Исповедь Дракулы

Для победы необходимо было заручиться надежными союзниками, ведь все князья в Валахии приходили к власти либо с помощью венгерской, либо турецкой стороны. Незадолго до рождения своего второго сына, в начале 1431 года, Дракул вступил в созданный Сигизмундом «Орден Дракона» – полумонашеское-полувоенное братство, призванное защищать семью императора и бороться с неверными. Так Влад, сын Мирчи, получил прозвище Дракул. Оно перешло и к его сыновьям. Младшего Влада прозвали Дракулой, то есть – сыном Дракона, а недоброжелатели ухитрились переделать прозвище в – «сына Дьявола». Все из-за созвучия слов: на румынском drac – дьявол, и это напоминает слово dragon.[5] Впрочем, Дракула никогда не судил отца за то, что тот принял столь странное имя. Как бы не называли его люди, Влад всегда стремился вести себя достойно, чтобы не запятнать честь своего рода, ведь правда состояла не в словах, а в делах, и если Дракон призван был служить Богу, значит, так и должно было быть.

Дракул получил формальное назначение на должность валашского князя, однако благословение Сигизмунда еще не означало открытую дорогу к трону. Претендент продолжал искать способы захвата власти, а его малолетние сыновья радовались жизни, не подозревая о заботах взрослых. Несмотря на то, что Дракул был наполовину венгром и большую часть жизни провел в Германии, своих детей он воспитывал в православной вере. Возможно, это была предусмотрительность, – в Валахии католик никогда бы не сумел получить власть, тем более – удержаться на троне. Олтя была первой, кто научил Влада молиться, и мальчика охватывал благоговейный восторг, когда он всматривался в строгие, но прекрасные лики святых. В доме имелась своя маленькая церковь, однако в раннем детстве Влад никогда не посещал большие православные храмы, ведь Сигишоара была католическим городом. А мимо католических церквей мальчик проходил с опаской и испугом, ему казалось, там творится что-то страшное и неправильное. Огромные здания подавляли своей величиной, и мнилось, будто под темными сводами притаились все грехи и соблазны, способные погубить невинную душу. Сколько лет – бушующих страстями, кровавых, смутных, отчаянных – минуло с той поры, но Влад Дракула ясно помнил чувство благодати, снизошедшее на него, когда он, маленьким мальчишкой, впервые перешагнул порог кафедрального собора в Тырговиште. Помнил как слезы сами собой потекли из его глаз, а душа, покинув телесную оболочку, устремилась к самому Богу, – но это случилось позже, после переезда семьи Дракула в Валахию.

За два года до того, еще в Сигишоаре произошло очень важное событие, потрясшее мальчиков – отец привел в дом новую жену. Ею оказалась сестра Богдана Мушата – друга Дракула, впоследствии ставшего князем Молдовы. Влад был слишком мал, а потому принял ее без тени протеста. Иногда мальчик даже представлял себе, что Анна – его мать, и ему становилось хорошо, когда женщина трепала его по волосам. А вот Мирча, которому тогда исполнилось семь лет, пытался убежать из дома, за что был сурово наказан отцом, однако даже после экзекуции долго не желал признавать Анну. Но Господь дал ей кротость и терпение – мудрая женщина сумела сделать так, что дети полюбили ее. Потом родился Раду – очаровательный малыш, которого все называли золотоволосым ангелочком. Впрочем, Влад не разделял восторгов окружающих. Как только Раду немного подрос, вся ответственность перешла на среднего брата – он должен был заботиться и опекать младшего братишку, в то время как Мирча все больше времени проводил с отцом, и все чаще звучали слова: «Однажды парень станет наследником престола».

Иногда Влад почти ненавидел Раду, который таскался за ним по пятам, мешая участвовать в мальчишечьих забавах, – всякий раз, когда Влад собирался отправиться куда-либо со своими товарищами, малыш, словно якорь, повисал на его руке, смотрел в лицо огромными небесно-голубыми глазами и лепетал что-то на непонятном языке карапузов. И Влад вынужден был возиться с ним, играя в его детские игры, сплавлять по ручью кораблики-шишки, строить крепости из камешков и песка. Однажды, незадолго до отъезда из Сигишоары, произошел случай, изменивший отношение мальчика к младшему брату. Шустрый карапуз очень рано, еще до года научился ходить, и с этого момента удержать его на одном месте было просто невозможно. Выйдя из дома, Раду бодро зашагал по самому центру мостовой, когда раздался страшный грохот – лошадь, спускавшаяся по одной из улиц, понесла, и теперь груженная скарбом телега мчалась прямо на малыша. Позже Влад и сам не мог сказать, как удалось ему преодолеть разделявшее их расстояние, но в последний миг ему все же удалось выдернуть Раду из-под копыт испуганной лошади. Тогда Влад здорово разбил колени, но лежа на мостовой, не замечал боли – мальчик прижимал к себе онемевшего от испуга братишку, впервые почувствовав насколько тот ему дорог.

