Третье яблоко Ньютона

Елена Котова

Третье яблоко Ньютона

В природе никогда не бывает одностороннего действия одного тела на другое, между телами всегда возникает взаимодействие.

Вольное толкование третьего закона английского физика Исаака Ньютона

Пролог

Штаб-квартира ЦРУ,

Лэнгли, штат Вирджиния

Совещание секции Восточной Европы и стран СНГ начиналось в девять. С картонным стаканчиком кофе без кофеина и бейглом в пакетике Эндрю выбрался из «мазды», свободной рукой вытащил из кармана и нацепил на шею пластиковую карточку-пропуск, ID, и направился к входу. Thanks God, it’s Friday, завтра с сыновьями они поедут пострелять в тир, а вечером жена устраивает барбекю для соседей. Уже пора газоны подкармливать после зимы, снег стаял. Надо сказать жене, чтобы вызвала садовников.

Подогрев бейгл в микроволновке, стоявшей в коридоре, он сел за стол и стал неспешно намазывать на него cream cheese, пока сотрудники подтягивались к нему в кабинет.

– Ну что, ребята, не зря потратили три дня?

– Разрешите, доложу по порядку?

– Fire it up. – Эндрю откинулся на спинку кресла, взглянув в окно на зеленые лужайки Лэнгли, на разгорающийся весенний день.

– Все три согласованные встречи состоялись, но сначала справка: ведь мы держали ее на наших радарах с начала девяностых. Вот список, с кем она общалась в те годы: Генри Киссинджер, Джеймс Бейкер, Памела Гарриман, Билл Мариотт...

– Давай ближе к делу.

– Когда работала тут, в Вашингтоне, – ничего особенного, если не считать скандала с займом Всемирного банка, ну, где двое наших спалились на фондовом рынке в Москве в девяносто седьмом. Тогда ГАО[1] весь банк перетряс, но она слишком низко сидела, ее это не коснулось. Вплотную мы занялись ею с полгода назад, когда из Инвестбанка, из Лондона, пошла информация, что больно круто она стала забирать, проталкивая русские интересы. В этом же банке куча-мала, от Албании до Австралии, черт ногу сломит, вот она и лавирует там, сталкивает интересы, сформировала кружок подпевал, приобрела авторитет. К нам эта информация поступала как от американского офиса, так и от «Марты», нашего агента в банке. «Марта» под нее рыла уже несколько лет, на всякий случай, до такой степени она раздражает, даже пугает президента Инвестбанка. А уж теперь, когда русские хотят посадить ее на позицию вице-президента, он вообще в панике от такой перспективы. Он-то сам полная тряпка, в отличие от нее. Мы русским пока пообещали, что поддержим, но посмотрели на эту даму собственными глазами и решили, что нам это ни к чему. Тут наши интересы с президентом Инвестбанка совпали.

– Только из-за своего бесконечного терпения я тебе еще не врезал! Тут амнезией никто не страдает. Можешь внятно и кратко изложить, что эта Варвара делала в Вашингтоне и каковы наши действия? Кстати, она Варвара или Барбара?

– По-русски Варвара, но все ее зовут на американский манер Барбара... В Казначействе они мило поговорили, там ребята ее еще со старых времен знали. По сути, она поставила вопрос: вы с нами или с европейцами? Не в лоб, конечно. Об Инвестбанке рассуждала: давайте, дескать, заставим его делать, что положено, а не то, что хотят европейцы, у них иные интересы, а у нас с вами они общие. Какой, дескать, для наших обеих стран смысл в том, что банк качает деньги в страны вокруг ЕС? Наши даже не нашлись, что ответить, разве что признать, что нам в Россию деньги качать еще больше неохота, чем в Европу. Да и не будем мы из-за этого сраного банка с Европой цапаться. А она прошлась по всем задачам банка, доказывая, как Америка и Россия по всем направлениям заинтересованы работать рука об руку. Всех поставила в раскоряку. Вот интересно, сама подготовилась или в Москве ей все написали? Потом встреча в Госдепе с...

– Читал запись, оценки давай...

– Анна из Госдепа, кстати, считает, что сама подготовилась. Был ряд нетематических вопросов, от которых она ловко уходила. Про кризис еврозоны, например.

На следующий день к Барбаре в отель прибежал сам Джек, ему же от Белого дома только дорогу перейти. Они так и условились, за кофейком неформально у нее в отеле посидеть. Джек ее послушал и вообще обалдел. Она так с улыбочкой ему: где, мол, видано, чтобы в международном банке, у которого Россия – главный клиент, она не имела бы своего человека на самом верху? Взяла Джека буквально за горло: вы, американцы, вместе с японцами и с Россией должны поставить вопрос на «восьмерке», причем на ближайшем заседании в Оттаве, что позицию, которая сейчас разыгрывается, надо отдать России, а потом договориться, что в принципе у России в Инвестбанке эта или аналогичная позиция должна быть постоянно. Заодно на таком безобидном поле подкрепите делом декларации о перезагрузке. Как это вместе вяжется, я не очень понимаю, но Джек говорит, там разводок и подтекстов было полно. Крайне далеко идущих.

– Вот с Джека мог бы сразу и начать. Обалдел, значит? Это о многом говорит, он парень ушлый.

– Он сразу после разговора с Барбарой обратно в Администрацию побежал доложить. Они день думали, а сегодня он мне сообщил, что на верху мнение такое: надо гасить. В Госдепе тоже. Но мы, Лэнгли, должны предложить план операции и взять все риски исполнения. Чтобы без неконтролируемых международных скандалов.

– Как всегда, мы должны сами все придумать и потом за все ответить... А эти там будут в телевизорах взасос целоваться.

– Я бы хотел выразить свое мнение, – в разговор вступил начальник стратегической группы секции. – Сложно не придумать, а реализовать. У европейцев собственные интересы, а они как-никак этот банк держат в своих руках и крутят им в интересах Евросоюза. Под нашу дуду они петь не будут, а могут и просто в перпендикуляр пойти. Про англичан уже и не говорю. Ничего, кроме подлянок с той стороны пруда, ждать нельзя. Это первое. Второе: а какова конечная цель? Убить – задача не стоит, хотя, по мне, так это проще всего. Посадить? Муторно, работы года на три, а что мы этим покажем? Что в России все коррумпированы? Или что все – агенты? Вот новость-то! Да, эта Барбара неприятная особа, со стратегическими претензиями. Если сейчас дать ей ход, русские еще куда-то смогут ее продвинуть и вообще почувствуют себя вправе агрессивнее проталкивать своих. Согласен, лучше погасить. Но это же не может быть конечной задачей – все затевать ради одного человека. Что мы должны и можем иметь в результате?

– Замысел, конечно, должен идти по линии коррупции, это процесс долгий, тлеющий, в который время от времени подливается новое масло. И пусть этот процесс как облако непонятного дыма висит в атмосфере. Что мы будем иметь? Во-первых, русские утихнут. Они в последние годы как-то активизировались по внедрению своих людей то в ООН, то еще в этом, как его, ну, в Женеве... забыл, fuck, не суть. Если сейчас по рукам не дать, они их дальше протянут. Вот пусть они про все эти внедрения забудут навсегда. Это «раз». Дальше. Все уже внедренные и просто их официалы будут сидеть тише воды, ниже травы, а то с ними тоже могут неприятности приключиться. Это «два». Ну, есть еще и «три». Это хороший сигнал, что им вообще надо поскромнее себя вести, а то думают, что они нам ровня, что мы все их интересы должны близко к сердцу принимать. А так думать не надо. По оружию мы вдарили. Русские напуганы до смерти. Сейчас по святому делу помощи недоразвитым странам вдарим. Вот, мол, куда свои грязные щупальца дотянули. Ты мысли стратегически, за что тебе и платят, тут процесс важнее результата. По дороге может и «четыре», и «пять» и так далее всплыть. Олигархи начнут дергаться, кто-то кого-то сдаст, кто-то где-то запалится. Парочка русских чиновников высокого ранга может на этом сгореть, тоже плюс. Я с начальниками Джека согласен: мы сами пока можем даже всего не видеть, но нам главное правильно за ниточки дергать. Так что первый вариант плана мне на стол, скажем, в понедельник. Неделю погоняем, потом отправим в Госдеп.

– Ясно. Пошел ставить задачу «Марте».

– Только после утверждения плана. Тем более что «Марту» надо подпереть нашими ресурсами, но как бы со стороны. Идеальный кандидат – Шуберт. Что уставился? Не знаешь, что ли, что он на днях из ФБР в юридическую фирму «Питер, Шварц и Рабинович» переходит?

– Как же я ненавижу эту знаменитость! На чем имя в ФБР сделал, сволочь? На наших костях, на всем материале, что мы им и вбрасывали. Он только допрашивать умеет по готовому материалу, больше ни на что не способен. Допрашивал и допрашивал год за годом, на форумах без конца выступал, в разработке законов участвовал, понимаешь. Имя себе делал, теперь, значит, стране служить надоело, решил в частный сектор податься и по два миллиона в год зарабатывать. На нашем горбу в рай въехал, сволочь.

– Ближе к теме. Для «Марты» Шуберт – идеальный ресурс, понятно почему? Слава богу. Как только он в частный сектор перейдет, сразу можно привлекать. По-моему, для начала вам, мужики, есть материал для работы. Пишите мне сценарий к понедельнику. Ну что, не будем усложнять дело? Назовем простенько: «Операция “Барбара”».

Глава 1

Stairway To Heaven

Мэтью Дарси входил в десятку лучших уголовных адвокатов Британии, хотя ему было лишь сорок пять, что для его профессии возраст почти юный. Пресса называла его «tremendous lawyer adored by clients»[2]. Уже в детстве он решил, что родился для того, чтобы стать лучшим. В чем именно, он еще не знал, бегая в те годы по галечным берегам моря в Кенте. Впрочем, тогда он многого еще не знал. В свои сорок пять Мэтью уже был уверен, что знает все, включая и истину о том, что познание бесконечно. Он радовался жизни, почти как в детстве, считал себя достигшим всего, что хотел тогда, и даже большего. Он любил жизнь и те ее удовольствия, которые за долгие годы сам тщательно отобрал. Главным из них был, пожалуй, именно процесс познания. Без страха, но и без особого любопытства Мэтью смотрел в собственное будущее, про которое ему уже все было ясно, он знал, что он – первый среди равных. Но даже он не представлял, что судьба уготовила ему стать первым среди лучших.

