Звонкая мелочь времени (сборник)

Эльдар Сафин

Звонкая мелочь времени

Предисловие

Фантастическая литература – независимо от того, несет ли она какой-то философский, нравственный, мировоззренческий посыл, популяризирует ли новые горизонты науки или просвещает читателя в некоторой другой области знания, говорит с ним эзоповым языком иносказаний или просто развлекает – прежде всего, и по определению, требует от автора приложения фантазии. То есть способности мысленно создавать нечто, чего нет и никогда не существовало в окружающем его, автора, мире. Нечто новое.

К сожалению, львиная доля фантастики, которая пишется и издается сегодня, внутренней новизной похвастаться не способна: она вторична, третична и так далее, она течет по проторенным руслам коммерчески успешных направлений и уже в значительно меньшей степени является литературой, нежели медиапродуктом. Как компьютерные игры, приложения для смартфонов, реалити-шоу и хит-парады форматных радиостанций. А в этом бизнесе новизна чревата коммерческими рисками, куда более ценится соответствие продукта неким проверенным, продающимся, востребованным покупателем схемам.

Я не стану рассуждать, плохо ли это – в конце концов, потребность в развлечении и в отвлечении от реальности заложена в человеческой природе. Просто фантастика, о которой я говорил выше, не литература. Или почти не литература. Такова специфика этого времени – времени фанфиков, новеллизаций и сериалов. Еще, например, некогда от фантастики требовалось «звать молодежь в технические втузы». А были – и будут – другие времена.

Однако при любой ситуации всегда остается настоящая фантастика – та, что «по определению». С приложением фантазии. Тексты, которые пишет Эльдар Сафин, в полной мере отвечают этому условию. В его рассказах подчас больше новых, незатасканных придумок, чем в ином фантастическом романе, а то и в целом цикле.

Мне кажется, одно из важных качеств для писателя-фантаста – это умение постоянно задавать вопрос «а что, если бы?..». Именно так появляются фантастические допущения, из которых потом вырастает сюжет и антураж рассказа. «А что, если бы в мире было много богов, едва ли не больше, чем людей?» «А что, если бы энергоносителями стали бы не нефть, газ и уголь, а другие “ископаемые” – кости доисторических животных?» «А что, если бы образовательные и научные заведения – школы, институты, академии – были бы одновременно и исправительными?» И так далее. Это, кстати, примеры не с потолка – а из рассказов сборника, который вы держите в руках.

Чего вы здесь не найдете – это откровенно морализирующих текстов. На этическую сторону вопроса Эльдар обычно только намекает, предоставляя читателю самостоятельно делать выводы. Зато почти каждая история приправлена – в меру, конечно, – изящными шутками, и даже в самой серьезной ситуации найдется повод улыбнуться.

Эльдар всю жизнь хотел стать писателем – так он сам рассказывает. С детства он придумывал разные истории, в юности уже всерьез сочинял рассказы и повести, преимущественно фантастические. Сменил множество профессий, ряд из которых так или иначе был связан с писательством.

Завсегдатаи сетевых литературных конкурсов хорошо знакомы с творчеством Эльдара Сафина: как ни странно, но в жестких временных и тематических рамках Эльдар работает вполне комфортно, для него конкурс – это вызов, стимул написать текст, повод еще раз найти хитрую тропинку там, где большинство рванет напролом. Еще он любит – и хорошо умеет – работать в соавторстве. Из рассказов, созданных им совместно с другими писателями, можно было бы собрать еще одну книгу, не хуже этой.

Помимо рассказов Эльдар иногда пишет стихи: их можно встретить, например, в получившем «Золотой кадуцей» романе Алексея Кирсанова «Первый судья лабиринта»; на его тексты исполняла песни питерская рок-группа «Каэр Морхен».

А вот романы ему даются куда сложнее. «С рассказами все просто, – говорит Эльдар, – они небольшие, и там, как правило, получается живой фрагмент, как бы часть экосистемы в отрыве от материнской среды, хвостик, который должен вилять естественным образом, чтобы верилось, что за ширмой сидит громадный и клевый динозавр, а не пара пьяных кукловодов. А с романом так не получится, там нужно ворочать в голове всего динозавра, чтобы показать его». И тем не менее Эльдар творит и в крупной форме: его собственный роман под рабочим названием «Добрые боги Эндуса» (частью которого является один из рассказов этого сборника) уже написан и однажды обязательно увидит свет, а кроме того, в ближайшем будущем выйдут несколько романов, созданных Эльдаром в рамках межавторских проектов (для него это тоже своего рода повод поискать обходную тропинку).

И еще у Эльдара – по крайней мере, он так сам говорит – в голове постоянно роится множество задумок и планов, столько, что хватит на десяток писательских жизней. Так что в будущем вы наверняка еще не раз столкнетесь с его творчеством. А пока я предлагаю начать знакомство с ним со сборника «Звонкая мелочь времени».

Александр Петров,

редактор-составитель

Благодарности

Эта книга появилась благодаря множеству отличных людей, которые меня окружают. Всех их перечислить я, к сожалению, не смогу – это получился бы еще один труд, объемом сопоставимый с самим сборником.

В первую очередь я говорю спасибо моей семье: отцу – Сафину Фариту и матери – Сафиной Зинаиде, жене – Сафиной Жанне и сыну – Сафину Артему. Эти люди формировали и продолжают формировать мир вокруг меня, позволяя мне создавать мои собственные миры, будучи полностью уверенным в своем тыле.

Не могу не упомянуть друзей, которые также составляют мой тыл, – это Сергей Белаш, Алексей Книрк, Дмитрий Богуцкий и Денис Морозов. Они те, на кого я могу опереться – и не раз опирался.

Также я хочу поблагодарить людей, без которых этот сборник в принципе был бы невозможен. В первую очередь моего давнего друга – Наталью Витько, которая не раз и не два мягко, но настойчиво убеждала меня в том, что тексты нужно дорабатывать, выступала в роли моего литагента и поддерживала во всяческих ситуациях.

Александр Петров, составитель и редактор моего сборника, – человек, который в данный момент знает мое творчество лучше, чем я сам, как бы странно это ни звучало. У нас случались споры по поводу тех или иных нюансов, и порой мне бывало тяжело снять вопросы – но в итоге мы находили вместе приемлемые варианты, и, на мой взгляд, рассказы теперь лучше: убрано лишнее, подчеркнуто нужное. Благодаря Александру мои рассказы стали четче, за что ему громадное спасибо.

И еще одно спасибо – Анне Антоновой, директору издательства «Фантаверсум», где вышел этот сборник. Без Анны не было бы ни серии «Талейдоскоп», ни многих других хороших книг.

И, конечно же, спасибо вам, читающим эти строки, – без читателей нет ни книг, ни писателей.

Эльдар Сафин

Еще о сборнике

…Cкажу пару слов о «цветной волне», куда произволом критиков определили многих нынешних молодых российских фантастов, в том числе и Эльдара Сафина. Этих писателей объединяет атмосферность, присущая постмодернизму цитатность, «западничество», работа на стыке жанров и – самодостаточность, герметичность текстов. В их рассказах и романах нет жесткой привязки к актуальной социальной и политической ситуации, они не дают прогнозов на будущее, не пропагандируют науку, как это делали «шестидесятники», и даже подвиги герои их книг совершают странные, порой нелепые…

Юлия Зонис

Вперед и в сторону

Енька в тенегрядущедобром

Когда в кинотеатре начался пожар, Енька была в числе тех, кто первым рванул к выходу. Она сделала это за несколько секунд до того, как сработала сигнализация и с потолка полилась тонкими, быстро иссякающими струйками вода.

Однако до заклинившей двери ей добраться не удалось – сидела она в самом верху, а пока просачивалась мимо тех, кто был уверен, что все обойдется, пока перепрыгивала через ступеньки, у выхода уже собралась плотная толпа. А в ней каждый полагал, что его жизнь – самая бесценная и за право постоять около выхода можно пинать, толкать и громко материть всех остальных.

И девушка, даже изящная и не особо высокая, вряд ли могла протиснуться вглубь – да, в общем, и не хотела этого.

Дым валил уже плотно, под потолком искрило электричество, свет включился на мгновение во всем зале и тут же погас. Орали дети, визжали женщины.

Енька в свои пятнадцать с половиной не относила себя ни к первым, ни ко вторым. Она прижалась спиной к стене и попыталась проанализировать ситуацию. В толпе около запертого выхода кто-то уже стонал от боли – люди словно сошли с ума, втираясь в эту давку, будто бы от того, умрут они наверху кинозала или у выхода, зависел размер страховки несчастным родственникам и высота надгробия.

Дым был уже повсюду, но стало светлее – в дальнем конце загорелись открытым огнем кресла. И как только вспыхнуло пламя, Енька увидела в нескольких метрах от себя еле светящийся проем в стене. Он начинался на уровне ее пояса и уходил вверх. Из него высовывались чьи-то руки и то подхватывали кого-то, то отпихивали.

Добраться до этого проема оказалось сложно – за полтора десятка коротких шагов Енька потеряла одну туфлю и рукав почти новой куртки, получила болезненный тычок локтем в челюсть, и множество раз ее отталкивали назад, пихали, орали что-то бессмысленное в ухо.

Какой-то мужик лет под сорок уже в третий раз атаковал проем, и в третий раз его сшибали обратно уверенным пинком.

После очередного удара атакующий неудачно стукнулся о кресло и затих. В проем втащили двух мальчишек лет по десять, одного за другим. В зале раздался дикий скрежет.

– Сколько лет? – спросил силуэт из проема.

Енька, мгновенно сообразившая, что мужика не пустили, а пацанов взяли, крикнула:

– Тринадцать!

И ее сразу подхватили и швырнули куда-то за себя. Енька смотрела во все глаза, но ничего не было видно, зато все тело словно вибрировало, ощущение оказалось настолько новым и непривычным, что девушка на какой-то момент перестала дышать – и почудилось вдруг, что здесь это и не нужно, а потом она потеряла сознание.

Очнулась Енька на узкой, но очень удобной кушетке, стоящей у стены в маленькой белой комнате. Напротив располагалась такая же, но пустая, больше в помещении ничего не было. Девушка попробовала встать, но оказалось, что она притянута к своему ложу несколькими упругими жгутами.

А через мгновение часть стены рядом с кушеткой напротив отъехала в сторону, и в комнату вошла высокая блондинка средних лет в белом халате.

– Имя, фамилия, год рождения? – равнодушно спросила вошедшая.

– Евгения Самойлова, две тысячи третий. – Енька полагала, что теперь врать смысла нет – раз уж ее спасли, обратно в горящий кинотеатр никто не отправит.

– Сколько пальцев? – Дама показала два.

Енька ответила.

– Чувствуешь себя нормально?

Девушка кивнула.

– Сутки проведешь здесь, потом отправишься к остальным.

Сразу после этих слов блондинка нажала что-то около головы Еньки, жгуты мгновенно втянулись в кушетку, освобождая девушку. Дама встала и уже собралась выйти, но Енька вдруг спросила:

– А когда можно будет вернуться домой?

– Никогда, – не оборачиваясь, ответила блондинка. – Ты в две тысячи двести тридцать четвертом году и по всем документам сгорела в своем две тысячи девятнадцатом.

Последние слова Енька едва расслышала, так как они донеслись из-за закрывающейся двери. Потрясающая новость! Можно было верить в нее или не верить. Не верить показалось проще и разумнее. Девушка села на кушетке, решив для себя, что об этой проблеме обязательно надо будет поразмышлять, но потом. Вероятно даже, что сильно потом.

Оглядев себя, Енька с неудовольствием отметила, что и джинсы-трансформеры, и куртка, и жакет, и майка, и нанобусы – и даже носки с трусиками – все это пропало, а надето на нее нечто бесформенное и белое, отлично скрывающее от окружающих тело от лодыжек до шеи.

Оставалась надежда на то, что когда она выйдет из этой больницы, все вещи – включая социальную карту-паспорт, на которую только вчера упала школьная стипендия, – ей вернут в том же состоянии, что и забрали.

Обойдя комнату и исследовав ее на предмет окон, дверей, тайников и кнопок, Енька выяснила, что ближайшие сутки обещают оказаться весьма скучными. Пять шагов в ширину, восемь в длину, что-то около пары метров в высоту, гладкий мягкий материал на стенах, две кушетки, словно вырастающие из стен, – и больше ничего.

Девушка поразмышляла, что бы ей такого поделать. Плакать не хотелось, анализировать ситуацию – тоже, оставалось только мечтать и вспоминать.

Енька легла на кровать наискосок, уперлась ногами, согнутыми в коленях, в стену и задумалась.

Вот сейчас сломается потолок, и спрыгнет вниз Комор, метаморф из «Восхода». Он спасет ее от злобных похитителей, отвезет в Рэндом-сити в Лос-Анжелесе, предложит ей выйти за него замуж и сняться вместе в его новой картине.

Енька, естественно, вначале откажется – мама Люба всегда говорила, что соглашаться сразу в таких ситуациях нельзя, мужики не ценят того, что добыли без боя, – но потом она позволит себя уговорить. А дальше – деньги, купание в шампанском, фотосессии с Комором, съемки в блокбастере, слава и мама Люба с бабой Таней на заднем плане, утирающие слезы платочками.

Хотя представить бабу Таню с платочком Еньке так и не удалось, но сама мысль была богатой. Чем бы пронять бабку? Старая циничная женщина – почетный матриарх семейства Самойловых, глава «бабьего дома» – слезам не верила. И, что самое страшное, Комора она за актера не считала, предпочитая фильмы с отечественными «старичками» – Хабенским, Боярским и прочими героями пыли и нафталина.

Другой вариант: Енька сбегает из этой тюрьмы и предупреждает президента по телефону: «Юрий Михайлович, я раскрыла подлый заговор!..» Хотя нет. Тогда вся слава достанется президенту. А он и так уже старый и славный, тоже весь в пыли и нафталине, как Боярский.

Итак, Енька раскрывает подлый заговор, сбегает, собирает под своим началом команду молодых ребят и побеждает злодеев. Половина героев по пути гибнет, Еньку тяжело ранят… Нет. Лучше слегка задевают левую руку. Чуть выше локтя. И вот она стоит под прицелами камер, к ней спешит от своего лимузина «Святогор-Люкс» сам президент, на заднем плане мама Люба утирает глаза.

Баба Таня же опять отказывается стоять с платочком. Но уже готова одобрительно кивать!

Итак, вызнав коварные планы похитителей, Енька остается в плену, чтобы изнутри взорвать террористическую организацию, опутавшую весь мир, в том числе президента США и королеву Англии, а сейчас прорабатывающую Юрия Михайловича…

Весь день девушка провалялась, составляя планы побега, рассматривая разнообразные варианты, как правило, заканчивающиеся Комором, ванной с шампанским и миллиардным счетом на социальной карте.

В какой-то момент из стены выдвинулась полочка с серым комком и стаканом морковного сока. Еда была похожа на сырный хлеб и вначале показалась Еньке безвкусной, но под фантазии пошла вполне ничего.

Заснула девушка дико уставшей – вот так всегда бывает: когда что-то делаешь, то вроде все нормально, а когда ничего – устаешь до полусмерти!

А проснулась она опять в другом месте. На этот раз Енька открыла глаза в большом помещении, похожем на школьный актовый зал. Стены и потолок были украшены красиво нарисованными животными и разными персонажами сказок и фильмов, большую часть которых Енька видела впервые. В помещении оказалось множество девчонок – от двенадцати примерно лет и до шестнадцати, по периметру стояли кровати, а в центре зала располагались всякие аттракционы. И знакомые ей с детства голоигры, и незнакомые аппараты, и какие-то площадки, на которых обитательницы этого места прыгали то ли в танце, то ли в какой-то игре.

– Привет, новенькая! – На кровать к Еньке подсела рыжая высокая девушка, выглядящая чуть старше остальных. – В общем, порядок такой: шмотки выберешь себе по каталогу, я покажу как. На самые интересные игры – очередь, занимать за кого-то нельзя, кто стоял, тот и играет. Вечером придут мальчишки, к этому времени твой угол должен быть чистым, сама – прилично одета, если кто из пацанов понравится – спрашивай меня, там половина уже занята. За драки и сплетни ночью могут поколотить, но это как повезет. Я – Инна. Тебя как зовут?

– Енька, – ошарашенно произнесла она. – Ну, в смысле, Евгения.

– Енька лучше, Евгений у нас и так две штуки, – прокомментировала Инна. – Вообще здесь семьдесят три девушки вместе с тобой, большая часть – двенадцати-тринадцати лет, старше четырнадцати всего двадцать одна. Так. Шкаф, туалет, душ и переодевалка за кроватью, в стене, открывается, если приложить ладонь над спинкой. Там же стиралка, просто кидаешь одежду и белье – она сама сортирует, чистит, гладит. Осваивайся пока, через час я к тебе подойду, покажу, как заказывать шмотки.

– Где мы? – поинтересовалась придавленная напором Инны Енька.

– Тебе не сказали? – удивилась та. – В будущем, двадцать третий век. Если спросишь, что мы тут делаем, ответа не получишь, только слухи. Если заинтересует, кто именно «мы», то ответ простой: мальчишки и девчонки из конца двадцатого века – как я, например, – и из первой половины двадцать первого – Анаис и Ленок из две тысячи сорок второго, с ними еще четверо пацанов. У них гидрореактор рванул. А у тебя, кстати, что?

– Пожар в кинотеатре, две тысячи девятнадцатый, – сдавленно ответила Енька. Никаких Коморов и никаких платочков в руках бабы Тани не предвиделось – она действительно оказалась в будущем.

– С друзьями в кино ходила? – заинтересовалась Инна. – Если с друзьями, то, может, кто еще из твоих здесь появится.

– Одна, – огорченно сказала Енька. – Поход на премьеру выиграла по социальной лотерее. Там билеты столько стоили, что никто из друзей не смог составить компании…

– А что за фильм?

– «Русские боги – 2», – ответила девушка. – Сюжет так себе, если честно, первый лучше был. А спецэффекты мощные, особенно когда битвы между нечистью начинались и кресло в пол уходило по самое сиденье…

Следующий час Енька осваивала свою личную комнатку, в которой находились шкаф, стиралка, душ и туалет. Здесь все было чисто и стерильно, сверкало белизной – но девушка не обманывала себя. Она знала, что через пару дней, если она не умудрится как-то сбежать (что теперь было под громадным сомнением), здесь окажется кавардак. Как его устроить, она пока не представляла, но себе в этом доверяла полностью: если подобное вообще возможно, то она сумеет.