Вскоре Дракул покинул Сигишоару. Старший Влад добился своей цели – он стал князем Валахии, и теперь его семья должна была жить в столице княжества Тырговиште, во дворце, построенном самим Мирчей Старым. Столица потрясла сыновей нового князя – Тырговиште напомнил им город из сказок, которые любила рассказывать Олтя. Поражало воображение несметное число церквей и часовен, необычная, совсем не такая, как в Сигишоаре архитектура, великолепные сады, разбитые возле княжеского дворца и домов знатных бояр. В городе имелась целая сеть связанных между собой прудов, где можно было удить отличную форель и множество других развлечений, которыми Владу с Мирчей так и не удалось как следует попользоваться. Все время было занято учебой. Мирча начал свое обучение еще в Сигишоаре, а теперь этим предстояло заняться и Владу. Дракул хотел, чтобы его дети, наследники престола, имели прекрасное образование, ничем не уступавшее европейскому, а возможно, даже превосходящее его. Сам он, живший при дворе императора Сигизмунда, знал толк в таких делах. Многие боярские семьи отправляли своих сыновей на учение в Константинополь, но отец пожелал, чтобы образование его отпрысков не отличалось от западного, ведь Валахия граничила с Трансильванией, а через нее и с остальной Европой, и дети князя Валахии должны были чувствовать там себя свободно. Потому он нашел для сыновей достойного учителя. Им стал один старый, как Мафусаил, но очень образованный и начитанный боярин, знавший, как казалось мальчишкам, ответы на все самые каверзные и сложные вопросы.

Лишь повзрослев, Дракула понял, как заботился о сыновьях отец, как много сделал для их образования и как важны были полученные в детстве знания. Старый учитель особое внимание уделял изучению языков, ведь без этого невозможно было обходиться политическому деятелю. Влад с Мирчей учили славянский – официальный язык в княжестве, латынь, необходимую для дипломатических корреспонденций, изучали основы итальянского и французского, продолжали совершенствовать свои знания немецкого и венгерского языков, с которыми познакомились еще в Трансильвании. А еще им приходилось зубрить церковное и светское право, историю и другие науки, необходимые будущим князьям. Мирча учился сосредоточенно и целеустремленно, он уже видел себя помощником отца, в будущем – соправителем княжества, а Владу, хотя науки давались легко, больше нравились спортивные тренировки. Огромное удовольствие доставляла ему верховая езда. Конь слушался малейшей команды юного наездника, кажется, даже мысли, они становились единым целым с этим сильным стремительным существом, и мальчик посылал скакуна вперед, заставляя делать почти невозможное. Порой Влад очень рисковал, несколько раз сильно разбивался, вылетая из седла, но это только разжигало азарт, заставляло вновь и вновь повторять неудавшиеся трюки. А еще было фехтование, плаванье, стрельба из лука, братья учились пользоваться любым оружием, изучали приемы рукопашного боя, правила рыцарских турниров. Кроме всего этого постоянно велись нудные занятия по этикету и манерам, вгонявшие в тоску и Мирчу, и Влада. Но отец говорил, что не хочет краснеть за своих сыновей, и они старались оправдать его доверие и на этом поприще…

Лицо сидевшего у дальней стены человека просветлело. Воспоминания возвращали свободу, и хотя тело находилось в мрачной и холодной башне, возвышавшейся посреди Медиаша, душа перенеслась в дальние дали залитого солнечным светом детства. Дракула чувствовал сладкий запах прекрасных цветов в садах Тырговиште, видел безмятежное синее небо. В памяти явился учебный поединок с Мирчей, Влад ощутил радость и гордость от того, что в руке впервые оказался настоящий, а не деревянный меч, увидел блеск солнца на клинках. Бой получился коротким – Мирча в два счета обезоружил брата. Выронив меч, Влад поскользнулся, упал в траву, и большие синие колокольчики раскачивались прямо у него перед глазами. Кажется, они звенели… Все происходило будто сейчас, вот только лицо Мирчи застилала густая дымка, и Дракула никак не мог разглядеть сквозь нее черты брата.