Мэтью родился на изломе времен, почти столь же эпохальном, как падение Римской или Британской империй, но гораздо меньше расцвеченном историками. Излом почти до основания разрушил прежний западный мир иллюзией всеобщей любви и братства, романтикой преодоления насилия и войн, отрицанием лживой и продажной красоты послевоенной американской культуры кока-колы и Голливуда. Замыслить и замутить такое была способна только Англия. Лишь там могла родиться изощренная идея использовать американскую войну во Вьетнаме для подрыва всех устоев.

Англия подожгла мир и воспаленные умы всех имевшихся в этом мире нищих, отрицающих все то, чего у них самих быть не могло, – собственность, богатство, корни, брак. А для пущей веры в святость затеянного пожара – в лучших и умом непостижимых британских традициях – не пожалела для его растопки своей собственной аристократии. Послала на костер всех своих обветшавших лордов и титулованных особ с их нетопленными, непригодными для жизни, каждый век перестраиваемыми все более безобразно замками и бескрайними поместьями, пригодными только для праздных конных охот на красивых несъедобных лис. Доказав миру, что она первая отряхнула прах старого мира со своих ног, Англия свергла американских идолов Мэрилин Монро и Кэри Гранта с их продажной красотой и утвердила на освободившихся пьедесталах идолов собственных, подарив миру Beatles и Led Zeppelin, а в придачу к ним – правда это выяснилось много позже – еще и мальчика Мэтью Дарси, родившегося в то бурное время в Кенте, в доме на берегу моря.

Мэтью не знал, что он дитя революции, и ходил себе в хорошую, бесплатную городскую школу Dane Grammar Court School. Школа славилась изучением языков и в этом смысле была нетипичной для нации, заставившей весь мир говорить на своем языке и сделавшей из этого предмет национальной гордости. Постигая языки, впоследствии все, кроме французского, забытые за ненадобностью, Мэтью Дарси постигал культуру людей, говоривших на них. Постигал он ее так же естественно, как собственный язык, как привычную для всех жителей Кента красоту моря, как родной, снисходительно-терпимый к остальному миру английский снобизм. Больше всего Мэтью любил читать, смотреть на море и драться.

Дом родителей был хоть и большой, но очень тесный, потому что отец Мэтью был коллекционер всего. Отец собирал трубки, тросточки, колоды карт, театральные билеты, монеты, бинокли, перочинные ножички, чернильницы, дверные щеколды и ручки, фигурки сов и будильники. Как-то даже замахнулся было на корзинки для зонтиков, но мама это пресекла, потому что в доме уже было не повернуться. Мама была удивительная. Сначала Мэтью ее просто любил, а когда подрос и в нежном возрасте стал зачитываться французскими романами, то видел маму во всех их героинях. Иногда она напоминала ему мадам Бовари, и тогда сердце Мэтью сжималось страхом утраты ее точеной красоты, которая не может принадлежать лишь ему одному. А порой мама была похожа на бабушку героя книги про Свана, потому что тоже никогда не покупала «ничего такого, из чего нельзя было бы извлечь пищи для ума, особенно такой пищи, которую нам доставляет что-либо прекрасное, учащее нас находить наслаждение не в достижении житейского благополучия и не в утолении тщеславия, а в чем-то другом»[3].

Мэтью не был книжным мальчиком, хоть и много читал. От мамы с ее поэзией и от отца с его безумной страстью коллекционировать все подряд и читать сыну лекции об истории каждого предмета его спасало собственное страшное любопытство и неудержимая любовь к дракам. Не ограничивая себя банальными экспедициями на чердак, он залезал на деревья, на клифы, где было столько непознанного. Оттуда открывались все новые морские пейзажи, скрытые откосы, уходящие вверх, в небо, крутые каменные стены, с едва заметными уступчиками-ступеньками, сделанными природой только для него, Мэтью. Он постоянно падал с клифов, разбивая коленки, локти и лицо до крови. Один раз прошел по крыше собственного дома и упал с конька, сломав руку. Он дрался в школе почти каждый день, потому что знал: он, может, и не самый сильный, но точно самый бесстрашный, умный и коварный и должен каждый день одерживать победы. Мама только плакала и бинтовала раны, заклеивала нос, возила к врачам накладывать швы на подбородок... Когда раны воина приковывали Мэтью к постели, он запоем читал все подряд.

Воспитание чувств отрочества также естественным образом дополнилось первой любовью, как у всех, жгучей и воспаленной, как у всех, совершенно несчастной. Чтение Флобера в тот период его жизни превратило девочку с соседней улицы, которая и старше-то его была на каких-то три года, в мадам Арму, с восхитительно смуглой кожей, чарующим станом и пальцами, просвечивающими на солнце[4]. Когда любовь отболела и отвалилась, как зажившая корка на коленке, Мэтью все еще думал о ней, пока не понял, что сам Флобер ему уже все объяснил: «Стремление обладать ею исчезало перед желанием более глубоким, перед мучительным любопытством, которому не было предела»[5].

Кроме любопытства, Мэтью воспитывало бесстрашие в расширении границ дозволенного и страсть к ежедневным победам, которые он был готов оплачивать кровью и которые укрепляли его дух и душу. Что дух и душа – не одно и то же, он смутно догадывался уже тогда. Мэтью воспитывала красота моря, отраженная в картинах Тернера, и он рано понял, что их красота безлика, ибо нельзя на мертвом полотне отразить самое главное – завораживающую бесконечность ежеминутных перемен. Это воспитание отрочества переплавилось к концу школы в удивившее его родителей твердое намерение стать юристом. Отец со свойственным ему высокомерием коллекционера, познавшего истину, оскорбил Мэтью предположением, что тот просто начитался детективных романов. Мэтью не стал объяснять отцу, что дело не в этом, а в любопытстве и жажде побед. Профессия криминального адвоката манила постоянными битвами, победами и эстетикой процесса познания, холодного и эмоционально отстраненного от познаваемого объекта. Та же игра ума, что и в математике, только вместо цифр – людские судьбы. Именно людские судьбы должны стоять на кону, тогда игра не сможет наскучить. Поэтому проторенная и сытная жизненная дорога защитника буржуазной собственности, набивающего карманы крошками чужого богатства, которые как с печенья «Мадлен» падают с клиентских арбитражей, со скандальных слияний и поглощений и других прозаических замыслов, интереса не представляла. Он будет адвокатом уголовным, защищающим только тех, кто обвиняется в финансовых преступлениях. Мир грабителей и бытовых убийц ему не интересен. Совсем иное – поступки талантливых людей, которые добились многого именно потому, что имели ум и бесстрашие постоянно раздвигать границы, в том числе и за пределы, дозволенные консервативными нормами права... Понять таких людей и найти, как защитить их право на незаурядность – в этом была романтика революционера, воина. В чем их пороки, никто не знает – «тот, кто находит их, привнес их сам»[6].

Перед отъездом в Уэльс, в университет, он попытался объяснить это маме. Та в замешательстве сказала, что боится за психику сына. Мэтью за собственную психику не боялся, но он уже научился не отвергать, а использовать мнения людей. Он подумал, что мама, сама того не зная, совсем по-новому объяснила ему его собственную первую любовь. Та девочка с соседней улицы поранила и чуть не погубила душу Мэтью своей магической, романтической силой, потому что эта романтика втягивала его в чужую интенсивную жизнь, которая сводила с ума. А ему просто не нужны чужие интенсивные миры. Они требуют сил, внимания, мешают воспитанию чувств и развитию разума, отвлекают от созидания собственного мира, по отношению к которому вселенная является лишь колонией, поставляющей руду и топливо для его пути по жизни, вверх по бесконечной лестнице познания и побед.

Так в его жизни появилась Мэгги, которая училась с ним в Уэльсе на биологическом факультете. Мэгги готовилась стать агрономом, изучала растения, распоряжалась их жизнью, высаживая по весне рассаду во дворе домика, где снимала квартиру, занималась дизайном соседских садов. На изучение рода человеческого Мэгги не посягала, ей было достаточно знания людей, данного от природы, и того, что ей рассказывал о них Мэтью. Мэтью и Мэгги были счастливы. Мэгги заземляла его, делала более устойчивым и освобождала от обременительного желания искать и познавать других женщин. Они бегали на галерку в театры, вместе искали записи редких исполнений своих любимых оперных арий. Мэгги учила Мэтью играть по пальцам на рояле. Она любила Мэтью еще более страстной любовью, чем растения, но не вторгалась в его внутренний мир. Она просто обожала его, как мужчины обожают то, что невозможно анализировать. Легко, без мучительных разговоров о непонятном, почти как мужчина, Мэгги мирилась с его капризами, со случавшимися переменами настроений, с эгоизмом, приобретавшим с каждым годом все большую утонченность.

– Мэтью, darling, я все думаю и думаю... – даже после двух лет их совместной жизни они с Мэгги с удовольствием предавались послеобеденной, долгой и жаркой любви, от которой они сейчас приходили в себя, лежа воскресным днем на просторной кровати в пропеченной летним солнцем спальне. Из соседней комнаты доносилась музыка. «Hey Jude, don’t be afraid, you were made to go out and get her...»[7]. – Ты конечно же должен ехать летом в Лондон. Я вижу тебя через пять лет в шикарном офисе на Чансери лэйн[8]. А что мне делать в Лондоне, ума не приложу.

– Ну, ты можешь преподавать, например.

