запах, она подняла глаза к потолку, словно источник его был там.

Как же ей все это надоело. Крики, шум. Второй день покоя не дают, все им не нравится. Нельзя угодить каждому. Обязательно кто-нибудь останется недовольным. Нет, она не чувствовала себя виноватой. В конце концов, Ксюха сама нарвалась. Нечего было постоянно вертеться около Стаса. Своей головы на плечах не имеет, других подставляет. Да хоть вообще у нее эта рука отвалится – поделом. Стаса жалко. Попал на доброте. Вместо того чтобы грубо отшить девчонок, сразу показать, как к ним относится, он, словно с детьми, все шуточками да присказками от них отделывался. Дошутился. Теперь все, что произойдет с Ксюхой за смену, она сможет свалить на Стаса. Ловко. Она уедет, а Стас потом будет вынужден всю жизнь оправдываться. Ей еще хватит ума Стаса шантажировать. Черт! И как Настя могла не уследить за Ксюхой? Голова заболела, бабушка приснилась, Вовка еще со своими признаниями.

Настя посмотрела на Толмачева. Он сидел, раздраженно закинув ногу на ногу, смотрел перед собой в пол, жал губы, вертел на пальце брелок. Их взгляды встретились. В его глазах – ничего из того, что там было всего какой-то час назад. Недовольство и даже брезгливость. Все.

Эта странная перемена заставила Настю встать. Женя замолчал, оборвав себя на полуслове.

– Орлова. Что опять? – поморщился Петр Петрович.

– Схожу в изолятор, проверю, как там Ксюша. – Запах. Откуда он? – Голова болит. – И вдруг сказала то, о чем и не думала: – А еще у меня умерла бабушка.

Зачем она добавила последнюю фразу, и сама не поняла. Наверное, чтобы не останавливали. Ее и не остановили. За спиной осталось бурчание о том, что с Женькой в любом случае ничего не случится. Отец – старейший педработник, брат много лет сотрудничает с лагерем без нареканий, Ермишкин-младший известен только с положительной стороны. А вот Орлова…

Изолятор был в этом же здании на втором этаже. Ступеньки нехотя подставляли свои бока под подошвы ее сандалий. Надо было срочно искать какой-то выход.

– А… Орлова, – устало встретила ее Вера. – Как начальство?

Настя пожала плечами. А что начальство? Все ждут вскрытия.

– Решает, вздернуть провинившихся на фок-мачте сразу или скормить неугодных акулам. Акулы побеждают. Как она?

– Большая потеря крови. Порез затронул сухожилие. Рана глубокая, есть большой шанс, что работа мышц будет нарушена. Если поднимется температура, повезем в город.

Настя согласно покивала, словно приблизительно этот диагноз и предвидела. Ксюхе после такого инвалидность дадут, а вожатых посадят. Не усмотрели. Может, и не посадят, но из института могут и попросить. Педпрактика в любом случае будет запорота.

Она прошла в палату. Узенький закуток на две койки. На одной, поджав под подбородок коленки, сидит кнопка. Отряда из десятого. Чего она так испугалась? Вожатых других отрядов не видела?

Настя как можно приветливей улыбнулась ребенку и повернулась ко второй постели.

В Ксюхе еще что-то осталось от меловой бледности, но на скулах уже набухал болезненный румянец. Она пыталась приподняться. В кровь искусанные губы говорили о том, что она волнуется.

– Меня выгоняют? – по-актерски хрипло спросила Ксюха и закатила глаза.

Жальче ее не стало. Наоборот, захотелось врезать по бестолковой русой башке, чтобы в следующий раз думала. Правильно говорят, весь ум в косу ушел!

– Тебя оставляют для опытов. – Настя присела на край кровати, приподняла перебинтованную руку. – Будут проводить медицинские эксперименты. Отрезать разные части тела, приставлять к другим местам и смотреть, как срастается. Ноги тебе явно надо переставить к ушам…

– Настя! – дернулась к ней Ксюха, прерывая полет фантазии вожатой, а то она договорила бы, к какому месту стоит прирастить голову. – Я сама не поняла, как это произошло. – Ксюха захлебывалась словами. – Он сказал, чтобы я за ним больше не ходила, что у него есть девушка. А дальше – не помню. Услышала только, как стекло разбилось. Словно наваждение какое.

Настя поморщилась. С наваждениями, видениями и галлюцинациями последнее время у них явный перебор.

Ксюха вдруг замолчала и стала медленно заползать под одеяло.

– Знаешь, что тебе поможет?

От звуков этого голоса Настя вздрогнула.

– Если у тебя действительно умерла бабушка, ты можешь уехать.

Настя повернулась. Толмачев стоял, прислонившись плечом к косяку двери, и был абсолютно спокоен. В нем не осталось ничего от того раздражения, которое он демонстрировал десять минут назад. Темные глаза, знакомая ухмылка. По Настиному телу пробежала теплая волна, свернулась клубком в области живота, обожгла бедра.

– А кому нельзя помочь? – через силу спросила она.

– Я надеюсь, что все обойдется и Стас отделается легким испугом. Петровича разве что могут снять.

– Ой! – пискнула Ксюха, зарываясь еще и под подушку. Хороший знак. Значит, действительно ничего продуманного в ее действиях не было. Продолжения не будет.

– У меня правда умерла бабушка, но я никуда не поеду, – пробормотала Настя, глядя на торчащую из-под одеяла забинтованную руку.

Завозилась на своей кровати мелкая, попыталась что-то сказать, но тоже стекла под одеяло. Кажется, это заразно.

Настя взяла Ксюхину руку, положила ладонь на перевязь. Ей показалось, что даже сквозь такое количество бинтов она чувствует пульсацию раны. И тут ей очень сильно захотелось, чтобы у Ксюхи все прошло. Чтобы от этого сумасшедшего дня в воспоминаниях остался один еле заметный шрамик. В голове заевшей пластинкой вертелось: «Огонь, вода, не тронь меня!» Сама не заметила, как склонилась и быстро зашептала в белый бинт: «Пусть пройдет! Пусть пройдет! Пусть пройдет!» Что-то подобное делала бабушка, когда ее непоседливая внучка возвращалась домой с очередными царапинами и ссадинами. Слова, конечно, были другие. Но ведь слова – не главное.

– Уй! Чешется!

Крик заставил Настю выпрямиться и оглядеться. Вовки не было. Ксюха сидела на кровати и ожесточенно драла на своей руке бинт.

– Что ты делаешь? – Голова закружилась, в нос ударил неприятный запах.

– Чешется, – капризным тоном заявила Ксюха. Она подцепила заправленный кончик бинта и стала разматывать повязку. Слой, еще, третий. Настя затаила дыхание. Рука оказалась чиста. Вокруг белесого шрама еще оставалось покраснение, исчезающее на глазах.

– А там… – начала кнопка, показывая на дверной проем.

– Старший вожатый там был, – ответила Настя.

Дикий какой-то ребенок. Так странно реагирует на взрослых.

– Владимиром зовут.

Настя осторожно встала с кровати и на нетвердых ногах пошла к двери. Перед глазами у нее все прыгало. До этого она не проявляла талантов фокусника. Откуда такие чудеса? А может, показалось?