Первая беда, нарушившая безмятежную жизнь княжеских детей, пришла вместе с осенними холодами. В тот день трое мальчишек с напряжением ждали, гадая, что же происходит на женской половине дворца. Они знали, что Анна должна подарить им братика или сестренку. Время шло, и даже маленький Раду не хотел ложиться спать, ожидая, что будет с его мамой. Когда Влад увидел мрачное лицо вышедшей из комнаты Олти, то понял – случилось нечто нехорошее. Предчувствие не обмануло: маленькая девочка, сестренка Раду родилась мертвой, ее задушила обмотавшаяся за шею пуповина. Анна не надолго пережила свою дочь – послеродовая горячка убила ее за неделю. Когда Влад стоял у постели умирающей женщины, заменившей ему мать, то чувствовал, что готов разреветься, как несмышленый ребенок, но все же сумел сдержать слезы – ведь мужчины не плачут.

После похорон Анны отец помрачнел. Сыновья думали, что это связано со смертью жены, однако во всем была виновата политика. Валахия всегда находилась между двух огней, между двух сильных государств, каждое из которых считало ее своим вассалом, однако ничего не делало для ее защиты. Князья вынуждены были лавировать между Сциллой и Харибдой, сближаясь то с одной, то с другой стороной, уметь находить равновесие, баланс сил, выгодный для княжества. В этом и состояло важное, наиболее сложное искусство управления страной.

Дракул верно служил Сигизмунду, но после смерти императора положение в Венгрии стало нестабильным, и ему пришлось идти на союз с Османской империей. Так продолжалось до тех пор, пока в Трансильвании не пришел к власти новый воевода Янош Хуньяди. Хуньяди и Дракул хорошо знали друг друга, они познакомились при дворе Сигизмунда, вместе участвовали в военных операциях. Янош приобрел известность еще во время гуситских войн, безжалостно истребляя еретиков. Возможно, он был хорошим воином, но корысть и стремление к наживе порой заставляли его действовать вопреки совести, а иногда – и здравому смыслу. Его солдаты грабили все, что попадалось на пути, даже когда двигались по землям союзников. Янош был крут, скор на расправу и обладал большой армией – с таким воеводой трудно было спорить. Он потребовал от валашского князя разорвать отношения с Портой[6] и стать союзником Трансильвании. Однако Дракул заявил, что будет соблюдать нейтралитет, не вмешиваясь в ход событий.

Печальные последствия этого решения не заставили себя долго ждать. Весной сорок второго года войска Мезид-бея пересекли Валахию, беспрепятственно проследовав в Транс-ильванию. Поход оказался неудачным – турецкие войска были разбиты под Сибиу, а сам Мезид-бей погиб. Янош был взбешен и, разгромив османов, двинулся на Валахию, намереваясь сместить непокорного князя и поставить на его место воеводу Баса-раба, принадлежавшего к враждебной Дракулу семье Данешть, также имевшей права на престол.

Положение стало критическим. Когда Дракул сказал, что впереди всех ждет дальняя дорога, юный Влад просто не мог поверить в такой поворот событий. Его отец был князем, которому повиновались все знатные бояре, он вершил суд, его решения становились законом, и вдруг он, как преступник, тайком удирал из княжества, спасая свою жизнь. Тогда Влад еще был слишком мал, чтобы понять как эфемерна и непрочна власть валашских князей. Путь изгнанников лежал в Турцию…

Звон ключей прервал воспоминания. Прошлое казалось таким близким, реальным, но тихое позвякивание железа где-то в конце коридора мгновенно вернуло узника в сегодняшний день. Перед глазами вновь возникли неоштукатуренные стены камеры, забранное толстыми прутьями оконце. Тюремщики приближались. Сердце стучало все громче, заглушая шум шагов. Дракула понимал – сейчас его снова поведут на допрос, начнут выбивать необходимое им признание. Ощущение собственной беспомощности было невыносимо. Князь инстинктивно подался назад, вжался спиною в холодную стену, ожидая того момента, когда откроется дверь. Там, в коридоре, медлили, палачи отлично знали, что испытывают их жертвы в такие минуты… Влад стиснул кулаки и со словами молитвы на устах приготовился встретить очередное выпавшее на его долю испытание.