– Могу. Но там же нет природы... Где мне найти поля, грядки. Глупо так говорить, наверное. Но ведь растения, Мэтью, не менее интересны, чем люди. Это как музыка. Дуракам кажется, что я просто фермер. Может, так оно и есть. Фермер, который ходит по полям, пачкает руки в навозе, выращивает эти стебельки, делая это с каждым годом все лучше. Но ведь ты же не можешь быть сельским адвокатом. А я не могу жить в Лондоне. Я думаю об этом постоянно, схожу с ума от этих мыслей и не нахожу решения.

– Оно придет... Смотри, солнце садится за окном. А мы такие старые, два консерватора, все слушаем Beatles... Тебе нравится диско?

– Не-а. Мне нравится итальянская опера.

– И «Лунная соната», да? Сомнамбулически и старомодно. Мне тоже. Вот я и говорю, что-то мы отстаем от жизни. Пойду, поменяю кассету.

– Поставь Led Zeppelin. Я думаю, это станет как Моцарт лет через двадцать. Лучшая песня английского рока.

– There’s a lady who’s sure, All that glitters is gold. And she’s buying a stairway to heaven... А ты сама золото, ты будешь ходить по полям и выращивать растения... Я хочу тебя, иди ко мне...

– Погоди, погоди. Ты тоже не будешь покупать золотую лестницу в небо, а сделаешь ее сам... Только я все-таки не понимаю, как мы будем дальше вместе жить, и это меня мучает.

– Не мучайся, Мэгги, мы всегда будем вместе. Все это условности. Их придумали люди, у которых нет intellectual wit, им нужно ежедневно есть за одним столом и держать зубные щетки в одном стаканчике, чтобы значить что-то друг для друга. У нас все будет по-другому. Иди ко мне...

У них с Мэгги было много друзей. Мэтью повзрослел в университете, перестал быть драчуном и задирой, стал чутким и понимающим. Чтобы познать человека, надо уметь расположить его к себе, чтобы он доверился и повернулся к тебе своей лучшей стороной. Это требует подлинного, не напускного интереса к человеку и порой участия в его жизни. Когда Мэтью Дарси это понял, друзья стали поверять ему свои любовные истории и размышления о будущей жизни. Мэтью уехал в Лондон. Мэгги осталась в Кардиффе и часто приезжала к нему в гости. Он поселился в восточной части Лондона. Там было дешево и близко до работы. Его первый подзащитный всю жизнь жил на две страны, в Англии и в США, а налоги платил творчески... В общем, Мэтью все так примерно и представлял себе, когда размышлял в Кенте о будущей карьере.

Два его друга по университету тоже обосновались в Лондоне. Один стал инженером в концерне Rio Tinto и работал в конструкторском бюро в Вестминстере, в штаб-квартире этого алюминиевого гиганта, другой, как водится, управлял какими-то хеджфондами на Баркли-сквер. Оба на удивление рано женились. Когда Мэгги приезжала в Лондон, их большая и веселая стайка ходила в Сохо, сидела по ночам в пабах. Они с Мэгги покупали билеты на галерки лондонских театров.

Через пару лет Мэтью пришлось уехать в Нью-Йорк, в американский офис компании, где он работал. Он жил в крошечной квартирке на Лексингтон-авеню, окна его спальни упирались в стену соседнего дома. Ему было на это наплевать, он работал сутками. Мэтью не назвал бы себя трудоголиком, но в ту пору он считал, что обязан выиграть каждое дело, за которое брался. Хоть он и падал иногда от усталости, но справедливо считал себя избранным, поскольку был волен заниматься тем, что ему нравилось, при этом не он платил деньги за удовольствие, а ему. Для него стало привычным и отрадным состояние сибарита, который трудится лишь для остроты ощущений победы, для того, чтобы, выйдя ранним субботним вечером на прогулку в Central Park, острее ощутить запахи, прийти в изумление от вида желто-красно-коричневого ковра осенних листьев на все еще зеленой траве. Архитектура Нью-Йорка, коллекции Метрополитен-музея и Музея современного искусства, МoМА, заменяли ему секс, который был главной отрадой лишь на очень коротком отрезке жизни, там, в Уэльсе, с Мэгги.

Поздней осенью, когда в Англии поля и растения уже готовились ко сну, Мэгги приехала провести с ним отпуск. Он поразился, насколько, оказывается, забыл ее, и тому, что она столь отлична от американских девушек, ежедневно гомонивших вокруг него на улицах, в магазинах, в ресторанах. Английские девушки казались по сравнению с ними неухоженными, угловатыми и старомодными, но он все равно любил Мэгги. У Мэтью наклюнулся было роман с одной нью-йоркской юристкой, но она оттолкнула его своими целеустремленными глазами, американской агрессивной экспрессией и ироничной самоуверенностью, прикрывающей нью-йоркские комплексы. Ему нравилось в американках то, что они до сорока не заводят семью, но не нравились причины, по которым они это делают. Ему нравилось, что они не хотят детей, но не нравилось, что они ищут мужчину, который будет считаться с их карьерой. Мэгги была несравненно лучше. В том, что ей не нужны дети, ее убедила жизнь с Мэтью, а ее карьера не требовала от него жертв. Она была естественна как поля, с которых она приезжала, как музыка «Лунной сонаты». Они лежали в его каморке на Лексингтон-авеню и слушали Revolution Джона Леннона. Был конец восьмидесятых. Нью-Йорк восторгался Вуди Алленом, а им обоим не нравились его фильмы, кишащие невротиками, сошедшими с ума в этом сошедшем с ума городе, занятыми копанием в собственных невоспитанных чувствах и распущенной психике и считающими это занятие значительным и духовным. Причем они даже не имеют мужества делать это в одиночестве, а навязывают каждому свою вывернутую наизнанку душу. Нет в этом эстетики, только безумный Нью-Йорк мог породить такое явление и вырастить его практически в общественную силу. Благополучие без корней и без многовековой культуры. Люди носятся с собой в бешеном ритме города по расплавленному от жары асфальту, не посадив ни одного дерева, не взрастив многолетним трудом ни одного сада. Нация, убившая Джона Леннона и считающая, что это тоже сойдет ей с рук...

Душа и дух, кстати, действительно не одно и то же.

Потом было еще несколько лет в Лондоне. Оба женившихся друга внезапно и тоже почти одновременно обзавелись первенцами. Тогда Мэтью и Мэгги в первый раз стали крестными родителями. Мэтью восхищался своими друзьями, их отвагой неофитов. Еще не познали себя, а уже решились нести ответственность за жизнь нового человека. Сам Мэтью к этому был совершенно не готов. Ему вполне хватало тепла семейных очагов друзей. Он любил их искренне и всегда приходил к ним с подарками. Он погружался в их проблемы, щедро дарил им сочувствие и участие, взамен познавая их миры, греясь у их очагов. Уходя и закрывая за собой дверь чужой жизни, он с удовольствием возвращался к самодостаточному одиночеству, к книгам, работе, картинам и музыке.

Мэгги тем временем переехала из Уэльса в Шропшир и стала работать ландшафтным дизайнером. Мэтью считал, что в мире нет более скучного и депрессивного места, чем Шропшир, и не понимал, как можно там жить, но ему-то там жить было и не надо. Для Мэгги же продажа ее ландшафтного и садоводческого таланта в сельской Англии была делом благодарным. Она ездила по окрестностям, радовалась, что каждый десятый дом окружен ее живой изгородью, а каждый третий живописный паб у дороги украшен ее цветами. Когда Мэгги приезжала в Лондон, то первым делом отправлялась делать маникюр. Потом они с Мэтью обязательно шли в музей и в хороший ресторан. Часто она и приезжала именно тогда, когда в Лондоне открывалась очередная выставка. Или выходил какой-то новый сумасшедший спектакль.

Умение Мэтью сопереживать людям было неподдельным, а шло ли оно от ума или от сердца – какая разница. Понимание боли другого, мук его сомнений – естественная часть процесса познания. Просто самому Мэтью при этом не было больно или мучительно, на все внешнее по отношению к нему, кроме, разумеется, искусства, он смотрел с эмоциональной отстраненностью. Он не считал это недостатком, изъяном души, он просто занимался воспитанием чувств. Sentimental education вовсе не требует наличия дамы бальзаковского возраста, как упрощенно понимают многие эстета Флобера. Человек воспитывает свои чувства сам. Воспитание требует не только строгости, но и любви. Мэтью воспитывал свои чувства с любовью. Если бы он сам переживал то, что переживают его друзья и – уж тем более – его подзащитные, он бы давно сошел с ума или превратился бы в невротика. От актера ведь не требуют подлинных страданий на сцене. В его же, Мэтью, профессии чувства не менее необходимы. Понять подзащитного без сопереживания невозможно. А какую радость приносит совместное творчество, когда ты и клиент мыслите в унисон и один поддерживает вдохновение другого, и в результате рождается произведение искусства – блестящая линия защиты! Более сильные чувства способно породить только искусство. Бродя с Мэгги в обнимку по галереям и сидя с ней на премьерах, Мэтью питал свои чувства самой лучшей пищей.

Дело о нефтетанкере с двойным дном сделало его знаменитым. Долгие годы его подзащитный, нефтяной трейдер, покупал нефть, в основном в Ливии и Венесуэле. Ее заливали в танкеры и везли в Британию или в США. Эми, очаровательная дочь трейдера, конечно же, как все уважающие себя девушки, могла жить только в Нью-Йорке, где она окончила престижный художественный колледж Marymount. Эми терпеть не могла отца, который бросил мать много лет назад, но с удовольствием тратила его деньги, не отказывая себе ни в чем. Отец крутился, содержа две семьи, а танкеры исправно сновали по Атлантическому океану, пока не выяснилось, что ФБР уже скопило многотомное дело. В деле было все: подложные накладные, по которым происходили погрузки по одним объемам и отгрузки по другим, цифры ежегодно застревавших в дне танкеров баррелей, которые продавались налево. Покупатели давали показания и приносили записи бесед. За два года тайного следствия сотрудники отца семейства подписали уйму контрактов с переодетыми полицейскими с вшитыми в лацканы микрофонами и проводами, протянутыми под рубашками. Как говорится, you name it, we have it[9]. Дочь Эми валялась в рыданиях от внезапно вспыхнувшей любви к папе, за которую она принимала страх остаться без его денег.

