Вожделение бездны

Кутузову повезло. Мастер был дома и чинил очарованные сущности. Так образно прозвал он книги по аналогии с «очарованными частицами», добытыми им из телепрограммы про физику.

Частицы бытия, книги суть основа штучной, вещной, человекоприемлемой жизни – так полагал этот мастер оживления сущностей. А книга, ушедшая в цифру, в Интернет, книга из ноутбука, стерилизованная, виртуальная, – подобные достижения человечества он искренне считал достоверными признаками конца. Он говорил о них: безоболочные устройства кустарного пошиба.

Пахло стружками, клеем, долгими историями, трубочным табаком и холостяцкой долей. Лет пятнадцать как его жена ушла, сказав, что в гости. Или в магазин. Он уже не мог припомнить, куда направилась эта ненормальная. Устала, видите ли, от обложек и переплётов. Как можно?!

Таким образом, сегодня встретились два мученика: коллекционер и реставратор. Стареющие мужчины, объединённые бедой любви к оболочным устройствам, очарованным сущностям, ускользающим в невозвратное прошлое человечества.

Любовь к полиграфическим произведениям духа глубоко специфична. Такой любви не знает ни одна женщина – ни к себе, ни от себя. На мерцающие высоты книжной страсти заносит исключительно поэтов и философов, как правило, не реализовавшихся напрямую. Женщина, когда бес этого уровня возьмёт её в оборот, выберет собаку.

Профессор и мастер оболочек умильно и чинно поговорили о погоде, народе, природе, лишь бы не сразу, лишь бы оттянуть волшебное начало. Мастер понимал, что с утра и без предупреждения воспитанный человек может ввалиться только по исключительным причинам.

Когда больную нежно раздели, мастер потемнел. Экземпляр мало того что редкость необычайнейшая. Этот экземпляр ещё и в розыске. Делали проверку в музее известной библиотеки, хватились – нет на месте. Разослали куда могли призывы, угрозы, объективки, оперативки – глухо. Будет вам, профессор, убиваться-то. Покумекаем.

Профессор вспомнил день покупки. Семь лет назад, когда всё человечество хмелело по миллениуму, выговаривая словечко с умилением, ужасом и мечтательностью, Кутузов тоже решил отметить новое тысячелетие. Заказав у букинистов «что-нибудь интересное», но его поняли, он пошёл погулять и невесть почему обнаружил себя на птичьем рынке.

Раньше такого не бывало: попасть и не знать куда и как. Он вовсе не был до такой степени профессором, чтобы путать ботинки, надевать разные носки, сеять или тырить запонки, – нет, он держал себя в руках, а при выходе из мужской комнаты успевал застегнуться.

Тем не менее на птичий рынок он попал. Перемахнул через полгорода. Как? И вот он топчется среди мяуканья и щебета и не понимает, где у кадра передний план, а где задник. Попугаи нависают, извиваясь, удавы квохчут, крокодилы чирикают. Схватившись, густо беседуют на троих любители пива. Кутузов пошатнулся. Крепко и жалостливо кто-то взял его за локоть и посадил на ящик с какой-то фауной.

Видимо, дело было плохо, поскольку вторым наплывом прямо у глаз и губ своих Кутузов увидел сверкающий крест и вдруг алчно, неловко, себя не помня, поцеловал. И тогда крест, удаляясь, превратился в переплёт, а книга – в царственную Библию.

Как нашатыря принял! Кутузов подскочил и схватился за бесценный кадр.

– Ты чего, мужик, больной? Руками-то обеими… – Голос не отличался ни мелодичностью, ни другими подушками безопасности, однако просветлевший Кутузов мёртво держался за фолиант и не мог наглядеться.

– Сколько?

– Полтинник.

– В каких?

– В любых. Лежала тут неделю, а мы хоть и верим, но у нас больше канарейки да крокодильчики. Такой красавице тут не место… Бери. Вон как тебе помогает! Видать, крепко веришь.

Кутузов не стал объяснять, что именно он-то и есть совсем не верующий, и другим не советует, и всё это выдумки человечьи, но, конечно, красивые, – обычную песню заводить остерёгся. Просто вынул из карманов что нашлось и, обернув подругу чем на рынке котят укутывают, поплыл домой. Единственный раз в своей коллекционерской жизни он так пиратски поступил с превосходным изданием. Единственный грех покупки царь-книги без документов.

Разумеется, в его коллекции и простушки были, рядовые, были барыньки, леди, всё было, но как минимум под кассовым чеком. Эта, царь-книга, была единственная в своём роде, и вот ей-то пришлось жить незаконной, считай, невенчанной, со всем её серебром, эмалями, гравюрами.

…Видя окаменение клиента, мастер сел покурить. Кутузов перевёл покрасневшие глаза с книги на мастера. Вопрос был очевиден. Ответ задерживался: мастер дымил не спеша, в рассуждении, разглядывая коричневые костистые пальцы.