1463 год

Ватикан

«Если со смертью тела гибнет душа, как ошибочно полагал Эпикур, слава ничем не способна ей помочь: если же она живет и после освобождения от телесного бремени, что утверждают христиане и вместе с ними благороднейшие философы, то либо испытывает горькую участь, либо соединяется со счастливыми духами. Но в несчастье ничего не приносит наслаждения, даже слава, а совершенное счастье блаженных не умножается хвалою и не уменьшается хулою смертных. Почему же тогда мы так стремимся к славе доброго имени?..»

Взгляд скользнул по рукописи, поднялся выше, на миг остановившись на драгоценных фландрских коврах, украшавших стены, переместился на высокие своды, мерцающие позолотой фресок. Понтифик задумался. Скупой луч зимнего солнца упал на пурпурный бархат облачения, выхватил из полумрака профиль немолодого обрюзгшего человека с длинным носом, вздувшимися на висках венами, большими выпуклыми глазами и тонким, плотно сжатым ртом. На этом лице оставили свои следы пороки и болезни, сопровождавшие бурную, полную интриг и соблазнов жизнь.

Недолго пробыв в задумчивости, папа вновь обратился к предисловию своих мемуаров, оценивая, насколько он приблизился к совершенству формы, сколь удачно складываются в неповторимый узор полнозвучные латинские слова. Пий считал красноречие главным своим оружием и верил, что для того, кто владеет этим даром, в жизни поистине нет преград. Его собственная судьба тому подтверждение, – думал ли прославленный поэт Энеа Сильвио Пикколомини, когда император Фридрих III возлагал на его чело венок поэта, что, спустя не так уж много лет, он сменит этот венок на папскую тиару и станет главой церкви?[7] Поистине, неисповедимы пути Господни…

Но сущность человека оставалась прежней, вне зависимости от того, какое положение он занимал. Папа Пий II, так же как и поэт Пикколомини, не мог не писать – с юных лет он привык доверять свои сокровенные чувства и мысли бумаге, жить в собственном мире, сотворенном его же пером. Ныне, став главой Римской церкви, он задумал создать мемуары «Записки о достопамятных деяниях», в которых рассказывалось и о его жизни, и о важнейших политических событиях, достопримечательностях, увиденных во время долгих странствий, обо всем, что в той или иной мере волновало его душу. Обычно папа диктовал свои заметки писцу, почти не редактируя готовый текст, однако собирался серьезно проработать начало книги, ее первые строки были очень важны, ведь именно по ним судил читатель о мастерстве автора. Здесь Пий демонстрировал свое непревзойденное красноречие, умение изъясняться сложными, но безукоризненно выстроенными фразами. С самого начала, только-только задумав «Записки», он решил писать о себе в третьем лице – такая форма повествования позволяла отказаться от вынужденной скромности суждений и прямо высказывать то, что понтифик думал об окружающих и о значении собственной личности. Пий начал работать над «Записками» летом прошлого года, на данный момент они уже состояли из нескольких книг, но это было лишь началом огромного труда. Взгляд вновь скользнул по строкам предисловия:

«Покуда Пий II живет среди нас, его порицают и осуждают, когда угаснет, его же будут прославлять и о нем будут тосковать, тогда как он будет уже недосягаем. После его кончины утихнет зависть, и когда сгинут суетные чувства, расстраивающие рассудок, возродится истинная слава и определит Пию место среди знаменитых первосвященников…»