Работая над папиным кейсом, Мэтью впервые столкнулся с ФБР. На стороне обвинения против него играл Ричард Шуберт, такая же восходящая звезда, как он сам. Они были примерно одного возраста, оба черноволосые, разве что Мэтью ростом чуть повыше, зато Шуберт более коренастый. У обоих за внешней бесстрастностью шла напряженная внутренняя работа мысли, но у Шуберта еще и отчетливо проглядывала страсть, огни которой бушевали в глазах. Он был настолько intense, что он заполнял собой все пространство. Он подавлял измученного папу, которому уже наставил в жизни столько ловушек, что тот только склонял голову под очередным ударом судьбы, когда Шуберт с дьявольской ухмылкой вежливо предъявлял новую улику. Мэтью смотрел на Шуберта своими серо-голубыми глазами с длинными девичьими ресницами и видел, как Шуберт рисует себе картину схватки в суде. Это только на первый взгляд на лице Шуберта ничего нельзя было прочесть. Огонь страсти в его глазах выдавал уверенность в том, что он бестрепетно положит на обе лопатки и папу, и, главное, папиного английского адвоката с его эстетской отстраненностью и английским снобизмом безразличия к справедливости. Это безразличие к справедливости больше всего-то и возмущало Шуберта, который сражался за правду от имени народа, people. People against papa! За что сражался его английский противник с водянистыми серыми глазами, Шуберту было не понятно, он знал точно лишь одно: без страсти творчество защиты невозможно. И это-то было главным в их схватке с Мэтью.

Мэтью спокойно наблюдал за Шубертом и ждал того момента, когда страсть затмит ему разум, а уверенность в победе усыпит бдительность. Почти два года они с напарником – адвокатом из Нью-Йорка потихоньку разводили руками облака, висящие над папой. Шаг за шагом выяснялось, что папиных собственных подписей на контрактах было раз, два и обчелся и подлинность этих контрактов была очень и очень спорная. Дно в танкере он сам не двигал, это делали специально нанятые люди, причем нанимал и контролировал этих людей не он, а управляющие, которые в компании постоянно менялись, и найти их было практически невозможно. Накладных папа вообще в глаза никогда не видел, а что касается того, что было в налоговой отчетности, – да, обнаружилось много ошибок, но папа же недаром год назад с треском выгнал бухгалтера без выходного пособия...

Победа собственного холодного ума над страстью Шуберта принесла Мэтью Дарси славу, к которой он отнесся спокойно. «All it takes, is to outsmart the policeman, and it is not that bloody difficult[10], – Мэтью вспоминал бешенство в глазах Шуберта, когда в зале суда зачитывали оправдательный приговор папе. – Все так и должно было быть».

На этом нефтяном деле, или, как принято говорить, кейсе, он создал тогда свой собственный первый прецедент в Палате лордов[11] и вошел в Top-10 криминальных защитников Британии по финансовым преступлениям. За годы его слава лишь приобретала все более отточенные грани. Самой сильной стороной адвоката Мэтью Дарси, как считали все, было его умение не доводить дело до суда. Он разваливал его по дороге, цепляясь ко всем процессуальным основаниям, доказывая неотносимость к делу улик, собранных обвинением. Он заматывал в переписке следователей, которые совершали ошибки и клали на бумагу глупости, отвечая на вежливо-коварные письма адвоката Дарси, и тот через много ходов ломал построения следствия. Мэтью порхал без интеллектуального надрыва над полями всех известных уголовных дел, связанных со взятками, мошенничеством и отмыванием денег, помнил их обстоятельства и особенности правоприменения. Он дружил со всеми барристерами, знал, кого из них выбрать себе в партнеры в зависимости от особенностей очередного кейса. Был членом всех лучших обществ и коллегий, относился к их выбору придирчиво, а осчастливив своим участием очередной профсоюз, появлялся на его заседаниях крайне редко, но всегда оставлял приятное, надолго запоминающееся впечатление.

Мэгги не то чтобы уходила с годами на второй план, просто ее пространство в его мире с каждым годом чуточку съеживалось, совсем неощутимо, что не приносило им обоим не только боли, но, пожалуй, даже и неудобств. Теперь она работала в Саффолке региональным биоконтролером, отвечая за урожай картофеля для чипсов «Макдоналдса». Головной офис «Макдоналдса» был в Лондоне, на Финчли-роуд, что и послужило главным фактором ее решения о смене работы. Мэгги сражалась за свою жизнь рядом с Мэтью.

По случайному совпадению именно в этот период Мэтью купил очаровательный домик в Сассексе – такой, о каком всегда мечтал. Домик был крохотный, Мэтью, не надрываясь, перестроил его, расширив гостиную так, чтобы сделать более выразительным главное очарование комнаты – старинный огромный камин. Они с Мэгги наслаждались домом, Мэтью любил, выспавшись в воскресенье, выйти на крыльцо, сесть в кресло и просто дышать воздухом, наслаждаться тишиной, смотреть на кроны деревьев, за которыми угадывалось море. Мэгги разбила вокруг дома новый сад, копалась в нем целыми днями, иногда привозя рассаду из своего Саффолка. Мэтью любовался Мэгги, сидя в кресле на крыльце, восхищался ею: на жаре, под солнцем, она часами ковырялась в грядках. Однажды, вся взмокнув от работы, Мэгги подняла на него голову:

– А ты не хочешь мне помочь?

– Не хочу.

– Почему?

– Не хочу, чтобы это стало моей обязанностью. Боюсь, что тогда я смогу сначала разлюбить этот дом, а потом тебя.

И дом, и сад Мэтью доставляли Мэгги огромную радость, только она никак не могла понять, где ей все-таки жить. Она разрывалась между Саффолком и Лондоном, а в Лондоне – между квартирой Мэтью в Сазерк, на правом берегу Темзы, и Сассексом, куда Мэтью все чаще норовил удрать еще в четверг, чтобы работать там в пятницу. Он любил, когда Мэгги ездила с ним, но не расстраивался, если она говорила «нет», потому что понимал: ей тоже надо иметь хоть какое-то время на себя, на этот маникюр, в конце концов. Мэгги уставала, выяснилось, что у нее тоже есть нервы, которые от природы ей, истинной сельской девушке, казалось, были несвойственны. С женскими нервами Мэтью тогда сам столкнулся впервые, хотя не раз глубоко сопереживал своим друзьям, которые с ними сталкивались уже изрядное количество лет. Этим новым опытом Мэтью оказался неприятно поражен. Он как-то даже перестал принуждать Мэгги сопровождать его в Сассекс. Он оберегал Мэгги, не требовал от нее сопереживания и участия в его жизни.

Именно в это время пришел его звездный час: он добился оправдательного приговора в отношении двух своих подзащитных, которые в ходе следствия уже признали свою вину. Он же доказал, что преследовавшая их налоговая служба превысила свои полномочия в ходе предварительного дознания. Дело было настолько необычным, что снова потребовало похода по ступенькам судов до Палаты лордов, где он создал прецедент, который в кругах адвокатов и лордов-законников получил название «прецедент Дарси».

Неделю его имя не сходило с передовиц газет, журналисты ломились за интервью. Мэтью так устал, что предоставил собственную славу жить своей жизнью, а сам, схватив в охапку Мэгги, улетел на неделю на Мальдивы заниматься еще одним любимым делом – подводным плаванием, познанием обитателей морского дна и их мира. Мэгги блаженствовала под тентом из бамбука их пятизвездочного островка-отеля «Хилтон». Мэтью вылезал на сушу, стаскивал акваланг и, продрогший до синевы, растягивался на горячем шезлонге. Он так уставал, что не мог толком и разговаривать с Мэгги. Даже классическая музыка казалась ему чересчур интенсивной. Снова, как в юности, они погрузились в мир Beatles, Led Zeppelin, Rolling Stones, Pink Floyd... Великая английская музыка...

There’s a feeling I get when I look to the west

And my spirit is crying for leaving

In my thoughts I have seen rings of smoke through the trees

And the voices of those who stand looking

Ooh, it makes me wonder...[12]

Мэтью думал о том, сколь обманчивы бывают мысли. «Sometimes all of our thoughts are misleading...» Все прошедшие шестнадцать лет он знал, что, хоть и идет по своей лестнице совсем один, потому что толпой по ней не ходят, но Мэгги где-то рядом, то ли сбоку, то ли снизу, парит себе в воздухе. Видя себя в мыслях уходящим за горизонт, он ощущал где-то неподалеку и ее присутствие. И вдруг тут, на Мальдивах, под солнцем, с трудом заставив свой мозг перестать работать и пустив мысли в свободное плавание по океану, он вдруг увидел, что Мэгги рядом нет. То ли воздух стал для нее слишком разреженным и ей нечем стало дышать, то ли ее поля слишком отдалились от его неба, то ли еще что...

Мэгги лежала на соседнем шезлонге, слушала музыку, чувствовала его мысли, как всегда. Она так сильно любила его все эти годы, что, в сущности, никогда не думала о себе самой, она растила жизнь Мэтью, как сад, все эти годы, теперь сад вырос, расцвел, тянулся к солнцу и небу. Ей было уже давно неуютно в этом разросшемся саду, но на Мальдивах она увидела, что ее неуют стал понятен и Мэтью. Ей некого было винить в этом, кроме самой себя. Через неделю они вернулись в Лондон.

– Я так запустила работу, Мэтью, просто страшно, что я там увижу, одни сорняки. Наверное, я не смогу приехать в Лондон в конце недели, хочу за выходные все подогнать. Тем более мы так хорошо сейчас отдохнули.

– Да? Конечно, делай, как тебе лучше.