Унитаз задвигался в стену, равно как и раковина над ним. Поэкспериментировав, Енька обнаружила, что одновременно может быть либо первое, либо второе, но если задвинуть наполовину раковину, а потом толкнуть ее вместе с унитазом, то система немного заедает.

Однако доводить эксперимент до логического завершения Енька не стала, решив вначале пописать и умыться, чтобы потом не мучиться со сломанной сантехникой.

Шкаф пока что был первозданно пуст, но слово «каталог», произнесенное Инной, грозило наполнить это пространство множеством чудных вещей.

Енька еле нашла Инну, решающую вопрос с лезущей без очереди к какому-то аттракциону тринадцатилетней мелочью из тридцать первого года. «Каталогом» оказался файл в допотопном компьютере, еще с электронно-лучевым экраном, из тех, которые в две тысячи девятнадцатом можно было найти разве что в музее или на помойке.

Вещей в каталоге обнаружилось немного – всего по паре фасонов на блузки, брюки, юбки и так далее. Разнообразить их можно было, только выбирая цвета, и вот с этим оказалось все в порядке – в простеньком редакторе Енька быстро подобрала несколько вариантов расцветок.

Глядя на снующих вокруг девчонок, она вдруг поняла, что большинство из них сами дорабатывали одежду из каталога, и делали это, не только рисуя на ткани оранжевые кружки в синих квадратах, но и подшивая, подрезая, скалывая булавками отдельные части.

Некоторые из обитательниц этого мирка вообще мало чем интересовались – и их легко было узнать. Они не играли в игры, не читали книги, а просто лежали или сидели на своих кроватях, зачастую даже не переодевшись в вещи «из каталога» – в таких же мешковатых сорочках, как та, от которой мечтала поскорее избавиться Енька.

– Сделала? – поинтересовалась Инна. – Нажми в правом верхнем углу менюшку, ага, молодец, выбери свое имя и подтверди. Отлично, теперь можешь идти в свой закуток – там в шкафу уже висят заказанные вещи.

Енька не поверила. А зря – в шкафу за кроватью действительно обнаружились две майки, кофточка, юбка и брюки. Отсек для белья и носков тоже не пустовал, и даже на полочке внизу стояли сандалии – пол хоть и был приятно теплым, и половина девчонок бегала по нему босиком, но Енька так не привыкла.

Переодевшись, она глянула на себя в зеркало – хоть до недавней экстравагантной модницы, стремившейся скорее ошарашить, чем восхитить, она не дотягивала, но, в общем и целом, из толпы выделяться должна была. Сочетание оранжевого и черного ей всегда нравилось, а вот маме Любе почему-то нет.

Затем Енька решила посмотреть, как развлекается здешний народ. Она собрала из слипающихся невесомых фигур трехмерный пазл – кролика с цветами в руках. Затем раскрасила на стенде «Джоконду» Леонардо да Винчи – вначале это был карандашный набросок, по которому девушка, следуя подсказкам, с помощью разных кистей наносила мазки, причем рядом с ее работой тут же автоматически возникали исправления, – а потом она нашла, как отключить «помощника», и вдоволь поиздевалась над картиной, добавив даме на портрете джентльменский набор из усов, рогов и сигары во рту. Получилось вполне приемлемо – без стенда Енька никогда в жизни так не нарисовала бы.

Потом был обед – причем еда появлялась у всех на полочке возле шкафа в личной комнате. Ничего особенного она не представляла – все тот же «сырный» хлеб, какое-то горячее блюдо вроде каши из непонятной крупы и кувшинчик с соком.

После обеда следовало поставить посуду на полочку, и если потом выйти и снова войти, то ее там уже не было.

Енька села на кровать и задумалась о смысле жизни. То есть – она опять решила помечтать.

– Через полчаса мальчишки придут, – подошла сзади Инна. – Вначале чаепитие, потом танцы. В личную комнату мальчика провести ты не сможешь, если захочешь целоваться, то проще всего будет делать это в танце – центр зала всегда в полумраке, а чем дальше от центра, тем светлее. Насчет того, что часть мальчиков занята, я серьезно – некоторые из них даже не знают этого и очень удивляются, что с ними никто не танцует. Залезешь на территорию Альки из двадцать четвертого года или западешь на моего – Волика из тридцать шестого, – мало тебе не покажется, обещаю.

– А как узнать-то? – Енька вообще не собиралась ни с кем танцевать, у нее в девятнадцатом году остался законный молодой человек, Егор, с которым она уже несколько раз серьезно целовалась и в последние дни даже не особо отталкивала, если он лез во всякие места.

– Держись поближе ко мне, когда они придут, – порекомендовала Инна.

Енька вообще не видела особого прока в мальчишках – большинство из них были глупыми и много о себе думающими прыщавыми чудовищами, норовящими ущипнуть или вообще не обратить на тебя внимания. Лучшим из мужчин она считала, естественно, Комора – в его человеческом облике. Но шанс, что вместе с мальчишками в зал войдет Комор, был настолько ничтожным, что даже фантазировать на эту тему казалось бессмысленным.

И действительно: когда открылась часть стены и в зал вошли пацаны, все одетые в одинаковые рубашки и в джемпера, отличающиеся лишь цветами, оказалось, что ни один из гостей не тянет не только на Комора, но хотя бы на Жан-Клода Ван Дамма в молодости, которым так восторгалась мама Люба.

Почти все они казались или слишком худыми, или слишком толстыми. Некоторые были прыщавыми, другие – курносыми.

– Мальчишек всего шестьдесят четыре, хотя… Да, трое новеньких. Так что – шестьдесят семь, и это хорошо. Вон тот, слева, самый высокий, – Алькин, – начала ликбез Инна. – Сразу за ним идет мой. Только не вздумай ему или кому другому из них проболтаться! Так, вон парочка чернявых – это Анькин и Ленкин. Дальше…

Еньке, если честно, совсем не хотелось выслушивать, кому какой урод принадлежит. По большому счету Егор, попади он сюда, выглядел бы королем – во всяком случае, он мог похвастать осмысленным выражением лица, приличной для мальчишки его возраста фигурой, и еще он не сутулился.

– Вон тот, рыжий, тоже чей-то? – спросила она, ткнув в первого попавшегося пацана, чуть отделившегося от основной массы.

– Артем? – удивилась Инна. – Нет, что ты, кому он нужен?

– Ну и всё. – Енька победно улыбнулась. – Теперь это мой, очередь можно не занимать, если что, всем зубы повыцарапываю.

– Хорошо. – Инна явно была удивлена выбором новенькой. – Я прослежу, чтобы его посадили рядом с тобой на чаепитии.

Енька проглотила возражение, вовремя осознав, что это будет выглядеть подозрительно. К мальчишкам приблизились несколько девушек; некоторые парни, наоборот, направились к их девичьей группе – и среди них тот, которого Инна назвала своим, блондин с серыми глазами, плотный, но не толстый. Он довольно уверенно подошел к ней, положил руку ей на талию – и тут же получил тычок в живот.

– Танцев дождаться не можешь? – возмутилась Инна.

Енька отвернулась, смеясь. Это было так похоже на их отношения с Егором! Ностальгия и чувство потери навалились на девушку. Внезапно она осознала, что всё, того прошлого больше не вернуть. Теперь ее настоящее – этот зал, эти девчонки, эти мальчишки и докторша-блондинка. Больше всего девушка жалела маму Любу, хотя та чаще других орала на Еньку по поводу и без повода.

– Быстро все ушли из центра зала! – крикнула Инна. – Чем позже вы это сделаете, тем меньше останется времени на танцы!

Центр опустел почти мгновенно. После того как оттуда ушла последняя девочка – чуть заторможенная азиатка лет двенадцати, Енька ее еще утром приметила, – все аттракционы и стенды словно подернулись полупрозрачной пеленой и исчезли, а из пола буквой «Т» поднялись столы. На них что-то клубилось, затем туман рассеялся, и стало видно: на столах стоят высокие термосы, чашки и корзинки с чем-то наверняка вкусным.

– Алька, твоя обратная сторона! – крикнула Инна.

– Хорошо! – звонко ответила издалека невидимая Еньке девушка.

Инна сноровисто указывала мальчишкам и девчонкам их места, стараясь соблюсти какие-то ведомые только ей и Альке правила, в числе которых явно был старый добрый принцип «мальчик – девочка – мальчик – девочка».

Про Еньку Инна также не забыла, усадив ее рядом с рыжим, которого девушка назвала «своим» парнем. Бедолага еще не знал об этом. Присмотревшись к нечаянному избраннику, Енька отметила, что он не так уж и плох.

Лицо портили веснушки, во множестве разбросанные от уха до уха и ото лба до подбородка, но, если не считать этого, парень казался вполне нормальным. Чуть ниже Еньки – но наверняка не младше, просто еще не вытянулся, в классе половина мальчишек тоже была ниже ее.

Взгляд задумчивый, губы не толстые и не тонкие. Нос с небольшой горбинкой.

– Я что-то не так сделал? – вдруг хрипло спросил рыжий.

– Да, – согласилась Енька. Баба Таня всегда говорила, что нельзя позволять мужчинам смущать себя. А если уже начала смущаться – значит, надо срочно отвечать ударом на удар. – Ты явно чем-то не угодил вселенной. И я выбрала тебя в качестве своего рыцаря.

Мальчик едва заметно улыбнулся. И вот теперь Енька четко поняла: случайно или нет, но она сделала правильный выбор. Улыбаясь, он был чертовски симпатичным, и в первую очередь потому, что лицо его при этом становилось умным и интересным.

– Насколько я помню, даму сердца выбирали рыцари, а не наоборот, – тихо сказал он.

– Хорошо, – покорно согласилась Енька. – У тебя есть пять минут, чтобы выбрать меня. После этого, если ты не успеешь сделать все правильно, у тебя начнутся неприятности.

Рыжий снова улыбнулся, еще шире. Стали видны забавные ямочки на щеках. Он спокойно налил чаю себе и Еньке, взял тонкую пластиковую тарелочку, положил на нее воздушных пирожных и поставил рядом с девушкой.

– Меня зовут Артем, но лучше – Тём-Тёмыч, я так больше привык в своем двадцать четвертом, – сказал он. – Могу ли я узнать твое имя, прежде чем назову тебя своей дамой сердца?

– Евгения. Для хороших друзей, – девушка сделала упор на слове «хороших», – Енька Великолепная.

Рыжий сдержанно поклонился. Енька судорожно перебирала возможные темы для светской беседы, но в голову лез только дурацкий Комор, который, видимо, уже был сам не свой от ревности.

– Ты видел фильм «Русские боги – 2»? – спросила она наконец.

– И третьих видел, и четвертых, – подтвердил Артем. – Вторые, если честно, вообще провальные были. Лучше всего первая и четвертая части.

– Меня вытащили из горящего кинотеатра на премьере второго фильма, – доверительно призналась Енька.

– А! – восхитился Артем. – Я помню! Мне тогда десять лет было, скандал грандиозный вышел, вроде программа безопасности дала сбой и намертво заклинила все двери. Когда спасатели вырезали их, внутри уже не осталось живых, сгорело вообще всё.

Еньку слегка покоробило от того, что она оказалась старше рыжего, но, с другой стороны, – это там она была старше его, а здесь-то они одного возраста.

– А тебя как спасли? – спросила она.

– А я тонул, в Байкале, – ответил Артем. – Тонул себе спокойно, хлебал воду, дергался, а потом раз – и уже здесь.

– Страшно тонуть? – поинтересовалась девушка.

– Да не помню я, если честно. Мелькание какое-то, легкие горят, вдыхаю – и чувствую, что все, конец. А потом сразу здесь.

– А жил в каком городе?

– В Москве, – ответил Артем, словно это было нечто само собой разумеющееся. – Учился в одиннадцатой гимназии…

Енька откинулась на стуле.

– Родители богатые? – обличающе поинтересовалась она. Одиннадцатая гимназия славилась двумя вещами: высокомерием учеников и богатством их родителей.

– Я стипендиат, – гордо расправил плечи Артем, а затем рассмеялся. – Долгая история. Наверное, уже все равно никто не узнает – я поспорил с одноклассником, что попаду в одиннадцатую. Взломал школьные базы данных, вычеркнул себя в своей школе и вбил как ученика гимназии, стипендиата – у них примерно каждый пятый учится бесплатно, реально головастые ребята, их держат для олимпиад и всякого такого. Потом первого сентября пришел на занятия – и точно, там меня уже портфель с учебниками ждет, мерку сняли для формы. Я месяца три ждал, что разоблачат – нет, всем пофиг. Тем более что я и вправду получал неплохие оценки. Год там отучился, по двести рублей в месяц на социалку кидали.

Енька приоткрыла рот. Двести рублей в месяц – это же зарплата, причем не худшая! Ей на социалку шло пятнадцать рублей, если удавалось закончить четверть без троек, и десять – если не удавалось.

– Ты хорошо разбираешься в компьютерах? – небрежно поинтересовалась она.

– Не совсем, – ответил Артем. – Я хорошо разбираюсь в программировании на нескольких языках, в сетях и тому подобных вещах. Взлом паролей, инкубы, трояны. С железом тоже на «ты», но не так, чтобы… В своей школе я был отличником, в гимназии старался не зарываться со своими проделками, две четверки за год оставил.

Енька чувствовала, что Артем что-то недоговаривает. Словно боится, что она выдаст его. Но кому? Что еще он может ей рассказать?

Они поболтали несколько минут. Выяснилось, что за пять лет с две тысячи девятнадцатого по двадцать четвертый в России немного порезвилась инфляция, и на самом деле двести рублей Артема оказались почти равны ста двадцати времен Еньки. Но тем не менее это были весьма приличные деньги.

– Чаепитие закончено, – громко крикнула Инна.

– Дамы и господа, освобождаем центр зала! – тут же отозвалась девушка, сидящая напротив Инны, и Енька впервые смогла нормально увидеть Альку – то ли еврейку, то ли цыганку – смуглую, но не до черноты, а как бы слегка, с хитрым умным лицом, которое трудно было назвать красивым и запросто – интересным.

Артем встал и подал руку Еньке. Ей никогда не подавали руку, Егор был слишком неотесан, что ли, для таких жестов. Девушка оперлась на его ладонь и по легкому удивлению на лице рыжего поняла, что хватило бы простого касания, чтобы обозначить жест.

– Что сейчас будет? – поинтересовалась она, чтобы как можно быстрее сменить тему.

– Столы уйдут вниз, в центре станет темно, начнет играть музыка, появится дымка и в ней разные цветные голограммы – рыбки, кошки, лабиринты. И все начнет двигаться в такт музыке.

– И ты пригласишь меня на танец? – уточнила Енька.

– Естественно, – невозмутимо согласился Артем, и девушка удовлетворенно кивнула.

Так что же он недоговаривал? О чем хотел сказать, но не решался? Енька наблюдала за тем, как опустились в пол столы, как погас свет внутри зала и стал ярче по краям, высветив чистые, заправленные девичьи кровати. Свою Енька с первого взгляда не смогла отличить от других, и это было хорошим признаком – значит, у нее не хуже, чем у остальных.

Заиграла легкая, смутно знакомая музыка.

– Шопен, – прокомментировал Артем. – Потанцуем?

Енька немного сомневалась – все-таки по темпу это не было классическим дискотечным медленным танцем, – но согласилась, позволив Артему захватить инициативу. И тут же выяснилось, что он не собирается переступать с ноги на ногу, а пытается заставить ее танцевать по-настоящему, кружась у всех на глазах!

– Позволь мне вести тебя, – тихо сказал он. – Запомни – вперед идет правая нога, назад – левая. Двигаешься «от бедра», после каждого шага перетаптываешься на месте, попробуй почувствовать, как это делаю я.

Ему было легко говорить! Енька вспомнила, что слышала про гимназию – там учили игре на музыкальных инструментах и бальным танцам, по которым даже приходилось сдавать экзамен.

«Он мстит мне, – внезапно догадалась девушка. – Вот скотина!»

Тем не менее после пары квадратов Енька освоилась, и, хотя легкости в ее движениях не было и в помине, она смогла расслабиться и позволить Артему вести себя. Вперед – правой ногой, несколько шагов на месте с разворотом, назад – левой ногой, и снова разворот на месте. И снова, и снова, и снова.

И в какой-то момент Енька вдруг ощутила, что ее талии касаются сильные руки человека, который знает, что делать дальше. Что танцевать – не сложно, а приятно. Она вдруг осознала, что такое шаг «от бедра» – это когда двигаешься, словно покачиваясь, и все выходит так, как надо.

– У тебя талант, – шепнул Артем. – Ты чувствуешь вальс.

Кроме них в расцвеченной голограммами тьме в центре зала танцевало еще несколько пар – просто перетаптывались. И – Инна со своим блондином, вот эти тоже кружились. Енька поймала злобный взгляд Инны и поняла, что Артем говорит не комплименты, а правду – раз уж Инна так злится, значит, они с Артемом кружат не хуже нее!

– Что ты скрываешь от меня? – спросила Енька у своего кавалера.

– Музыка заканчивается, – ответил он, уходя от темы.

И действительно, после нескольких финальных тактов вальс затих. Следующая мелодия была совсем незнакомой, Артем отодвинулся от Еньки и сдержанно поклонился. Девушка вспомнила, что в фильмах в таких случаях дамы делали реверанс, однако он наверняка как-то был связан с роскошными платьями, поэтому, нахмурившись, она изобразила легкую пародию на книксен, и, к ее удивлению, рыжий удовлетворенно кивнул.

Они отошли в более светлую часть зала. Большинство подростков уже танцевали под незнакомую ритмичную музыку, однако многие стояли в стороне и просто смотрели.

– Ты взломал их компьютер? – вдруг догадалась Енька.

– У них нет компьютеров, – оглянувшись по сторонам, тихо ответил Артем. – У них один мегакомпьютер, частями которого являются почти все вещи. Взломать его невозможно, однако вполне реально получить достаточные права доступа, и тогда перед тобой откроются все двери. Я говорю буквально.

– Так ты получил эти права доступа? – шепнула Енька, замирая в предвкушении. Вот тебе и «первый попавшийся»!