– Вы же понимаете, – наконец отважился реставратор, – что теперь, даже если я спасу её, вы не сможете с новой правдой легко жить… Она чужая навек. Вы, конечно, и не думали продавать её, однако считали своей. Может, завещали бы сыну… Она теперь не ваша.

– Я понимаю. Это невыносимо.

– И я вас понимаю. Она теперь будто чужая.

– Она действительно чужая. Какой ужас… Она сегодня упала на мою жену, чуть не прибила.

– Но мы с вами, мы оба не в силах видеть её… такой. И как жена?

– Не в силах. Ничего, жива. – И он вкратце передал сцену.

– А если я буду её лечить, ответственность я разделяю с вами. Я про книгу, а не про жену.

– Разделяете. А что будет? С книгой.

– Я думаю: нужна ли мне ответственность? Может, подкинем её в библиотеку? Пусть они возрадуются и вылечат её за государственный счёт. – Пока мастер договаривал эту фразу, Кутузов чуть не задушил его. Мысленно, конечно. Наяву он с удовольствием колесовал бы его с особой жестокостью, поскольку мастер открыл ему глаза, а кто просил открывать.

– Открыли глаза, – машинально повторил Кутузов, и мастер подумал, что перед ним его убийца, пока потенциальный.

– Голубчик, вы даже по улице не сможете с ней идти спокойно. Мало того – книга музейная, два экземпляра на Земле осталось, к тому ещё и Библия. Это же получается кощунство какое-то.

– Да, кощунство, – эхом, Кутузов. – Знаете, я на днях в Интернете нашёл сайт объявлений: продаются иконы, каждая не моложе ста лет, все – «намоленные истинными православными верующими». Ответьте: как они торгуют этим? Кто составлял рекламное объявление? Кто и чем измерял, простите, намоленность именно истинными?.. И ведь ничего. Ничего! Торгуют! У них что, при каждой единице сертификат о намоленности, а также об источниках?

– Дорогой профессор, вы хотите сказать, что если все воруют, и нам можно? Какая-то уголовная у вас, простите, этика.

– Извините. Давайте решать наконец! – рассвирепел Кутузов. – Моя не моя, а видеть это невозможно.

– Невозможно, – отозвался мастер.

В разговоре не хватало вектора, Кутузов чувствовал. А, ну конечно, мастер так и не спросил, откуда она у меня вообще. Скажу – купил за полтинник на птичьем рынке, он в морду мне даст. И правильно. Кто поверит в рынок?

– Я купил эту Библию на птичьем рынке за полтинник, – спокойно сказал Кутузов.

Мастер усмехнулся:

– Я тоже так умею. Да ладно, что уж теперь.

– Вы думаете, я её и умыкнул из музея? – с лёгкой печалью спросил Кутузов.

– А я не знаю. Не видел и свечку не держал. Я реставратор. Хотите, всё сделаю, вам отдам, живите как можете. Только потом я вам не помощник.

– Хорошо, я оплачу лечение. Сколько?

– Три тысячи.

– Долларов?

– Евро. Или я зову милицию.

– По рукам.

– И по ногам, – недобро пошутил мастер. – В них, видите, правды нет…

На улице Кутузов пережил ярость и гнев, потом удушье, потом панику, горе и сгорбленность, печаль, грусть и опять ярость. Евроденег у него не было и пока не предвиделось. Некстати вспомнились подушки, обещанные жене. И ещё более некстати вспомнилась сама жена, которая, к её счастью, сейчас была далеко.

Возможно, в прадедах у Кутузова всё-таки были воины, ибо вдруг, прохваченный горькой страстью, он увидел себя со стороны и выпрямился; в позвоночнике упруго зазвенела музыка боя, как зоря, которую протрубили ему лично, и весь облик стареющего профессора стал иным.

Когда распахнулась дверца, он даже не удивился. Аня изумлённо разглядывала давешнюю развалину и не обнаруживала никаких признаков усталости материала.

– Едем? – осторожно спросила девушка.

– Едем. В кино. Что сегодня дают?

– В кино?! – Хорошо, что Аня была мужественная и современная. Другая на её месте могла бы и другие вопросы задать. – Поехали.

Глава 14

Вавила, утирай рыло, проваливай мимо! Один Бог безгрешен. Всякая неправда грех. Мужик лишь пиво заварил, а уж чёрт с ведром. Бог терпел, да и нам велел

Время юности мы все проводим по-разному, в соответствии с природным запасом терпения. Ни один самый честный литератор на свете не описал юность полно и правильно, поскольку это решительно немыслимое дело.