– Боюсь, что и за две недели не сумею вырваться. Ты сам, наверное, тоже не сможешь приехать в Саффолк?

– Увы, мне тоже надо нагонять. Приезжай хоть к концу месяца на выходные в Сассекс. Хотя это еще так далеко, что трудно загадывать.

– Вот именно. Ты и сам-то еще своих планов толком не знаешь.

Мэгги приехала только через месяц, когда Мэтью случайно решил не ехать в Сассекс на уик-энд. Он был рад Мэгги, но усталость брала свое, и большую часть выходных он просто проспал. Мэгги сказала, что больше не может разрываться между Финчли-роуд и полями. Мэтью искренне старался найти приемлемое для обоих решение. Но Мэгги все же не выдержала, дала волю своим разгулявшимся нервам и назвала его манипулятором. Он не обиделся на нее, как не обижался на клиентов, когда те под горячую руку говорили глупости. Мэгги уехала к своим полям, приехала к нему на выходные еще через полтора месяца, а потом, уехав, больше уже не возвращалась.

С год Мэтью жил один, открывая в этом ранее не ведомые ему прелести. Он часто думал о Мэгги, о том, как ей живется без него. Мэгги правильно сделала, что ушла. Они просто выросли из их отношений, как вырастают из одежды. Это сравнение было банально, но оно не делалось от этого менее правдивым. Мэтью работал, возвращался поздно вечером, а по уик-эндам ездил в Сассекс читать и сидеть перед камином с шампанским. Была зима, самое лучшее время для сидения вечерами перед камином. Он как раз в это время увлекся историей костюма. Это не столь экспрессивно, как живопись, но невероятно декоративно, так много позволяет понять о людях, о том, какими они видят себя, хотят казаться другим. Через какое-то время в его жизни незаметно возникла Грейс. Постепенно Мэтью забросил свою квартирку в Сазэрке и почти перебрался в дом к Грейс. Перебираться было легко: Мэтью всегда щеголял перед своими друзьями тем, что тратит на одежду фунтов эдак пять в месяц. Он годами ходил в одних и тех же костюмах, его униформой для уик-эндов были самые дешевые джинсы, три спортивных фуфайки и два кашемировых свитера – потолще и потоньше, а спортивные ботинки на толстой подошве прекрасно подходили и к зиме, и к лету. Книги же и пластинки он перетаскивать к Грейс и не собирался, это был его заповедный мир. Да и квартира Грейс в старом георгианском особняке в переулке Кэмдена ему нравилась. Он любил выйти из дома на тихую, старинную улочку, свернуть за угол и тут же оказаться оглушенным визгами, раскатами рока и мотоциклов, запахами мангалов и тайпанов, китчевыми красками этого дикого молодежного района. Лабиринты уличных рынков Кэмдена ошарашивали изобретательностью по производству всякого копеечного, никому не продаваемого дерьма: всех этих фенечек, пирсингов, ремней с заклепками, уродливых байкерских ботинок, париков с лиловыми волосами, раскрашенных рваных маек и паленых дисков. Из Кэмдена было удобно ездить по Северной ветке до работы, но Мэтью не выносил метро. По утрам он вызывал машину по телефону или, в крайнем случае, ловил кэб на улице, пока торговцы дребеденью еще спали.

Грейс после развода с мужем жила с двумя детьми, шести и девяти лет. Наличие детей придавало жизни семейный оттенок – это было уже нечто большее, чем игра со своими крестными детьми, которых у Мэтью уже набралось несметное множество: все его друзья ожидали, что именно он, самый умный, самый тонко сопереживающий друг, должен стать крестным отцом очередного чада. Дети Грейс на неделе жили у отца, потому что Грейс работала и именно она была кормильцем своей бывшей семьи. Мэтью немного сожалел, что не может привозить Грейс с детьми в Сассекс на выходные, дом был для этого слишком мал. Грейс приняла такое положение вещей как condicio sine qua non. Обоих устраивало, что ни одному из них больше не надо ходить в одиночестве на шекспировские премьеры. Они вместе наслаждались открытиями Мэтью Боурна, поставившего балет «Дориан Грей», где столь точно, как это возможно только в балете, передавался духовный мир мужских сердец, любящих друг друга. Когда же Мэтью Боурн поставил «Лебединое озеро», где лебедей танцевали мужчины – не в пачках, конечно, а в хищных белых перьях и с острыми черными блестящими клювами из прядей волос на выбритых головах, – это стало событием в театральной жизни Лондона и в новой жизни Мэтью и Грейс.

По выходным в Сассексе Мэтью смотрел на сад, иногда вспоминал Мэгги, думал о Грейс. К середине жизни мир наконец превратился во вполне стройную систему, потому что Мэтью его создавал таковым. Он читал книги по истории искусства, архитектуры, костюма, отдыхая от расхожих тем, которые в другое время он с готовностью горячо обсуждал с друзьями, например, от политики.

Мэтью считал себя почти диссидентом, голосуя за лейбористов, но не мог серьезно относиться к политике и вполуха слушал, как друзья заходились в спорах о налогах, о справедливой и несправедливой социальной защите. Все эти бюджеты, изменения кабинета, вся описываемая в газетах и обсуждаемая людьми реальность – лишь убогое воплощение идей. Убогое потому, что идея преломляется и искажается беспощадной борьбой интересов людей, в которой нет правил, а есть только выигравшие и проигравшие. Люди меняются ролями, формируют непрочные союзы и вечно воюющие лагеря. Мэтью голосовал не за политику, а за мировоззрение. Он голосовал за Labour Party, а не за Tory не потому, что чего-то ожидал от них, а потому что их идея, хоть и давно ими самими забытая, была ему симпатична. Все-таки он прочно укоренился в том времени, когда срывались оковы, провозглашались лозунги всеобщей любви и братства, хоть он и не застал его в самую горячую пору, а проникся его идеалами, слушая Led Zeppеlin и глядя в Нью-Йорке на здание «Дакота» на западной стороне Central Park, под аркой которого Джон Леннон прошел свои последние в жизни пять шагов.

В одиночестве Сассекса он отрешался от несовершенного мира и погружался в искусство, самую близкую чистому разуму сферу. Искусство – это единственный инструмент, с помощью которого разум управляет миром.

Мэтью не думал, многого он достиг в жизни или нет. Не потому, что у него не было амбиций, а потому что он не сравнивал себя с другими. Придумать и сложить картину, убедить всех, что именно она верно отражает мир – вечная задача концептуалиста. Раздвигать границы реальности – органичный способ существования поистине мыслящего человека. Твой подзащитный превращается в преступника, лишь если тебе не удалось убедить других, что преодоление границ было его естественным выбором, продиктованным в конечном счете интересами общества, членом которого он является. Для того чтобы убедить в этом другого, надо, чтобы тот, другой, тоже имел мозги. Мэтью любил умных следователей и не любил глупых, которые от глупости только разводят суету – результат от этого не изменится, но путь удлинится, «when people are a bit thick, you have to run some extra miles»[13]. А суд присяжных вызывал у него отвращение как институт в целом. Самое нелепое, что могла породить демократия, мутируя из благородной утопической идеи в несуразную, скрипящую машину, неуклюже продвигающуюся по миру. Есть обвинение и есть защита, каждый строит свою картину в состязательном процессе. Дуэль этих изощренных профессионалов может длиться месяцами, чаще годами, картины становятся все более многоплановыми, заполняются новыми фигурами. И вот вердикт дуэли этих творцов выносится двенадцатью случайно собранными слесарями, водителями автобусов и домохозяйками. Как можно было допустить такое попрание здравого смысла?!

Приятные, праздные мысли роскоши отдыха в Сассексе... Процесс познания бесконечен, а жизнь создана для того, чтобы управлять и наслаждаться тем новым, что она вечно подбрасывает.

Глава 2

Жертва пластической операции

В свои пятьдесят с хвостиком Мария была еще очень хороша. Тонкие черты лица, гладкая кожа, отличная фигура, блестящие черные волосы. Одета всегда по-деловому и элегантно. Ничто в жизни не дается просто, за все надо платить. Истину эту она усвоила давно и заплатила за все, созданное для себя, немалую цену. Несколько лет назад решила сделать подтяжку лица. Долго готовилась, придирчиво выбирала, кому довериться. И ведь поехала не куда-нибудь, а в Бразилию, – там, как известно, самая лучшая школа, всех швейцарцев за пояс заткнет. Нашла светилу, и что вышло? Кожу, конечно, натянули, выровняли, ни одной морщинки, но угол рта куда-то в сторону и вверх съехал, поэтому один глаз теперь всегда со странноватым прищуром. Еще за два-три шага – просто красотка, а как в лицо взглянешь, не по себе становится. Это, конечно, была очень жестокая цена. Как могла жизнь обойтись с ней настолько несправедливо!

Мария поначалу так страдала от внезапно перекосившегося лица, что стала комплексовать, избегать разговоров тет-а-тет, а то и встреч, стараясь ограничиваться перепиской и телефоном. Но постепенно успокоилась, сделав вывод, что раз лицо поменять невозможно, то надо немного изменить стиль работы. Теперь она все больше упирала на совещания, доклады, выступления на конференциях, где тебе прямо в лицо не смотрят. По крайней мере, непрерывно. Неформальных, задушевных, так сказать, бесед избегала. Но и это можно повернуть в правильную сторону: она всегда на людях, в кулуарные договоренности не вступает. У нее все открыто, официально, все по букве и духу правил и процедур, которые она и обязана блюсти. Ее офис внутренней корпоративной этики – это святая святых. Там, если надо, всех на чистую воду выводят. И если правильно поставить дело, перекошенный рот и злобно прищуренный глаз этому отнюдь не помеха, а помощь.

– Привет, это я, – раздался в трубке ее мобильного телефона мужской голос, который она узнавала с первой ноты разговора на протяжении последних лет. Этот голос давно стал родным и близким.

– Ты когда будешь на континенте?

– Когда нужно?

– В эту пятницу в Париже. Можно и в Женеве в начале следующей недели, то есть в понедельник или во вторник.