– Нет пока. – Артем поджал губы. – В стене над кроватями стоят пульты, это куда руку прикладываешь. С их помощью теоретически можно многое сделать, если их вытащить и слегка изменить. Причем каждый такой пульт настроен на хозяина кровати. Я научился вытаскивать свой из стены, сбивать настройку, а потом возвращать его на место. Я смог с помощью пульта подсоединиться к одной игровой панели, но она тупая, и через нее нельзя выйти на основные узлы.

– Это все очень сложно? – Енька была готова услышать о горах, которые свернул Артем. Мама Люба всегда говорила: «Дай мужчине возможность похвастаться – от тебя не убудет, а он любить сильнее станет».

– Да, в общем, нет… – смутился Артем. – Труднее всего оказалось вынуть пульт, к которому ладонь прикладываешь. Там надо надавить основанием ладони и три раза жестко покрутить рукой влево-вправо, аж до боли. Кстати, после того как пульт снимаешь, дверь автоматически открывается – жаль, что большие залы – что ваш, что наш – с пультами снаружи. А дальше просто подносишь его поближе к интересующему предмету и щелкаешь в пульте четырьмя регуляторами. Теоретически система простейшая, был бы у меня мой ноут, я бы в пять минут любую дверь здесь открыл. Надо только спаять шнурок к пульту, у него с обратной стороны разъем к внутреннему беспроводному модулю – вот в него шнурок воткнуть, а потом простым перебором подобрать код и перенастроить дверь, чтобы она тебя пропускала.

– У них такие же разъемы, как у нас? – удивилась Енька.

– Нет, что ты. – Рыжий усмехнулся. – Другие. Но принцип тот же, поэтому переходники никто не отменял. Вообще у меня такое ощущение, что в какой-то момент они перестали совершенствовать механические вещи, перейдя на что-то другое. Кстати, медленный танец. Пойдем?

Это были «Цветные дни» Лео Брагиса, сентиментальное регги. Его любила напевать мама Люба, возвращаясь с корпоративных вечеринок или немного перебрав пятничного коньячка. Енька к песне была равнодушна, но от предложения не отказалась.

– И когда мы отсюда сбегаем? – поинтересовалась она, положив голову на плечо Артему.

– Я рассчитываю за неделю разобраться. Если что – предупрежу заранее. – Тот воспринял ее вопрос всерьез.

Енька прижалась к парню покрепче. С одной стороны, это выглядело как проявление благодарности, а с другой, ей просто было приятно. Вокруг мелькали голограммки в виде пушистых котят. Они игриво дрались, двигая лапками в такт музыке.

Некоторое время танцевали молча. А потом Енька начала рассказывать. Танцы сменяли друг друга, за медленными шли быстрые – тогда ее монолог на время прерывался. Потом опять они перетаптывались, обнявшись, и Енька говорила и говорила.

Про бабу Таню, которая пережила трех мужей. Про маму Любу, которой с мужиками не везло хронически. Про Аню и Веру, подружек, с которыми она в первый раз полгода назад пробовала мартини, сидя на крыше школы.

Про Егора, который твердо решил поступать в летное училище после двенадцатого класса и который в чем-то молодец, а в других вещах – тормоз похлеще стояночного.

– Он твой парень? – спросил Артем.

– Да так, – смутилась Енька, ругая себя, – целовались.

– А я никогда не целовался.

И было непонятно – то ли это намек, то ли попытка давить на жалость, то ли просто само ляпнулось. Енька не собиралась облегчать Артему задачу. Раз уж выбрал роль рыцаря, который должен все делать первым, так пусть ей и соответствует.

А потом загорелся свет, и Инна потребовала, чтобы все очистили центр зала.

– Дамы прощаются с кавалерами! – громко скомандовала Алька.

Енька быстро чмокнула Артема в щеку и отпрыгнула, но он даже не попробовал прижать ее к себе.

– До завтра. – Он подмигнул. – И – никому! Хорошо?

– Могила! – подтвердила Енька.

Мальчишки собрались у стены, в ней открылся проем. Последним убежал кавалер Альки – Енька успела заметить, что перед этим он крепко прижал девушку к себе и крепко поцеловал. Енька почувствовала приступ зависти.

Перед сном она попробовала проанализировать происходящее. Егора и все, что осталось там, в девятнадцатом году, надо было выбрасывать из головы. Тём-Тёмыч оказался интересным и, как наверняка выразилась бы мама Люба, «перспективным» молодым человеком. Мама Люба вообще постоянно искала перспективных и интересных, но, на взгляд Еньки, при всей мудрости идеи реализация каждый раз оказывалась ужасна. Таких монстров, что мама приводила домой, трудно было найти даже на ВДНХ, в районе, который недавно, после затеянной и незаконченной реконструкции, превратился в натуральную свалку.

Нет, они все пользовались нормальным парфюмом и мылись каждый день, но в головах у них были такие тараканы, что Енька опасалась спать через тонкую стенку от этих людей. И каждый раз, когда очередной ухажер сваливал от мамы Любы или когда та, осознав ошибку, выставляла вещи мужчины на лестничную площадку, дочь вздыхала с облегчением.

Артем явно был другим, хотя свои зверушки обитали и у него в голове. Но в этом случае Енька представляла скорее котят, нежели тараканов.

Заснула она поздно – давно уже перестали шептаться двенадцатилетние непоседы и хлопать дверями личных комнат девочки постарше.

А проснулась – это уже становилось привычным – в другом месте. Теперь она сидела в глубоком мягком кресле. Одна ее рука покоилась на колене, а вторая лежала на боковинке, и из вены торчала игла, по которой в прозрачную трубку, уходящую куда-то за кресло, медленно стекала кровь.

– Не беспокойтесь, это обычные анализы, – произнес стоящий рядом с ней высокий человек с обесцвеченными волосами и азиатскими чертами лица. – Точное число, когда вы родились?

– Семнадцатое декабря, – удивленно ответила Енька, пытаясь окончательно проснуться.

Она находилась в очередном абсолютно белом кабинете, но на этот раз с тремя креслами, стоящими в ряд, и длинным серым столом напротив с кучей ящичков на нем.

– Две тысячи третьего, правильно? – уточнил азиат. Девушка отметила, что он одет во что-то странное, вроде комбинезона, но с кучей замочков, цепочек и браслетов, пришитых или обтягивающих тело в самых разных местах.

– Да, две тысячи третьего.

Человек отвернулся от нее и сказал кому-то:

– Ну что вы все как с ума сошли! Ей пятнадцать с половиной, все абсолютно законно, и документы подтверждают! Еще полгода в карантине!

Енька повернула голову, но из-за кресла не смогла разглядеть того, к кому обращался ее собеседник.

– Ну, после дого как мы ее сюда принесли, эдо уже пересдало быдь законным, не правда ли? – отметил ехидный женский голос. В нем, в отличие от мужского, чувствовался акцент – но слова звучали правильно, не коверкались, разве что были слегка стерты различия между глухими и звонкими согласными.

– Все можно вернуть, нет необратимых поступков, – уверил азиат. – Сейчас я тебе покажу, как надо работать с документами в подобных случаях.

С этими словами он поднялся и вышел. Было слышно, как тренькнул лифт – ну или что-то подобное, – а потом тренькнул еще раз, видимо, унося собеседников куда-то далеко. Енька попробовала приподняться – что оказалось непросто, кресло плотно держало ее, причем зад находился несколько ниже колен. Однако упорство было вознаграждено, и девушка выпрямилась, высвободив спину из обволакивающего кресла. Енька решительно вытащила из руки иглу и встала.

Позади кресла оказался длинный узкий проход с кабинетом в конце, в котором можно было разглядеть только высокий стул и экран с трехмерным изображением – то ли сердца, то ли мозга, как показалось Еньке.

А в комнате с тремя креслами обнаружились еще и окна. До сего момента девушка не встречала в этом будущем мире ни одного окна, и теперь она как завороженная подошла и посмотрела наружу.

Там оказался город. Обычный ночной город, вот только машины не ездили внизу, а летали по воздуху – их хорошо было видно издалека, так как каждый автомобиль (или как они здесь называются?) имел подсветку, целиком обрисовывавшую силуэт.

Звуки города не долетали сквозь стекло, а еще Енька с досадой обнаружила, что оконной ручки на раме нет.

Зато справа был пульт – еле видимое место в форме ладони. Енька вспомнила, что говорил Тём-Тёмыч, и решительно прикоснулась к пульту. Как она и ожидала, ничего не произошло.

Девушка как можно сильнее надавила основанием ладони на пульт и начала выворачивать его вправо, затем влево, и снова, и еще раз.

Артем не обманул! Интересно, сколько времени он провел у изголовья кровати, пытаясь найти способ вытащить пульт?

Енька держала в руках кусок чего-то похожего на пластик. Всего в пару миллиметров толщиной, он был размером с детскую ладошку, с одной стороны – идеально белую, с другой – серую, с небольшим черным экраном посередине. Где здесь переключатели, или что там еще нашел Артем, Енька не поняла.

Окно как было закрыто, так и осталось. Енька разочарованно посмотрела на пульт в руках, затем приложила его на место.

Он отказался вставать.

Девушка вдруг вспомнила, что Артем не объяснил, как ставить пульт на место. У нее не было таланта к взлому или перебиранию множества вариантов. А сейчас сюда ворвутся хозяева кабинета и обнаружат ее с пультом в руках.

Она могла прикинуться дурочкой, но этот способ срабатывал в основном против мужчин в годах или подростков, азиат же не выглядел доверчивым, а Лиза так и вовсе заранее была настроена против Еньки.

Девушка, ни на что особо не надеясь, толкнула стекло, и окно – о чудо! – легко отъехало чуть вперед и вверх! Видимо, его давно не открывали, и оно приклеилось или еще что-нибудь такое.

Енька тут же высунулась по пояс наружу. Там было по-осеннему свежо, но не морозно. В метре ниже окна рос шикарный зеленый куст – в начале двадцать первого века в такую погоду он бы уже стоял голым, но здесь, судя по всему, решили эту проблему, и на высоком, почти под второй этаж, растении было довольно много листьев.

Девушка, стараясь не думать о возможных последствиях, перекинула левую ногу наружу и, держась руками за узкий подоконник, постепенно перенесла за окно все тело. Ноги коснулись кроны куста, и она показалась какой-то совсем ненадежной.

Однако забраться обратно Енька уже не могла, кроме того, кромкой рамы ей больно резало предплечья, и она, тихо ругая себя за дурость, разжала пальцы.

К ее удивлению, растение оказалось мягким и упругим – она пролетела метра полтора, затем ветви спружинили, оттолкнув девушку от середины куста, она мягко скользнула по краю зеленой полусферы и удачно приземлилась на босые ноги.

Енька тут же рванула вперед. Теперь она ругала себя за то, что, находясь наверху, не выбрала маршрут. Оглянувшись, девушка увидела трехэтажный особняк, абсолютно черный, с единственным пятном света – окном, из которого она выпрыгнула. Мелькнула мысль, что все стекла пропускают свет только в одну сторону – такое умели делать еще чуть ли не в двадцатом веке.

А потом Енька припустила по узкой гравийной дорожке парка, окружающего дом. Босые ноги больно ранили острые камни – и это оказалась не единственная проблема, о которой она не подумала заранее. Белый балахон наверняка привлечет внимание первого же встречного. Однако пока девушку занимало только то, что она была свободна, а об остальном она собиралась поразмыслить чуть позже.

Впереди показалась высокая ажурная решетка. Енька ловко взобралась по ней наверх и застыла на месте – дальше было большое открытое пространство, за которым виднелся собор Василия Блаженного. Ни Мавзолея, ни ЦУМа она не увидела, равно как Кремлевской стены и самого Кремля – вместо них стояли, светясь, совсем другие здания. А собор Василия Блаженного – вот он, такой же, как и раньше.

И между Енькой и собором в центре мощенной брусчаткой площади, неподалеку от Лобного места, стояли несколько человек в вычурной серебристо-черной форме, явно полиция или кто-то вроде. Пока они на нее не смотрели, но могли увидеть в любой момент.

Вдруг сверху, по другую сторону решетки, опустился здешний автомобиль. Дверца чуть отъехала и поднялась, так же как створка в окне кабинета. Внутри, на дальнем сиденье, располагался водитель – коренастый мужчина лет сорока, чем-то похожий на школьного завхоза Павла Петровича.

– Из какого века? – нервно оглядываясь, спросил мужчина.

– Из двадцать первого, – ответила Енька, висящая на решетке и чувствующая себя предельно глупо.

В этот момент позади раздался вой сирены.

– Бысдро залазь в аэрник! – гнусаво потребовал водитель.

Девушка, стараясь не упасть, неловко перекинула ногу через увенчанный острыми пиками верх ограды, затем вдруг почувствовала, как ее хватают за одежду крепкие пальцы и втягивают в машину. «Это какую же силу надо иметь!» – подумала она.

А через мгновение они уже набирали высоту.

– Черд, черд, черд, – бормотал мужик. – За снижение здесь у меня лед на двадцадь права однимуд! Дебя украли в двадцадь первом веке?

– Спасли от смерти, – поправила Енька.

– Эдо ничего, эдо суди не меняед, – пробубнил больше для себя водитель. – Дак, где оно?..

Он никак не управлял «аэрником» – тот летел высоко над землей, самостоятельно обгоняя тихоходные машинки и уступая дорогу более быстрым, уходя вбок или опускаясь ниже.

Наконец водитель нашел то, что искал, и нажал комбинацию кнопок на приборной панели, мигающей множеством огоньков.

– Аятоллов слушает, – донесся голос. Енька увидела, как на стекле перед водителем отобразился благообразный мужчина лет пятидесяти, чернявый, с широкой бородой, в которой виднелись нити седины.

– Государсдво похищаед дедей в двадцадом веке! Есдь неоспоримое доказадельсдво!

– Сколько? – по-деловому подошел к вопросу Аятоллов.

– Полдора миллиона, – смущенно прогундел водитель. – И я предосдавлю ребенка, спасенного во время побега из реабцендра.

– Остро, – отметил собеседник. – Я согласен. Но если выяснится, что ты ребенка похитил либо нанес какие-то моральные или физические травмы, то кроме полутора миллионов ты получишь приличный срок.

– Согласен. – Водитель усмехнулся. – Я чесдно играю.

– Меня только что продали, – констатировала Енька, возмущенно глядя на водителя.

– Я спас дебя од государсдва, – пояснил довольный мужик. – А Аядоллов – кандидад в президенды, хороший человек, если не смодредь, чдо во власдь лезед. Он дебя присдроид, поможед.

Енька съежилась на своем кресле. Внутри автомобиль оказался во многом похож на машины ее времени – только гораздо просторнее, и видно было все вокруг через прозрачный пол и дверцы. Зеркал заднего вида у «аэрника» не оказалось, зато перед водителем светились несколько мониторов, на которых отображалось все, происходящее по бокам, сзади и внизу.

Летели минут двадцать, со скоростью километров двести в час. Под ними все так же был город – Москва, но Москва какая-то не такая. Четко сказать, что изменилось, Енька не могла, но чувствовала, что все здесь по-другому.

Водитель посадил машину на крышу высокого частного дома рядом с гигантским черным двухэтажным лайнером.

– Видишь, на чем наши депудады ледаюд? – поинтересовался мужик. – Пяднадцадь миллионов на новые деньги.

Еньке было совершенно неинтересно, на чем летают местные депутаты. Она вышла из «аэрника» и обнаружила, что на крыше тепло и безветренно. Вряд ли погода так резко поменялась – скорее, у хозяина была возможность контролировать микроклимат в доме и рядом с ним.

– С тобой все хорошо? – поинтересовался Аятоллов, поднявшийся на узкой платформе из люка в крыше. – Сексуальные домогательства, насилие, угрозы были?

– Не было, – мотнула головой девушка.

– Миша, проводи ее, и подберите ей одежду поприличнее, – негромко сказал хозяин дома.

Тут же из громадой черной машины выскочил охранник – эту породу Енька в Москве видела не раз. Высокий, крепкий, весь в черном, безликий и исполнительный.

– Бройдемде, – сказал он.

Енька пошла за ним. Они встали на платформу, которая бесшумно опустилась вниз. Ехали секунд десять, со всех сторон тускло светились одинаковые серые панели, окружающие платформу; вверху, сразу как они спустились, выдвинулась откуда-то сбоку еще одна платформа, готовая принять на себя Аятоллова.

Потом пластиковые стены разошлись в стороны, и Енька вместе с охранником оказалась в небольшой уютной комнате. Миша попросил девушку дать ему ладонь, она протянула руку, и тот приложил к ней свое запястье.

– Вы можеде бередвигадьзя бо дому везде, громе габинеда и личных комнад шева, – сказал он. – Я наздрою зиздему. В эдой комнаде гардероб, бригладывайде ладонь к замгам, выбирайде.

Закончив говорить, он вышел.

Енька пожала плечами – если водитель говорил странно, то этого типа вообще едва можно было понять.

Она прижала ладонь к ближайшему пульту, и перед ней распахнулись дверцы шкафа. Там на плечиках висели два десятка серых платьев, все разных фасонов, и все с виду ее размера. На полках рядом лежали аккуратно сложенные майки, белье, чулки и какие-то странные вещи, напоминающие скорее фантазии извращенца, чем женскую одежду.

Енька приложила ладонь к другому шкафу – там были джинсы и брюки, пиджаки и кофточки, так же с виду подходящие ей и так же безнадежно серые.

Она огляделась, подумав, что здесь повсюду могут быть натыканы камеры, но решила: даже если и так, не ходить же ей теперь всю жизнь в этом бесформенном балахоне!

Она быстро скинула его и, особо не выбирая, оделась. Зеркала в комнате Енька не нашла – по ее представлению, сделать гардеробную без зеркала было ошибкой, сравнимой по нелепости с созданием Господом пингвинов.

Через пару минут в дверь постучали. Енька сказала:

– Войдите.

Вошел Аятоллов. Он быстро окинул взглядом помещение, поморщился, набрал прямо в воздухе какой-то код, из стен тут же выдвинулись два простых деревянных креслица.

– Ну, Миша, конечно, не гений. Он не объяснил тебе, как раскрашивать одежду?

– Нет, – помотала головой Енька, понимая, что могла бы выглядеть гораздо лучше.

– И как менять тип ткани, и где здесь зеркало? – перечислял депутат и кандидат в президенты. – Вы уж простите старика, но я сейчас не буду вам это все показывать. Поверьте, вы выглядите великолепно, и все дело в вас – вы молоды и очаровательны, и даже заготовки вместо одежды не умаляют вашего великолепия.