Пий отодвинул исписанные листы. Действительно, ему было вовсе не безразлично, каким предстанет он в глазах потомков, сумеют ли они по достоинству оценить его заслуги. Пока все складывалось против Пия. Он почти чудом стал понтификом, и хотя это событие произошло еще в 1458 году, град критики не утихал и по сей день. «Неужели мы посадим на место Петра поэта и будем управлять церковью по законам язычников?» – вопрошали враги нового папы римского. Ему не могли простить его прошлое, авторство фривольных произведений, дружбы с гуманистами, антипапой Феликсом[8] и германским императором Фридрихом[9]. Хищная свора в красных мантиях только и ждала, когда понтифик оступится, чтобы разорвать его на части. Взойдя на папский престол, Пий первым делом возвестил Европе об опасности, угрожавшей ей, и пытался убедить христианских правителей объединить их усилия против османов. На соборе, созванном в Мантуе в 1459 году, присутствовали депутаты многих стран, уже вступивших в боевые действия или только подвергавшихся угрозе вторжения. Там раздавались пламенные речи, говорилось о бедствиях, которые терпели христиане под гнетом неверных. Эмоций было много, как и пустых слов, сотрясавших воздух. Сам папа активно выступал против равнодушия тех, на кого Бог возложил защиту христианства, доказывая, что правители разных стран должны забыть о разногласиях и недоверии друг к другу, дабы объединиться в борьбе с общим врагом. Он собирался возобновить крестовые походы, сделать то, что не удалось папе Евгению IV, настойчиво призывал к единению христиан в борьбе с турецкой опасностью. Против такой точки зрения никто не возражал, но вот уже минуло три года, а результаты папских усилий трудно было назвать плодотворными. Для финансирования крестового похода требовались деньги, и после долгих раздумий Пий все же повысил налоги, чем вызвал большое недовольство граждан Рима. Из-за финансовых проблем начало похода пришлось откладывать несколько раз, и вот стало известно, что султан опередил крестоносцев, напав на Валахию. Пий подумал, что ему следовало прислушаться к страстным мольбам валашского князя, еще зимой умолявшего как можно скорее объединить силы христиан для решающего удара. Но папа принял решение о сборе денег только в начале мая, когда султан во главе огромной армии уже выступил из Константинополя, намереваясь покарать непокорную Валахию, и участь маленького княжества была практически предрешена. Теперь турецкая армия стояла у границ Трансильвании…

Папа отложил рукопись, поднялся из-за стола, прохаживаясь по комнате. Мысли о сиюминутной политической ситуации убили вдохновение, вернув на грешную землю. На самом деле положение было очень серьезным, и только он – наместник Бога на Земле, папа Пий II, мог защитить христианский мир от нависшей над ним угрозы. Но как?

Вошедший в папские покои молодой прелат доложил о полученном из Буды[10] донесении. Весть была долгожданной. Пий с несвойственной его возрасту и положению быстротой поспешно вскрыл письмо, начал читать. С каждой минутой его лицо становилось все мрачнее и мрачнее. Вести из венгерской столицы были недобрыми.

– Что случилось, откуда пришли дурные новости?

Давний друг понтифика, кардинал Николай Кузанский[11], входил в покои папы запросто, без приглашений, словно в те старые добрые времена, когда они весело проводили время в философских беседах, состязаясь в красноречии, пили доброе вино и любили красивых женщин. Пий не ответил, не поднял головы, сосредоточенно вчитываясь в донесение папского посланника.

– Что случилось? – повторил кардинал, нарушая недоброе молчание.

– Модрусса сообщает об аресте Дракулы. Венгерский король схватил его, обвинив в тайной переписке с султаном. Говорят, что Дракула обсуждал с Мехмедом возможность захвата Матьяша.

– Я бы назвал это неудачной шуткой.

– Мне не смешно, Николай. После похода валашского князя на территорию оккупированной турками Болгарии этой зимой, после его блестящей победы и освобождения христиан, казалось, что в Европе появился лидер, способный вести в бой крестоносцев и даже, кто знает, – освободить Константинополь. Среди правителей других стран нет никого, кто действительно умеет воевать с турками. Короли трусят, короли заняты интригами, они пируют, когда их дом горит. Дракула иной – он четко осознает свои цели и готов мертвой хваткой повиснуть на горле врага. Султан боится его. Мехмед и Дракула – равные противники, они стоят один другого. Так я, во всяком случае, полагал до последнего времени… – Пий умолк, сообразив, что по инерции слишком горячо защищает валашского князя.

– Да, я помню всеобщий восторг по поводу побед князя этой крошечной Валахии. У нас жителей его страны начали называть draguli в честь их бесстрашного князя. Толпа легко восторгается и так же легко проклинает. Тогда мне действительно казалось, что произошло невозможное. Мало кто решился бы напасть на Османскую империю, а Дракула сделал это в одиночку и, как ни странно, одержал довольно значительную победу. Он считается непримиримым борцом с османами. И что же теперь, когда последовал ответный удар, он сдался и перешел на сторону султана?