– Срочность понятна. Дай сообразить, ради чего ты можешь ехать в Париж. Комиссия ОЭСР?

– Точно.

– Мне это подходит. Всегда есть о чем поговорить с моими бывшими коллегами в ОЭСР. Думаю, что через часок найду решение.

– Значит, договорились. Я тебя в Париже с одним парнем познакомлю. Кстати, Джек его зовут. Как приедешь, набери меня в полдень, он как раз выспится после перелета, и мы вместе отправимся на ланч. Ты остановишься где обычно? Я оставлю у консьержа записку с номером моего местного телефона.

Париж... Это и было место, где они познакомились около семи лет назад. Мария тогда работала в ОЭСР. Вообще-то она всегда мечтала о корпоративной адвокатуре: и когда училась в Нью-Йорке, и когда писала диссертацию в Harward Law School. После Гарварда Мария даже поработала в престижной адвокатской фирме в Техасе. Но столкнулась с реальностью, состоявшей в том, что юристом от бога она не была. Как сказал ей партнер фирмы, «вам, мисс Гонзалес, не хватает глубины. Процедурно и логически все почти безупречно, но аргументация поверхностная. Остается только надеяться, что с опытом что-то придет».

У Марии хватило ума понять, что дело не во времени. Юридическая казуистика – только на первый взгляд знание законов, их взаимодействия, переплетения. Но это лишь техника. Кроме техники надо выстраивать стратегию ведения дела со множеством развилок, как в шахматной игре. Невозможно заранее предугадать поведение противника, но, как рассуждали партнеры фирмы, собираясь на корпоративные вечеринки, надо уметь постоянно сужать для него коридор возможностей. Мария понимала, о чем они говорят, и считала, что знает, как это применить на практике. Но ей самой было трудно играть в эту игру, она чувствовала, что ее сила была в чем-то ином, только объяснить это коллегам и партнерам никак не удавалось.

Она уехала поработать в Испанию, хотя уже понимала, что в корпоративной адвокатуре многого не добьется. Но в Испании она, по крайней мере, улучшила свое резюме международным опытом. С тем и вернулась в Вашингтон на службу в одно окологосударственное агентство, предоставлявшее финансовую помощь зарубежным соседям. Тут дела пошли лучше, потому что не было конкретики сделок, конфликтов, отношений с клиентами. Она стала понимать, в чем ее сила, что надо двигаться в сторону публичного и международного права, работать в какой-то большой системе, где задачи связаны не с динамичными конкретными, конфликтными процессами, а со статичными, общими, процедурными задачами. Госслужбу с ее мизерной зарплатой она не рассматривала. Наконец подвернулась вакансия в Париже, в Организации экономического сотрудничества и развития. Не слишком высокая должность в комиссии по разработке международных правил регулирования трансграничных сфер экономики. После вашингтонского агентства это было отличным шагом в вырисовывающейся международной карьере.

Три года она билась за место под солнцем, в основном готовя наработки для юристов первого эшелона. Ей нравилось заниматься процедурами. Чтобы их разработать, они постоянно выезжали и готовили case-studies. Разбирали по косточкам различные злоупотребления, скрытые формы мошенничества, серые зоны. Это ей совсем не нравилось, реальность бизнеса ее отпугивала с каждым годом все больше. Ей, с ее родным испанским, конечно, чаще всего доставались кейсы в Латинской Америке, где помощь ОЭСР просто со свистом пролетала непонятно куда, но нередко Мария занималась и корпоративными злоупотреблениями в Европе, освоив для этого с грехом пополам французский. Ей было интереснее не анализировать конкретику, а сводить этот анализ в правила и нормы... Но тут-то и возник тот самый любимый мужчина, которому, как скоро выяснилось, был более интересен Старый Свет, чем Латинская Америка, по которой ЦРУ уже давно ходило, как по собственной спальне. С успехом или нет – вопрос спорный, но это к делу не относится.

С любимым мужчиной Мария познакомилась на одном из международных заседаний. Стив подошел сказать, что знаком с ее наработками, похвалил. На следующий день пригласил на ланч. Еще через пару дней – на ужин. Он консультировал одну государственную структуру США по международно-правовым аспектам. Уезжая, сказал, что вернется через пару недель. Марию он совершенно очаровал. Ее собственный муж сидел безвылазно на службе в Америке, а рот и глаз Марии в то время еще не перекосились. Она подумала, что романтичные свидания в Париже будут приятными не только сами по себе, но могут привести к более приятным приключениям. При третьем визите в Париж Стив сделал ей предложение.

Мария это предложение приняла, хотя романтичным оно было в совершенно ином, чем ей мечталось, смысле. Тем не менее это было предложение, от которого не отказываются, – во всех смыслах. Так она стала агентом ЦРУ «Мартой», заставила себя полюбить европейские case-studies и принялась обильно снабжать Стива и его руководство информацией, а ее карьера тут же пошла вверх. По мере своего продвижения круг задач Марии-«Марты» расширялся, она готовила для Лэнгли аналитику по всем ключевым международным функционерам европейского региона.

Четыре года спустя ей было предложено перейти в Инвестбанк в Лондоне на должность руководителя Департамента корпоративной этики и комплайенса, то есть внутреннего контроля. Эта работа была куда более масштабной и многоплановой: ни один проект, ни один бенефициар этого проекта, ни одна глубоко спрятанная офшорная компания не проходили мимо Марии-«Марты». Расчленять все по косточкам было ее основной должностной задачей. И не менее важной – вооружать всем ценным из этой информации Стива и его коллег. Она стала для них незаменимой фигурой. Эта незаменимость служила ей щитом, мечом, панцирем и воздушной подушкой, на которой она плавно и уверенно плыла по коридорам банка, улыбаясь коллегам слегка перекошенным ртом.

– Мария, рад видеть. Это Джек, – Стив, как всегда, переходил к делу незамедлительно. Они сидели в маленьком ресторане на авеню Клебер, все трое ели филе миньон, запивая его кока-колой. – Джек – советник из Белого дома. Я думаю, ты понимаешь, что означает его приезд. Поставлена нетривиальная задача на самом высоком уровне. Ты уже много нам сообщала об этой Барбаре, как это – Варваре по-русски, да? Догадываюсь, что тебе она как кость в горле, это в твоих донесениях ясно читается между строк, ха-ха... Эта Барбара была недавно у нас в Вашингтоне.

– Я знаю, слежу за ее командировками.

– Молодец... Джеку она не понравилась, да и всем нам тоже не приглянулась. Задача стоит так: месяца два полной перлюстрации переписки, разговоров, сбор всего, что говорят о ней коллеги. Нужно скомпрометировать ее любой ценой. Каковы перспективы?

– Блестящи. Она сует нос и в политику, и во все детали проектов. У массы менеджеров на нее зуб. Только повороши, все появится. Что будем искать?

– Ну, ясно, не любовников. Коррупцию, конечно.

– Понятно.

– Не надо недооценивать задачу. Тут все должно быть четко, чтобы комар носу не подточил. И настолько естественно, чтобы не только она и не только ее руководство в Москве, но – и это главное – и твой президент ничего не почуял. А то наложит в штаны раньше времени, все застопорит и европейцам настучит. Джек будет лично отслеживать и корректировать все реакции по международному периметру – он сейчас на всех форумах с русскими тусуется. Ты знаешь, куда русские ее двинуть настроились?

– Слышала краем уха.

– Этого достаточно. Наша работа – это наша работа, а тебе задача поставлена предельно конкретно. Хочу подчеркнуть, причем при Джеке, – ты ведешь ее незаметно. Никаких следов. Чтобы даже твои не видели этого сбора, ясно? Картина нужна детальная, чтобы мы правильно определили следующий ход. Когда определим, я тебе задачу уточню. От тебя требуется полная естественность и сыгранность с будущим партнером. Ты ведь недавно в Москве была, на семинаре Русско-американской палаты по борьбе с коррупцией. Мы из-за этого семинара наш сегодняшний разговор на неделю перенесли, хотели, чтобы ты сначала слетала. Кто там тебе больше всего запомнился, ну, кроме твоего старого приятеля по ОЭСР? – Стив сделал паузу, отхлебнул кока-колы и потянулся за зубочисткой. Стал с наслаждением искать в зубах кусочек недоеденного филе. – Вот именно, твой основной содокладчик, Шуберт. Все справки по нему ты получишь, но и сама уже поняла, что это звезда мировой величины, черт бы его побрал. Я-то его считаю недоделанной выскочкой. Извини, Джек, это не для протокола, но для тебя не секрет, что все наши его терпеть не могут. Ты, Мария, не удивляйся, но, когда придет время, Шуберт будет твоим ресурсом. Это сейчас он государственный чиновник, следователь ФБР, и ты его не можешь в этом качестве использовать. Но скоро он перейдет в частный сектор. Ты пока подготовь в банке почву, а потом привлечешь его как консультанта. Мы же не случайно его в Москву направили. Русские по нему теперь уже досье собрали, он в их сознании уже легализовывался как международный эксперт, любящий и глубоко изучающий Россию. Ты пока просто поддерживай с ним отношения, коллегам расскажи, какое он на тебя впечатление на семинаре произвел, попереписывайся с ним по вашим крючкотворным темам, совета какого-то попроси. Чтобы твои потом восприняли его включение тоже совершенно естественно.

– Стив, ты всегда ставишь интересные задачи.

– Да, я понимаю, что по Барбаре ты будешь работать с вдохновением, ха-ха. Видел я ее фотографии. Джек, ты пошел обратно на семинар? Мне там особенно нечего делать. Пойду, посплю часок, потом поработаю. Мария, рад был тебя видеть, как всегда. Мы с тобой все согласовали, я прощаюсь. Операция называется... как, Джек? Что-то ты весь ланч промолчал.

– «Операция “Барбара”». Мне пока нечего говорить, все нормально. Я рад наконец познакомиться с Марией. Давно и много слышал о «Марте».