Едва он перешел на «вы», Енька насторожилась. Дальше пошли комплименты – а мама Люба всегда говорила, что похвала – это взятка, а искусная похвала – наглый шантаж. Но слушать все равно было приятно.

– Что вам надо? – чуть грубее, чем собиралась, спросила она.

– Первый вопрос – вы подписывали какие-нибудь документы? Ну, делали жест рукой вот так? – Аятоллов показал, как именно, взмахнув ладонью дважды вверх и дважды вниз.

– Нет, – ответила девушка.

– Отлично. Вас спасли от неминуемой смерти или похитили в ситуации, когда вы могли выжить?

– Спасли от неминуемой смерти, – признала Енька. – Я точно знаю, что кинотеатр сгорел.

– Ничего, это тоже неплохо, – улыбнулся депутат. – Это значит, что я могу начинать скандал, и он не вызовет международного резонанса – мы, как страна, действуем в рамках всемирных соглашений. Следующий вопрос: вы готовы стать публичной персоной? Участвовать в шоу, давать интервью?

– Скорее нет, чем да, – осторожно ответила Енька.

– Я тороплю события. – Аятоллов рассмеялся. – Ладно, давайте вы – для того чтобы мне запросы сформулировали и информацию по вам накопали – сейчас скажете свою дату рождения, а также имя и фамилию… и, по-моему, у вас еще в ходу отчества были. Или до седьмого колена предков перечисляли? Я могу путать, я не историк.

– Евгения Васильевна Самойлова, – ответила девушка. – Дата рождения – семнадцатое декабря две тысячи третьего, Москва, Российская Федерация. Дата пожара в кинотеатре – четырнадцатое августа две тысячи девятнадцатого года. Премьера «Русских богов – 2». История вроде бы шумная была, никто не выжил, все выгорело напрочь.

– Отлично, – восхитился Аятоллов. – У вас тогда уже использовались электронные носители?

– Компакты, дискеты, флешки, карты, внешние диски, переносные компьютеры… – начала перечислять Енька, вспоминая свой реферат по основам сетевой безопасности.

– Потрясающе. – Депутат явно был доволен. – Всё, запросы уже пошли, думаю, досье вам сделают к завтрашнему утру. Вы завтра его посмотрите и, если что-то не совпадет, направите моих мальчиков на верный путь. А теперь давайте ваши вопросы, Евгения.

Енька задумалась. Ничего в голову не шло.

– Почему ваш охранник так странно говорит? – спросила она первое, что подумалось.

– А! – Аятоллов на секунду нахмурился. – Ты же из двадцатого века…

– Из двадцать первого, – поправила его девушка.

– Да все равно. В общем, в начале двадцать второго века была реформа русского языка. Перелопатили весь алфавит, оставили тринадцать букв – я ваши все не упомню, да и нынешние наизусть не скажу, в школе давно не был. – Кандидат в президенты улыбнулся. – Но суть в том, что убрали все лишние буквы, ять, мягкий знак и так далее. Оставили четыре гласных и девять согласных. Согласные тоже скомпоновали, глухие и звонкие вместе. В высших кругах, среди людей с образованием, обычно учатся выговаривать все буквы. А в низших не чувствуют разницы между «Д» и «Т», «Б» и «П», ну и так далее. Причем они нас понимают великолепно, а мы их – похуже, но тоже, в общем, нормально. Соответственно, чтобы стать начальником, ты должен хорошо говорить на «классическом русском», как мы его называем. Потому что иначе тебе будет сложно найти общий язык с людьми твоего уровня.

– Просто изменили алфавит, и все по-другому заговорили? – удивилась Енька. – Интересно! Ладно, вот вам второй вопрос: зачем меня притащили в ваше время? Я не жалуюсь, вроде как жизнь спасли… Но я не понимаю.

Аятоллов опять усмехнулся. Енька заметила легкие морщинки в уголках губ – этот человек явно часто улыбался.

– Мы подошли к сути. Но предупреждаю – история не быстрая. В середине двадцать второго века человечество изобрело лекарство от всех болезней. Инъекцию, которая автоматически излечивала от хронических заболеваний и предотвращала возможность инфицирования любой новой, еще даже не известной заразой. После некоторых исследований и доработок выяснили, что если ее ввести плоду в утробе, то у родившегося ребенка не будет плохой наследственности. Я не специалист, могу где-то ошибаться в деталях. В любом случае люди стали здоровее, красивее, увеличился срок жизни. Вырос так называемый КПД организма – стало можно есть гораздо меньше, а делать значительно больше. Инъекцию поставили себе практически все. В некоторых странах процедура была платной – за символические деньги. В других – обязательной, с уголовной ответственностью за уклонение. В третьих – добровольной, за государственный счет. У нас, к слову, инъекция делалась гражданам в обязательном порядке. Запомни, это важно. Через два поколения выяснилось, что внуки всех, получивших прививку, не могут есть обычную пищу, не могут пить воду, молоко или что-то еще из нормального человеческого рациона – полная непереносимость. Единственное, что принимал организм младенцев, – это кровь. Оптимально – человеческую, но можно было и животных.

Енька вздрогнула, услышав слово «кровь».

– Тут же, в течение нескольких месяцев после того, как убедились, что явление носит массовый характер, нашли способ создавать искусственную кровь с минимальными затратами. По эффекту для организма она оказалась идентична человеческой. А вот по вкусу – гораздо хуже, чем кровь коров или крыс. Самой вкусной была человеческая и, что печальнее всего, самой питательной – тоже. Причем от крови привитых пользы не ощущалось никакой, она даже была вредна. Во многих странах оставались диаспоры непривитых людей. Одни из них сдавали кровь как доноры, за приличные деньги – например, так было в Океании. Других, как в Китае, заперли в резервации. Через какое-то время выяснилось, что у непривитых людей, которые живут в отличных условиях, кровь очень вкусная и вроде как радует. А у тех, что десятилетиями влачили рабское существование, – она словно испорчена. Я могу попросить выкладки ученых, это не проблема. В общем, кровь имеет так называемый флер. У счастливых людей – хороший флер, у несчастных – плохой. А девяносто девять процентов населения уже были привиты. Клонирование – запрещено. С этого момента один процент людей во всем мире начал жить припеваючи.

Мы смогли, – продолжал Аятоллов, – интригами и разными махинациями собрать некоторое количество не привитых людей, для медицинских целей и – что скрывать! – для нужд самой высшей части населения – тех, кто решает проблемы государственного характера. А полгода назад практически вся наша диаспора непривитых умерла от инфекции. Лекарство нашли слишком поздно, из сорока тысяч человек погибло тридцать восемь. Двух тысяч не хватит даже на медицинские цели. Набирать новых – да кто ж нам позволит! Всем выгодно, чтобы Россия все время просила, умоляла, стояла на коленях. И вот тут выплыл на поверхность проект доктора Рябова. Дело в том, что около сорока лет назад была изобретена машина времени. Вернее – межконтинуумный преобразователь. Здесь я тоже могу ошибаться в деталях, но суть в том, что вначале доказали существование параллельных миров. Затем – что в некоторых из них время движется в обратную сторону. Наконец – что можно посылать в другой мир поле определенного вида. А дальше было уже дело техники. Мы смогли сделать так: направляем в другой мир поле, оно там искажается и попадает в наше прошлое. Есть масса ограничений, множество нюансов. В любом случае мы научились летать в прошлое, причем выбирая время и место. Почти сразу ООГ…

– Может быть, ООН? – поинтересовалась Енька.

– А, ты еще при ООН жила? – усмехнулся Аятоллов. – Где-то в первой половине двадцать первого века переименовали из-за неполиткорректности. Организация Объединенных Наций стала Организацией Объединенных Государств. Тогда как раз главой Франции был араб, а канцлером Германии – турок. В США, если не ошибаюсь, избрали президентом дочь мексиканских беженцев. Итак, возвращаясь к теме, ООГ почти сразу запретила путешествия во времени, опасность парадоксов существовала немалая. Но доктор Рябов нашел лазейку: согласно одному из постановлений той же ООГ, если есть возможность спасти детей, при этом никому не причиняя вреда, то можно нарушать другие постановления ООГ. И пока в ООГ принимают новый документ, который прямо запретит похищать обреченных на смерть детей из их времени, Россия экстренно пополняет свои запасы непривитых людей. В их числе и вы. Суть ясна?

– Да. – Енька подумала и добавила: – Но все равно как-то непонятно. Значит, с нами все делали законно? И еще: у меня перед тем, как я сбежала, брали кровь. Даже след от иглы есть!

Она закатала рукав, и депутат посмотрел на маленькую красную точку. Девушке показалось, что во взгляде кандидата в президенты мелькнула жадность.

– Нет, нарушений много, и на этом я смогу сыграть. – Аятоллов откинулся в кресле. – Вы не подписывали договор с государством, вам не обеспечены минимальные требования. На данный момент все вы лица без гражданства, то есть подпадаете под юрисдикцию ООГ. Но это уже детали, моя головная боль. А для тебя у меня есть вкусный ужин и небольшая комната с мягкой кроватью.

Вкуса пищи Енька не запомнила, равно как и не успела рассмотреть комнату. Едва опустив голову на подушку, она провалилась в сон, и там за ней бегала с розгой мама Люба и орала, что Енька не имеет права упустить свой шанс и обязана выйти замуж за перспективного Аятоллова. Енька отнекивалась и утверждала, что он старый и вообще вампир, на что появившаяся баба Таня предлагала отдать Аятоллова ей, старость, мол, не порок, а насчет вампира – она и не с такими упырями имела дело.

Следующие несколько дней прошли как в дурмане. Енька подписывала какие-то документы, беспрерывно махая рукой. Специально для нее Аятоллов поставил рядом со своим особняком временный домик – двухэтажный, общей площадью в двести квадратных метров.

Енька научилась формировать одежду – это оказалось не сложнее, чем играть в тетрис на самой маленькой скорости. Она изучала местный алфавит, училась водить аэромобиль – на самом деле тот летал сам, но в некоторых версиях можно было отключать часть автоматики, все равно шанс врезаться во что-нибудь оставался нулевым.

Потом потянулась неделя затишья – к этому времени Аятоллов закинул все нужные удочки, подготовился к атаке и постоянно куда-то ездил и с кем-то разговаривал.

Еньке же в ее шикарном домике с сауной, бассейном и виртуализатором, готовым перенести ее в любой выдуманный мир, было тоскливо.

Она дико скучала по родным, по две тысячи девятнадцатому. И по карантину, в котором остались Инна с ее страстным мальчиком и Артем. Там можно было общаться с близкими и интересными ей людьми.

Енька призналась себе, что лучше бы она тогда осталась в том центре, а не сбежала. Во всяком случае – жизнь была бы насыщеннее.

Потом закрутились какие-то заявления президента для прессы, постановления ООГ, кого-то снимали с постов, и она почему-то должна была этому радоваться. Енька уже даже не пробовала вникать во все. Ее возили на съемки, и она говорила там то, о чем ее просил Аятоллов. Чаще всего это совпадало с правдой, но не всегда.

Детей, выдернутых из прошлого, – всех, кроме Еньки, – перевели в какое-то шикарное место, она видела фотографии: громадный парк, аттракционы, бассейны и многое другое. Все они могли в любой момент по желанию получить гражданство.

Аятоллов говорил: «Мы выиграли». Енька покупала себе драгоценности и пускала старинные монеты «блинчиком» в бассейне, считая подпрыгивания над водой.

Она хотела попроситься к своим современникам, к вальсу и парку аттракционов. Но понимала, что, во-первых, обидит этим кандидата в президенты, а во-вторых, ее все равно не отпустят – слишком многое уже было завязано на девочку.

Однажды ночью она проснулась оттого, что над кроватью кто-то стоял. Жестом включив свет, Енька увидела над собой худющего и заросшего Тём-Тёмыча в сером комбинезоне, висящем на нем как на пугале. Каким образом он смог не только найти ее, но и проникнуть на хорошо охраняемую территорию и взломать все замки, было просто непостижимо.

– Я сбежал месяц назад, во время переезда, – заявил он. – Искал тебя, думал, тебя держат как в тюрьме.

Он сел рядом с кроватью и заплакал. Енька еще не проснулась и никак не могла сообразить, почему нормальный с виду парень – и вдруг ревет.

– Я выяснил, где находится центр континуумных полей, – всхлипнув, сообщил Артем. – Продумал, как туда попасть, подобрал коды. Пришел спасать тебя… А у тебя все так роскошно… И двери изнутри не заперты.

– Ну и дурак ты, Тём-Тёмыч, – обиделась Енька. – Пришел спасать – так спасай, а не реви!

– Правда? – удивился Артем.

– Правда, – ответила она. Что-то по подобному поводу говорила мама Люба, что-то нелицеприятное, но девушке было все равно.

Она опустилась на колени рядом с Тём-Тёмычем, взяла в ладони его лицо, по которому, оставляя грязные дорожки, текли слезы, и поцеловала.

Осторожно, легко, словно опасаясь, что ответа не будет.

Поцеловала так, чтобы просто почувствовать его вкус. Чтобы понять – каково это, когда за прекрасной дамой в логово дракона вламывается ее рыцарь.

А что случится дальше – ей было плевать. Ворваться в этот их континуумный центр? Украсть машину времени? Нырнуть наугад куда-нибудь туда, где люди еще не начали пить кровь друг друга?..

– И ты пойдешь со мной, туда… непонятно куда? – Артем оторвался от Еньки.

– Да, – ответила она и снова прижалась к его губам.

Примечание автора

Однажды я задумал написать подростковый фантастический рассказ про обычного ребенка, волей случая попадающего в будущее. Нормальное такое будущее, которое растет из нашего настоящего – не злое, не доброе, но в то же время тревожное и с какими-то своими чаяниями и надеждами.

Я хотел, чтобы все сразу становилось ясно из названия: и про подростковость рассказа, и про путешествие в будущее, и про то, что это самое будущее – в общем-то просто продолжение нашего настоящего, хотя и совсем-совсем другое.

И я придумал такое слово: «тенегрядущедоброе». На мой взгляд, оно содержит все нужное. При этом название выделяется из ряда и запоминается – может, даже не побуквенно, а своим настроением, нарочитой громоздкостью и необычностью.

Республика Знаний 

Председатель брызгал слюной:

– Таким, как ты, прямая дорога в школу! А потом в университет! Всю жизнь по учебным заведениям!

Это он, конечно, загнул. Шурик слушал вполуха – больше всего его интересовало, обнаружат они истинные размеры кражи или же будут наказывать только за один мешок.

– Нет, ну вы посмотрите, – распалялся председатель, – каков наглец! Папашка его уже третье высшее получает, мы тут из жалости выродка пригреваем – а он у нас, благодетелей, зерно ворует!

В кабинете они были вдвоем. За серым от грязи столом – председатель, весь состоящий из перекатывающихся валиков жира, а в углу, на хлипком стуле – Шуранды Аланов, пятнадцатилетний нарушитель закона.

Худой, длинный, с голодным взглядом.

В дверь постучали, не дожидаясь ответа, приоткрыли ее – и в узкую щель протиснулась потная лысая голова заместителя председателя.

Желтоватая кожа туго обтягивала кость, и впечатление получалось жуткое – будто бы кто-то надел на руку череп и засунул его в дверь.

– Там семи мешков не хватает, – задвигалась нижняя челюсть. – И еще пуда соли.

– Ложь! Я только шесть взял! И без соли! – выдал себя Шурик.

– Готовь рапорт, – неожиданно тихо произнес председатель. – И спиши на него падеж четырех коров, полторы тонны арматуры и девятнадцать мешков цемента. Позвони куратору из района, пусть присылает приставов.

Мальчик обалдело посмотрел по сторонам – но ничего, кроме оседающих в его сознании слов, не указывало на то, что мир перевернулся. Он взглянул на окно: за стеклом виднелись ржавые прутья решетки, за ними – размокшее от непрерывных дождей поле, в котором уныло ковырялись колхозники.

– Но это же нечестно…

– А разнарядки на план сбрасывать – честно? А рабочих в солдаты забривать – честно? А семенной фонд в рамках сбора налогов уменьшать – честно? – заорал председатель. Череп заместителя исчез, дверь с тихим скрипом прикрылась. – Там, в университете, всякие умники сидят – вот с них и спросишь!

Мать болела уже второй год, старшая сестра уехала в город и пропала. Может, тоже что не так сделала – и угодила в университет…

Уже на пересылке Шурик обнаружил, что ушлый заместитель неправильно проставил его возраст – вместо пятнадцати записал шестнадцать, и теперь шансов обойтись ускоренными курсами практически не осталось.

Первую часть пути он проделал даже с некоторым комфортом – в автомобиле пристава с зарешеченным салоном. Нормально лечь там было сложно, но, подогнув длинные ноги, Шурик умудрился немного поспать.

Потом, в камере на пересылке, он познакомился с другими абитуриентами, ненамного старше него – одного взяли за контрабанду, еще двое попались на мелких кражах.

Обращались с ними приставы довольно терпимо, били нечасто, кормили каждый день. Говорить между собой абитуриентам было практически не о чем – так, о девушках, о своих колхозах, о сволочах-председателях.

Через неделю все темы оказались исчерпаны, анекдоты рассказаны по нескольку раз. И парни уже даже с нетерпением ждали конвоя, который сопроводит их в город, на распределение к куратору.

– А меня небось оправдают! – надеялся глуповатый Небоська. – Небось никому я там не нужен. Мне-то небось и учиться-то не за что, я-то небось и прав во всем!

– Жди! Надейся! – иронизировал Контра, взятый на попытке провезти через границу мешок с иконами. – Нам уже нечего терять. Все, теперь прямая дорога – или на всю жизнь в отстойник, или пробиваться в академики.

Слово прозвучало. Стать академиком мог далеко не каждый – надо было отречься от закона и всю жизнь провести в преступлениях, обязательно перемежая их регулярными посещениями учебных заведений.

Не один год проходил, прежде чем обычный абитуриент становился академиком. А то и не одно десятилетие.

В этот вечер они больше не разговаривали – пару раз Небоська пытался завести свою песню про то, как его отпустят и он вернется в колхоз, но даже его приятель Апочука, второй попавшийся на бытовой краже, не поддерживал беседы.

А на следующее утро в камеру привели новенького. В отличие от остальных, он был одет не в грязную льняную одежду, а в настоящие хлопковые штаны и рубашку из искусственного шелка.

На вопросы новенький не отвечал, только хлюпал окровавленным носом и тер ребра – видимо, хорошо ему досталось.