– Получается, так. Проблема состоит в том, что его можно было назвать моим протеже, по сути, он рассматривался как неформальный лидер крестоносцев, именно под его кандидатуру я выделил деньги на крестовый поход, и что он…

– Православный.

– Будь уверен, мои враги обязательно напомнят о его вероисповедании! Говорят, что Дракула когда-то уже собирался перейти в католицизм, но так и не сделал этого. Я призывал к объединению всех христиан, говорил, что в данной ситуации различия в вере не столь существенны, а в результате оказался в нелепом положении…

– Деньги уже перечислены?

– Да. Я отправил королю Матьяшу сорок тысяч гульденов.

– Немало, – Николай Кузанский только покачал головой. – И что же теперь с ними будет?

– Пока не ясно. Но крестовый поход придется отложить.

– А если это чья-то интрига? Может быть, дела в Буде обстоят совсем не так, как это хотят представить? Дракула – непримиримый борец с османами, это знает вся Европа и поверить, что он в одночасье переменился, превратившись изо льва в трусливую собачонку, сложно. Надо бы посмотреть его письма к султану.

– Да… – в голосе понтифика неожиданно зазвучало равнодушие. – Я прикажу Модруссе провести расследование. Но к каким бы результатам оно не привело, завистники не простят мне того, что я активно поддерживал исповедующего православие князя.

– Пусть Модрусса получше вникнет в это дело. Мне кажется, здесь не все так просто, как на первый взгляд.

– Может быть, – откликнулся Пий II, задумчиво теребя золотую кисть портьеры. – Но мне надо думать о проблемах сегодняшнего дня. Надежда на чудо и победы Дракулы – перевернутая страница.

Венгрия, королевский дворец в Буде

Король Венгрии Матьяш Корвин гордился своей библиотекой. Всякий раз, когда он входил в обитель знаний и окидывал взглядом бесчисленные стеллажи с книгами, сердце его наполняла гордость. Он начал собирать библиотеку не так давно, но уже успел обзавестись редчайшими, поистине бесценными экземплярами, за которые без сожаления расплачивался звонкой монетой. Стоявшие на дубовых полках произведения античных авторов мирно соседствовали с трудами отцов церкви, трактаты схоластов с любовной лирикой, – король приветствовал многообразие жанров, равно как и внешнее богатство оформления книг. Потому большую часть его собрания составляли великолепно иллюстрированные манускрипты, заказанные в Италии. Скупой от природы Матьяш принципиально не жалел денег на коллекционирование, намереваясь собрать лучшую в мире коллекцию, превосходящую даже библиотеку Ватикана.

Смеркалось. Свечи в дорогих, отделанных венецианским стеклом канделябрах бросали отблески света на тисненные золотом корешки книг. Холод пронизывал помещение, и Матьяш поплотнее закутался в подбитый мехом плащ. Король был еще очень молод, ему исполнилось только девятнадцать лет, но уже четыре года он носил на своей голове венгерскую корону. Это был молодой человек с нездоровым, склонным к полноте лицом, пристальным взглядом небольших глаз и надменным выражением рта. Несмотря на свой возраст, появившийся над верхней губой Матьяша пушок никак не желал превращаться в усы, и втайне это очень тревожило и печалило короля. Он с трудом скрывал зависть, глядя на своих сверстников, уже успевших обзавестись растительностью на лице, постепенно начиная понимать, что вряд ли когда-нибудь сумеет стать обладателем пышных усов и бороды. Впрочем, Матьяш был изобретательным человеком с фантазией, большим выдумщиком, а потому ему пришла в голову отличная идея, кстати, соответствовавшая всем его остальным действиям. Король Матьяш I любил представать перед своим двором, а особенно позировать художникам, в образе римского императора древности с лавровым венком на челе, и такое подражание цезарям вполне объясняло отсутствие усов на лице короля. Порой Матьяш и сам начинал убеждать себя в том, что принял такой облик специально, однако не только гладкий подбородок, но и другие, более серьезные проблемы, заставляли его мрачнеть среди веселья, задумываясь о своей дальнейшей судьбе…

Наверное, только здесь, в просторном зале библиотеки, король отдыхал от забот, чувствовал себя счастливым человеком, всецело погружаясь в изучение бесценных фолиантов. Во время длительных отъездов Матьяшу очень не хватало его любимых книг, и теперь, вернувшись из трудного путешествия в Брашов, он долгие зимние вечера проводил, уединившись в своей библиотеке. Поездка заняла столько времени, холод зимних дорог и прочие неудобства здорово измотали его, и королю хотелось расслабиться, вознаградив себя за многочисленные трудности долгого перехода вместе с армией.