– А ты, Стив, торопишься? Сегодня пятница, можно было бы и завтра в Париже побыть. Я же правильно понимаю, что ты отсюда в Женеву поедешь, не сразу в Америку полетишь? И сегодня можно было бы вместе поужинать. Ты как?

– Да, ты правильно понимаешь, я тут на весь уик-энд, но завтра у меня совсем другая работа. Сегодня тоже ужин уже занят, извини, с тобой было бы гораздо приятней. Но увы... Поэтому прощаюсь.

Мария подумала, что они могли бы, в таком случае, вместе провести воскресенье, но при Джеке предлагать это было неудобно, а Стив сам не предложил. Да, романтический уик-энд в Париже не сложился. Но даже одной погулять в субботу по весеннему городу тоже неплохо. Вторая половина марта – замечательное время здесь. И в этом марте перед «Мартой» поставили интересную задачу. Она уже прикинула и собственные побочные выгоды. Стив прав, все надо сделать совершенно естественно. Тогда у нее, быть может, и крючочек на президента банка появится...

В понедельник в офисе она просмотрела, как всегда, кучу бумаг, потом попросила секретаря соединить ее с заместителем начальника IT Департамента.

– Он вышел, но начальник на месте и готов переговорить, мисс Гонзалес.

– Я же ясно сказала, найдите мне его заместителя. Там один старый разговор, еще с прошлой недели.

Через полчаса их соединили.

– Тим, тут мне в коридоре русский офис в очередной раз нажаловался. У них компьютеры то и дело зависают. Это ваш вопрос, но я просила бы посмотреть все повнимательнее. Это vip-люди, им нужно vip-отношение. Посмотрите хард-драйвы, возможно, их надо поменять или по крайней мере до основания вычистить и перезагрузить. Уверена, на них хранится столько мусора, они же скачивают вечно все подряд, там вирусов наверняка полно. Это же дети, к дисциплине взывать бессмысленно. Пусть ваш специальный человек пару ночей все самым внимательным образом почистит и поменяет. Но чтобы информация не пропала и людям не причинили неудобств.

– Я вас понял, мисс Гонзалес.

* * *

Через месяц у Стива была полная картина. Он шел к боссу посоветоваться. За это время Джек по своим каналам полностью заблокировал возможное назначение Варвары на пост вице-президента. Варя пусть себе варит. Они тут тоже варят.

Джек с коллегами из Лэнгли поездили по столицам «семерки». Пара столиц, прежде всего, эти чистоплюи, немцы, ушли в тину. Мол, мы вообще не хотим позицию тут занимать, нам и русским отказывать в поддержке как-то не с руки, а двойную игру вести – вообще не по сердцу. Но иные повелись от души и искренне: пообещали русским, весьма туманно, поддержать их Варю и тут же выразили президенту Инвестбанка столь же туманные сомнения. Мол, конечно, Россия имеет право претендовать, но будет ли это справедливо, что такая большая страна, которая и так главный бенефициар банка, еще и войдет в состав руководства? Удастся ли сохранить правильный политический баланс? Президента не было нужды долго убеждать в необходимости правильного баланса. Ему и самому было серпом по одному месту думать, что под боком у него, в качестве правой (или левой) руки, будет сидеть эта Варя. Он прислушался к высказанным сомнениям. Ему вообще всегда были важны мнения всех стран – акционеров банка.

Не подозревая о существовании Джека, президент тем не менее действовал с ним рука об руку. Каждый по своим каналам одновременно слил в мелкие страны Инвестбанка информацию о том напоре, с каким русские пытаются захапать такую должность.

Мелкие и убогие страны ответили, как и ожидалось, яростным протестом маргиналов: мол, мир хижинам, война дворцам, русские с их нефтью и коррупцией, а также многолетним угнетением своим тоталитарным режимом этих самых мелких и убогих стран пусть заткнутся сразу. Протесты этих внезапно народившихся демократий поддержали стаи европейских провинциалов, гнездящихся на побережьях Балтийского и Северного морей.

Америка же, в отличие от многих, конечно, Варю полностью поддержала, о чем обстоятельно, откровенно, в духе честной перезагрузки искренне и с любовью поговорила с Москвой. На «Большой восьмерке», правда, решили этот вопрос не обсуждать – мелковат, да и недемократично это будет, если крупнейшие страны противопоставят себя остальным, тем более по вопросу, который президент Инвестбанка должен решать прежде всего на основе профессиональных критериев. Но Вашингтон уже, как сказано, довел до президента свою позицию, а тот никогда не отмахнется от мнения великой державы. В общем, постановка была проста, как репа. Президент видел, что у него полностью развязаны руки, что Варю и ее великую страну кинуть можно с легкостью и без тени сомнения в его горячей любви к этой великой стране. К лету русские потеряли искомую позицию и утерлись, но от этой очередной неудачи они как бы только набирали очки для продвижения своего следующего десантника. Нельзя же нам все время отказывать. Иными словами, это был не конец операции, а как раз именно начало, и Стив шел советоваться к Эндрю.

«Марта» нарыла до чертовой матери, у Стива уже скопилось два тома бумажек – счета, переписка Барбары с ее друзьями, с русскими клиентами Инвестбанка, доказательства того, что Барбара ездила отдыхать на дорогие курорты, сделала ремонт квартиры в Лондоне, вкладывала деньги в строительство дома своего сына. Но кроме одного офшорного счета, который Варечка в нарушение правил корпоративной этики не указала на внутренних формулярах банка, и кроме того, что она всех в банке раздражала своей борьбой за интересы Родины, а также своими нарядами и сумками Louis Vuitton, Hermes и кого там еще – все было трухой. Ну, переписка с клиентами. Не входит в прямые обязанности, но и не запрещено. Переводы на счета мужа и сына тоже сами по себе ничего не значат. Звонки от олигархов из России – может, они ее друзья, ничего содержательного в их разговорах так и не высветилось. Но главное, возникал вопрос: а почему «Марта» именно сейчас спохватилась? Значит, должно наступить какое-то событие, играющее роль триггера, – и откуда его взять? Просить олигархов написать жалобу – смешно. Просить что-то написать остальных, которые помельче, – обосрутся и могут отреагировать неадекватно. Начинать без триггера, по совокупности собранного материала, – значит засветиться на перлюстрации и прослушке. А как бы так сделать, чтобы и не светиться, и никого не просить?

Эндрю оставил материал, подготовленный Стивом, у себя, а утром, уже в восемь, орал благим матом в трубку: «Сюда и бегом!»

– You’re all just fucking idiots. Вот же на поверхности лежит.

– Что, босс, лежит, по-вашему, на поверхности?

– Да, триггер, мать вашу... Вот этот парень, – шеф ткнул пальцем в один проект, находившийся в банке в проработке, – вот он вам добровольно и с песнями все напишет.

– Почему он?

– Потому что надо головой думать, а не задницей. Где его компания зарегистрирована?

– Ну, в Канаде, а что?

– А то... А вы туда звонили?

– В компанию?

– В Канаду, идиоты. Вы их спросили, что за парень? Он же там наверняка живет на постоянке, наверняка его за налоги или еще за что-то зацепить можно. Чистых русских не бывает. Это же элементарно.

– Мне казалось, что более перспективное направление – вот этот старый еврей из Лондона.

– А кого ты к нему пошлешь? Her Majesty Revenue Customs[14] или сразу МИ-6? Они полгода кочевряжиться будут и с тобой торговаться. За просто так даже не плюнут. А канадцам даже ты со своими куриными мозгами сможешь объяснить, что надо, мол. Они спорить не будут, возьмут под козырек. И с антисемитизмом впросак не попадешь. Давай, звони и вечером лети в Оттаву, и чтобы этого Серикова за неделю разработали. Максимум две. Уже лето на носу. Пока то да се, все по отпускам разъедутся.

Через три недели Стив позвонил «Марте»:

– Привет. Тебе завтра по «горячей линии» придет анонимная жалоба в рамках «Операции “Барбара”». Ты попросишь в ответ более точную фактическую информацию. Она к тебе поступит. Свяжешься с источником, пообщаешься. Потом его информацию обстоятельно перепроверишь внутри банка, послушаешь, что тебе скажут, сложишь правильную картинку.

– Правильную?

– Правильную, «Марта», правильную. Сама поймешь, как только начнешь работать. Возьми со своих показания. Устно, письменно – сама решай. Президенту до поры до времени не докладывай, ты просто в пределах своей компетенции исследуешь вопрос, работаешь по жалобе, из мухи слона не делаешь. Ясно?

– Совершенно.

– Ты должна показаниями своих из банка очень хорошо обложиться. Потому что сам источник крайне ненадежен. С ним канадцы поработали, говорят, полный урод. У него с психикой не в порядке, он может дать тебе путаную картину. Но письменное заявление его будет увесистым, я его уже видел. Тебе все же надо подстраховаться на случай, если на словах он потом будет чушь нести. Все показания, которые ты получишь внутри самого банка, должны подкреплять и усиливать написанное в заявлении.

– Отлично. Это нетрудно. Я правильно понимаю, что потом я открываю служебное расследование, докладываю президенту, нанимаю... а вот-вот, ясненько. Теперь понимаю, ты хочешь, чтобы в качестве независимого консультанта, расследующего это дело, я привлекла Шуберта. Но это невозможно, он в Вашингтоне, мне с порога скажут: «А почему вы его везете из Америки, в Лондоне, что ли, юристов нет?» К тому же он наверняка затребует эскорт, им нужен будет отель, билеты первого класса. А почасовые ставки Шуберта ты себе представляешь? Нужен сумасшедший бюджет. Президент скажет, что это неоправданно...