Его порцию было решено поделить между собой. Шурик внутренне ощутил протест – жаль человека, да и интересно же: кто он, откуда такой, – поэтому чуть-чуть еды он отложил и, когда остальные обитатели камеры уснули, тихо подобрался к новенькому.

– На, – шепнул он, сунув хлеб под нос несуразному абитуриенту, – ешь.

Тот жадно заглотил предложенное, а потом посмотрел на Шурика снизу вверх глазами собаки, которую внезапно погладили после долгих издевательств.

– Как тебя звать?

Новенький вначале промолчал, а потом все-таки ответил:

– Ашур.

Голос его был хриплый, словно прокуренный насквозь – хотя табак стоил безумно дорого, и даже председатель почитал за счастье, если ему удавалось посмолить хотя бы раза два-три в месяц. Такой же голос был у пристава – вот кто дымил не переставая. Шурик вначале радовался, вдыхая редкий и странный дым, а потом его стало тошнить, да так и мутило всю дорогу, то меньше, то больше.

– Тезки, значит. Ты ведь не местный, точно? Не колхозное у тебя лицо. И одежда.

– Я из Ракоповки. Это такое маленькое государство на севере от вас. У нашей семьи нет денег на то, чтобы дать мне приличное образование… – Шурик оторопел. Что же получается – у них еще и деньги за это платят? – А у вас, по слухам, бесплатное обучение. Государство своих студентов содержит. Главное, чтобы было желание учиться. Чтобы сам, своей головой… А меня на границе взяли – избили, в тюрьму сразу!

– В абитуру, – автоматически поправил Шурик. – Образование у нас и вправду бесплатное.

У новичка проснулось желание говорить, он рассказывал про то, как его родители работали, не жалея сил, все для того, чтобы их дети попали в университет, – а Шурик сидел в темноте рядом с его нарами, прислонившись спиной к сырой стене, и размышлял.

Утром он проснулся от жесточайшей судороги, которая свела его тело, заставляя выгибаться в непристойных движениях – благо, остальные спали.

А потом пришел конвой с приставом, и Шурика забрали на распределение.

Куратор долго изучал его документы, затем мрачно посмотрел на парня.

– Потомственный академик, а? – Присутствующие – десяток конвойных, двое приставов и писец – дружно захихикали, подобострастно глядя на куратора. – Что это в документах написано: шестнадцать лет, а по моим данным – пятнадцать? Отвечай!

– Мне пятнадцать. – Шурик воспрянул. Вроде как появился шанс попасть в училище! Там, по слухам, попроще, да и после еще можно устроиться в жизни.

– Все вы так говорите! А кто будет трудиться на благо Родины? У тебя в списке – кражи, хищения, поджог, подлог, изменнические разговоры и подрыв авторитета непосредственного начальства! А также нездоровый интерес к знаниям – неужели ты и вправду не удовлетворился церковно-приходской школой?

– Там мало давали… – Шурик внезапно понял, что священник, выдававший ему книги одной рукой, другой строчил доносы, и от этого ему стало очень грустно.

– Теперь ты получишь то, о чем мечтал. Согласно распределению, пройдешь базовый курс с обязательной сдачей единого экзамена, затем курс философии со сдачей трех экзаменов по основным дисциплинам, с возможностью замены одного из трех экзаменов зачетом, и полный курс механики с обязательной защитой диплома. Обучение будет проводиться в закрытом Тромадском государственном университете.

Пристав, стоявший рядом, пораженно вздохнул – видимо, нечасто ему приходилось слышать такие суровые приговоры.

– Конвой, уведите абитуриента.

Шурик встал, не чувствуя ног, – распределение оказалось коротким, но от этого не менее несправедливым.

Пристав, шедший рядом, тихо говорил что-то – понемногу до парня начали доходить слова.

– …от механики не отделаешься, это основное, а вот философии при правильной апелляции вполне можно избежать, ты, главное, сразу настаивай, чтобы тебе в учебном плане механику первой поставили, и учись получше, с профессурой не конфликтуй, в студенческих пьянках и акциях не участвуй…

Дальше все было как во сне.

Еще сутки он провел в камере с двумя десятками абитуриентов. Все здесь оказались по первому разу, уже прошедшие распределение, но когда они слышали про закрытый ТГУ, то пораженно умолкали.

Аббревиатуры и имена так и сыпались – судя по всему, работала какая-то внутренняя почта, так он узнал, что хуже закрытого ТГУ только закрытые БГУ и СПрГУ, а еще хуже лишь Академия, но туда попасть очень сложно, а еще есть военные учебные заведения, но они только для проштрафившихся солдат.

И что ужасней всего на свете – АГШ, Академия Генерального Штаба, но, к счастью, никому из присутствующих она не грозит, потому что прошедшего даже первичный курс обучения в армию уже не забирают.

Потом был холодный вагон – первые заморозки, без нормального отопления, все грелись друг о друга, сжимаясь в плотный комок вокруг аккуратно разложенного в центре вагона на железном листе костерка.

На третий день невыносимого холода Шурик обнаружил, что в одном вагоне с ним едет и Ашур, но обритый налысо и в стандартной льняной одежде, не похожий на себя прежнего. Сам Ашур его не признал – да, если честно, он той ночью так и не понял, кто из абитуриентов с ним разговаривал.

Теперь Ашур гордо поведал, что его распределили на курс логики, добавили теорию статистики и «электрику и коммуникации».

– Электрика – это основное. – Шурик понял систему – на многочисленных примерах. – Ты после диплома несколько лет отработаешь на государство инженером-электриком. А логика и статистика – это «утяжеления», их могут снять, если все правильно сделать.

– Да ты что! – Забавный малый из Ракоповки не понимал ни черта даже после распределения, лютого холода и злобы окружающих абитуриентов. – Это же знания! Это же!.. Это!..

Он заплакал от невозможности объяснить свою мысль.

Шурик обнял его за плечи, чувствуя рядом с собой вздрагивающее тело. Хотелось сказать что-то ободряющее, но он не знал – что именно.

Ночью – в первый раз за все эти сумасшедшие десять дней – ему приснился сон.

Мать, в своей выходной юбке, с подведенными сажей ресницами, вытаскивала из печки пирожки с капустой. Дед, довольный донельзя, возился с радиоприемником, а за столом вальяжно развалился мрачный, седой, горбоносый человек.

Его руки были испещрены изящно сделанными наколками – «БГУ» с короной из пяти лучей, «ТМА» в двойном круге, «Век живи – век учись!» вокруг одного запястья и «Учиться, учиться и еще раз учиться» – вокруг другого.

На пальцах тоже виднелись какие-то наколки, но какие именно – Шурик не мог разобрать. Он понимал, что это – его отец, что сейчас происходит самое радостное событие в его жизни – возвращение отца, но веселья почему-то не ощущал.

– …и тогда ректор запретил нам пользоваться вычислительными машинами – а план горит, исследовательские работы стоят, не успеем в срок! Все, считай, и моя докторская дополнится каким-нибудь искусствоведением, и кандидатская Лазарева к чертям – а у него, между прочим, вычисления на грани математики и биологии, ему вообще все по циклам делать, на год его откинут! Мы заявление в деканат – там отказ.

На имя министра образования писать бесполезно, им всем плевать, только условия ужесточат. Из мусора, из отходов собрали радиопередатчик, вышли на ультракороткие, кинули своей почтой в Академию Генштаба – благо, они недалеко, – и что ты думаешь? Помогли ребята! Все расчеты через задницу – цифры по десять раз проверяли, прежде чем отправить… А они там в Генштабе пользовались деканским передатчиком – малость усовершенствовали, конечно, им потом за это премию выдали. Мне – доктора, Лазареву – кандидата, а ректор при своих остался! Потом на каторжных я семь лет отинженерил. Обидно, конечно, вольные работяги по три сотни в месяц получают, а мне едва полтинник выходит, ну что тут поделаешь…

– Как там сейчас Шурик? – Мать всхлипнула. – Бог взял – Бог дал. Будто взамен ты, чтобы я одна не сгинула…

– Бога нет. – Горбоносый замахнул стакан самогона, закусил пирожком. – Научный факт. Вместо Бога – священники, вместо Истины – приставы, вместо Родины – чиновники. Только знания и есть, да еще процесс их получения!

– Ой, Грашек, что же ты такое говоришь! – Мать всплеснула руками, опрокидывая со стола поднос с пирожками. – Как же Бога – и нет?

Отец посмотрел на неё – нежно и в то же время иронично, а потом нагнулся и начал собирать пирожки с пола.

В этот момент без стука отворилась дверь – и вошел председатель. За ним маячили двое прихлебал – за собой они не закрыли, и в комнате сразу же стало холоднее.

– Вернулся, значит! – Председатель хмуро глянул на деда, перевел взгляд на мать – на отца он упорно не смотрел. – Ненадолго, чаю, вернулся. Ты же механизатором не пойдешь?

Отец встал со стула, протиснулся мимо председательской туши, отодвинул одного из прихлебал и захлопнул дверь.

– Почему нет? Могу и механизатором. Только ты, Остас, не забывай – должок за тобой. А после сына моего – так и вовсе он вырос. – Наконец они встретились взглядами, и тут же председатель отвел зенки – как обжегся, словно ослепил его отец своими пронзительными серыми глазами.

– Про долг помню. За сына прости – не думал, что ты вернешься, а тут накопилось всякого, да и сам он – неуправляемый, все равно бы в университет загремел! А если бы не загремел – в армию бы забрали, а там ему прямая дорога в военное училище!

– Ну-ну. – Отец рассмеялся – но не весело, а каким-то злым, нехорошим смехом. – Тебя послушать, ты тем, что сына в университет отправил, всем лучше сделал, а то, глядишь, – и весь долг выплатил!

– Нет… Ну что ты! Я не о том. – Председатель начал пятиться, пока не уперся в одного из холуев. На мгновение в прихожей образовался затор – потом дверь, выпуская всю троицу обратно, открылась, и гости выплеснулись из дома. – Ты как отдохнешь – зайди, я тебе все документы выправлю, лучшую машину дам!

И закрылась дверь, как отрубило.

Только на полу – поднос с пирожками, а сверху – отцовская нога, из-под которой выдавливается вареная капуста.

За неделю в вагоне от холода умерло шестеро.

Последним был Ашур из Ракоповки, так и не добравшийся до своей цели. Трупы уносили по утрам, вечерами раздавали паек, но если днем вдруг кто откидывался в никуда – из вагона их не забирали, так и ночевали покойные вместе с живыми.

Еды было на удивление много – невкусной, но все же. Топливо кончилось в первые дни – кто-то наверняка здорово заработал на угле.

Одежда умерших сгорала быстро, тепла не давала, а дым пах преотвратнейше.

Наконец всех абитуриентов вывели из вагонов и построили перед высокой стеной с натянутой поверху колючей проволокой.

– Абитуриенты! – мощным басом взревел кто-то сбоку – Шурик глянул влево и увидел низенького плотного человечка в странном балахоне. – Не по своей воле попали вы в этот храм науки! Но помните – именно здесь находится острие меча человеческого знания, пронзающего тьму невежества! Именно здесь куются военные и технические победы нашей великой Родины! Именно отсюда выходят самые квалифицированные специалисты! Инженеры! Строители! Профессионалы с высочайшим уровнем знаний!

– Проректор по научной части, – шепнул Шурику сосед справа. – Мировой мужик, всегда перед ректором прикроет, вместе с проректором по хозяйственной части общак держит, его слово крепче стали.

Шурик так не умел – шептать предельно тихо и при этом очень внятно и ясно.

Проректор тем временем шел вдоль ряда, во весь голос – отнюдь не слабый – объясняя перспективы отечественной науки, открывающиеся перед вступающими в сию обитель.

На нем был странный головной убор, четырехугольный, с расходящимися по краям полями – только не снизу, как у парадной шляпы председателя, а сверху.

Лицо его, одухотворенное и живое, будто бы передавало каждое слово – и казалось, что, даже если сейчас в одну секунду оглохнут все присутствующие, всё равно никто ничего не упустит, просто вглядываясь в мимику ученого.

Потом слово взял ректор – этот выступал с микрофоном, говорил в основном об исправлении, о том, что из университета выходят с чистой совестью, что долг патриота – быть хорошим ученым, и что-то еще, теряющееся в массе пустых, цепляющихся друг за друга слов.

Еще позже их все-таки впустили в университет – здесь было не по-осеннему чисто, внутренние дворы вымощены брусчаткой. Со всех сторон их окружали высокие, в три, четыре, а иногда и в пять этажей здания – разные, но странным образом сочетающиеся вместе.

С кленов и тополей в маленьких садиках понемногу опадала листва, ветви на деревьях начинались примерно в пяти-шести метрах от земли, причем нижних ветвей словно и не предусматривалось – видимо, вывели новые сорта.

Новоприбывших разделили на неравные части: примерно две трети «абитуриентов» пошли направо, чуть меньше трети – «желающие получить второе высшее» – налево.

Потом распределяли по общежитиям – к удивлению Шурика, этим занимались не приставы, а явные студенты. Их группу из двадцати человек взял с собой мужик лет сорока, в балахоне и со странной шапкой.

– Ты, ты и ты – вон туда, в третий кампус. Спросите старшего, он вас определит. Вы трое – смотреть на меня, не нервировать! – в одиннадцатый кампус. Через сорок минут всех проверяют приставы, кто не на месте – получит курс по физподготовке недели на две. Декан как раз хочет котлован вырыть под бассейн за третьим кампусом. Вы двое – за мной.

За распределением наблюдали четверо приставов – они смотрели только, чтобы те, на кого указал студент, двигались в правильном направлении.

В числе двух последних распределяемых оказался и Шурик – он пошел за студентом, метров через тридцать тот обернулся и спросил:

– Аланов, ты, случаем, не родственник тому самому Аланову?

– Не знаю, – честно признался Шурик. – Если бы вы меня в колхозе спросили, я бы сказал, что родственник, а тут неизвестно – может, нас, Алановых, по стране десять тысяч!

– Я про Грашека Аланова спрашиваю. Он один такой – на нем весь БГУ держался, семь голодовок, полтора года карцера, одиннадцать факультативных курсов, еще, говорят, он ректору по морде как-то заехал, а тот испугался студенческих волнений и даже не наказал его.

– Да, Грашек Аланов – это мой отец! – с гордостью признался Шурик.

– Ну тогда держись. С «юристами» общайся поменьше. Фамилию свою никому не говори, слава богу, здесь тебе номер дадут, но все равно чувствую, выплывет правда наружу. Тяжело тебе придется.

Студент не обманул. Первые четыре дня парень провел вместе со всеми, подъем – в шесть, зарядка, умывание, завтрак. Общий курс лекций, два практических занятия – все просто, в основном чтение, чистописание и математика, плюс внутренний распорядок, сложившаяся иерархия, история Родины, физподготовка.

Потом обед, потом факультативы и выполнение домашних заданий. Времени на раздумья не оставалось, и к ужину Шурик спускался с четвертого этажа (у них в кампусе столовая была прямо в здании) совершенно вымотанным.

За неправильно сделанное задание – десять плетей, за повторно неправильное – двадцать, если вдруг преподаватель усматривал намеренную лень или оскорбление – пятьдесят.

Даже у Шурика, парня неглупого и умеющего временно приспособиться к обстоятельствам, спина была исполосована вдоль и поперек.

На пятый день кто-то донес ректору о том, что в университете учится сын «того самого Аланова».

Его тут же перевели в другой кампус, и из двадцатиместной комнаты, в которой у каждого был свой небольшой столик, он перешел в сорокаместную, причем соседями его оказались сплошь «юристы», студенты третьего, а то и четвертого курсов.

О разнице между «юристами» и «философами» Шурику рассказали на второй день в университете – все студенты принадлежали к одной из двух группировок. Одна состояла большей частью из людей, сознательно вставших на путь преступлений («юристы»), другая («философы») – из всех остальных, в основном бытовушников и политических.

– Па-адъем! – орал по утрам один из «юристов» – в этой комнате не признавали сирену и просыпались за две минуты до нее.

Протест против организованности университетской жизни доходил до того, что «юристы» предпочитали брать лишние часы физподготовки и отрабатывать их заранее.

Зато потом, когда в качестве штрафов им давали сто, сто пятьдесят или полный курс из двухсот часов – они могли просто плюнуть под ноги разъяренному куратору и предъявить зачетку, в которой эти часы уже стояли с записью «досрочно».

С «юристами» старших курсов старались не связываться даже ламинаторы, исполнители наказаний – если обычный студент после пятидесяти плетей из ламинаторской едва выползал, то «юристы» и после сотни выходили с гордо поднятой головой.

В своей среде у них были распространены пари, азартные игры, регулярно происходили крупные ссоры, по слухам, несмотря на специальные добавки в еду, случалось и мужеложество.

– Первак, сколько будет семьдесят два помножить на сто сорок один? – И ему приходилось откладывать собственное задание и перемножать столбиком для ленивого «юриста». Стирать и подшивать белье он отказывался – это поначалу стоило ему сна, нередко он бывал аккуратно бит – подушками и носками с песком.

Но – не подав ни одной жалобы и ни разу не сорвавшись – уже через две недели он стал в кампусе своим.

С оговорками, со скидкой на курс – все-таки первак, но тем не менее. Преподаватели – как правило, прошедшие обучение здесь же – относились к нему совсем неплохо, и через месяц после зачисления на первый курс Шурику предложили сдать общеобразовательный курс экстерном.

Он сдал единый экзамен за одну декаду, благо знаний ему хватало, но ректор перевод не оформил – случай чрезвычайно редкий, – и тогда Шурик впервые оказался в центре студенческого волнения.

Шесть кампусов забаррикадировались изнутри, перекликаясь друг с другом с крыш, часть преподавателей объявила голодовку, требуя объяснений по поводу отказа.

– У нас есть права! – орал с крыши Каток, «юрист» седьмого курса, уже имеющий два диплома – по логике и общей экономической теории. «Юристы» предпочитали получать вначале дополнительное образование, и в этом протестуя против своего обучения. – Они прописаны в уставе университета! У нас есть право на экстернат! Каждый может сдать любую дисциплину досрочно!

– У вас нет прав! – орал ему снизу ректор, а два пристава держали над ним металлический лист во избежание несчастных случаев – студенты вполне могли скинуть сверху стул или даже парту. – Ты у меня сопромат и корпускулярную теорию будешь десять лет сдавать!

– Да плевал я! Мне и здесь неплохо!