Бесшумно вошел слуга с кубком дорогого вина на золотом подносе и так же бесшумно удалился. Матьяш достал с полки стопку документов. Формально они не шли ни в какое сравнение с бесценными фолиантами, хранившимися в его библиотеке – подлинными сокровищами, которыми гордился бы каждый коллекционер, но именно эти опусы тешили душу короля. В стопке лежали протоколы допросов подозреваемых в связи с дьяволом женщин, дешевые гравюры, запечатлевшие казни и загробные мучения грешников, иллюстрированные описания различных пыточных инструментов, позволявших развязать языки упрямым ведьмам.

«Затем ее раздели, зажали на правой ноге испанский сапог, подняли на воздух и секли в две розги. Когда она обещала добровольно признаться, ее спустили и раскрутили болты. Но ее слова оказались двусмысленны; ей надели на левую ногу тиски, довольно сильно сдавили, немного приподняли, еще раз закрепили винты, натянули веревку, и она повисла в воздухе на связанных за спиной руках. Ее стали сечь розгами. Когда ее опустили вниз, она опять все отрицала, и тогда ее так долго завинчивали, растягивали и били розгами, что она, наконец, во всем призналась».

Язык протокола был скупым, фразы – точными, но отстраненными. Писец фиксировал только манипуляции, совершаемые палачом, однако обходил вниманием поведение ведьмы. Зато у короля было богатое воображение. Откинувшись в кресле, он представлял сцену допроса. Вот красивую полногрудую девицу вталкивают в пыточную камеру, срывают с нее одежду, оставив нагишом, вот палач туго скручивает ей руки за спиной, веревка впивается в нежную кожу, девица, парализованная ужасом, даже не пытается сопротивляться, ее затравленный взгляд мечется по камере, натыкаясь на жуткие инструменты, которыми долгими часами будут терзать ее упругую молодую плоть…

Матьяш поднес к глазам лист с изображенными на нем орудиями дознания. Из всего многообразия инструментов его сразу же привлекли столб для насаживания и «деревянная кобыла» – клинообразная скамейка, на которую усаживали голую ведьму. Ноги злодейки не доставали пола, острый клин медленно входил в промежность, а палачи в это время держали ведьму за лодыжки и тянули в стороны, чтобы шлюха дьявола не могла стискивать коленями бока «кобылы», тем самым уменьшая свои вполне заслуженные мучения.

По телу расползалась жаркая волна, сердце застучало быстрее. Лица ведьм на гравюрах были нарисованы весьма условно и постепенно сквозь штрихи рисунков стали проступать черты Екатерины, жены Матьяша. Фантазии и реальность порой пересекались, но то, что мог позволить себе король в действительности, было лишь жалкой тенью образов, рожденных распаленным воображением. Беспомощность и страх безраздельно принадлежавшей ему женщины возбуждали короля, он удовлетворял свои плотские желания в извращенной форме, хотя, как правило, не достигал того наслаждения, что испытывал, одиноко коротая вечера в библиотеке. Если бы Матьяш мог подвергнуть Екатерину тем пыткам, что описывались в протоколах допросов ведьм, если бы это красивое тело познало боль от раскаленных щипцов и крючьев, рвавших кожу, то, наверное, впервые он почувствовал бы себя настоящим мужчиной. Если бы… Но Екатерина являлась законной супругой короля, все происходило в Буде, на глазах десятков свидетелей, среди которых было множество иностранцев, а потому Матьяшу приходилось блюсти собственную репутацию. То, что творилось за плотно закрытыми дверями королевской опочивальни, было тайной, известной очень небольшому кругу лиц, которую блюли как главный государственный секрет. Свидетели словно онемели и ослепли, а сама жертва хранила молчание. Матьяш не боялся, что Екатерина пожалуется на сложившееся положение своему отцу, королю Чехии Подебраду[12] – ей не позволили бы стыд и страх, ведь она прекрасно знала, как могущественен клан Хуньяди-Силади, знала, что ее судьба давно принесена в жертву политическим интересам сильных мира сего.