– Зависит от того, как ты его к этому подведешь. Скажешь, например, что в интересах самого президента взять птицу высокого полета, – проще будет потом с русскими объясняться. Мол, не констебля с улицы привел, который, кроме дел по неуплате налогов соседним пабом, ничем в жизни не занимался! Он, президент, отнесся к России со всем уважением, денег не пожалел, привлек величину мирового уровня, который с уважением относится к этой великой стране, любит ее, а также хорошо понимает международные стандарты... Что я должен тебе все разжевывать? Голову включи. Главное, не напугай раньше времени президента своего, упирай на непреложность соблюдения процедур, необходимость установления истины. Сугубо внутри банка, в полной конфиденциальности. С полным уважением к русским и с привлечением человека, профессионализм и авторитет которого бесспорны. А что Шуберт потом сам из вашей Барбары вытрясет все, что нужно, в этом можешь не сомневаться. Уж что-то, а колоть людей он мастак. Ты его, главное, запусти. Конечно, после работы Шуберта с этой бабой президент может и пожалеть, что из простой жалобы вырастает беспрецедентное дело о коррупции, но будет уже поздно. Закрыть ему уже никто ничего не позволит. Ты же первая встанешь на страже святых процедур, это твой должностной долг. Поняла меня, детка?

– Да, Стив, я все поняла.

– Ты Шуберта там хорошо разрекламировала, я надеюсь? Мы еще в Париже об этом говорили. Он уже два месяца как перешел в фирму «Питер, Шварц и Рабинович», так что его вполне можно привлечь в качестве независимого консультанта. Слушай, что я тебе все это объясняю, уже по третьему, кажется, разу. Не годится, «Марта», это все, никуда не годится! Ты все-таки столько лет... Действуй прямо, по правилам и не давай никому вилять. И не грузи меня больше, ясно?

– Я все сделаю, как надо.

– Вот так бы с самого начала.

Мария получила донос на Варю через месяц. Жалоба – слова «донос» в их лексиконе не существовало – оказалась отменной. Видна была вся боль простого русского парня от того, что какая-то Варя пыталась склонить его к темным финансовым отношениям. Попросту говоря, хотела получить взятку. Не вызывало сомнений, правда, что изложение этой боли на бумаге осуществлялось квалифицированным адвокатом, для которого английский язык был родным. Это, конечно, был минус, зато жалоба вышла понятной. Да и почему бы простому, но небедному русскому парню не нанять специально обученного человека для изложения своей боли. Сам-то он писать не мастак.

Мария аккуратно подшила к жалобе записи (читай: опросы) своих бесед с сотрудниками банка по проекту русского парня Серикова. Сотрудники утверждали, что клиент Сериков – простой русский парень, а подозрительная Варя все пыталась мутить воду по поводу его простого и чистого проекта. Все нарытое в Варином компьютере Мария решила пока приберечь – ни к чему президенту знать, что она уже столько месяцев держит русский офис под колпаком. Будет куда лучше, если Шуберт сам все это «найдет». С тоненькой папочкой, где лежала докладная записка, она пошла к президенту.

Примечания

1

GAO – General Accounting Office, в 2004 г. переименованный в Government Accountability Office (видимо, чтобы ничего не менять), – служба оценки эффективности публичных расходов и следственный орган Конгресса США. Его конституционная ответственность – повышать подотчетность федерального правительства на благо американского народа. ГАО называют «цепным псом Конгресса» и «лучшим другом налогоплательщика», примерно как российскую Государственную Счетную палату. В 1997 г. ГАО разбирался в судьбе одного займа, выданного России Всемирным банком. Его выдавали так долго, что российская приватизация, для поддержки которой он был предназначен, успела закончиться, а деньги – 48 млн долларов – остались. На основании ксерокопии письма тогдашнего премьера России В.Черномырдина менеджмент Всемирного банка перенаправил средства на развитие фондового рынка в России. Через полгода ГАО недоумевал, почему при этом были нарушены все процедуры Всемирного банка и почему не было обнаружено следов предоставленной поддержки на фондовом рынке России, зато выяснилось, что средства так или иначе осели в компании с выразительным названием «Паллада». Ею владели американские граждане Шляйфер и Хей, ранее присланные в Россию США на деньги US AID, т. е. налогоплательщиков, именно для поддержки приватизации. (Прим. авт.)

2

Масштабный юрист, обожаемый клиентами (англ.).

3

Марсель Пруст. «В поисках утраченного времени». Книга первая «По направлению к Свану».

4

Гюстав Флобер. «Воспитание чувств», глава 1.

5

Там же.

6

Из письма Оскара Уайльда редактору «Скотс обсервер» (1890 г.) по поводу романа «Портрет Дориана Грея».

7

Hey Jude, The Beatles. 1968. (Прим. авт.)

8

Chancery Lane – юридический район в Лондоне. Сначала он был не чем иным, как дорогой, проложенной рыцарями ордена тамплиеров в 1161 г. к их храму Old Temple. В XIII веке появились Middle Temple и Inner Temple, то есть срединный и внутренний храмы. Это было уже при Госпитальерах, которые так и не решили, различать ли им храмы по времени или по местоположению, что и породило великую путаницу. Крайне важно не путать зону Templе с Wider Temple и помнить, что западная часть Wider Temple принадлежала графу Эссекскому, Earl of Essex, который основал эссекский суд, Essex Court, по сей день расположенный в Middle Temple. В то время как восточная часть стала-таки одним из двадцати пяти районов Сити, хотя ее управление имело особенности, ибо она была фактически (но не юридически) отдана сэру Фэррингтону, бывшему при Эдуарде II лорд-мэром большого Лондона, включая Сити. Таким образом, со времен Средневековья весь анклав Templе живет своей противоречивой и казуистической иерархией, а проникнуть на его территорию и по сей день могут лишь те, кто знает один маленький проулок с калиткой. Служители Фемиды еще при тамплиерах осознали, что этот район им послан господом богом, и, когда тех изгнали, их стряпчие не только не сгинули, но продолжали плодиться. Вся территория Temple, в том числе и Chancery Lane, а также часть примыкающего к ним Стрэнда (Strand) заполнена конторами высококвалифицированных адвокатов (solicitors) и барристеров (barristers), которые представляют и защищают в судах дела, подготовленные адвокатами «низших звеньев». Здесь также окопались юристы по сделкам с недвижимостью (conveyance lawyers), не говоря уже о судьях, judges. При этом solicitors и conveyance lawyers сидят в обычных конторах, а barristers и judges – в chambers, то есть в палатах. Это разнородное сословье от юриспруденции вытеснило из района Temple гражданское мирное население, сохранив лишь – кстати, именно на Chancery Lane – самую старую мастерскую портных Лондона Ede and Ravenscroft, которые еще в 1689 году поняли долговечность бизнеса по пошиву костюмов для многоликой юридической касты. Поэтому можно понять Мэгги, которая мечтала, чтобы ее Мэтью попал в этот рай. (Прим. авт.)

9

У нас есть все, что хотите (англ.).

10

Всего-то требуется быть умнее полицейского, а это не так уж трудно (англ.).

11

Судом высшей инстанции в Англии и Уэльсе с незапамятных времен была Палата лордов. Именно там и творилось создание прецедентов. Время от времени эта высшая инстанция выносила странное решение, которое совершенно не вытекало из норм права, интерпретаций их применения и процессуальных норм применения этих норм (права). Но так казалось лишь судам низших инстанций (Высокий суд, суд Короны, Апелляционный суд), но не лордам-законникам, которые свое странное решение называли красивым словом «прецедент» и объявляли его обязательным для применения в последующих разбирательствах с похожими фактами. Прецеденты, как и все в Англии, не утрачивают силу, то есть странные решения вековой давности продолжают применяться в разбирательствах с похожими фактами. А все из-за того, что целью развития английского права на ранних этапах было создание системы, которая совмещала бы в себе однозначное толкование закона и предсказуемость исходов судебных разбирательств. Достижению этой благой цели в тот период препятствовала некомпетентность и предвзятость судей, которые зачастую получали свою должность за счет положения в обществе. Потом-то это, конечно, прошло, теперь такого быть не может. Но процессуальный принцип stare decisis, закрепивший главенство прецедента, уже укрепился, и с этим ничего не поделаешь. Так англичане и живут. Лордам, правда, надоело оценивать похожесть и непохожесть фактов бытовых убийств, например, в XVIII веке и сегодня. Поэтому с 2005 г. лорды решили проблему одним махом и просто спихнули создание прецедентов в Верховный суд. Так что, если кому надо создать прецедент, он знает, куда обращаться. (Прим. авт.)

12

Led Zeppelin. Stairways to Heaven (1971).

13

Когда люди туповаты, приходится бежать несколько лишних миль (англ., идиом.).

14

HM Revenue and Customs – Королевская Служба доходов и таможенных сборов, образована в 2005 г. путем слияния Службы внутренних доходов и Службы королевских таможен и акцизов. При слиянии функция таможенного контроля отошла к пограничникам королевства, но для компенсации на Королевскую службу доходов возложили функции сбора национальных страховых взносов, распределения социальной помощи детям и малоимущим, к тому же добавив полномочий в части расследований налоговых преступлений, дознаний, открытых и скрытых следственных действий, прослушки и перлюстрации (у службы более двух тысяч финансовых полицейских). В 2007 г. разгорелся скандал: младший клерк службы отправил в Службу национального аудита два диска с базой данных о получающих социальную помощь детях, включая данные банковских счетов их родителей и опекунов. Следов дисков с финансовой информацией о двадцати пяти млн. человек (почти половина населения Британии) так никогда и не нашлось, но министр казначейства Алистер Дарлинг самым искренним образом заверил подданных короны, что «навряд ли данные попали в преступные руки». Тем дело и ограничилось. Когда же в 2010 г. выяснилось, что служба регулярно недоплачивала пособия этническим меньшинствам страны, были приняты более радикальные меры: семь сотрудников уволили, а Дэйв Харнетт, секретарь по налогам, заявил, что у службы «нулевая толерантность к расовой дискриминации». На фоне такого сильного политического заявления Лэнгли действительно трудно рассчитывать, что служба добудет компрометирующие данные против еврея из Лондона, а если и добудет, то опять не потеряет по дороге. (Прим. авт)

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.