За каждую смерть в университете ректор писал длинные объяснительные, а еще время от времени приезжали проверяющие – все как один из бывших студентов, получивших дополнительные дипломы в области права, экономики, психологии, медицины.

Государство видело в студентах свое ценное имущество. Более того, многие, получив хорошее образование, становились референтами и заместителями при реальной власти и, не имея возможности сломать систему в корне, заботились о своих альма-матер как умели.

А умели они по-разному…

У ректора было два варианта. Либо силой принудить бунтующий университет к повиновению – без жертв бы не обошлось, и после ректор на несколько месяцев гарантированно получал бумажную работу, проверки и мелкие пакости от подчиненных. Либо можно было согласиться с условиями студентов и преподавателей – но тогда его авторитет пошатнулся бы, и каждое следующее волнение отнимало бы у него еще по капельке власти до тех пор, пока ректор не стал бы ничего не значащей фигурой, автоматически подписывающей приносимые проректорами документы.

Он искал третий вариант – и с помощью проректора по научной части нашел его. Проректор ненавидел остановки в исследовательском процессе, для него каждый день простоя лабораторий и учебных корпусов был ударом.

Договорились на том, что Шурик пересдаст единый экзамен – при расширенной приемной комиссии. «Юристы» разобрали баррикады, активисты принялись накалывать друг другу перстни «осада», Шурика в восторге хлопали по спине.

Во всем университете студентам и преподавателям выдавали свекольный спирт, все радовались, смеялись, кто-то дебоширил, и дебоширов аккуратно изымали из обращения приставы.

Он завалил экзамен – на истории. Вопрос был по «Восстанию синода» 1746 года, когда епископ Расский объявил об отречении царя, пригрозил гвардии отлучением и назначил синод высшим органом власти.

В том учебнике, который читал Шурик, было написано, что восстание оказалось «преждевременным», что священники «не могли удержать власть» и что «исторически восстание не было обосновано».

– Церковь – это души, дела мирские – не наша забота… – грустно приговаривал приходской священник, рассказывая Шурику про восстание.

Как оказалось, теперь учились по другим источникам – более новым, в которых восстание называлось «закономерным», являлось «переходным этапом от абсолютной монархии к диктатуре пролетариата», и что сам епископ Расский передал власть Напоре Гласске, который навел порядок в стране.

Именно при Гласске начала складываться современная государственная система образования, на основе двух университетов, которые в полном составе выразили протест против власти пролетариата. Университеты были превращены в первые лагеря для политзаключенных. Там же ученых заставляли заниматься наукой. Впоследствии систему признали перспективной и расширили до существующих на данный момент пределов.

Впрочем, про университеты Шурик не рассказывал – его несколько раз поправили на восстании синода, потом он запутался из-за наводящих вопросов сочувствующего ему преподавателя на легитимности передачи власти от епископа Расского к диктатору Гласске – и получил закономерный «неуд».

Этой ночью ему вновь приснился сон.

Отец, весь облепленный грязным снегом, с совершенно безумными глазами, орал на шестерых мужиков, которые пытались вытянуть веревками ревущий трактор из рва, куда тот заехал одной гусеницей.

– Через дерево, кретин, и влево тяни! А ты чего стоишь, подкладывай доски!

Солнце подкралось к горизонту и как бы намекало, что вот-вот юркнет за алую линию, погружая колхозное поле во мрак новолуния.

– Здорово, Монетчик. – Из перелеска, вместе со рвом разделяющего поле на две части, вышел высокий, подтянутый мужчина в военной форме без знаков различия. На руках у него белели в закатных сумерках офицерские перчатки. – Не ори, они все равно не поймут.

– А ты кто? – бесстрастно спросил Грашек. – Откуда меня знаешь? Мужики, привал десять минут! Если кто нажрется – пеняйте на себя!

– Мы с тобой немало пообщались в свое время. Мой позывной – Орел, помнишь такого?

Отец пораженно взглянул на военного.

– У тебя левая рука должна быть сухой. Ты рассказывал, на втором курсе тебе за непослушание прописали восемь часов дыбы и перестарались.

– Да уж, Академия совсем не сахар. – Военный закатал левый рукав – вдоль удивительно тонкого предплечья шла стальная спица с шарнирами. – Мизинец правой руки отвечает за всю левую. Смотри.

Он показал правую ладонь, прижал мизинец, шарнир бесшумно поднял вторую руку вверх.

– Верю. Пойдем, поговорим.

Они отошли от колхозников на полсотни шагов.

– Ты нам нужен. – Орел достал из внутреннего кармана портсигар, одной рукой ловко вынул длинную папиросу, и, постучав по портсигару, сунул ее себе в рот и прикурил. – То, о чем мы тогда беседовали в чистой теории, скоро воплотится в жизнь.

– Не верю! – живо отреагировал отец. Его глаза загорелись. – Слушай, это ведь я мечтатель и теоретик! Мы что, ролями поменялись? Как возможно? АГШ слишком далеко от столицы, девяносто процентов выпускников гибнет в первые годы на передовой, девяносто процентов выживших – всю жизнь на фронте!

– Мир. Уже две недели как. Это при диктаторе Широте мы расширяли территорию, а двое последних использовали армию только как инструмент давления. Всё, договора подписаны. Господи, при такой армии, с такой техникой, с таким преимуществом – и всего лишь требовать возможности выхода на мировой рынок!

– Понятно. Как Бяшка?

– Погиб на четвертый день. Система. Весь выпуск – на передовую, рядовыми. Ты представь только – самые грамотные, лучшие тактики и стратеги – рядовыми! Под начало каким-то кретинам!

– Теперь-то ты как? – отец улыбался – грустно и по-доброму. – Я вижу, нормально устроился?

– Теперь да. Наш выпуск – кто жив остался – все не ниже майора по неофициальной иерархии. Я – адъютантом у генерала Поскеши. – Орел сплюнул. – Верчу им, как заблагорассудится. Раскол между молодой гвардией и старой ликвидирован, я слышал, «юристы» и «философы» тоже поладили.

– Не то чтобы полностью – но того, что было лет десять назад, уже нет. Да, ты прав – сейчас самое время сменить власть, особенно если вся гвардия АГШ в столице! Что от меня-то требуется?

– Завтра тебе придет вызов – на место преподавателя в БГУ. Посмотри, что можно в лабораториях сделать – в первую очередь интересует взрывчатка, во вторую – средства связи, шифрование сигнала. Потом, по знаку, поднимешь преподавателей, студентов. Машинами обеспечим, дороги там хорошие, за два часа до столицы доедете. Если все пойдет по плану, займете юг города, взорвете за собой мосты – мало ли, вдруг старая гвардия не обеспечит лояльности столичного военного округа.

– Это уже тактика, меня интересует стратегия. – Грашек протянул руку к старому другу, тот вначале не понял, потом улыбнулся, достал портсигар, раскрыл его. Отец неумело прикурил, закашлялся. – Что потом?

– Приравняем село к городу, университеты сделаем открытыми, ученые со всего мира приедут! Они ведь нашими подачками живут. Выровняем экономику, да и вообще – надо заниматься авиацией, в ТГУ вплотную подошли к использованию какой-то новой энергии.

– Это все хорошо. А помнишь, мы считали, что при перевороте сразу же начнется интервенция? – Отец Шурика наконец-то выпустил нормальное облако дыма и не закашлялся. – Войска все будут около столицы, прежние договоренности потеряют легитимность, за сто двадцать лет наши диктаторы вели более сорока разных войн – одних спорных территорий до двадцати процентов страны!

– Все решается. Не спорю – часть территорий на начальном этапе мы потеряем, зато потом вернем сторицей! – Глаза военного загорелись. – У нас же реальное преимущество! Чистые знания, прикладные! Военная теория – самая прогрессивная! Техника, какой ни у кого нет!

– Все-таки есть планы экспансии? – Грашек откинулся, прижавшись спиной к стволу березы. – Я же доказал, что наступательная война в самом лучшем случае ведет к образованию империи и последующему краху. Наиболее устойчивы торговые республики с сильной оборонительной армией! У нас есть выходы к морям, есть граница с семнадцатью державами, сейчас развивается авиация – зачем нам еще территории?

– Давай об этом потом? Провокатор ты все-таки, выпытал мои планы…

– Я не поеду. На таких условиях – не поеду.

Орел согнул мизинец на правой руке, и левая поднялась вверх, потом незначительное движение безымянным пальцем правой руки – и левая ладонь в перчатке откинула волосы, спадавшие на его лоб.

– И что? В стране будут происходить перемены, все сломается, потом заново отстроится, а ты останешься в стороне? Руководить бригадой пьяных идиотов? Теперь я не верю!

– Мы что, в «верю – не верю» играем? – Грашек задумался. – Но ты прав, в стороне я не останусь. Твоя взяла! Эх, хоть бы дочь вернулась – опять старого тестя с больной женой оставляю на кретина-председателя.

– Это по-нашему! Слушай, ты не про него рассказывал, ну, про то, как первый раз в школу загремел?

– Да. – Грошек направился обратно к трактору, говоря на ходу. – Это с ним мы сельмаг ломанули, я тогда вину на себя взял, а он обещал, что всю жизнь должен будет.

– Давай я его пристрелю? – Орел спокойно посмотрел на Грашека. – При всех. У меня бумага есть, я имею право. А, нет, уже не имею. Война же кончилась. Ну и так могу, на свой страх и риск – генерал меня прикроет. А? Председателя временно другого поставим – а там глядишь, и рванем эту страну к чертовой матери, и переделаем все по-своему!

– Не надо. Он в общем-то полезный человек – по крайней мере, я знаю, чего от него ждать…

…Мужики запалили несколько факелов, взялись за веревки, отец залез в кабину, дернул стартер – трактор рявкнул и затих.

За перелеском заурчал мотор легкового автомобиля – и звук, мягкий и нежный по сравнению с грохотом трактора, начал удаляться.

Шурика перевели в «отстойник» – ректор воспользовался лазейкой в уставе, там было прописано, что студент, неудачно сдававший дисциплину дважды, переводится в кампус для неуспевающих.

И именно здесь он узнал еще одну «мелочь» – оказывается, преподаватели, кураторы и студенты старших курсов имели возможность встречаться с женщинами – существовала целая система, как получить право на такую встречу.

Самым «простым» способом считалось сделать эпохальное открытие – в «отстойнике» хватало прожектеров, которые носились с вечными двигателями, философским камнем и менее значительными по отдаче проектами.

При этом они не успевали сдавать необходимые дисциплины.

Были и другие – зверообразные, тупые от природы, зачастую плохо различавшие мужчин и женщин, именно с ними в первые дни у Шурика возник конфликт, разрешить который самостоятельно он не смог.

Помогли «юристы» из старого кампуса – пришли вшестером, поставили трех самых злобных неудачников на колени и избили, а затем велели им драться друг с другом – и никто из остальных обитателей отстойника не вступился за своих.

– Не беспокойся, этих гориллоидов скоро в армию забреют, – шепнул ему Каток.

– Как так? Ведь образованных в армию не забирают? – Они отошли от кампуса и встали у оградки небольшого садика. С неба падали скупые снежинки, хотя туч на небе не наблюдалось.

– Ха! Когда это было? За последние лет десять много новых указов и дополнений вышло. За самыми тупыми теперь к ректору приезжают «покупатели» из армии. Платят за каждого наличными – немного, но тем не менее. Если ректор попробует так забрить кого из нормальных студентов, весь универ всколыхнется, а на этих всем плевать. У него на тебя почему-то зуб имеется, так что ты аккуратнее – под Рождество покупатели приедут, он точно попытается тебя спихнуть.

– Что же делать? – Шурик не хотел в армию – про тамошнее житье рассказывали много страшных историй, да и вообще никто из тех, кто уходил служить, больше не возвращался.

– Держи уши по ветру. Если что – сразу ко мне или еще к кому из наших старшаков.

– А правду говорят, что в университете можно… ну, в общем, встретиться с женщиной?

Каток расхохотался.

– Уже растрепали? У нас есть обычай – первокурсникам рассказывать страшные байки про то, как их будут старшекурсники иметь. А потом сам выясняешь – любая самостоятельная творческая или научная работа дает тебе право сходить на дискотеку. Девок городских поставляют общежития. Тормад – город легкой промышленности, здесь семь или восемь ткацких комбинатов, консервные заводы, еще что-то. Плюс статистика – вещь неумолимая, в стране женщин на четырнадцать процентов больше, чем мужчин, а если учесть, что порядка восьми процентов половозрелых мужиков так или иначе находится на обучении… Да еще процентов десять – в армии… Саморегуляция общества – слышал о таком? Академики Нехно и Аланов выдвинули теорию, согласно которой любой социум при достаточно большом сроке существования в определенных рамках стремится к паритетному регулированию. Полигамия у нас невозможна, вот и появляются варианты для обычных студентов.

– Ага. Слушай, а эти Нехно и Аланов – они «юристы» или «философы»? – Шурик сделал вид, что изучает собственные сапоги – ношеные, дырявые, но вычищенные воском до блеска. До этого момента каждый «юрист» говорил, что все великие люди были «юристами», а каждый «философ» – что «философами». Каток отличался беспристрастностью, и если он знал правду, то обманывать бы не стал.

– Нехно – чистый «философ», алкоголизм, бродяжничество, убийство по пьянке. Аланов – настоящий «юрист», отказник, грабеж, четыре кражи, вся жизнь на принципах. Он из БГУ организовал Республику Знаний – совет самых лучших студентов и преподавателей для работы над проектами, которые государство отказывалось финансировать. А вообще оба хорошие ученые и друзьями были настоящими.

– Почему «были»? – Значит, все-таки отец «юрист»!

– Потому что Нехно убили год назад на лесоповале. То ли нормы рабочим слишком большие выписывал, то ли с куратором чего не поделил. Изрядный шухер случился! Аланову месяц рабочего срока оставался, так он плюнул на все, полстраны на попутках за четыре дня проехал – а на похороны успел. Ему потом за самовольную отлучку пятерик добавили, но вроде как разобрались – сам диктатор Кантор на апелляции надписал: «В связи с имеющимися обстоятельствами самовольную отлучку считать оправданной». Но несколько лишних месяцев Аланов все равно отработал.

– А откуда ты это знаешь? – Шурик даже дыхание затаил.

– Проректор по хозчасти рассказывает. Они с Алановым в свое время на одном потоке в БГУ учились. Особой дружбы не было, оно и понятно – два волка в одну упряжку не встанут. Тем не менее вроде как очень уважают друг друга, Рихаг, проректор наш, отслеживает его судьбу. Он сейчас в свой колхоз вернулся, вроде как потрудиться решил – там жена больная, сын беспризорником растет.

После визита «юристов» отношение к Шурику в «отстойнике» изменилось радикально – неудачники всех мастей теперь часто спрашивали его совета, некоторые даже пытались доносить ему друг на друга в надежде, что их информация дойдет до проректоров.

Ему выделили отдельную парту, и жить стало даже лучше, чем у «юристов».

А спустя три недели приехали первые покупатели. Ночью, через два часа после отбоя, дверь в комнату открылась, и вошли семеро – шесть военных и проректор по хозяйственной части.

– Па-адъем, сучье мясо! – заорал один из военных, в высокой меховой шапке с кокардой. – Ну что, девки, смотрины у вас! Встать у своих коек и радоваться!

С глухим ворчанием студенты слезали с коек, не понимая еще, какая случилась беда. Тех, кто просыпался медленно, с коек снимали двое военных – они тыкали в несчастных студентов короткими стеками, бьющими электрическими разрядами, а потом с силой сдергивали за ноги или за руки на пол.

– Этот хорош! – Военный с кокардой указал на Шурика. – Высокий, молодой, жилистый! Хоть сейчас в АГШ – ставлю пистолет против кобуры, два курса протянет точно!

– Этого нельзя, у него зеленый допуск. – Проректор мрачно посмотрел на военного.

– Ладно, вернемся к нему позже. Эй, придурок, скинь одеяло! Не стесняйся, не в бане! Сойдет. И этого, и этого… этого не надо – можно сразу на мыло в переработку, он в первый месяц загнется… этого возьму, ух ты, какой экземпляр, а!

– У меня проект, жизненно важный для университет-т-та! – Начало фразы студент произнес ровно и четко, но на последнем слоге сломался. – Я на третьем курсе, работал над вакцинацией, поэтому не смог сдать матанализ. Я знаю, как можно бороться с туберкулезом! У меня в опытах внутренняя флора погибала, но сейчас все выправилось, я изменил мутаген! Через неделю будут устойчивые образ-з-зцы…

– Зеленый допуск. – Проректор устало вздохнул. – Если через неделю не покажешь стабильного результата, отдам первым же покупателям. Полковник, вы же понимаете – все неофициально, была бы моя воля…

– За мной его закрепи. За этим я и лично приеду – ты посмотри, какая широкая кость! На нем пушки можно таскать! – Полковник оглядел комнату и кивнул одному из своих – видимо, адъютанту.

Тот быстро прошел вдоль ряда, пальцем тыкая в понравившихся. Из сорока пяти обитателей комнаты тридцать шесть остались стоять, прочие по приказу легли обратно на койки.

– У этого желтый допуск, он здесь вообще случайно. – Проректор указал на Гандю, туповатого малого лет сорока. – Остальных забирайте.

– Нет, нет, не надо! – Вдруг заорал один из «новобранцев» – Шурику не было видно, кто именно. – У меня есть информация, важная для Родины, я могу рассказать…

Что именно произошло, видимо, не поняли даже военные – но по чистой случайности в этот момент полковник отодвинулся в сторону, двое новобранцев переступили с ноги на ногу, и с шуриковской койки открылся небольшой кусочек видимого пространства, в котором мелькнула рука с заточенной спицей – судя по рукаву, это была рука проректора.

– Сердечный приступ, – сухо сказал проректор, держа оседающее тело на руках. – У него всегда было плохо со здоровьем.

– Да уж, – полковник сплюнул прямо в комнате – любому студенту за это полагалась полная уборка, включая надраивание потолка. – Слабые у вас студенты, не каждому дано стать солдатом.

Шурик долго не мог заснуть, размышлял о причинах, побудивших серьезного ученого и администратора пойти на убийство. Еще он размышлял о том, почему не забрали Гандю.

Заснуть удалось только под утро – и весь следующий день он ходил как вареный.

А через одиннадцать дней – сразу после разгульного, веселого Рождества – ему разрешили еще раз попытаться сдать единый экзамен из семи дисциплин.