В юности все модернисты: напряжённый внутренний монолог, абсурдность бытия, непреодолимый разрыв между личной бытийностью и всеми тенденциями социальной жизни. Больно! Если бы в пятом-шестом классах детям вкратце пересказывали Фрейда и Сартра, то школу никто бы не прогуливал, полагая, что эти мальчики – свои люди, ровесники: те же проблемы! И уж после них, в седьмом, дети с удовольствием переходили бы к изучению наконец русских народных сказок по Афанасьеву, а в восьмом классе освобождённый, раскованный молодняк легче бы прощал барышне Лариной Т.Д. её непостижимое поведение.

Но учебные планы по литературе пишут взрослые люди, как-могли-заработавшие себе на личный постмодернизм, вследствие чего учебники, преподающие умственное бессилие Толстого вкупе с наивностью Чехова в виду гордого человека Горького, навсегда отшибают у подросшего щенка желание бороться со своими блохами: если у великих была такая подлая шерсть, мне и подавно можно в луже спать.

Лично мне в школе чудесно повезло с изумительной нашей Чайкиной. Ей было лень говорить и слушать эту чушь про скучающего Онегина, посему добрая женщина задавала на дом только пересказы содержания. Как запомнил, так и расскажи: перчатки Печорина, лошадь Вронского и плечи Анны, муж Татьяны, дети Наташи, мудрость Каратаева, любовь Обломова, сто двадцать восьмой сон Веры Палны и что с этим делать.

Когда очередь подходила к очень толстым книгам, – ясно, не осилят, – она вызывала к доске меня, точно уже ознакомившуюся, и просила рассказать о прочитанном всему классу, пока она пойдёт за журналом, а класс успеет за мной записать. И обрела я свой первый опыт больших публичных выступлений.

Ныне, трудясь в прямом эфире радио, я каждый день благодарю милую Чайку за мою детскую лекционную деятельность. Представьте, куда она меня бросала: соклассники, мои ровесники, должны были каждый раз прощать мне моё существование в означенных формах. А я должна была каждый раз доказывать им, что мой пересказ, например, «Войны и мира» можно использовать в любой практике: писать сочинения, отвечать у доски, просто болтать о нравах и временах.

Теперь я взрослая. Слушатели радио вынуждены каждый день прощать мне то же самое.

И всё шло хорошо до вот этих, ныне описываемых событий, когда началось восстание чего-то вдруг не простивших масс.

Доносы посыпались, аки сухой горох. Личная жизнь и нравы автора и ведущей духовно-нравственных передач. Треск и рокот. Представители угрожают руководству: если меня, форменное исчадие, не уберут из эфира, они напишут выше, в Патриархию, бороться-то надо! Перешёптывания в редакции. Взгляды искоса. Наконец – первая кровь: понижение зарплаты. Точнее, так: всем повысили, мне оставили прежнюю. После первого акта диффамации накал чуточку снизился. Представители на неделю ослабили эпистолярный узел; наверное, побежали за новой пачкой бумаги.

Сейчас открою вам тайну, которую храню про себя уже более тридцати лет. Никому не говорила. Заветное.

Однажды я пришла в провинциальный Дом пионеров и представилась корреспондентом: надо взять передовое интервью. Работница Дома, не удивившись, дала мне адрес отменной, знаменитой на всю область двенадцатилетней пионерки по фамилии Новрузова, и я на электричке, сама, не спросясь у бабушки, поехала в глухой лес.

Найдя прекрасную пионерку, я, тоже двенадцатилетняя, неслыханно озадачилась: моя ровесница – на голову короче меня. Мы гуляли по дивноароматному лесу, прожужженному сказочными шмелями. Моя собеседница за три часа ни разу не отклонилась от сакраментального: «Очень люблю пионерию и делать добрые дела».

Она была малюсенькая. Всё вздрагивала: поднимет огромные глаза, ужаснётся, какая длинная корреспондентка пожаловала, и сильнее втягивает голову в плечи.

Мне удалось не повредить её всерайонной славе: материал не был написан. Собственно, и не мог он быть ни написан, ни опубликован, поскольку никакая газета меня туда не посылала, а роль себе я выдумала сама. Истинно было одно: состоялся мой первый опыт ни с того ни с сего взяться за человека и поговорить с ним с целью обнародования результатов беседы, то есть классический опыт интервью.

Зачем? Почему меня понесло в лес к пионерке? Я даже мечтать не могла, что когда-нибудь хотя бы одной из моих профессий станет журналистика: я была тяжело больна и мне оставалось недолго. Врачи последовательно выставляли всё новые запреты, особенно на высшее образование, замужество, детей, – на все виды напряжения. Мне следовало ходить по струнке, едва дыша, и молчать.

Сейчас я постигла объём чуда, совершённого для меня маленькой пионеркой. Она со мной поговорила! Она, жестоко страдая от неловкости, всё же побродила со мной по лесу. Она поверила мне!