И он сдал его на «отлично» несмотря на то, что один из членов комиссии – видимо, ставленник ректора – всячески его валил.

В ту ночь он снова увидел яркий сон – и, как и прежние, под утро сон остался в его памяти обрывками, неестественными клочками смутной реальности.

– …В общей сложности четыреста килограммов. – Грашек отряхнул со спецовки крошки серого вещества. – Через неделю будет еще столько же.

В темном помещении они находились втроем – все запорошенные серым, только у двоих, с лицами, скрытыми марлевыми полумасками, под комбинезонами виднелась военная форма, а у самого Грашека спецовка была накинута поверх костюма-«тройки».

Перед большими закрытыми воротами стоял юркий полугрузовой военный автомобиль, под потолком вяло крутился вентилятор. Пахло тараканьей отравой и почему-то малиной.

– Этого мало. Надо тонны две! – Один из военных – тот, что повыше, – попытался стряхнуть пыль с комбинезона рабочими перчатками, но те только оставили еще более заметные следы на штанине.

– Возможности лаборатории не безграничны. Две тонны будут через пять недель. – Грашек поправил свою шапочку, защищавшую голову от пыли. – Я думаю, расчеты такого уровня доступны даже вам.

– Только не надо сарказма! – Второй военный – полноватый крепыш – сдвинул маску вниз и вытащил из кармана пачку папирос.

– Охренел? – Грашек перехватил его руку с бензиновой зажигалкой. – Отъедешь километров на десять, там и взрывайся!

Военный посмотрел на держащую его руку, потом на зажигалку, тихо выматерился и отдал пачку вместе с зажигалкой Грашеку.

– Извини, на автомате. Пусть лучше они у тебя побудут, от греха подальше. Что с химическим оружием?

– Испытывать не на ком. Теоретически все работает, одного баллона хватит на восемьдесят кубических метров для летального исхода и на сто сорок – для устойчивого сонного эффекта. Но сам понимаешь – испытаний не было. Судим по собакам, пересчитываем на живой вес. Да и тех жалеем – они-то в чем виноваты?

– Это точно. В АГШ всегда были пленные и дезертиры, никто над собаками не издевался. Нет-нет, я тебя не виню, всё и так понятно. Сколько баллонов сможете сдать?

– Когда?

– Через три недели, не позже. – Высокий посмотрел на часы, будто бы таким образом он мог назвать точный крайний срок. – И к этому же времени студенты должны быть готовы.

– Да вы что, издеваетесь? – Аланов перевел взгляд с одного на другого. – За месяц перетряхнуть весь университет, поднять старые контакты, наладить работу лабораторий в ночную смену – а потом за три недели превратить студентов в солдат под носом ректора?

Крепыш вдруг ни с того ни с сего сильно ударил кулаком в перчатке по стене, затем ударил еще раз.

На стене остался кровавый отпечаток.

– Атнаресская республика объявила о снижении закупочных квот на текстиль. Есть информация, что через три недели наших начнут потихоньку переводить к границе, а еще через месяц, в самую слякоть, когда не ждут… В общем, войдем в Атнарес, сменим власть и уйдем. Операция займет полтора месяца, время будет упущено, а ведь уже сейчас о нашей подготовке известно довольно многим!

– Ясно. – Грашек стиснул зубы, вылезли упрямые скулы – не обошлось, видимо, в его родословной без горцев. – Сделаю что смогу.

– Ну, так что мы через неделю забираем?

– Тонну. И еще пятнадцать баллонов. И восемь шифраторов на рации – если полупроводники доставите до послезавтра.

Двери раздвигались минуты три, отчаянно мигала алая лампочка, по металлическому полушарию, замотанному ветошью, глухо бил стальной штырь сигнализации.

Машина выехала, и тут же створки дверей пошли навстречу друг другу.

Кампус «юристов» всегда хорошо отапливали – и зимой, и летом. Как студентам удавалось договориться с проректором по хозчасти – оставалось тайной, но факт был бесспорный: в самые лютые крещенские морозы одиннадцатый кампус недостатка в угле не испытывал.

Шурика на дискотеку собирали всей комнатой – кто-то доставал сшитые из занавески модные штаны в полоску, кто-то бегал к химикам за тальком и туалетной водой.

– Ты у нас королем пойдешь! – Зубит, получающий второе высшее осанистый мужик под полтинник, начищал ботинки настоящим гуталином. – Главное, сразу дай понять, что у тебя в первый раз – они на это падкие, я в свое время пять баб таким макаром в койку уложил.

– Я с начрабом договорился! – Вошел Каток, на воротнике бушлата висели кристаллики льда. – Твоя комната двадцать девятая, козырная. Кровать – двуспалка, радиоприемник без ограничения громкости, в тумбочку обещали сунуть бутылку вина и, если повезет, шоколад. Если не повезет – будете грызть мармелад, девкам он тоже нравится.

От университета на дискотеку обычно ходило до сотни студентов и преподов. Каждому на запястье надевался неснимаемый металлический браслет, с которым выйти из здания дома культуры можно было только в университетский корпус, иначе включалась сигнализация, и веселье заканчивалось – виновных в прекращении дискотеки, случалось, и убивали. Позже, тихо и во сне.

На этот раз – в связи с тем, что сессия только началась, – с университета набралось всего пятнадцать преподавателей и двадцать шесть студентов. Приставы и конвоиры ходили в другие дни.

Разделили их после «ночи простыней», когда сорок студентов подушками и простынями передушили тридцать приставов и конвоиров, а потом вместе с десятком преподавателей ушли в побег – причем шестерых впоследствии так и не поймали.

Прозвища тех шестерых – Расул, Кондак, Палец, Турба, Простак и Тупица – «юристы» заучивали наизусть и, когда случалось им вставать против приставов, скандировали хором, чем приводили тех в неописуемое бешенство.

Шурик впитывал хроники университета, получая из них информацию – что можно делать, чего нельзя, за что тебя будут уважать, а за что могут убить на месте. Внутренний университетский кодекс получался противоречивым и очень сложным – то ли дело в колхозе!

Между тем моментом, когда он, франт франтом, покидал кампус, и тем, когда с железным браслетом входил в зал, где уже играла громкая ритмичная музыка, Шурик ничего не запомнил.

Первое впечатление от дискотеки было жутким. Полумрак, подсвеченный мигающими разноцветными огнями, оглушающий звук и десятки женщин и девушек – все нетрезвые, неестественно веселые, со смазанными в плохом освещении лицами.

Первым его порывом было бежать отсюда. Да, ночами Шурик мечтал о девушках, да, в мечтах он видел себя сильным и бескомпромиссным, даже наглым, но в действительности все оказалось очень страшно.

– Привет! – Первая подошедшая выглядела лет на тридцать – в основном из-за толстого слоя косметики. – Ух ты, какой молоденький! Потанцуем?

– Н-нет! П-потом, может?

– Ну, потом так потом, – она явно разочаровалась его ответом. – Если что – я около колонок.

И – как прорвало: женщин было куда больше, чем мужчин, они подходили сами, приглашали потанцевать, пытались разговорить Шурика, кто-то умудрился-таки вытащить его в центр, где он неловко дергал руками, переминаясь с ноги на ногу.

– А ну разойдись! – Внезапно в круг вошел смутно знакомый студент, и память чудесным образом нашла ответ – это был тот, первый, который распределял в свое время абитуриентов по кампусам. – Что, взяли бабы в оборот?

Ему приходилось орать, чтобы перекричать музыку. Шурик робко кивнул, и студент потащил его за собой.

– Это Лянка, это Тувина, это Бр-бр-бр, – неразборчиво закончил представление студент. Все девушки, названные им, были не старше двадцати и довольно миловидны. – А это Шуранды, парень молодой, но горячий.

Танцевать с девушками, чьи имена тебе известны, оказалось куда проще, кроме того, у них с собой был термос с горячим коньяком – жутко терпким и сразу же опьяняющим.

После второго медленного танца Шурик осмелел настолько, что начал гладить Тувину по спине, а когда в термосе кончился коньяк – предложил девушке пойти с ним.

– Может, еще потанцуем? – умоляюще крикнула Ту. – Дискотеки случаются так редко!

И он согласился. Потом был вермут, принесенный старшим студентом (его звали Арсан), потом пили еще что-то, и к тому моменту, когда Шурик оказался в постели, он уже почти ничего не соображал.

По радио громыхали марши, что-то прохладное и очень приятное касалось его груди, потом он вдруг оказался сверху.

Странный, терпкий вкус на губах, головокружение запахов – все было внове, словно раньше он безвылазно жил в каморке и вдруг выяснил, что можно выходить на улицу.

Через некоторое время хмель начал выветриваться – и в Шурике проснулся азарт исследователя. Поняв, что девушка не сбежит и не исчезнет, он осыпал ее поцелуями, то нежно ласкал, то сжимал в объятиях, верткий, как угорь, с внезапно проснувшимися силами он перекатывал ее по постели, воплощая в жизнь смутные фантазии.

Ту стонала, шептала что-то горячечно, он отвечал ей, даже не осознавая, что говорит.

Потом они сняли сургучную пробку с бутылки вина, но пить не хотелось – вначале она поливала его и тут же облизывала, потом он делал то же самое, и хмель от этих собранных капель оглушал, словно переключая что-то в голове.

Их разбудил настойчивый стук в дверь. Тувина испуганно посмотрела в зарешеченное окно – солнце клонилось к закату.

– Ты… как? – Непонятно, что она имела в виду, но Шурик с готовностью откликнулся:

– Я люблю тебя! Мое обучение только началось, и потом еще будут годы отработки, но я вернусь к тебе!

– Да ладно ты… – Девушка покраснела. – Тебе ведь понравилось?

Она заставила его несколько раз повторить, что она лучшая, что все было великолепно, потом сама рассыпалась в комплиментах и сделала предположение, что он – очень опытный мужчина.

Шурик не нашел в себе сил опровергнуть ее слова.

В самый последний момент он вспомнил, что надо отдать ей туалетную воду и тальк – ему было страшно, а вдруг она обидится? Но Тувина приняла подарки как должное и расцеловала его, еще раз заявив, что он – настоящий джентльмен и очень хороший любовник.

– …Тувина? Классная девчонка. – Каток причмокнул губами. – И в койке спуску не даст. Это тебе крепко повезло – она с кем попало не пойдет.

В Шурике закипела ярость. Вот так просто, обыденно оскорблять его любимую?

– У них в компании еще Лянка есть – та вообще огонь, но в постели всякие выкрутасы любит и ненасытная совершенно! Так что Тувина, можно сказать, идеальная женщина. Где надо – мягкая, где надо – упругая, и голова есть, всегда говорит к месту, а не мелет что ни попадя.

После этих слов Шуранды Аланов окончательно потерял контроль над собой. Он со всей дури пнул Катка под колено, левой рукой провел удар в ухо, правой снизу – по лицу.

Драться его никогда не учили, но жизнь иногда заставляла, кроме того, сейчас его действиями управляли инстинкты.

Если бы кто-то из сердобольных «юристов» не положил Шурика на пол одним ударом сзади-сбоку в челюсть, его бы, скорее всего, серьезно искалечили.

А так ничего – отделался переломом челюсти, благо медчасть в университете была лучшей на добрую тысячу километров окрест.

Потом, много позже, разобравшись в ситуации, Каток принес Шурику письмо от Тувины, в котором девушка прямо признавалась, что у нее есть муж, проходящий обучение в БГУ, и разводиться с ним она не собирается. И что Шурик понравился ей, и вообще он очень милый, но совсем еще маленький, и что у него будет еще множество девушек, может, и с ней он однажды встретится на дискотеке …

После этого письма Шуранды Аланов двое суток ни с кем не разговаривал и отказывался пить бульон. А потом попросил позвать Катка и извинился перед ним. Говорить было очень больно, но парень старательно выговаривал слова.

– Да не переживай ты так! – «Юрист» чувствовал себя не в своей тарелке. – И не думай, что все бабы такие. Они, как и мужики, все разные.

На этом и помирились.

Еще через несколько дней Шурика выписали. Его официально признали прошедшим базовое обучение и утвердили учебный план – вначале философию (как правильный «юрист», он не мог сделать другого выбора), а потом механику.

В списке литературы, который ему дали вместе с листом учебного плана, из семидесяти двух книг три были написаны его отцом – одна, правда, в соавторстве. Их он взял в библиотеке первыми.

Зубит сказал, что ему еще рано читать это, порекомендовал начать с Платона, но Шурик только отмахнулся.

И, не осилив первой страницы, позорно заснул.

Над столицей висел низкий пороховой дым.

Грашек, смоля папиросу за папиросой, ездил на велосипеде от баррикады к баррикаде – никакой прочий транспорт здесь бы не прошел, да и двухколесного друга нередко приходилось тащить на собственном горбу.

Мост подорвали в тот момент, когда на него уже въехала колонна танков – старой гвардии все-таки не удалось договориться с командованием столичного военного округа. Вместо переворота получилась революция.

– Когда начнется бомбардировка, лезьте в канализацию к чертовой матери! – орал Грашек студентам, нервно переминающимся с ноги на ногу. – Они пойдут тремя волнами, с интервалом от десяти до пятнадцати минут, после третьей – вылезайте и восстанавливайте баррикады!

– А ты откуда знаешь? – Студенту с виду перевалило за шестьдесят, и выслушивать наставления от малознакомого сорокалетнего мужчины ему казалось зазорно.

– Для тактики бомбардировки в мире существует только два учебника – один был составлен дилетантом и на практике уже лет семь как не используется, а второй написал Бяшка из АГШ, и этот второй редактировал я! Еще вопросы есть?

Вопросов не было. Горожане сидели в своих домах и наружу только выглядывали, до погромов дело пока не доходило. Грашек не обманывал себя – если за ночь все не решится, то потом придется расхлебывать громадное количество проблем.

Тонкий свист дал ему сигнал.

– Воздух!!! – заорал новоявленный генерал. – В канализацию!

И сам полез в ближайший люк, откинув велосипед подальше. Все сотрясалось, после второго удара прорвало трубу с холодной водой, после еще нескольких – с горячей тоже, и двоих слегка обварило.

Грашек сдирал с них одежду, невзирая на крики и сопротивление, мазал красную, вздувающуюся волдырями кожу мазью, оставлял перебинтовывать добровольным помощникам.

Спустя некоторое время он приоткрыл люк, осмотрелся, выбрался наружу. Часть баррикад уцелела, чего нельзя было сказать об окружающих домах.

Он бегал по улице, открывал люки, заставлял струсивших студентов и преподавателей вылезать и восстанавливать баррикады, а потом пошла первая волна солдат.

Даже взрывы заранее подложенных мин и плотный огонь не останавливал нападавших – дошло до рукопашной, в которой у студентов были некоторые навыки.

Первый приступ отбили, хотя полегло не меньше половины тех, с кем Грашек выехал из БГУ. На улице воняло жженой резиной, все время орали раненые – среди них ходил студент-медик и скальпелем добивал тех, у кого не было шансов.

– Орел, Орел, я Монета! – орал Грашек в рацию, не слыша отклика. – Орел, черт тебя подери, да отзовись же!

– Орел на связи, – раздался наконец незнакомый голос, и у Грашека что-то оборвалось внутри. Неужели? – Как у вас?

– А где Орел? – вопросом на вопрос ответил Аланов.

– Уговаривает диктатора сделать объявление по радио. Что там у вас, держитесь?

– Держимся. – Грашек вздохнул с облегчением – жив, сволочь! – Но еще одного приступа не переживем – вы постарайтесь! Всех нас тут положат!

– Да уж стараемся! На западе, кстати, прорвались, суки! Но оттуда до центра не проехать – мы взорвали все основные дороги, а пешком они часа два топать будут! Вы держитесь, ваше направление – главное!

И связь пропала. Еще бы не главное! Вон он, шпиль кафедрального собора – на велосипеде бы Грашек за десять минут доехал, а собор стоит как раз на главной площади. По слухам, окно кабинета диктатора аккурат на него выходит.

– Собирайте оружие! Не расслабляться!

Хорошо хоть моста нет – конечно, переправиться через реку по льду может кто угодно, но только не танки.

А еще хорошо, что бомбить главную площадь никто не осмелится.

Через пять минут рация заговорила – и на этот раз голосом Орла:

– Монетчик, ты как?

– Нормально. Пока живой.

– И не умирай, твои мозги нам еще понадобятся. Сейчас перенастрой рацию – через десять минут диктатор сложит с себя полномочия, все честь по чести. Легитимность соблюдена. А потом бросай всё и ко мне – надо посольства охранять, чтобы никакой кретин на радостях нам большую политику не изгадил.

И действительно – через десять минут диктатор Кантор объявил о том, что в связи с болезнью передает власть Олеку Перысу. Орлу то есть.

А еще через пять минут начался приступ – они что, радио не слушают, что ли? Бои за столицу тянулись до самого утра, пока не пришел десант из четырех полков старой гвардии.

– Кантор сдал полномочия!

– Заткнись ты, еще полчаса до сирены!

– Ты чего, не понял? Всё! Переворот! Военные взяли власть!

Шурик просыпался с трудом. Во рту был странный, кисловатый привкус, больная челюсть зверски ныла, словно он всю ночь сжимал зубы.

Занятия на этот день отменили, на завтрак всем выдали по сто грамм разведенного спирта. «Философы» выпили, «юристы» отказались – из принципа. Каток объяснил так:

– Если бы мы ректору сказали: «Ты, сука, гони спирт!» – и он бы его дал, то мы бы выпили. А раз он нам его просто так дает – значит, дело нечисто, и ему от нас чего-то надо. Вот мы сейчас выпьем, а он потом придет и скажет – ребята, я вас уважил, спирту налил, уважьте и вы меня. И куда мы денемся?

Пришла непроверенная информация из БГУ, что в заговоре участвовали и студенты, и профессура. Что Совет Академиков (неформальное объединение самых влиятельных «юристов») дал добро на переворот и теперь грядут большие перемены.

Кто-то поговаривал об отмене принудительного образования в принципе, кто-то – о том, что теперь ведут совместное обучение с женщинами, для которых до нынешнего времени существовало всего четыре университета на всю страну.

Шурик ходил от компании к компании, его мутило, говорить мешала шина на челюсти. Иногда перед глазами вставали картины штурма столицы, мелькали странно знакомые лица, слышался голос, доносящийся будто бы из детства.

Вечером «юристы» – порядком уже выпившие (нелегально покупать разом подешевевший спирт принципы им не запрещали) – сформулировали свои требования.