Смотрите: ведь приговор медиков меня не устраивал. Может, и поехала я в лес мистифицировать пионерку с одной лишь корыстной целью – выжить? Прикинуться большой, здоровой, вполне себе напрягающейся на самой горячей работе, выпрыгнуть из кожи, только выжить! Да, скорее, так и было. А славная девочка мне помогла. Девочка, если ты меня слышишь, прости за визит и спасибо за веру.

Да, в юности мы все модернисты, абсолютные пожизненные заключённые. Теперь я взрослая, поскольку выжила; болезнь, от которой меня бесславно лечили в детстве-отрочестве правильные медики, была изгнана моими неправильными выдумками, диким рывком воли, приказом гнать поперёк, наперекор. Я сделала всё, что запрещали делать врачи. Спасибо, Господи.

Надеюсь, вы поняли, что при всей моей иронии журналистика, и особенно интервью, для меня дело серьёзное.

Сегодня пришёл новый опус от представителей. На простой бумаге наконец. Бюрократические рюшечки номеров и штемпелей отброшены. Прочь. На сей раз всё честно, мне лично: уйдите с нашей любимой радиостанции. Вы отравляете, вы искажаете, вы, вы, вы… И вдруг: ты, девка! Уйди! А то я приеду и расправлюсь, и нас таких много. Мы матери, у нас дети, мы постоим за честь женщин, стариков, священнослужителей, за русский народ… Все прежние депеши были на бланках учреждений. Эта же источала дым и пар домашнего приготовления.

Так-так. У попа была собака…

Главный редактор перестал убеждать меня в перемелется – мука будет. Он понял, что перемелют, скорее, меня. Что-то новенькое.

Глава 15

Не потерпев – не спасёшься. Дракой прав не будешь. Не тычь пальцем, наткнёшься. Бояться волков – быть без грибов

Магиандру жилось в принципе лучше, нежели его родителям: он был уверен в тварности человека. Кроме как юностью, уверенность окормлялась эмоциями, получаемыми в храме. Там он был один, и всё было для него, и всё говорило ему, лично. Внутри он растворялся, будто впитывался в лики, стены, музыку. Детскую веру его крепко держала эстетика. Роскошь православного богослужения, длительного, пышного и самого прекрасного на Земле, погружала юношу в невыразимое состояние. Душа чуть уходила от тела, омывалась великим светом и послушно возвращалась на место. Магиандр жил в радости.

Отец его, понятно, не ходил туда, а мать очень редко. Она по-тихому, дома, в своём углу, помаливалась ради проформы, свято веря, что ходить-то никуда и не надобно, Бог услышит, Он вездесущий. Перекладывать на других было её свойством.

Магиандр привык, что разговаривать о Боге с матерью трудно, а с отцом невозможно. Отец просто вспыхивал и выкидывал коронный номер: «А кто создал Бога? Объясни!», а мать начинала суеверно покрываться мелкими крестиками, так торопясь очиститься от темы, будто любое упоминание – всуе.

Так было раньше, до 18 февраля 2006 года. Настали, спасибо министру, новые времена. Мать швыряется кипящими кастрюльками; отец прогуливает лекции, целыми днями пропадая неизвестно где, жить в доме невыносимо интересно. И всё из-за одной малюсенькой новостишки, что новосибирские учёные чуть ли не приборами, междисциплинарно, солидно доказали: Бог есть. И, как порядочные люди, подали доклад наверх.

Утешаясь, Магиандр уходил в Интернет и задавал бессмысленные поисковые запросы. Почём фунт лиха. Есть ли жизнь на Марсе. Куда идёт король. Зачем вы, девочки, красивых любите. Что делать. Кто виноват. Куда пойти учиться. И даже так: «Храните деньги самолётами Аэрофлота?»

Он уже знал, что у машины всегда найдутся ответы, причём куда более вежливые, чем вопросы. Магиандру было так одиноко, что рука сама написала новое письмо в редакцию. И внезапно подписалась по-человечески: Вася.

«Дорогая, уважаемая госпожа Елена. Я нашёл в Интернете старый анекдот. «Пасха. Идёт Брежнев по коридору. Навстречу Суслов: «Христос воскрес!» – провокационно говорит он. «Спасибо, мне уже доложили», – вежливо отвечает Брежнев».

Отсмеявшись, я взгрустнул: вот и материализация. Вдумайтесь: история из анекдота повторилась, но не фарсом, а драмой. Отцу доложили – он чуть не умер. Мама плачет и ждёт Страшного Суда, не меньше, на днях.

Примечания

1

Почти фантазия (лат.).

2

Второзаконие, 31:29.

3

5 марта 1953 года умер И.В. Сталин.

4

Евангелие от Луки, 12:32.

5

Екклезиаст, 1:10.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.