Во-первых, они хотели полной информации о происходящем в стране.

Во-вторых, они хотели еще спирта – бесплатно, и не этого дерьма.

В-третьих, они хотели большой дискотеки для всех, прямо внутри университета.

Имелось еще два пункта, горячо обсуждавшихся, но так и не прошедших – согласно одному из них ректор должен был прилюдно раскаяться во всех своих злодеяниях и сложить полномочия, согласно второму – следовало ликвидировать всю охрану, то есть уволить к черту караульных и приставов, и университетского куратора туда же!

Впрочем, некоторое количество здравого смысла у «юристов» еще оставалось, и потому в ультиматум (а это был именно он) последние два пункта не включили.

Отвечать на ультиматум вышли два проректора.

– Какого черта вы эту хрень накатали? – заорал обычно молчаливый проректор по хозчасти. – Что, мозгов не хватает? Во-первых, восемь орфографических и стилистических ошибок! – Собравшиеся на университетской площади студенты загомонили. – Во-вторых, вы вообще понимаете, к кому обращаетесь? Ректор сейчас абсолютно пьяный валяется у себя в кабинете и гладит бюст Гласске, приговаривая: «У-у, ты, моя милая!»

На площади воцарилось молчание. Ректора не любили – и на то имелись основания. Но характер у него был, это признавали все. Какая честь воевать с тряпкой? А любая, даже самая маленькая победа над ректором в ТГУ считалась большим достижением.

– Далее. – Проректор прокашлялся. – Перехожу к пунктам. Первый. Что происходит в стране – не знаю даже я, а я в этих стенах самый информированный человек. Второй. Спирта я вам не дам – потому что весь спирт вылакал ректор!

В ответ грянул оглушительный взрыв хохота. Это было самое тонкое место – и проректор умудрился пройти его с честью.

– Третий. Дискотеку я вам организую!

– Ур-р-ра! – заорали студенты, но проректор взмахнул рукой – раз, другой, третий, – и с каждым взмахом ликование стихало.

– Вот только какие бабы полезут ночью?! В университет?! К пьяным студентам?! А? Молчите? Может, мне за ними приставов послать с автоматическим оружием? Ну так что? Включать музыку?

На этом все и закончилось. Пошумели, конечно, поорали, кто-то высадил дверь в одну из лабораторий, но спирта там не нашли – видимо, проректоры предусмотрели такой ход событий.

К утру все протрезвели и замерзли – в большинстве кампусов ночью никто не поддерживал огонь.

А еще через два дня возобновились занятия. Все стало по-прежнему, разве что запретили на всякий случай телесные наказания – и ректор из запоя не вышел, так и хлестал спирт у себя в кабинете.

На четвертый день Шурика вызвал к себе проректор по научной части.

– Ты Ашуранды Аланов? – строго спросил он.

– Я.

– Сын Грашека?

– Да. – Шурик встретил взгляд проректора – и вдруг понял, что за показной строгостью скрывается очень добрый человек. – Я его сын.

Проректор грустно улыбнулся.

– Сегодня утром твой отец совершил еще один переворот и провозгласил нашу страну Республикой Знаний. Объявил созыв Законодательного Собрания, которое определит органы управления. На весь мир расписался в своем миролюбии и в том, что не потерпит агрессии. Ты знаешь про молодую и старую гвардию?

– Нет. – Шурик пытался переварить услышанное.

– Ну, в общем, в военных училищах и в Академии Генштаба есть деление – как у нас «юристы» и «философы», так у них старогвардейцы и молодогвардейцы. Только их вражда похлеще нашей. Старая гвардия считает лучшей стратегией игру от обороны, а молодая разрабатывала планы блицкригов. Для первого переворота они помирились, а теперь старая гвардия вместе с твоим отцом вырезала всех молодогвардейцев. Я в эти паучьи игры не лезу – возраст не тот, а Рихаг, второй проректор, улетел туда еще позавчера. Сейчас он уже мертв.

– А при чем здесь я?

– Ты пешка. Но пешка ценная – мало ли кто захочет тебя разыграть? В общем, давай так – я тебя отправляю к отцу, а ты к нам претензий не имеешь. Да хоть и имеешь – мне без разницы.

– А если я откажусь? – Не то чтобы Шурик и вправду хотел отказаться от встречи с отцом… Но надо было выяснить всё.

– Тогда я прикажу отвезти тебя туда силой.

Через сорок минут небольшой, выкрашенный зачем-то бурой краской самолет делал разворот после взлета, а Шуранды Аланов, сидевший в узкой прокуренной кабине стрелка, смотрел на громадный университетский комплекс сверху.

Под самолетом проплывали поля и речки, в шлемофоне бормотали неразборчиво между собой пилот и бортинженер, а навстречу ему поднималась новая эра.

Республика Знаний со всеобщим бесплатным и ненасильственным образованием – как мечтал Ашур из Ракоповки. В колхозы проведут газ и горячую воду, всем выдадут паспорта, и можно будет в любой момент поехать в город за товарами!

Расцвет, новый Золотой Век. И он, Шурик, окажется в самом центре происходящего!

Эра, в которой он будет рядом со своим отцом.

Со своим великим отцом!

Он и не заметил, как уснул под мерную тряску двигателей.

Громадное окно распахнуло наружу свои крылья-створки. Судя по повреждениям, оно сделало это впервые за долгие годы, а то и десятилетия. За окном виднелся шпиль кафедрального собора.

Свежий – если не сказать морозный – ветерок трепал абсолютно седые волосы человека, сидевшего за длинным столом.

Звук перелистываемых страниц внезапно нарушил четкий, мерный перестук подкованных сапог.

– Представляешь, Олек, я раскопал, что мой прадед по матери был архиереем! – Аланов говорил, не поднимая головы, точно сам с собой. – Совершенно случайно, разбирая мятеж двадцать четвертого года. И тут же вспомнил, что у меня есть сын. Наследник моих знаний! Эх, сейчас разберемся с проблемами – и такое государство у нас будет! Республика Знаний – и не по названию, а по факту! Самый большой процент образованных людей в мире! Множество энциклопедистов, узкопрофильных специалистов, я смотрю в архив и вижу, что лучшие ученые Каледонии – это наши беглые студенты. Лучшие ученые Гармаста – тоже! Даже в Белине – уж на что глухомань – отметились, хочешь, покажу бумаги, доказывающие, что прошлый президент Белина отучился четыре курса в КГУ?

– Ты всегда был бумажным червем. – Орел сел прямо на стол, в паре метров от Грашека. – Только раньше тебе приходилось двигаться, а теперь вот сидишь и читаешь без передыху.

В воздухе висел легкий запах гари. Столица не проникала в кабинет криками, перезвоном колоколов, шумом машин – высоко забрался Грашек, – но смрад уже потушенного пожара, сожравшего почти весь центр, добирался даже сюда, куда не всякая птица залетит.

– Читаю, – согласился Грашек. – И еще пишу. И думаю. И ем. – Слова из хозяина кабинета выходили порциями, будто из чудной говорящей машины. – Не мешал бы ты мне! Честное слово, пока тебя нет, я работаю раз в десять продуктивнее, а как с тобой поболтаю, так потом минут двадцать обратно в ритм войти не могу.

– За границей думают, что моя смерть – хороший знак. Признак демократизации общества. – Орел хрипло расхохотался – будто заклекотал. Через несколько мгновений смех перешел в кашель.

– И правильно думают, – все так же, не отрываясь от бумаг, произнес Грашек.

– Все-таки с мятежом ты отлично придумал! – Глаза военного озорно блеснули, губы исказила хитрая улыбка. – Многоходовка в твоем стиле.

Отец Шурика наконец оторвался от бумаг. Орел тут же состроил подходящую случаю серьезную мину.

– Мятеж. Мы. Разрабатывали. Вместе. Ты доказал, что нужна чистка рядов, а я составил четкий план. – Грашек смотрел на друга – неужели тот действительно решил свалить все на него? Разум человека гибок, вполне может найти оправдание любой собственной подлости в чужих ошибках.

– Шучу. – Олек соскочил со стола. – Не переживай. Мы же уже все сто раз обсудили: военный во главе государства – это непрекращающиеся войны и косо смотрящие соседи. А так – безымянный полковник возьмет на себя внешнюю разведку и часть внутренней, а ученый с мировым именем – управление страной. – Хозяин кабинета грустно улыбнулся. – Но вот моя смерть точно на тебе. Я предлагал убить меня в последний день путча.

– Не получилось бы. – Грашек опять обратил взгляд на бумаги. – Ты – осколок прошлого, твоя смерть должна быть своевременной. Пойми, это тебе не нужно доказывать, что ты опасен! Я же первым ходом показал, что тоже могу укусить. В первую очередь – своим, но и чужим тоже.

– Не заводись. – Орел прошелся вдоль стола, выглянул в окно. – Как я мечтал об этом кабинете! И, представляешь, подписывает диктатор отречение, а я понимаю, что попал в ловушку. Все, никаких больше тактических разработок, никаких полигонов, а одна огромная политическая задница!

– Ага. – Грашек вновь оторвался от бумаг. – И ты решил оставить себе полигоны и разработки, а задницу отдал мне.

Орел не ответил. На лацкане его мундира мигнул зеленый огонек, и полковник, не прощаясь, вышел из кабинета – новый диктатор даже не проводил его взглядом, видимо, это была бесконечная беседа, не требующая от собеседников формального окончания.

Мимо двух гвардейцев в черных мундирах, по широкому коридору, под низкую арку Орел почти пробежал, потом долго возился с ключами – даже ловкая и сильная, одна рука не заменяла двух.

– Ну что? – спросил он и тут же закашлялся.

В маленькой комнатушке скрючился на колченогой табуретке высокий молодой парень в тельняшке. Перед ним, занимая почти все оставшееся место, пестрел огоньками странный аппарат.

– ТГУ на связи, – сухо ответил детина и, повинуясь властному жесту начальника, неожиданно ловко выскользнул из комнатки.

– Зяблик, семь, два, один, три, – сухо, без интонаций произнес Орел.

Аппарат захрипел, потом что-то запищало, и вдруг треск умолк.

– Тушкан, пятнадцать, двадцать девять, – четко ответили из аппарата. Спящему Шурику голос показался знакомым – да, точно, это же проректор по учебной части! – Малого отправил, маршрут рядом с границей, как ты и просил.

– Когда вылетел? – Олек взглянул на стену – там висел тяжеленный морской хронометр.

– Час десять назад. Через сорок минут дозаправка, потом еще полтора часа до столицы.

Орел достал сигарету, прикурил, выдохнул дым в пол.

– Тушкан. Я вот одного не понимаю, почему ты вообще на меня вышел? Грашек ведь ваш, университетский.

– Наш, да не мой. – Голос звучал ровно, будто на лекции. – Он «юрист», я «философ». Из-за «юристов» сейчас научный план идет к черту! Да еще я слышал, он собирается делать университеты открытыми. А это – смерть науке.

– Понятно. – Рыхлый столбик пепла упал на бетонный пол. – Ну, значит, и за хозяйственника вашего я тебя благодарить не буду.

– Не стоит. Проректор Рихаг сам захотел поиграть в паучьи игры.

– Отбой.

Не дожидаясь ответа, Олек переключил рычажок на вынесенной вправо панели. Потом торопливо загасил сигарету и начал крутить верньеры. Наконец, удовлетворенный, он несколько раз ритмично ударил ногтем по микрофону.

– Дя, – отозвался голос со странным акцентом.

– Хоть бы спросил, кто это, что ли… – недовольно пробормотал Орел в сторону. – Через час – час двадцать у вас от скал пойдет самолет. Его надо сбить, выставь всех стрелков. Форма – каледонская, покажетесь там недалеко от поселка, мне нужны свидетели агрессии. Понял?

– Сё поняль! Если виживуть пилёты – нядо дёбивать?

Олек задумался, потом тряхнул головой.

– Нет. Если выживут – значит, судьба такая. Главное, засветитесь в форме перед населением! Отбой.

И вновь, не дождавшись ответа, переключил рычаг.

Из сна Шурик вырвался далеко не сразу. Он помнил всё, потом часть воспоминаний перемешалась с обрывками других снов, потом не осталось воспоминаний, только знание – с самолета надо уходить на дозаправке.

Удар. Сквозь ресницы – сумасшедшая муха, пытающаяся летать в трясущемся салоне. Полное пробуждение, парень начал отстегивать ремни. Один из них заело, и он, матерясь и постанывая от боли в затекшей руке, то выбирал слабину, то натягивал ремень до предела, отвоевывая сантиметры.

– Не, мотор глушить не будем! – басом закричал в шлемофоне пилот. – Сразу в столицу! У меня там баба есть – огонь! Хочешь – подругу позовет?

– Имел я этих подруг! – жалобным фальцетом ответил ему бортинженер. – Мне бы выспаться, четвертые сутки мотаюсь! Вас, пилотов, как собак нерезаных, а бортинженеров во время переворота половина полегла! Ваша-то сторона бронированная! А у нас только фанера и приборы!

Наконец освободившись, Шурик выполз из кресла – во сне тело затекло, один знакомый медик говорил, это происходит из-за его долговязости и отсутствия витаминов.

На карачках, почти ползком он добрался до люка – и тот оказался заперт. Грохот моторов ощущался физически, через вибрацию, в голове еще крутились какие-то обрывки сна.

«Что я делаю? Куда я лезу? Ну приснилось что-то, ничего страшного! – уговаривал себя Шурик, понимая, что на самом деле он все делает правильно. Вот только откуда это знание? – Надо найти ключ».

И тут же вспомнил, что люк открывался не ключом, а ручкой – и её убирали, чтобы не вывалилась в полете, а то потом искать по всему салону.

Парень осмотрел борт вокруг люка – так и есть, ручка за специальными зажимами. И тут самолет дернулся, потом еще раз – и начал набирать скорость.

Торопясь и от этого ошибаясь, Шурик вытащил ручку, вставил ее в люк, дернул – тот не открылся. Дернул еще раз – и снова ничего.

От бессилия на глаза навернулись слезы, самолет будто подпрыгнул, Шурик выпустил люк, и тот распахнулся – наружу.

Внизу удалялась бетонная полоса, три, пять, семь метров высоты – они перелетели забор, впереди показались заросли шиповника, покрытые тонким слоем снега.

И Шурик выпрыгнул.

Ему повезло – он упал как раз в кусты, инерцией его еще протащило несколько метров по верхушкам, сминая черные ветви.

Забавно, но сознание он потерял сразу же после того, как, ободранный, исцарапанный, но живой и по большому счету невредимый, замер в зарослях.

Последнее, что он запомнил перед забытьем, это небо – и самолет, разворачивающийся над аэродромом.

Закрыт люк или нет – он не разглядел.

Через восемь часов его найдут местные пацаны, распотрошат карманы и оставят лежать на морозе. Потом отец одного из пацанов увидит у сына наборную перьевую ручку, явно университетской работы, и заставит того во всем сознаться. Он притащит Шурика к себе домой, в память о двух годах школы, куда попал по дурости в таком же возрасте.

До весны Шурик будет приходить в себя.

А его страну в это же время охватит безумие. Молодая Республика Знаний нанесет упреждающий удар по Каледонии и откажется открывать университеты в связи с начинающейся войной. А через две недели после объявления войны девятнадцать из двадцати шести университетов восстанут…

Примечание автора

Эта небольшая повесть – назвать ее рассказом язык не поворачивается – выросла из сочинений братьев Стругацких. Я люблю многие их книги и считаю Аркадия Натановича и Бориса Натановича одними из главных своих учителей.

Прямых параллелей здесь нет, как нет и отсылок к каким-то конкретным произведениям. Но когда я писал «Республику», то одновременно в сотый, наверное, раз перечитывал «Град обреченный» – поэтому в написанное мною где-то за третьим, за четвертым слоем вплелось что-то сюрреалистичное, но при этом обыденное и понятное.

Можно ли наказывать знаниями? Можно, конечно. Недаром же сказано: «Во многая знания многая печали». А что если сам процесс обучения сделать наказанием? Ведь существовали же в не самый легкий период нашей истории целые лаборатории и научные центры, где трудились в основном заключенные.

И я придумал мир, в котором система исправительных учреждений – в чем-то аналог ГУЛАГа – это фактически и есть система образования, причем в весьма немаленькой стране. А создав тот мир, я вдруг понял, что он очень похож на наш.

Пожиратели книг

В открывшийся люк было видно серую полосу космодрома, отрезок неба цвета баклажана и желтоватую шевелюру облаков.

Мерный шум двигателей глушил доносившиеся снаружи крики – пеоны споро разгружали вещи гостей планеты, весело переговариваясь.

– Новый мир. Закатное солнце, чувство голода, в знании – боль, – процитировал Гийом, – высокий, красивый мужчина, выходя из челнока.

– Брайан Джеймс, седьмой катрен, свиток «Миры». – Лайна – изящная маленькая женщина – ступила на раскаленный бетон, жмурясь на непривычно яркое светило. – Не худшее из него, братец.

Космодром на Беатриче не отличался от стандарта, принятого в сотнях других обитаемых миров: невысокое блочное административное здание, полтора десятка челноков на бескрайнем поле, в основном стареньких и невзрачных, да тридцать-сорок пеонов, незаметно-привычных в постоянной суете.

– Добрый вечер! – Динамик, вмонтированный в монолит площадки, неприятно похрипывал. – Вас приветствует администрация вспомогательного космодрома планеты Беатриче системы Данте. Назовите цель приезда, ориентировочные сроки пребывания, и если у вас имеется официальное сообщение, то сейчас самое время произнести его.

– Программа… – с отвращением сказал Гийом. – Хоть бы пеона посадили с восьмеркой или девяткой.

– На сельскохозяйственных планетах запрещено создавать вторичников с коэффициентом развития выше шести, – поморщилась Лайна. – Есть риск достижения критической массы и последующего бунта.

Проигнорировав вопросы, путники неспешным шагом направились к единственному зданию. Сзади трое пеонов – двое мужчин и женщина – везли на эхо-платформе вещи.

В небе сверкнула искра, быстро увеличилась в размерах, почти в мгновение превратившись в космояхту последнего поколения.

– Гийом, а когда это разрешили летать на яхтах в атмосфере?

– Смотря кому. – Он проследил за мастерской посадкой яхты. – Готов поспорить, что пилот – гражданин. И полагаю, именно тот, ради которого мы здесь. Обрати внимание на геральдические знаки.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.